Текст книги "Первые шаги"
Автор книги: Татьяна Назарова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 39 страниц)
«Как волнуется Аксюта!» – думал Дмитрий, глядя с нежностью на правильный профиль Аксюты, заалевшую раковинку маленького ушка, трепетавшие уголки губ, и тут же осудил себя за то, что любуется Аксютиной красотой, а не думает о том, чем полны мысли его товарищей.
«Когда пришла она ко мне первый раз, плачущая о муже, закованном в кандалы, я полюбил не товарища, а прекрасную женщину, – укорил он себя. – Но я не хотел того, не думал о том, чувство захватило нежданно, – пытался оправдаться перед собой Дмитрий. Однако тут же сурово прервал оправдания: – А сейчас?..»
Он заметил, что Аксюта, прикусив нижнюю губу, с страстным волнением слушает слова Антоныча об обязанностях члена партии.
– Если потребуется отдать и жизнь за дело партии, настоящий большевик не поколеблется… – донеслись как будто издали до него слова Антоныча.
«Жизни и я не пожалею, но личное чувство берет у меня верх над общественным», – подумал Дмитрий и смущенно опустил голову.
– Мы не будем заставлять тебя, Аксюта, рассказывать о себе – знаем почти с детства. Скажи одно: не пугает ли тебя огромная ответственность, хватит ли сил на постоянный подвиг? – спросил Антоныч.
Аксюта встала.
– Все силы отдам на борьбу с врагами, ничего не испугаюсь – ни тюрьмы, ни ссылки, ни смерти, – сказала она, задыхаясь от волнения.
Хотела еще что-то добавить, но не смогла больше вымолвить ни слова, только взглянула на всех своими глубокими темно-серыми глазами, полными искренней радостью и чем-то таким, что трудно передать словами: тут была и жажда подвига, и вера в свои силы, и еще многое другое…
Когда товарищи поздравили Аксюту и Виктора с вступлением в ряды РСДРП, Антоныч предупредил:
– Только запомните: соблюдать осторожность – обязанность каждого! Сейчас провалиться, попасть в руки врагов не геройство, а предательство…
Простившись, все разошлись разными путями. Антоныч, как обычно в последнее время, проводил Аксюту и подождал, пока вслед за стуком калитки хлопнули одна за другой две двери. Слесарь опасался, как бы Павел Мурашев, почти ежевечерне кутивший в трактире Ачкаса, не сделал какой-нибудь подлости против Аксюты – тут ведь почти рядом.
Аксюте Антоныч ничего не говорил – не хотел пугать, – но сам все время, пока не закрывались ачкасовские кабинеты, был настороже, охранял избушку Железновых.
* * *
Если бы Анастасия Миновна вздумала попросить мужа защитить поденщицу от грязных приставаний Павла Мурашева лет десять назад, то Терентий Егорович рявкнул бы на нее зверем: «Не приставай с глупостями!» Да и вряд ли она тогда решилась бы обратиться к нему с подобной просьбой.
Но с приближением старости характер купца явно для окружающих начал меняться, он стал как будто добрее.
О том, что доброта Никитина – ханжество и страх перед беднотой, страх, зародившийся в матером купчине после событий девятьсот пятого года, никто не догадывался. С течением времени Никитин и сам уверовал в свою добродетель; он часто говаривал с благочестивым видом:
– Сам господь бог завещал нам жалеть сирых и убогих. Деньги дать что! Это легче всего сделать. А ты словом обогрей, от несправедливости защити…
Мурашева он презирал, не считал настоящим купцом. Поэтому, слушая жену, Никитин сморщился. «Как смеет прохвост Павка приставать к моей работнице? Значит, мне, хозяину, уважения не оказывает», – подумал сердито. Но жене ответил с привычной ласковостью:
– Ладно, посмотрю, что за бабенка. Коль и впрямь из честных, одерну подлеца.
Анастасия Миновна немедленно послала Аксюту в кабинет хозяина – протирать мелом окна.
Купец, развалясь в кресле за столом, внимательно рассматривал поденщицу и поразился ее строгой красоте и тому, с каким чувством достоинства держит себя молодая женщина.
«Что бы моей белобрысой Анке хоть половину такой красы! А за миллионы-то возьмет замуж какой-нибудь лоботряс вроде Павки Мурашева», – размышлял с завистью купец и искренне захотел защитить свою поденщицу. – «Ее бы золотом осыпали, пойди на плохую дорогу, а она тяжелую, грязную работу за гроши делает. Пусть и не знает ни о чем: еще и меня забоится – пуганая ведь. Люди о том через других услышат. А уж Павка озлится…» – подумал злорадно Никитин.
– А ну-ка, пойдем, потолкуем с тобой, предложил Терентий Егорович Павлу, встретившись с ним в клубе.
Тот не возразил: с Никитиным спорить рано, хоть Павел и мечтал со временем опередить его в торговых делах.
– Садись и слушай! Ты что же это беззащитной женщине пакости строишь? Покойник, не тем будь помянут, детишек отца лишил, а ты мать хочешь в петлю загнать… – Никитин уже вошел в привычную роль защитника обиженных.
– О ком вы, Терентий Егорович, в толк не возьму? – прикинулся Павел.
– Ты мне не финти! – зашумел Никитин. – Была девкой в вашем селе – женился бы на ней, коль пошла бы. А ты с отцом за ста тыщами погнался, так теперь не тронь. «Хороша Маша, да не наша» – слыхал пословицу? Живет баба честно, детишек и старуху свекровь кормит, а ты на нее везде грязь льешь, работы лишаешь…
– Да, собственно, вам-то какое дело? – не вытерпел Павел.
– Молчи, щенок! – заорал Терентий Егорович. – Она у меня вон полы моет, моя работница. Понять должен. Кто ее заденет аль обидит, я на тебя думать буду, понял? А хочешь, я сейчас, при всех честных купцах, про твои художества скажу? Грабишь тестя и брата – твое дело, грабь! Пусть глаза на затылке не держат. А сироту не тронь, хватит для твоей погани очкасовских б… – разошелся купец.
Павел сидел красный, как вареный рак. Что ему сделаешь? Никитин его в один карман положит. Обещая себе в душе расплатиться с непрошеным защитником Аксюты, он униженно уговаривал:
– Да стану я из-за бабы вас в гнев вводить! По глупости, можно сказать, хотел ее сам всем обеспечить – все равно ни девка, ни баба живет. А теперь близко не подойду, сам позабочусь, чтобы какие озорники не задумали обидеть, – говорил он скороговоркой, боясь, что бас Никитина услышат во всех залах.
– То-то же! Я такой человек: не могу видеть, чтоб детей да женщин обижали, всегда вступлюсь, – закончил своим любимым присловием Терентий Егорович и стих.
Знал, что завтра жена всем подругам расскажет, по всему городу молва о его доброте пойдет, и был доволен. Радовало и то, что этому молокососу ножку подставил. «Губа не дура! Ишь какая бабенка, краля!» – думал он, выходя с Павлом из кабинета.
Павел, мирно толкуя о торговых делах, бешено злился на Никитина и его жену, не зная о том, что и без них все его планы в отношении Аксюты рухнули бы – ее охраняли друзья.
«Кабы не старая ведьма Никитиха, так Аксюта от голодухи сдалась бы, – думал он с яростью. – Куда бы с детьми да со старухой делась? А теперь еще этот боров не в свое дело полез. Придется не трогать…»
Буйствуя в пьяных оргиях, Мурашев решился было похитить Аксюту и уже начал подготовлять все для своей подлой затеи.
После стычки в клубе Павел решился с помощью капитала тестя на открытую войну с Никитиным: где только можно, старался вредить недругу в торговле со степью, перехватывая скот, расстраивая сделки доверенных Никитина…
Но не знал он, какого зверя разбудил.
Почувствовав конкуренцию, опытный купец, потерявший было вкус к борьбе – миллионов много, а дочь одна, – показал былую хватку.
Задолго до весенней ярмарки его доверенные закупили огромное количество первосортных товаров прямо на фабриках – чай у фирмы «Высоцкий и Кузнецов», ситца у Морозова… Открыв две новые лавки в каменных рядах, Никитин увеличил число приказчиков, причем нескольких, самых опытных, сманил у компании «Самонов – Мурашевы», дав вдвое больше жалованья…
Купечество притихло, почуяв начинающуюся драку. Более опытные разгадали план Никитина и к ярмарке решили не добавлять товаров, но Павел делал наоборот: все свободные средства загнал он в товар, послав с этой целью Акима в Петропавловск, к Разгуляеву. Тесть, положившись на ловкость зятя, тоже нюх утерял. Аким в погоне за дешевкой скупил всю заваль, заработав тайно десяток тысяч для себя.
Ярмарка в этом году обещала быть удачной. Казахов съехалось видимо-невидимо. Большой подвоз был хлеба и из русских сел.
Никитин чуть не за месяц вперед арендовал лучшие места и в первый же день ярмарки открыл восемь летних лавок.
– В лавках купца Терентия Егоровича все покупатели получат лучший товар, по самой дешевой цене, оптовикам особая скидка! Берем плату деньгами, скотом, салом, шерстью, кожами, хлебом! – кричали везде никитинские глашатаи по-русски и по-казахски.
Желая раздавить конкурентов, Никитин от прибыли отказался, набавив к стоимости лишь действительные расходы. Прибыль будет после – от сдачи скота и продуктов.
Купцы, услышав цены, затрепетали. По таким отдавать – себе в убыток. Они ведь брали товар не у фабрикантов. А кто же станет покупать по дорогой цене, когда есть дешевле, да и товары у Никитина загляденье, первый сорт!
Компания Самонов – Мурашевы сначала бодрилась:
– На всех у него не хватит; распустит Никитин свою дешевку, тогда у нас по дорогой возьмут, – говорили они, сидя в лавках без покупателей и наблюдая давку возле никитинских.
– Что он с нами, старый подлец, делает, Терентий-то Егорович! – ворчали другие купцы.
– Молчите! Прицел не на нас, вон на кого, – говорил Кубрин, указывая на лавки компаньонов. – Нас, может, и рикошетит, но по-пустяковому, а те – хоть бы штаны унесли.
Купцы похаживали по ярмарке, одни посмеиваясь, другие поругиваясь, а Никитин торговал. Его приемщики отгоняли отары овец, гурты рогатого скота, табуны коней. Другие принимали и паковали шерсть и кожи, отсылали на салотопню Липатова подводы сала. Третьи вели обозами крестьянские телеги с зерном на ветряки, насыпали там закрома на размол, а через день мука уже продавалась на ярмарке – весной ветряные мельницы машут крыльями без отдыха.
За скот и хлеб покупатели брали «красный» товар в лавках. До вечера выберут вчистую, а утром вновь все полки завалены.
Уже через неделю Павел понял, что прогорел, и начал принимать меры, чтобы спастись за счет тестя и брата, изымая наличность из городских лавок и не сдавая деньги в общую кассу.
Когда на третью неделю основные покупатели разъехались по селам, откочевали в степи, развозя вести про щедрого купца Никитина, Терентий Егорович сразу ушел с ярмарки.
– По любой цене надо продавать! Лучше убыток, чем совсем разориться, – говорил Павел компаньонам.
Антон Афанасьевич молчал. «Оборотных капиталов не осталось, а в городских магазинах кто такую заваль возьмет?»
Началась распродажа уже только за деньги, по бросовым ценам. Двадцать, где и сорок процентов убытку несли. Когда все было кончено и подсчитали результат, общий убыток составил около полмиллиона.
– Что сделаешь, брат, – говорил Павел Акиму, – в торговле раз на раз не приходится, не знаешь, где найдешь, где потеряешь. В селе спокойнее. Сам видишь, на нас с папашей сколько падает. Твоих всего сто пятьдесят тысяч пропало.
– Да ведь это весь капитал! – вскипел Аким. – Правду папанька говорил, что ты разуешь, разденешь и по миру пустишь – не пожалеешь…
Павел пожал плечами. «Не в себе человек, говорит что попало».
– Выхожу я из вашей компании. С тобой по миру пойдешь, – заявил Аким.
Младший Мурашев поспешил оформить его желание. «Коли и наворовал что в Петропавловске, так гроши, на что теперь мне он нужен! Пусть вон деревянный ларек откроет на базаре. Пожалуй, теперь Наталья не будет вперед моей жены лезть, да купчихи стоящие и принимать не будут», – думал Павел.
Разговаривая об убытке с тестем, он занял другую позицию:
– По-божески делить надо убыток, папаша, по капиталу. У меня да брата без Зининого приданого – не будете же вы приданое обратно брать – всего было триста тысяч, а у вас миллион. На нас падает тридцать процентов, а остальное на вас. Правильно?
– Правильно! – подтвердил Антон Афанасьевич, глядя во все глаза на зятя.
– Значит, сто восемьдесят. Нате вам тридцать наличными, да Аким свои сто пятьдесят тысяч оставил, наше дело братское, а с вами я в расчете-с! Мой капитал останется в целости.
– Братское! – не выдержав, загремел Самонов. – По миру его пустил бы, кабы он дедовский капитал на внуков не положил. Братское! Сам я виноват, что дочь тебе всучил. Останется у меня еще полмиллиона, буду торговать не заносясь, – продолжал с горечью Антон Афанасьевич, – а ты бери свой капитал товарами, часть деньгами и торгуй один. У меня еще две дочери да сын, о них надо думать.
Павел прикусил язык. Не больно выгодно, но все же у него триста тысяч будет. Спорить нельзя, а то, пожалуй, Акиму сто тысяч придется возвратить, коль до суда дойдет, да и тестю за сто тысяч еще тридцать отдать. Там не посмотрят, чей капитал, Зины иль его, абы в деле был. С видом невинно обиженного человека он сказал:
– Ваша воля, папаша! Я перечить не могу.
Договор компаньонов окончательно распался, каждый начал торговать самостоятельно. Многие из купцов восхищались, как ловко Павел Мурашев обтяпал дело с братом и тестем, сухим из воды вылез, но поверить теперь его слову никто бы не согласился.
– Прощелыга! – презрительно говорил про Павла Никитин. – Родного брата по миру было послал.
И в пику Павлу предложил Акиму взять у него по оптовой цене товар, половину за наличные, а половину под закладную. Тот с благодарностью воспользовался его предложением. Магазин Акима заполнился, и Наталья не вылетела из перворазрядных купчих.
Почему-то это обстоятельство особенно раздосадовало Павла. Внешне у них с Акимом отношения остались родственными, хотя Аким, узнав про расчет младшего брата с тестем, понял, как Павел обокрал его. Сказалась деревенская привычка – из избы сору не выносить. Друг у друга они не бывали, но при людях говорили мирно.
Сойдясь как-то с братом в клубе, Павел бросил насмешливо:
– А тебя папаша во всем жалел!
– Чегой-то ты хочешь сказать? – бледнея, спросил Аким.
– А ты Наталью свою попытай, а еще лучше Демьяна. За это и мать раньше времени к богу ушла. Вот и знай, почему меня отец невзлюбил.
Выговорив все залпом, Павел захохотал, напомнив этим Акиму отца, и пошел прочь.
Вернувшись домой мрачнее тучи, Аким позвал жену в угловую и запер за собой дверь.
– Сказывай, что у тебя с отцом было, коль жива хочешь быть! – трясясь от бешенства, закричал он на Наталью.
Наталья помертвела от ужаса. Сказать – убьет. «Видно, Павел уел его», – мелькнуло в голове, и это сразу подсказало ей спасительный план.
– Да что ты, Акимушка! Ну, сердился на меня папаня, а в чем моя вина, видит бог, не знаю, – говорила она, плача.
Увидев слезы любимой жены, Аким немного опомнился.
– Не о том речь… – уж мягче сказал он.
Но Наталья захватила инициативу и не хотела ее упускать:
– Да чего ж тебе наговорили? И кто это мертвого в гробу тревожит?
– Павка сказал, что из-за тебя и маманя не своей смертью умерла, – мрачно сообщил он. – Демьяна велел поспрошать…
Наталья ахнула. Такого про свекра она не думала. А может, и правда залечила ее старуха Еремеевна?
– Спроси, спроси Демьяна! Он знает, сколько горя я приняла, ему жалилась. А неужто и маманюшка от него с Еремеевной погибла? – бормотала Наталья, содрогаясь от рыданий. – Мамушку мне жаль, коль то правда, а я перед тобой чиста. Поезжай, узнай все у Демьяна, он душу не загубит ложью, не то что ворог наш Павка. Обидно ему, что мы по миру не пошли! – причитала она, свалившись на кресло.
То, что Наталья сама посылала его к Демьяну, которому Аким верил, хотя и считал чудаком, больше всего успокоило Акима. Он поднял голову жены и заговорил ласково:
– Ну, будя! Исплакалась вся… Может, тот и впрямь брехнул со зла. Поеду сейчас и узнаю все.
Наталья встала и, все еще всхлипывая, пошла было из комнаты, но вдруг круто повернулась к мужу.
– Скажи Демьяну, что Павка здесь Аксюту Кирюхину чуть в мот не загнал. Кабы Никитиха не вступилась, куда б ей и деваться было, бедной… Ему ведь Никитин пригрозил: коль тронет кто Оксю – работает она у них, – так он его в порошок сотрет. Племянница Миновны мне сказывала, от тетки она узнала.
И Наталья рассказала мужу, как очернил Павел Аксюту и купчихи перестали ей вышивку давать… «Демьян за Палыча с дочерью стоит, огневается на Павла», – думала она.
– Расскажи Демушке, правда все истинная, иконой в том поклянусь, детьми нашими, душой своей, – задыхаясь, шептала Наталья, близкая к обмороку. – Пусть не верит варнаку, хоть и брат он вам. Расскажи вперед, а потом спроси, Демьян душу не загубит…
С последними словами она упала на ковер. Аким поднял ее.
– Натальюшка, очнись, милая!
Он испугался: «А вдруг умерла от разрыва сердца».
Наталья выскользнула из его рук и, сказав: «Соберу сейчас, поезжай, Акимушка!» – выбежала. Аким до ее возвращения стоял не двигаясь, тупо глядя на ковер.
«В кого такой выродок? Ой, узнаю у Демьяна все, тогда, Павка, забуду, что одна нас мать родила», – думал он.
– Все готово, поезжай со Христом, – сказала, войдя, Наталья.
Машинально дойдя до повозки, Аким сел, сгорбясь и опустив низко голову.
В Родионовку он приехал поздней ночью. Варя заторопилась собирать на стол, но Аким попросил:
– Пойдем, Дема! Говорить с тобой хочу…
Демьян повел его в комнату отца с матерью – там никто не жил.
– Скажи мне, Дема… – начал Аким, остановился и провел рукой по лбу. – Подожди! – вспомнил он. – Наталья молила рассказать тебе, душой, детьми клялась, что правда… – И пересказал все слышанное от жены об Аксюте и Павле.
– Правду Наталья говорила, – подтвердил побледневший Демьян. – Здесь он Кондрата подзудил против Окси, за то травили ее. Теперь и там принялся…
– Заступа ей нашлась, я ничего до этого не знал, все ездил… – И Аким рассказал историю борьбы с Никитиным и как Павел его и тестя ограбил.
– Ну и дела! – ужаснулся Демьян.
– Теперь вот что скажи, брат… правда ль, что отец маманю сжил со свету из-за Натальи? Павел мне сказал сегодня, – задал наконец главный вопрос Аким и впился глазами в лицо брата. Казалось, вся жизнь его перелилась в расширенные, горевшие безумием зрачки.
Демьян с жалостью покачал головой. Как быть? Лгать он не умел, а сказать правду – убить!
Наталья, проводив мужа, заметалась по комнатам. Ведь, убеждая мужа ехать к Демьяну, она помнила его обещание – ничего не говорить Акиму. А вот сейчас ей пришла мысль: он сам не скажет, а когда брат станет спрашивать… согласится ли деверь солгать?
Страшное сомнение, запав в душу, уже не умирало. Кинувшись в спальне перед старинным киотом на колени, она молилась жарко, просила об одном – чтоб Демьян сжалился над ними, сказал на этот раз неправду. Наталья давала тысячу обещаний, каялась в грехах…
– Почему я не заступилась за Аксюту? – плакала она в раскаянии. – Ведь знала, что лгут на нее по Павкиному наущению. Согрешила я, проклятая, по своей волюшке, не то, что тогда… – сквозь рыдания говорила она.
Сожительство со свекром Наталья за свой грех не считала – насильно заставил; не винила она себя и за обман мужа – ведь его да детей берегла. И отчасти поэтому в расстроенном ее воображении попустительство клевете ненавистного деверя на Аксюту выросло в страшный смертный грех, лишающий веры в милосердное заступничество богородицы.
– Пресвятая богородица, если Демьян пожалеет нас, я всем расскажу, какая она честная, какой негодяй Павел, как бегал он за ней еще холостым. Выпрошу у Аксюты прощение, другом ее буду, душой в том клянусь… – горько плача, клялась Наталья перед иконою.
Когда сыновья пришли из школы, мать встретила их с опухшими от слез глазами. Старший Илья, только взглянув на нее, нахмурил черные брови.
– Опять, что ль, прогорели? – спросил он.
– Нет, сынок! Только и хуже может быть. От дяди Демьяна все зависит, – ответила мать.
– От дяди Демьяна? – недоуменно протянул мальчик.
Наталья вдруг сорвалась, забыла, что нельзя детям этого говорить…
– Оболгал меня изверг Павел. Не зовите его дядей, не кланяйтесь ему, переходите на другую сторону, коль заметите проклятого. Не заступится Демьян – убьет меня отец, сам пропадет, а вы останетесь сиротами! – причитала Наталья.
Ошарашенные дети молчали.
– А где папаня? – спросил наконец старший сын Илюша.
– Уехал к дяде. Помолимся богу, чтоб дядя Демьян спас всех нас! – упав вновь на колени перед иконами, горячо зашептала Наталья.
– Спаси, господи, дядю Демьяна и покарай изверга Павла! – молился Илюша. В сердце мальчика зародилось чувство острой ненависти к младшему брату отца.
Глава тридцать первая
1
Когда, возвращаясь из города, Бостан поехал по Нуре, разыскивая аул Мамеда из рода калкенцев, он еще не знал, какие чудеса найдет там. Макота велел передать несколько слов Мамеду, Бостан так и сделал, но почему старший брат не сказал ему о том, что он там увидит? Хитрый, как лис, храбрый, как барс, Макота!
Бостан потянул повод и ткнул Каурого загнутым носком мягкого сапожка. Жеребец чуть прибавил шаг, но хозяин его опять задумался о том, что показывал ему Мамед, и больше не беспокоил коня.
Они не кочуют, сеют бидай сами, и хотя у них очень мало скота, еды хватает всем. Калкенбай на них сердится: совсем ему не работают. Ой-бай, разве это не чудо? Бостан расскажет об этом всем, кого увидит в степи. Их учил, помогал им Подор, о нем пел песню старый Джаксыбай…
«Почему Подора русский царь посадил в тюрьму? Он не любит казахов, а также и русских, которые помогают казахам…»
– Эй, джок! Куандыкбая и Калкенбая царь любит, – воскликнул вдруг Бостан. – Он им деньги платит, земли много дает…
Макота сказал: «Царь всех бедных не любит». В городе уста[7]7
Мастер по металлу, слесарь, кузнец.
[Закрыть] тот, у которого ак-шаш[8]8
Ак-шаш – белые (то есть седые) волосы.
[Закрыть], ему Бостан отдал письмо Макоты, говорил, что бедняки русские и казахи – братья, они вместе будут бороться за хорошую жизнь…
Юноша с хитрой усмешкой потрогал чекмень на груди. Про то, что здесь спрятано, он никому не скажет. Тут важная бумага, Бостан получил ее от Акшаша и отдаст другу бедняков – Макоте!
«Ах, какая хорошая сестра у Мамеда!» – неожиданно вспомнил молодой казах, и перед его взором как наяву встала Шолпан. Черные глаза девушки улыбались ему, она повернула голову, и зазвенели монеты на длинных тоненьких косах. Девушка прекрасней дочерей Куандыкбая, ей следует украсить шапочку перьями…
– Я, охотник Бостан, поймаю для тебя живого филина, Шолпан, звезда души моей, – запел юноша. Песня о прекрасной девушке незаметно для него стала песней о любимой степи.
– Как самая богатая кошма, расстелился мягкий ковыль по тебе, – пел Бостан. – Кто так красиво расшил тебя цветами? Кузнечик стрекочет, прыгая по серебряному ковру, суслик застыл у норки, любуясь тобой, жаворонок в поднебесье славит твою красоту. Ты полна жизни днем, когда греет солнце, и ночью, когда светит луна…
Бостан оборвал песню на самой высокой ноте и взмахом плетки послал своего неказистого с виду жеребчика в галоп. Нужно спешить – Макота ждет бумагу.
Слившись с конем, крылатой птицей летит степной всадник, так что воздух свистит вокруг сердитым ветром. Но зоркие глаза, подобно глазам беркута, не пропустят встречного путника на просторе степи. Одним движением повода остановит он бег коня, подъедет к путнику, обменяется приветствиями и новостями. Таков неписаный закон степей.
Бостан внезапно, рывком осадил Каурого и поехал шагом: вдали, на развилке дорог – на Нельды и Караганды, стоит повозка, запряженная парой, возле нее ходят двое русских, один – начальник, горят светлые пуговицы, другой – в сером плаще. Все эти подробности степной охотник рассмотрел на таком расстоянии, что те двое, вероятно, принимали его еще за темное пятно.
Страшно подъезжать с той бумагой на груди к русскому начальнику, но Макота велел Бостану везде соблюдать казахские обычаи, чтобы никто не догадался, зачем он ездил, и потом… надо же узнать, куда и зачем едет начальник! Бостан толкнул под бок жеребчика и затрусил по направлению к незнакомцам. Не должны знать они про быстроту Каурого и еще про то, что Бостан говорит по-русски.
Подъезжая, он внимательно осмотрел путников: есть ли ружья, пистолеты? Ничего не видно, но, может, спрятано, кто знает…
– Аманба! Ниге турсын?[9]9
Здравствуйте! Чего стоите?
[Закрыть] – спросил он, подъехав к повозке.
Проезжие обрадовались ему. Человек в плаще спросил:
– Скажи, какая дорога на Нельды?
– Нимене? Урусча белмеймын[10]10
Что? По-русски не знаю.
[Закрыть], – ответил Бостан и стал наивно глазеть на дрожки и путников.
– Одного дурака встретили, и тот немтырь, – со злостью сказал начальник. – Стоим два часа, а тот субчик опять скроется, и ищи-свищи между вот такими олухами, – кивнул он на Бостана.
Бостану не все его слова понятны: «субчик», «олух»… Но главное он понял: «Эти двое едут в Нельды ловить кого-то, может, друга казахов Макоту, чтобы и его сажать в тюрьму, как Подора? Нужно их обмануть, послать в Караганды. Там кочевок нет. Два по три дней потеряют они, пока вернутся сюда, но как?» – думал юноша.
«По-русски, сказал, не понимаю, теперь обратно говорить нельзя…»
– Постойте-ка! Мы с этим свиным ухом на пальцах столкуемся, – сказал тот, что в сером, рябой и невзрачный собой, и пошел к повозке.
Вся кровь вскипела в степном джигите от оскорбления, самого унизительного для казаха, но он сдержался, только черные глаза полыхнули гневом.
Рябой вернулся с плеткой. Растянув ее по Нельдинской дороге, он крикнул: «Эй!» – обращая внимание всадника на плеть. Когда тот посмотрел на дорогу, проезжий заорал ему, словно глухому:
– Нельды?
– Джок, джок![11]11
Нет, нет!
[Закрыть] – Бостан отрицательно замотал головой и, будто только сейчас догадавшись, чего от него хотят, радостно закричал: – Караганды джол![12]12
Дорога на Караганду!
[Закрыть] Караганды!
– Ишь обрадовался, лопоухий, что раскумекал, – проворчал рябой.
– Спроси про другую дорогу, – приказал ему начальник.
Тот послушно перенес плеть на Карагандинскую дорогу и опять заорал:
– Нельды?
– Ие, ие, Нельды![13]13
Да, да, Нельды!
[Закрыть] – с огромной радостью подтвердил Бостан. Враги обмануты, он был хитрый, как лис!
– Радуется, дурень, а не знает, что, может, к своему дружку указал… – начал было рябой.
Но начальник, как верно определил Бостан, ибо это был господин Нехорошко со своим верным слугой Миколкой, на него прикрикнул:
– Придержи язык! Степь имеет уши. Садись, поехали.
Грозный начальник был в прескверном настроении. Столько времени ловит этого Мокотина, наконец Николка установил, в каком роде скрывается бунтовщик и что аул стоит возле Нельды, и такая глупость! Понадеялся, что знает дорогу, ездил везде ведь, но зимой, а летние дороги совсем другие. Этот рябой болван тоже стал на развилке и не знает, куда ехать…
Уже сев в дрожки, уездный оглянулся на казаха. Тот, оскалив улыбкой белые зубы, закивал головой, крича:
– Кош! Аманбол! Джолын болсын![14]14
До свидания! Здоровым будь! Счастливого пути!
[Закрыть]
– Чему радуется дурак? До чего глупы эти «дети природы»! А Мокотин хочет из них революционеров сделать! – бросил с усмешкой уездный.
Николка захохотал: начальник пришел в хорошее настроение, надо поддержать…
Но тонкий слух охотника уловил отдельные слова из сказанного и главное: «Макота». Он все понял. Пусть ищут в Караганде Макоту!
Сдерживая нетерпение, Бостан ехал трусцой, пока долетал стук колес, потом пустил повода, наклонился к луке и тихо свистнул. Каурый взвился и наконец показал, чего он стоит. Подобно стреле, пущенной из лука, конь летел прямиком по степи к родному аулу, широко раздувая ноздри. Хозяин время от времени подбадривал его свистом: через три часа друг Макота получит бумагу, все услышит и будет хвалить его, умного и хитрого жигита. «Тот, Акшаш, Макота, Вана казахов любят, не скажут „глупые дети“», – думал радостно Бостан.
* * *
На закате Каурый донес своего хозяина до жайляу рода Куандык, к которому принадлежал и Бостан. Солнце уже наполовину скрылось за линией горизонта, но огненные пучки лучей еще захватывали полнеба. В летнем ауле шумно кипела жизнь. Возле юрт, под котлами, горели огни, пока неяркие, малозаметные. Женщины доили коров и коз, звеня струйками молока о ведра. Кобылиц уже подоили.
Общий шум увеличивали дети. Смуглые, будто вылитые из бронзы, мальчики боролись в обхват, перетягивали друг друга на палках; некоторые бегали, ловили жеребят, провожая косяк кобылиц на ночевку, с криком, радостным визгом, а иногда и с громким плачем.
Только возле богатой белой юрты, стоящей на самом берегу озерца, они не осмеливались носиться под ногами взрослых. Там на кошмах, расшитых орнаментом, сидели важные аксакалы, и шла чинная беседа, запиваемая пьянящим кумысом.
И Бостан тоже не поехал в ту сторону. К становищу он подъехал шагом, замешавшись в табуне кобылиц, не привлекая ничьего внимания. Соскочив с коня у крайней юрты, жигит снял седло и, потрепав по шее жеребца, отпустил его в степь, потом осторожно оглянулся вокруг.
– Апа! Тамыр кайда?[15]15
Друг где?
[Закрыть] – спросил он пожилую женщину, хлопотавшую возле костра.
Она показала рукой на ближайшую юрту.
Низко нагнувшись у входа, Бостан пролез внутрь юрты. Возле низенького круглого столика, полулежа на раскинутой серой кошме, двое мужчин играли в шашки. При входе Бостана один из них, одетый, как и его партнер, по-казахски, но с синими глазами и пышными рыжеватыми усами, радостно вскочил, рассыпав костяшки.
– Бостан! Где задержался? Второй день ждем тебя, – живо говорил он, пожимая обе руки юноши. Был он среднего роста, широкоплеч, и в его быстрых, четких движениях чувствовалась военная выправка.
– Макота, друг! Вот письмо от Акшаша… – начал Бостан, вытаскивая из-за пазухи серый конверт.
Но Мокотин перебил его.
– От кого, от кого? – смеясь, спрашивал он. – Акшаш! Неплохо! Значит… мой приятель получил уже казахское прозвище. Ну ладно! Давай письмо от Акшаша…
Бостан, смутившийся от неожиданного смеха друга, подал письмо.
– Только читать потом, вперед слушай, – предложил он и рассказал о своей встрече в степи.
Мокотин и третий собеседник, Сатай, старший брат Бостана, слушали его с серьезным вниманием, иногда переглядываясь. Но когда Бостан, образно описав путников, дословно передал их разговор между собой и с ним и то, как они, спеша в Нельды, покатили в Караганды, Мокотин с хохотом повалился на кошму. Оба брата также засмеялись.
– Та-ак! Знакомые лица, друзья! Это же сам господин уездный начальник, а рябой – мой старый знакомый Николка, шпик, провокатор, карманный воришка и к тому же дурак, – перестав смеяться, сказал Мокотин. – Ты, Бостан, умный жигит! Ты очень хорошо обманул их, – продолжал он, будто не замечая, как краснеет от удовольствия юноша. – Но, может, они случайно встретят какого-нибудь глупого муллу, вроде того, что сидит сейчас у белой юрты, и вернутся сюда…
– Что следует делать, акем[16]16
Акем – мой старший брат.
[Закрыть]? – спросил Сатай.
– Придется нам с тобой скорей уехать к вашим друзьям, а Бостан пусть съездит к Исхаку и Ивану, потом присоединится к нам. Кстати, гости вашего бая мне не нравятся, потому в юрте и сидим. Не надо и тебе, Бостан, на глаза им попадаться: вдруг тот начальник тебя узнает, когда сюда приедет…
