Текст книги "Первые шаги"

Автор книги: Татьяна Назарова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 39 страниц)

Опять у него зашевелились новые, пока непонятные мысли. Обидным ему показалось отношение брата не только к арестованным, а и к нему самому: не из расчета кланялся Федору, а брат вишь как повернул, будто он хитрил.

«Вот кабы в город Аксюта переехала, – думал Павел, не сознаваясь, зачем это ему надо. – Устрою ей свидание, да пусть их раскуют и… поскорей отправят подальше. Денег не пожалею», – внезапно решил он.

– Ну ладно, Демьян, попытаюсь завтра помочь, чем сумею. Может, и свидание устрою. Только где она?

Демьян обрадованно взглянул на брата.

– Они с Андреем пошли ночевать к слесарю, что учил Андрея, где-то возле постоялых дворов.

Павел, постоянно ездивший к Ачкасу, сразу вспомнил маленькую избенку с вывеской «С. Г. Катков – слесарная мастерская». Найти нетрудно.

– Пойдем, братуха, ужинать, Зина давно дожидается, – предложил он весело.

…На следующий день судьбой арестованных занимались двое – присяжный поверенный Трифонов и купец Павел Мурашев. Аксюта и Андрей после разговора с Дмитрием пошли в жандармерию, сами не зная зачем. Хотелось быть ближе к дорогим людям. Полагутин сел на камень, а Аксюта, прислонившись к забору, с тоской глядела на двери, за которыми сидят закованные отец и ее Кирюша.

Они не заметили, как подкатила к крыльцу коляска Мурашева, запряженная парой чистокровных рысаков. Зато Павел еще издали увидел молодую женщину и вздрогнул.

У Аксюты развязался платок и почти свалился с обвитых дважды вокруг головы кос, на бледном лице глаза, блестевшие от слез, казались огромными, и Павлу Аксюта показалась в десять раз краше, чем была раньше.

Соскочив с коляски, он с видом глубокого сочувствия подошел к ней.

– Аксинья Федоровна, Андрей Денисович, здравствуйте! Горе-то какое! – говорил мягко, соболезнующе Павел, напоминая тоном своего отца. – Пойду сейчас к начальнику. Может, чем помогу Федору Палычу и Кирюше…

Аксюта при последних словах Павла встрепенулась, в глазах ее мелькнула мольба. Полагутин смотрел недоверчиво, но подумал: «Поди, Демьян упросил».

– Вы не уходите, может, еще свидание выпрошу.

Павел быстро направился к крыльцу. Больше он не мог стоять возле Аксюты: еще заметит его волнение, а это сейчас некстати – оттолкнешь сразу.

– Что это вы так побледнели, Павел Петрович? – приветливо спросил его начальник жандармерии, вставая навстречу.

Павел выхватил из кармана толстую пачку радужных и бросил на стол.

– Раскуйте сейчас эту сволочь, дайте сегодня да завтра свидание ей с ними, а потом на тройках в Омск, за мой счет. Пусть из Омска напишут, как хорошо с ними обращались, а там загонят к чертям на кулички навсегда!

Хозяин кабинета бумагой закрыл кредитки, потом, улыбаясь, поглядел на гостя.

– Что это вы, господин Мурашев, о большевиках очень беспокоитесь? – спросил он насмешливо, хотя сразу понял, в чем дело. Проходя мимо Аксюты, он сам залюбовался заплаканным лицом жены большевика.

– Моя прежняя любовь! Деньгами ее не укупишь, – через силу вымолвил Павел, еще больше бледнея.

– Не волнуйтесь, Павел Петрович! Все сейчас же сделаем, как вы просите. Выпейте воды, успокойтесь и идите порадовать красотку. Обоих к ней выводить?

– Да! Отец и муж, – шепотом выдавил из себя Павел. – Иначе нельзя!

Вскоре арестованные были в приемной.

– Будете присутствовать при свидании. Передачу осмотрите, говорить не мешайте, но слушайте внимательно. Только рядом не торчите, – приказал начальник жандарму.

Тот отошел.

– Дайте свидание и зятю Карпова, чтобы не догадались, – сказал Павел. Он немного успокоился. – Снеди я пришлю.

Выйдя из помещения, младший Мурашев с сияющим лицом направился к Аксюте и Андрею.

– Кое-чего добился: цепи сняли и вам свидание разрешили до отправки. Следствие будут в Омске вести, – сообщил он.

– Спасибо, Павел Петрович! – опуская длинные ресницы, промолвила Аксюта.

– Эй, там, идите на свидание! – послышался голос жандарма.

– Передайте от меня поклон Федору Палычу и Кириллу. Не разрешили мне зайти. Сейчас привезут передачу. Все, что можно, сделаю для облегчения, – сердечно проговорил Павел и, поклонившись землякам, пошел к коляске.

Аксюта с Андреем кинулись к крыльцу. Когда их ввели в комнату со скамьей посредине и табуреткой в углу, Федор и Кирилл сидели на скамье. У обоих на запястьях краснели полосы от кандальных колец.

Увидев входящих, они вскочили – не ожидали такой радости.

– Можете сесть с арестованными, – разрешил жандарм и, отойдя в угол, уселся на табуретку.

Аксюта целовала то мужа, то отца.

– Любушка моя! Радость-то какая мне! Еще хоть погляжу на тебя! – шептал Кирилл.

– Не знаешь, чего раздобрились, расковали нас? – шепнул Федор Андрею.

– Говорите громче! – скомандовал жандарм.

– За вас просил Павел Петрович, видно, Демьяна уважил, – громко ответил Полагутин.

Жандарм успокоился. Об этом пусть говорят.

То громко, то шепотом они разговаривали с полчаса, и Аксюта успела уже рассказать, что вчера говорил Антоныч, когда двери открылись и жандармы внесли огромный узел и деревянный стол.

– Передача вам от купца Мурашева. Можете пообедать с родными, – сообщил один из них.

В узле была и посуда. Аксюта расставила все на столе.

– Спасибо Павлу Петровичу, – сказала она. – Может, не скоро придется вот так, вместе…

– Завтра приходите еще, а послезавтра увезут, – шепнул жандарм, стоявший у стола. Ему жаль было эту молодую пару: больно красивы!

После обеда арестованным еще дали немного побыть с родными. Жандарм, охранявший арестованных, получив добрую половину богатой передачи, не запрещал им шептаться.

– Пусть Антоныч скажет через вас, с кем можно связаться в Омске. Может, пароль какой надо, – наказывал Федор дочери.

Кирилл ни о чем не мог сейчас думать, кроме того, что вот еще завтра увидит Аксюту, а потом… может, и никогда!

Вечером встретились у Трифонова. Родным арестованных к кому идти, как не к адвокату? Можно было заходить не таясь.

– Да, увезут! Военное положение не отменено, а тут налицо акт обыска, можно им не канителиться, – говорил Дмитрий, взволнованно ходя по комнате.

Ему было жаль товарищей, которых он не видел, но еще сильнее болела душа за молодую женщину. Редкая красота Аксюты словно обожгла его. У него мелькнула догадка, что неспроста зять миллионера проявил заботу об арестованных большевиках, а когда, расспрашивая Аксюту, узнал о прежнем отношении Павла к ней, Дмитрий почти все понял. Горячее возмущение, похожее на ревность, загорелось в его душе, но он ничего не сказал: нельзя ее волновать, пусть не будет отравлена горькая радость – последнее свидание перед долгой разлукой.

Андрей и Аксюта заучили адреса явок, пароли – могут понадобиться арестованным в Омске, завтра перескажут. И это удалось сделать – свидание дали. Но утром на третий день им сообщили, что арестованных еще до рассвета увезли. И хотя этого ждали, но улица вдруг поплыла перед Аксютой и она упала, как подрубленная.

– Окся! Что ты? Очнись! Перед кем горе показываешь? – тормошил ее Андрей.

Когда до сознания молодой женщины дошли слова Андрея, цепляясь за него, Аксюта поднялась, и они побрели обратно в мастерскую Антоныча.

Днем приехал Демьян Мурашев, уже готовый к отъезду. Его провожал на своих рысаках Павел.

– Домой поедете? – спросил Демьян.

– А как же! Теперь здесь делать нечего, – с грустной усмешкой ответила Аксюта.

Павел изобразил на лице сочувствие.

– Коль тяжело будет, Аксинья Федоровна, перебирайтесь в город со свекровью и дочкой. Вы ведь шить мастерица, а за работу здесь платят лучше, чем в селе, – говорил он просто и дружески. В разговоре кстати помянул свою жену и сынишку.

Глава двадцать шестая

1

– Моя дорогая! Молодой женщине нельзя запираться в четырех стенах, – поучала Калерия Владимировна Дашу Сонину, сидя у нее в гостиной.

Как всегда безукоризненно одетая, Савина сегодня была необычно причесана: золотистые волосы заплетены в две косы и уложены на голове венцом; только один локон, будто случайно выбившийся из косы, падал на крутой лоб, придавая особую прелесть ее капризному лицу. Она заявила молодой хозяйке, что заехала к ней запросто, полюбоваться на маленького Сенечку – Даша своего сынка в честь деда назвала Семеном.

Желание вновь завладеть бывшим любовником, появившееся у Калерии Владимировны на балу в честь губернатора, не исчезло. Сразу же после бала она подвергла явной опале Коломейцева. Не стесняясь в выражениях, Калерия развенчивала своего недавнего идола.

– Нет, господа, Виктор Михайлович при всем его красноречии недалекий человек, – говорила она насмешливо. – Помните, как он утверждал, что Государственная дума – тот же парламент?

Савина звонко хохотала. Посетители «четвергов» ей охотно вторили.

Вторая дума была разогнана, царь, вопреки собственному манифесту, издал новый закон о выборах в Третью думу. Столыпинский закон о выделении богатых крестьян на хутора и отруба и в Акмолинской области, как и по всей России, проводился в жизнь. Вокруг Петропавловска уже появились богатые хутора – Медведка, Михайловка… Крестьяне-бедняки продавали хуторянам свои разрозненные куски, что разрешалось по новому закону, и шли толпами в город в поисках заработка. Рабочих рук хватало. Столыпин покрывал всю страну виселицами – «столыпинскими галстуками», как их называли рабочие.

Но до всего этого ни златокудрой барыне, ни ее гостям дела не было. События служили модной темой для разговоров и болтовни в гостиных.

Богатое купечество, вырастающие в Степном крае крупные землевладельцы, верхушка так называемой интеллигенции вроде Коломейцева, чиновничество и высший командный состав казачьего войска – все испытывали чувство радостного успокоения оттого, что восстанавливается старое положение, твердая царская власть.

Даже те, которые раньше охотно играли роль свободолюбивых, теперь спешно меняли либеральные наряды на верноподданнические, безоговорочно одобряя проводимую политику.

Одна Савина, уверенная в силе миллионов мужа, из кокетства позволяла себе иногда вольнодумничать. Муж выслушивал ее с насмешливой улыбкой.

Он видел и атаку жены на Сергея Сонина и даже с интересом наблюдал за всеми перипетиями борьбы, уверенный в том, что Калечка, как всегда, только развлекается. Но он ошибался. Холодность Сергея, не поддававшегося ее чарам, злила Калерию, она прилагала все усилия, чтобы отнять у Даши мужа.

Калерия Владимировна сначала роскошными нарядами и кокетством соперничала с Дашей, одевавшейся, по совету мужа, просто, но с большим вкусом. Убедившись, что Сергей предпочитает скромное изящество жены, Калерия изменила тактику. Она стала одеваться и причесываться по-дашиному, умея находить способ какой-нибудь мелочью подчеркнуть свою особенную, яркую красоту, оттенить разницу между собой и женой Сергея.

Встречаясь с Дашей Савина в присутствии Сержа обязательно сажала молодую женщину рядом с собой. Или, ласково обняв ее за талию, прогуливалась с ней по гостиной, подчеркивая, что стройностью фигуры она не уступает Даше.

Наивная Даша принимала хитрость соперницы за выражение искренней дружбы, привязалась к ней и часто, разговаривая с мужем, восторгалась своей покровительницей.

Сергей насквозь понимал тактику бывшей любовницы, но не охлаждал восторгов жены. Пусть побольше научится от Савиной верховодить и умению быть всегда обаятельной. Придет время, когда они с тестем обгонят капиталами Савина, тогда не Калерия, а его Даша будет первой в петропавловском обществе.

Он постепенно проникался спесью своего тестя и не в шутку хотел в будущем схватиться с Савиным. Семен Данилович был доволен своим зятем и будущим наследником.

Разгуляеву с зятем уже два раза удалось перейти дорогу сопернику. Помогло то, что Дорофеев уже не был больше управляющим у Савина.

Дорофеев прошлой осенью женился на дочери Никонова, средней руки купчика, получив за своей Марьей сто тысяч приданого, да своих вдвое более того прикопил. С таким пустяковым капиталом он вздумал стать компаньоном своего хозяина.

– Да ты что, Никита? Белены объелся или как? – ответил ему взбешенный Савин.

Тот немедленно попросил расчет. Он-то и сговорил доверенного Самонова Акима Мурашева перейти к Разгуляеву. Куртаж за то взял немалый, но помог заключить форменный договор с акмолинским миллионером. Пришлось и Акиму Петровичу за то кое-что подкинуть, но не жаль: тысячные отары овец да гурты скота каждый раз сдает, а сколько красного товара забирает! Но главное – то дорого обиженному Разгуляеву, что Савин, узнав про измену Акима, прямо взбесился от злости.

Семен Данилович первый в семье понял цель «фокусов» Калерии Владимировны.

Запершись в кабинете один на один с зятем, он строго спросил:

– Чего это тебе Калерия глазки строит? Аль раньше что было?

Тот понял, что надо отвечать правду, коль не хочет доверие тестя потерять.

– Она ведь гулёна! И со мной, пока у них жил, было, и с Коломейцевым трепалась, а теперь опять на меня глаза пялит, – ответил он нарочито грубо, не опуская взгляда перед тестем.

– Та-ак! – протянул Семен Данилович и вдруг оглушающе захохотал. – Учил тебя, как ко мне в зятья попасть… а того, что сам давно рогатым быком разгуливает, того и не знает! – бросал он между взрывами хохота. – Ай да Сидор Карпыч!.. Нет, купчихи так не делают, – торжествующе произнес он, успокаиваясь, и вспомнил, как низко ставил перед Калерией Владимировной свою Секлетею. Его жена честная, да и неглупа, умнее многих повела себя, когда горе с Дашей произошло. Вон как все ладно вышло с Сергеем, а ее ума дело. Он нарубил бы тогда дров, кабы не жена. «А парень правдивый».

– А чего ты Даше не скажешь, зачем эта барыня трется возле нее? – спросил он вдруг подозрительно.

– Зачем Дашу беспокоить, папаша? Я так считаю: пусть Даша учится господским манерам да обхождению, пока сама не поймет эту птицу…

Семен Данилович молча выслушал, потом, видимо поверив, улыбнулся и хлопнул зятя по плечу.

– Молодец, Серега! Будто и впрямь мой сын!

Как-то Секлетея Наумовна спросила мужа:

– Отец, ты ничего не замечаешь? – и повела глазами на Савину, сидящую в переднем углу.

Калерия нашла себе дело у Разгуляевых – учила Дашу петь. Сейчас шел урок. Сергей стоял, опершись на черную глянцевитую крышку рояля, и с довольной улыбкой смотрел на поющую жену.

– Давно заметил. И с Сергеем о том говорил, – шепотом ответил Семен Данилович. – Не подавай виду. Умен парень! Хотел над нами посмеяться Сидор Карпович – не вышло, а мы уж посмеемся, так посмеемся: краля его весь город смешит!

Секлетея Наумовна несколько времени наблюдала за группой у рояля и, по-видимому успокоившись, облегченно вздохнула и вышла из гостиной.

2

В Петропавловске было много купеческих кожевенных заводов, их породила меновая торговля с кочевниками-скотоводами. Заводы начинались верстах в трех от подгорной части города и тянулись далеко вдоль Ишима.

Условия работы на купеческих предприятиях были вообще тяжелые, но особенно «каторжные» на кожевенных. На таких заводиках рабочий день длился зимой и летом по четырнадцать – пятнадцать часов; сухой кусок хлеба кожевники ели урывками возле грязных, вонючих чанов – установленного перерыва на обед не полагалось.

Только горькая, беспросветная нужда загоняла людей к скаредным купчишкам, вытягивающим все жилы у рабочих. К ним приходили неграмотные, темные, забитые крестьяне – переселенцы из России, не нашедшие ни земли, ни воли в Степном крае. Растеряв последнее, они превратились здесь в нищих, ютились в солдатской слободе, по нескольку семей в одной землянке. Дети их просили «кусочек христа ради», жены стирали по четвертаку в день и еще радовались, когда находился такой заработок.

Отупев от тяжелой работы и от бесконечных забот о куске хлеба, кожевники не участвовали ни в забастовках, ни в демонстрациях. О них-то и шел разговор между членами комитета подпольной организации, собравшимися в квартире Хасана Сутюшева.

– Кожевники на заводиках Зеленкова и его двух соседей находятся в таких кошмарных условиях, что теряют человеческий облик, – говорил Валериан Касаткин.

– Я там десять лет работал, без ног остался. Зимой и летом в воде стоял, – поддержал его Хасан, приподнимаясь на локтях, и жестоко закашлялся.

– Мы должны помочь кожевникам вырвать у купцов хотя бы мало-мальски человеческие условия, – взглянув с тревогой на Хасана, продолжал Касаткин. – Но дело не только в этом. Реакция совсем обнаглела. Нас считают похороненными. Многие из рабочих так напуганы беспрерывными арестами, что потеряли надежду на лучшее. Вы понимаете, какое впечатление произведет забастовка кожевников, самых забитых, робких, особенно когда бастующие добьются победы.

– Я так считаю, что кожевники должны начать забастовку в августе, подгадать к ярмарке. Тогда купцы будут сговорчивее, – заговорил Мезин.

– Верно, Степаныч! – оживленно подхватил возчик Володя Белов, самый молодой член комитета. – Во время ярмарки мы не переставая возим сырые шкуры на заводы. Держать их не обработанными нельзя – пропадут. А новичков взять – ничего не выйдет, учить их надо.

– Правильно! – отозвался Валериан. – До августа у нас еще два месяца, за это время можно подготовить кожевников. Только следует кого-то специально прикрепить к этим заводам для пропагандистской работы. Вавилов слишком мало там бывает. Я думаю, лучше всех подойдет Володя – он ведь каждый день туда ездит с грузом. Как считаете, товарищи?

Все согласились, что так будет лучше всего.

– …В кружок теперь приходят и с заводов Кускова и Втулкина. Заинтересовались кожевники. В воскресенье мы решили собраться в балочке за заводом, будто погулять. Хочу почитать им прокламацию, – через месяц после совещания комитета сообщил Володя Касаткину.

– Правильно, Володя! Я к вам подойду, – ответил Валериан.

Белов пришел на условленное место первым, за ним подошли человек десять зеленковцев. Они принесли узелки с едой, несколько бутылок из-под водки, – непочатую бутылку принес сам Владимир.

– Наших еще с десяток придет, – сказал один из них.

– Подождем, день весь наш, придут! – успокоил его Белов.

Вскоре набралось до сорока человек.

Теплый, солнечный день и зеленая мягкая трава, на которой сидели и лежали группками кожевники, развеселили всех. Слышались шутки, смех.

– Я сегодня, товарищи, хочу прочитать один листок. Помните, рассказывал вам про то, как царь, испугавшись забастовок и крестьянских бунтов, обещался без представителей народа законы не издавать? – начал Володя.

– Помним, помним! – оживленно откликнулись кожевники.

– А ведь царь-то обманщиком оказался! Нашего представителя в думе уже нет, и новый закон издал сам царь…

Все зашевелились, подтягиваясь ближе. Некоторые испуганно привстали: их испугало то, что Володя царя обманщиком назвал.

– Вот послушайте, что сделал царь с народными представителями и как он выполняет свои обещания, – продолжал Володя, будто не замечая испуганных лиц, и достал из кармана тонкий листок с печатным текстом.

Сдвинувшись вокруг Белова, все внимательно смотрели то на него, то на листок.

До сих пор Володя был для них свой парень, возчик, правда знающий пропасть интересных историй, но он, оказывается, и в грамоте и в политике разбирается!

– «Третьего июня царское правительство дало пощечину народному представительству. Царь разогнал Вторую государственную думу. Всех шестьдесят пять депутатов социал-демократов, защищавших народные интересы, арестовали, некоторых судили, других без суда сослали в ссылку в Сибирь. В числе их осужден и сослан представитель нашей области… – медленно читал Володя. – Царь нарушил свое обещание: без представителей народа издал новый выборный закон. По этому закону в Третью думу попали: черносотенцев – сто семьдесят один, октябристов – сто тринадцать, кадетов – сто один, – все они злейшие враги рабочих и крестьян. Только восемнадцать человек из четырехсот сорока двух депутатов новой думы – социал-демократы, единственные защитники народа, его требований… Таков новый закон, изданный царем, закон, загородивший дорогу в Думу представителям народа, лишивший народ права выбирать…»

– Чужой идет! – шепнул кто-то испуганно.

Белов мгновенно изорвал прокламацию на мелкие клочки и, скомкав с землей, бросил в ложбинку. Только тогда он оглянулся, увидел приближающегося Валериана и смутился.

– Товарищи, это свой идет, а я листок-то порвал, – заявил он смущенно.

Испуг прошел, и все громко засмеялись над Володей.

– Здравствуйте, товарищи! Разрешите и мне с вами повеселиться? – улыбаясь, сказал подошедший Валериан. – Над чем это вы так смеетесь?

Все наперебой начали рассказывать ему о случившемся, приглашали садиться.

Касаткин опустился на траву.

– Ничего, Володя, что ты не дочитал, я доскажу. Согласны? – спросил он.

– Согласны! Говори! – раздались возгласы.

Валериану скоро удалось втянуть в разговор всех присутствующих. Посыпались жалобы на худую жизнь, тяжелую работу.

– В этом, пожалуй, и сами виноваты. Едут на вас хозяйчики верхом, а вы хрипите да молча тянете, – подзадоривая, вставил Володя.

– А куда б ты делся, коли дети хлеба просют? – гневно обрушился на него бородатый, сутулый рабочий. – У тебя вон лошадь есть, возишь шкуры, знамо, сам себя хозяин. А у нас в кармане, – он демонстративно вывернул карман, – вошь на аркане!

Кое-кто угрюмо хохотнул. Наступило молчание. Взоры всех потянулись к Валериану – ждали, что он скажет.

– Хозяев ваших только забастовкой можно заставить и рабочий день укоротить и платить больше, – произнес решительно Валериан. – Володя вам рассказывал про забастовки? Не только в России, но и у нас в Петропавловске…

– Да, мил человек, а жить-то чем в забастовку будем? – перебил его один из кожевников, до того исхудалый и желтый, что казалось, будто он только что с больничной койки поднялся. – У меня их пятеро, а жена ног не таскает…

– Думаю, что для таких соберем деньжат среди рабочих депо, – что-то обдумывая, медленно промолвил Валериан. – Помогут, вероятно, и возчики, – он взглянул на Белова.

Тот утвердительно кивнул головой.

– Но, сами понимаете, помощь будет временной и главного – как улучшить вашу жизнь – это не решит. Жена, говоришь, ног не таскает, а сам намного лучше ее? – в упор спросил Валериан рабочего, перебившего его.

Ответа не последовало.

– Забастовку начать можно во время ярмарки, хозяевам долго упрямиться будет нельзя – кожи сгниют, – сказал Володя.

Все оглянулись на него.

– И верно! Самый подходящий момент, – сразу откликнулось несколько голосов.

– А чего потребуем?

Началось обсуждение требований. Остановились на трех пунктах: десятичасовой рабочий день, часовой перерыв на обед и надбавка к плате – двадцать пять процентов. Собственная смелость – забастовку объявят! – приободрила людей, никто уже не боялся голодных дней.

Выбрали стачечные комитеты, по три человека на завод, шумно обсуждая каждого, «чтобы не дрейфил перед хозяином», и пошли группами, оживленно беседуя о будущей забастовке и о том, что «жить станет легче потом…»

…Забастовка началась через месяц, в один день на всех трех заводах. Хозяева забегали: кожи подбрасывают беспрерывно, еще тепло, долго ли пропасть добру! Однако, по купеческой привычке, не сразу приняли требования, первый день только ругались, на второй начали рядиться, надеясь, что голод не тетка!

Но кожевники проявили большую стойкость. Собравшись возле заводов, они спокойно полеживали на травке, перебрасывались шутками и на все речи купцов отвечали одно: «Говори с комитетом».

На пятый день владельцы заводиков сдались, приняли условия рабочих.

– Хо! Видал? Наша взяла! – подмигивая, говорили кожевники Володе Белову, когда он привозил кожи. – Подожди, мы теперь от других не отстанем, придет время – запляшут наши хозяева…

– А что ж, вы хуже других? Рабочий класс заодно всегда должен стоять, – бросал молодой возчик, добавляя какую-нибудь ядреную шутку.

Неожиданно для всех, не дожидаясь забастовки, ввел десятичасовой рабочий день и прибавил плату на десять процентов своим кожевникам Савин. У него работали по двенадцать часов, и плата была выше, чем у других. Никто не знал, что это было сделано по совету Вавилова, испугавшегося, что Касаткин и там организует забастовку.

Но после этого Валериана начали преследовать беспрестанно шпики, и он был вынужден уехать из Петропавловска. Через несколько дней после его отъезда без видимой причины полиция забрала двух членов комитета – токаря Рогожина и литейщика Котлицына. Их немедленно отправили в ссылку.

Но особенно тяжелое впечатление произвело на всех сообщение Вавилова об арестах в Омске.

– Товарищи, я узнал страшную новость, – сообщил он на заседании комитета. – Жандармы схватили Валерьяна Касаткина в Омске. Партийный комитет разгромлен, и большинство членов арестовано. Я подслушал, как об этом Плюхин рассказывал моему хозяину…