Текст книги "Первые шаги"
Автор книги: Татьяна Назарова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 39 страниц)
– У вас есть дело на Вавилова, ну, то, в котором он обязался шпиком быть, – уверенно продолжал купец, не обращая внимания на изумленное лицо хозяина. – Скажи, тебе пятьдесят тысяч хватит за то, чтобы ты отдал его мне и навсегда забыл про него?
Жандарм был ошеломлен сначала тем, что Савин так много знает, а затем названной суммой.
– А на что вам? – пробормотал он невнятно.
– Удружил он мне, так хочу отплатить, – небрежно протянул Савин. – Только уж по-честному: сам про него забудь и никому не пиши. Деньги – вот они. Об этом будем знать ты да я, – добавил миллионер и выложил пачки на стол.
За несколько мгновений Плюхин пережил больше, чем за всю прошлую жизнь.
Вначале его охватил гнев. Как смеет купец ему говорить «ты» и вообще разговаривать таким тоном?! Но обещание пятидесяти тысяч прозвучало ангельским пением, и гнев исчез. Потом мелькнула мысль о том, может ли он отказаться от такого сотрудника, как «Верба», но тут же память услужливо напомнила, что тот куда-то уехал, не пишет, его еще нужно разыскивать.
Подумал он и о том, что расписку от «Вербы» можно вновь получить, но, взглянув на Савина, тотчас же отказался от этой мысли: с таким свяжись – не рад будешь!
«Черт с ним! Из Клинца тоже неплохой провокатор вырабатывается. Сейчас спокойно, можно не спешить», – решил он наконец, вынул заветную папку из стола и молча подал ее Савину. Увидев фотографию с надписью «Вавилов-Верба», тот вздрогнул, быстро закрыл папку и подвинул пачку денег к Плюхину.
– Я у вас не был, ни о чем мы не говорили, а этого прохвоста никогда и в глаза не видали, – произнес он, вставая, и спрятал дело «Вербы» во внутренний карман.
Плюхин в знак согласия молча наклонил голову. Действительно, «Верба» для него оказался золотым, думал он, жадно глядя на свалившееся богатство.
– Ступай завтра на выселки и выясни, кого из железнодорожников первым арестовали в тысяча девятьсот пятом году. У него жена бойкая осталась, кажись, с двумя мальчонками. Узнай фамилию, адрес и чем она занимается, а вечером мне скажешь. Понял? – приказал Савин своему верному Митьке на следующий день.
Тот немедленно ушел.
В ожидании посланного Сидор Карпыч места себе не находил.
«Хотя эти революционеры и враги богатых, а молодцы. Вся власть против них, а они не сдаются», – размышлял, нетерпеливо расхаживая по кабинету. Сейчас его радовала сила революционеров, он верил, что они отплатят кровью предателю за себя, а значит и за его горе.
Митька вернулся поздно вечером.
– Выслали Потапова, Мухина и Семина. У первого баба бойкая и два мальчонки, старший в депо работает, сама на купцов стирает, – доложил он, подавая записку с подробным адресом.
– Молодец! – похвалил хозяин и протянул ему четвертную. – Поди погуляй!
2
Ученики Сашка Потапов и Стенька Мухин восхищали учителей прилежанием и серьезностью. Уже на третий месяц старые слесари, пошептавшись между собой, вручили ученикам по трешнице. Те от радости как на крыльях полетели домой.
Сын Григория по натуре был чрезвычайно подвижным мальчонкой, и ему иногда с трудом удавалось удержаться от какой-нибудь шаловливой выходки. Стенька, смуглый, высокий и худенький, в противоположность товарищу, был молчалив и застенчив. Только наедине с Сашкой он высказывал свои затаенные мысли.
По-разному проявляли друзья и свою радость. Сашка, выйдя из депо, неожиданно прошелся колесом, потом схватил друга за плечи, предлагая бороться.
– Ну тебя! – отбивался Стенька.
– Эх ты! Знаешь, как мамка обрадуется! – звонким тенорком говорил Саша, забыв про свою привычку басить. – Мишке обязательно куплю сапожки – давно каши просят…
– Я мамке отдам. Она сама знает, чего надо, – рассудительно проговорил Стенька.
– А я сам, что ль, побегу за покупкой? – сдался Александр.
Вечером все собрались у Потаповых. Пелагея, утирая радостные слезы, говорила:
– Вот и помощи дождались мы с тобой, Катенька! Отцов-то надо весточкой порадовать. По их дорожке старшие сыновья пошли.
Катя с невыразимой лаской, молча смотрела на Сашу. «Пойдет по дороге отца, поучить только надо», – думала она. Не стыдно ей будет при встрече взглянуть мужу в глаза.
Миша и Ванюшка вились возле старших братьев, откровенно завидуя им, а те сидели важно, всеми силами стараясь походить на старых, опытных слесарей. Сестренка Стеньки издали посматривала на ребят: никому на свете не призналась бы она, что русоволосый, румяный Сашка ей нравился больше родного брата.
Через несколько дней Екатерина Максимовна, услав младшего сынишку к Мухиным, завела со старшим разговор о слесарях, которые учили его и Стеньку. Она пыталась незаметно для Сашки выяснить их настроение. Ответив на несколько вопросов, Сашка, хитро прищурив серые глаза, выпалил:
– И чего ты, мама, секретничаешь со мной? Иван Данилович и Савелий Миныч постоянно вздыхают, когда вспомнят про папу, дядю Федота или про Антоныча. Они тоже подпольщики.
Катя улыбнулась. Востер сынок, все понимает, видно, учить-то надо только осторожности.
– Вы со Стенькой позовите их на воскресенье к нам. Громко говорите, что матери, мол, бутылочку поставят за вашу науку, а тихонько шепни дяде Ивану, что я им про Антоныча кое-что скажу.
Сашка приосанился: подпольщица мать доверяет ему тайну! О том, что она подпольщица – так мысленно звал он мать, – Александр знал давно.
Когда отца увезли в Вологду, Сашка начал внимательно следить за матерью. Он всегда любил мать, но не ровнял ее с отцом и даже относился к ней как-то снисходительно: известное дело, женщина, где ей идти за отцом! Вот они с Мишкой подрастут, так будут бороться, как отец и дядя Алеша, думал он, всячески ухитряясь, чтобы подслушать разговоры Григория с Алексеем Шохиным.
Видя мать бодрой, веселой, поддерживающей Пелагею Мухину, Саша научился по-настоящему уважать ее.
Не удалось Кате скрыть от старшего сына и свою революционную работу. Мальчик, страстно тоскующий об отце и боготворивший его, заметил, что мать, уложив их, частенько уходит куда-то вечерами, и заволновался. Он стал ревниво наблюдать за каждым шагом матери и приходящими к ним в дом мужчинами.
Катя не подозревала о том, что старший сын, начинавший храпеть вперед Мишки, вскакивал, как только слышал стук входной двери. По веревочной лесенке, прикрепленной к потолочной перекладине, подтягивался Саша к крыше сеней, ловко вылезал через прорезанный четырехугольник наружу и по стене спускался вниз. Еще с крыши он определял, по какому направлению пошла мать, и, прячась возле стен, неотступно следовал за ней.
С большим трудом ухитрялся добровольный разведчик незаметно заглянуть в окно какой-либо землянки и убеждался, что мать сидит и разговаривает с тетеньками, но подслушать разговор было невозможно.
«Бабские разговоры!» – презрительно решал Сашка и, не сознаваясь себе в том, чего боялся, спешил вперед матери домой: надо было закрыть лаз и спрятать лестницу.
Так он долго следил, удивляясь, что мать ходит в разные дома, но не умея определить цель этих хождений. «Она так устает от стирки, неужто идет только затем, чтобы попусту язык чесать?» – иногда думал он, но спросить не решался: вдруг осерчает?
Как-то, выйдя вслед за матерью в сени, мальчик заметил, что дверь снаружи не заперта. Он выскользнул на улицу, и ему послышался шепот. Оглядевшись, Саша заметил, что возле яблоньки с каким-то мужчиной сидит мать, они о чем-то тихо разговаривают. Бесшумно обогнув избу, мальчик подполз и замер. Теперь его отделяла от собеседников только штакетная изгородь, и он слышал каждое слово.
– Я рассказала им, Максим, про пятый год и про то, за что теперь рабочие борются, хоть и трудно им, – тихо говорила мать.
Она неторопливо передавала тому, кого называла Максимом, содержание своих бесед с железнодорожницами, их вопросы, а потом начала спрашивать о чем-то, чего Сашка и понять не мог, но одно ему было ясно: говорили про то, за что сослали отца. У него потекли слезы от стыда: так плохо думал о матери, а она папанькино дело продолжает. Максим, видно, такой же, как дядя Алеша…
Не дождавшись конца беседы, Сашка так же осторожно вернулся в избу. Теперь он все знал.
Если раньше Кате приходилось иногда повторять какое-нибудь приказание дважды, то с этих пор Сашка бросался выполнять все с первого слова и старался сам угадать, чем бы можно еще помочь матери. Без нее он покрикивал на младшего брата, если тот с ленцой прибирал квартиру.
– Ты знаешь, какая у нас маменька! Золото! Ей во всем помогать надо, у ней дел-то невпроворот. – И, чувствуя, что чуть не проговорился, добавлял презрительно: – Да что такой молокосос понимать может!
Мишка обидчиво огрызался, но начинал быстрее шевелить веником. Видно, Сашка что-то знает, только ни за что не скажет, задается, потому что на два года старше. «Вот подожди, подрасту, и тебе ничего не буду говорить!» – мысленно грозил он старшему брату.
Не перечил больше Сашка, если мать усылала их с Мишкой поиграть на улице, когда приходил тоненький, кареглазый татарчонок. Он знал, о чем они будут говорить, – о тайной работе, – и, борясь с братишкой, зорко посматривал: не идет ли кто к их дому? Тогда бы побежал предупредить мать и сознался бы ей во всем.
Когда после арестов и почти полного разгрома подпольной организации Катя перестала уходить по вечерам и Сашка, возвратившись из школы, стал замечать у нее красные глаза, он почти правильно угадал, почему плачет мать, и сам загрустил. Но грусть свою он выражал действиями.
Саша прямо свирепствовал в школе. Он без конца нарывался на драку с богато одетыми мальчишками и бил их с недетской злобой. Когда вызвали мать и предупредили, что если не уймет сына, то его выгонят, несмотря на круглые пятерки, и Катя поговорила с ним, Сашка буркнул:
– Ладно! Не буду бить.
Драки прекратились. Но, пользуясь своим влиянием на большинство школьников, обожавших его за силу и ловкость, он стал неистощим на самые злые каверзы против «врагов», причем все проделывал так, что к нему нельзя было придраться.
Увидев мать вновь веселой, мальчик тоже повеселел и прекратил «войну». «Взрослые рабочие начали бороться, не стоит возиться с сопляками», – решил он. Кончит класс – вместе со Стенькой пойдут в депо, будут слесарями, как отцы. Тогда мать перестанет от него скрывать свою работу, он тоже станет подпольщиком, часто мечтал Сашка.
…Услышав вопросы матери о настроении слесарей, он больше не мог скрывать свой секрет. «Ну что ж, что еще только ученик, мне уже платят деньги», – подумал он и решил показать матери, что «понимает ее насквозь».
«Секретное» поручение матери наполнило душу Саши гордостью, и он рассказывал ей о том, что давно знает, как она работает вместо отца, но никому никогда слова не шепнул…
– Ты, мама, не бойся! Я все сделаю, и ни один шпик меня не поймает. Они ведь за мальчишку считают, мне их ловко обманывать, – серьезно говорил он, блестя глазами. – Ты и другим своим товарищам скажи: коли что надо подсмотреть в цехе иль передать, всегда смогу…
Катя притянула к себе сына и ласково растрепала чуб. «Вот и новые борцы подрастают», – думала она. Поцеловав крутой лоб Сашки, сказала:
– Что ж, сыночек, будешь помогать старшим, только помни: ничего без моей указки делать нельзя, и никому об нашем с тобой секрете даже намекнуть не полагается. Это будет предательство. Понимаешь?
Саша взглянул на мать и склонил голову.
3
Слесари охотно приняли предложение Кати, переданное им громогласно в цехе Сашкой, – первый заработок учеников обмыть с учителями. Улучив минуту, когда возле Ивана Даниловича никого не было, Саша шепнул ему слова матери об Антоныче. Тот вздрогнул, внимательно посмотрел на Сашку и вдруг бодро начал насвистывать про гордого «Варяга».
В воскресенье слесари, принарядившись, пошли к Потаповым. Матери их учеников приготовили полбутылку и кое-что закусить. Пока сидели за столом, разговор шел о будущем молодых слесарей, сидевших тут же. Когда ушла Пелагея и Сашка со Стенькой, захватив младших братьев, убежали на улицу, Иван сказал:
– Ну, Катерина Максимовна, рассказывай все, не таись от нас. Видно, зря мы приуныли…
Говорили долго и горячо. Вечером Жуков и Коньков шли в обнимку по поселку и пели «Варяга», притворяясь пьяными.
– Вот нас и восьмеро, да и Полюшку с Семеновной считать можно, – говорила Катя Мезину при очередной встрече.
– Их-то считать можно. Хоть и не больно прытки, да верны, – ответил он. – А Костя-то совсем откачнулся, глаз не кажет. Видно, испугался, заячья душа!
О том, что Вавилова давно нет в Петропавловске, они еще не знали. Сторожиться приходилось – черносотенцы совсем распоясались. Каждый из подпольщиков потихоньку искал своих людей, но только среди тех, с кем был связан по работе или соседству.
Узнали об его отъезде случайно.
Как-то вечером к Кате, сидевшей на завалинке с вязаньем, подошел сосед, старый проводник Колышкин. Разговаривая о том, о сем, он, оглянувшись по сторонам, тихо сказал:
– Даром ребята страдают в ссылке, да и вы с Пелагеей мучаетесь. Все пропало! – И, тяжело вздохнув, опустил голову.
Колышкин часто бывал у Потаповых при Григории. В подпольную организацию он никогда не входил, но и после ссылки слесарей не пропускал ни одного собрания рабочих, его считали революционно настроенным и надежным.
Посмотрев на железнодорожника, Катя почти шепотом, но убежденно ответила:
– Нет, Фома Афанасьевич, не даром! За нашу рабочую правду страдают они. Головы вешать не следует…
– Эх, Максимовна! И я так раньше считал. Что враги нас били, так то одна статья, а вот как те, что за собой вели, отвернулись от нас, то уже сил лишило, – с горечью произнес Колышкин. – Сколько раз слушал я его на собраниях, звонил он языком: «Товарищи, товарищи», – а теперь и взглянуть не захотел…
– Да кто же это? – вскрикнула Катя.
– А Константин-то. Подошел к нему в вагоне, а он и рыло в сторону. Барином едет в Москву. Я еще на вокзале заметил: два холуя его провожали… – с обидой рассказывал проводник.
«Как же так? – оцепенев, думала Катя. – Неужто не мог сообщить, куда едет?» Ей вспомнилось, как задушевно разговаривал у них в доме Вавилов с Гришей.
– По нему не суди, Афанасьич! Всегда он меньшевиком был, да многие верили ему, говорил – как маслом обволакивал. Меньшевики с рабочими шли, пока через них себе места потеплее хотели захватить, а пришло тяжелое время – они в кусты. Есть у рабочих своя партия – большевистская. Большевики и теперь с народом идут – победу ему помогают ковать, с большевиками идти надо, – горячо заговорила она. – Не боюсь тебя, дядя Фома, ты не предашь, откровенно говорю…
– Спасибо, Максимовна, за доверие. На душе посветлело, будто на велик день, – с чувством произнес он, когда Катя смолкла. – Кое-кому своим скажу, унынье разгоню, но тебя поминать не буду, – вставая с завалинки, говорил с волнением старый железнодорожник.
После ухода Колышкина Катя пошла кормить сыновей. Спать надо им ложиться, рано ведь встают.
За ужином Сашка часто поглядывал на мать значительным взглядом, но та, уйдя в свои думы, не замечала этого.
Когда Мишка, простясь с матерью, ушел за печку, Саша шепнул:
– Дядя Ваня велел тебе сказать: «Нашего полку еще прибыло», – она, мол, поймет.
Улыбнувшись сыну и погладив его вихрастую голову, Катя тихо проговорила:
– Хорошо, сынок! Ложись, а я посижу немного. Чулки к зиме всем понадобятся.
Скоро братья крепко спали, а мать их вязала у коптилки и размышляла об услышанной новости.
«Отнесу с утречка белье купчихе Носовой да сбегаю под гору. Сказать надо Степанычу», – решила она и хотела уже гасить коптилку – за день намоталась, – но в это время кто-то осторожно постучал в окно. Затенив свет рукой, Катя поглядела на улицу. Видно было, что стоит высокий, широкоплечий мужчина в черной поддевке. Стараясь не стукнуть дверью, она вышла в сени.
– Откройте, Катерина Максимовна, не бойтесь! Большую новость вам о вашем муже Григории Ивановиче привез, – тихо сказал за дверями незнакомый голос.
Услышав о Грише, Катя, не раздумывая, выдернула засов и впустила позднего гостя.
– Нас никто не услышит? – спросил он.
Катя молча прошла в горницу, пригласив его кивком головы.
Не снимая низко надвинутого картуза, из-за чего при крошечном огоньке коптилки нельзя было рассмотреть лица – виднелись только пышные рыжие усы, незнакомец достал из внутреннего кармана черной бекеши папку и молча протянул хозяйке.
Катя машинально открыла первый лист и увидела лицо Константина, хотя и более молодое, чем то, которое знала. «Вавилов-Верба», – прочитала она, еще не понимая, что это значит, но вся сжавшись от тяжелого предчувствия.
– Читай дальше, – сказал гость.
Все более бледнея, она прочитала расписку и характеристику провокатора и почти упала на скамью.
– Предатель! – шептали ее помертвевшие губы.
– Всех, кого здесь арестовали, начиная с вашего мужа, выдал жандармам он. Я не ваш, обманывать не буду, но этот негодяй и мне сделал зло. Куда бы он ни приехал, везде будет предавать ваших товарищей охранке, – говорил каким-то мертвым голосом странный посетитель. – Это дело я купил у жандарма, Вавилова-«Вербы» здесь нет. Вы по своим тайным связям можете найти его.
Он замолк, потом вынул из кармана сверток и положил на стол.
– Шпик всегда предупреждал о ваших забастовках, помогал их срывать, – после короткой паузы снова заговорил он. – Ищите подлеца! Эти деньги я оставлю вам – с деньгами скорее разыщете. – В голосе его звучали ненависть и глубокое страдание.
Катя встала и хотела о чем-то спросить.
– О нашем разговоре никому не следует знать. Я отчета не потребую: от ваших мерзавец нигде не скроется, – быстро проговорил незнакомец и пошел к дверям.
Катя, почти ничего не сознавая, молча последовала за ним.
– Прощайте! – коротко бросил он, выйдя из сеней. – Закрывайтесь. – И постоял у дверей, пока она задвинула засов.
Вернувшись, Катя с отвращением и гневом посмотрела на фотографию предателя: «Губил всех и дело, а ему верили, – думала, чувствуя, как от невыносимой тоски кружится голова, все тело становится будто свинцом налитое. – Может, еще кто есть такой… Как же угадать иуду, как уберечься от него? – И вдруг вспомнила про свет: – А если кто подсматривал?»
Катя унесла все в кухню, плотно прикрыла дверь в горницу, вынув кирпичи, спрятала в потайной уголок папку и сверток с деньгами, погасила свет и потом дала волю слезам.
– Гришенька, Гришенька мой, вот кто разлучил нас! – беззвучно рыдая, шептала она.
– Сколько раз говорил нам Антоныч, что предатель он, не верили мы! – стонал Мезин, мечась перед Катей по сеням. – Я, старый дурак, повел его к Максиму, когда последний раз пришел этот «Верба» – каяться за меньшевистское выступление. Все меньшевики предатели…
– Думать надо, как других упредить, – тихо произнесла Катя. – В Москву уехал. Видно, много денег за рабочую кровь получил. Связи-то у нас ни с кем сейчас нет…
– Ждать придется, Максимовна! Хорошо, что про Антоныча я не проболтался извергу, он ведь тогда предупредил об аресте, видно, думал, что в Омске схватят, да чтоб нам глаза замазать. Понял теперь я, – ответил Мезин. – Пойдут дела лучше, найдем змея, на клочья растерзаем.
Немного успокоившись, Мезин присел на опрокинутую в сенях кадушку.
– Я так считаю: Данилыча с Савелием надо предупредить, чтоб с дружками этого «Вербы» не разговаривали. Есть у него там Клинц, сам мне Константин сказывал. Пусть выживут его из депо. Антонычу я сообщу, наверно, тот возчик явится. – Он повернулся к Кате. – Кто ж это был у тебя? Должно быть, богач. Плюхин дешево своего шпика не продал бы. Потом – пять тыщ оставил. Кто такими деньгами раскидываться может запросто?
– Не рассмотрела я… Да и не до того было. В глазах туман стоял, – ответила Катя. – Усы только заметила – большие, рыжие…
– Ой, да не хозяин ли Вавилова? – вскочил Мезин. – Ростом-то, станом каков?
– На тебя похож.
– Ну, так и есть! – Степаныч посмотрел внимательно на Катю. – А ты не убивайся, сочтемся со всеми врагами, придет время, верь!
– Верю, Степаныч!
– Деньги я спрячу, а вот это возьми, своих ребят и Мухиных одень. Передохните малость. Остальные на дела будем тратить и учет вести. Через недельку у Хасана соберемся, все обсудим. Ивана-то Даниловича и Савелия Миныча через Сашку позови. Мужики надежные, – предложил он.
Катя согласилась и взяла предложенные деньги. Зима надвигается, Пелагея хворает, а у нее руки, ноги отнялись от горя.
– Им можно все сказать, они душой к партии тянутся, работу ведут. Вон Сашка передал: «Нашего полку прибыло». Так мы с ними уговорились, – сказала она.
– Ну вот! Ты учи их! Максим ведь многому тебя обучил…
От Степаныча Катя пошла, немного успокоившись. «Со всеми рассчитаемся, придет время, а чтобы он, „Верба“, других не продавал, Антоныч уж как-нибудь сумеет сообщить своим товарищам, а тем до Москвы близко. Может, еще кого пошлют, деньги на то есть, – думала она. – Теперь за другими следует лучше следить. Завтра же Сашка скажет, чтобы Иван Данилович зашел. Про Клинца надо рассказать ему и про все дела…»
