Текст книги "Первые шаги"
Автор книги: Татьяна Назарова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 39 страниц)
Глава десятая
1
Топорков с Исхаком прибыли на Успенский рудник уже в начале апреля, после смены хозяев. Наследники Ушакова продали предприятия Спасского завода, рудников и копей французу Эрнесту Карно за семьсот семьдесят шесть тысяч.
В дороге шахтеры задержались, выполняя поручение Антоныча, знакомили Карпова с казахской беднотой, а затем – у родственников Кокобаева. Путь от Родионовки до рудника отнял у них почти месяц.
Федор Карпов довез их до Нельды – зимовки рода Исхака. Ехали не спеша, ночуя в каждом встречном ауле. Останавливались в самых бедных мазанках. Казахи – народ гостеприимный. Каждого примут приветливо и угостят всем, что имеют. Правда, у некоторых, кроме жареного бидая – пшеницы, – ничего и не было.
Сидя на кошмах и одеялах, неторопливо пили чай, и после обязательного, по обычаю, сообщения о том, куда и зачем едут, Исхак рассказывал собравшимся, как царь расстрелял русских рабочих, которые пошли к нему просить правды.
– Ой-бой! – с ужасом восклицали слушатели. – Разве он и русских не любит?
– Рабочих и бедняков царь и его чиновники всех не любят, и русских и казахов… – объяснял Исхак и спрашивал: – А ваш волостной вас любит? Он казах!
– Эй, джок! Он деньги любит, баранов любит, русских начальников любит, им кланяется, а нас в шею гонит, – отвечал кто-нибудь из более смелых.
– Вот видите! – восклицал Исхак и продолжал: – Вы байские стада пасете, разве его камча по вашим плечам никогда не била?
В ответ неслись уже разноголосые выкрики – мало кто из слушателей не испытал ударов байской плети. Исхак укоризненно качал головой.
– Ай-ай! Где же храбрые жигиты? Вас бьют, а вы молча терпите! Русские бедняки так не делают, они своим богачам сдачи дают…
Помолчав немного, он, словно только что вспомнив, начинал рассказывать о забастовке 1901 года на карагандинских копях.
– Рядом с русскими рабочими там стояли и храбрые казахские жигиты… – почти пел Исхак.
Любят жители глухих аулов слушать новости. Два спутника, издали увидев друг друга, спешат съехаться и после обязательных приветствий сразу задают вопрос: «Хабар бар?»[2]2
Новости есть?
[Закрыть] Всякая новость интересна и, только родившись, начинает крепнуть и расти, передаваемая узун-кулак из аула в аул. А этот гость рассказывает новости, никогда не слыханные, хорошие новости про батыров-рабочих, которые не боятся никого, любят казахов, как братьев. Хозяйки до утра подкладывали в очаги курай и с замиранием сердца слушали рассказчика вместе со всеми.
Много рассказывал Исхак и про русских переселенцев, таких, как Федор: эти – братья казахам, всегда скажут правду, помогут. А вот купцы, подобные Мурашевым, приезжают в аул, чтобы обмануть бедняков…
– A-а, толстый купса, знаем. Он был у нас, – сообщал один из собеседников.
– Сатубалты рассказывал про Подора, – говорил другой.
– Мамед тоже, – раздавались довольные возгласы, и все доброжелательно смотрели на Карпова, приглашали его заехать к ним на обратном пути.
У Кокобаевых пробыли несколько дней. Собрались все родственники Исхака, даже самые отдаленные. Для гостей резали баранов, угощали бесбармаком.
– А если теперь рабочие забастуют на руднике, вы будете помогать? – спрашивал Исхак после долгих разговоров.
– Баранов пригоним, бидай привезем, – отвечал его старший брат, Азирбай. – Пусть едят!
И все кивали головами: они пригонят!
– Карно гнать надо наша земля! – сверкая узкими глазами, убеждал второй брат, Мукажан.
С ним также соглашались. Баи продали их землю купцам, а те французу; им негде пасти скот, негде тебеневать[3]3
Тебеневка – зимние выпасы для скота.
[Закрыть]. Царь берет землю, баи берут – где бедные казахи будут жить? Совсем нищие стали, на шахты идут работать, а там их бьют, мало платят. Плохо живут…
«Да, многие, особенно молодежь, начинают понимать, что беднякам надо вместе с русскими рабочими и крестьянами идти, а не со своими баями, но родовые обычаи путают их, – думал Иван, слушая внимательно реплики. – Много придется поработать, чтобы освободить бедняков от байского влияния…»
Из Нельды Федор поехал в обратный путь. Когда, выйдя во двор, стали прощаться, он сказал Ивану:
– Многому научился от вас. Буду ехать по аулам – сам попробую так делать, а у себя в селе поговорю в открытую с надежными мужиками…
– Революция близко. Смелей действуй, но про осторожность не забывай. Зря голову подставлять – делу вредить, – ответил ему Иван.
Федор пристально поглядел на него, как клещами сдавил руку и выехал со двора.
Ивана с Исхаком еще на двое суток задержали в ауле братья Исхака, а затем Мукажан отвез их на рудник.
…В рудничный поселок въехали затемно и сразу зашли в рабочий барак. Огромное казарменное помещение, не разгороженное внутри, с подслеповатыми окнами было заполнено двухъярусными нарами, изголовьем к стене. Свободным оставался лишь узкий проход со стороны дверей.
Рабочие небольшими группами сидели на нижних нарах возле коптилок, кое-где мерцающих в полумраке, и лениво перебрасывались словами. В глубине виднелись женщины, склонившиеся над коптилками с починкой в руках. Из дальнего угла доносился детский плач.
– Здорово, ребята! Нас в компанию не примете? – крикнул Иван, отгибая воротник зипуна. – Весна недалеко, а мы с дружком, пока добрались до вас, замерзли по-зимнему.
Исхак раскрутил опояску, расстегнул зипун и, сняв малахай, с добродушной усмешкой посмотрел на горняков.
На нарах зашевелились, кто-то ответил: «Здорово, здорово!» С крайних поднялся высокий молодой шахтер и, поправляя накинутый на плечи пиджак, шагнул навстречу нежданным гостям.
– Снимайте зипуны да подходите поближе. В тесноте, да не в обиде, – пророкотал он звучным молодым баском, присматриваясь к Исхаку.
– Ну как, друзья, найдется нам здесь с Исхаком работенка? Мы с ним старые шахтеры, – весело заговорил Иван, присаживаясь рядом с подвинувшимся седоусым шахтером; Исхак присел напротив.
– Найдется! Новый директор дело расширяет, машин сколько привезли! – ответил молодой шахтер, стоящий в проходе между нарами.
Не скрывая удивления, он смотрел то на Ивана, то на Исхака. У них на руднике киргизцев много работает, но те и дороги в русские бараки не знают. И на работе их администрация в отдельные забои ставит. А этот спокойно сел, глядит смело. Русский, видать, боевой парень, его дружком зовет!
Другие шахтеры тоже с любопытством поглядывали на друзей. Они еще не решили, как отнестись к появлению киргизца в их бараке. До сих пор этого не бывало.
– Коль так, – будто не замечая недоуменных взглядов, продолжал Иван, – давайте знакомиться. Меня Иваном зовут, его – Исхаком. А тебя как звать-величать? – Он задорно подмигнул молодому богатырю, сразу поняв, что тот в бараке является главарем.
– Андрей Лескин, – ответил шахтер и довольно улыбнулся.
Из обитателей бараков один Андрей был грамотным и даже читал газеты, выпрашивая их у бухгалтера – своего земляка. Именно это, а также огромная физическая сила при добродушном, веселом нраве обеспечила здесь Андрею первенство. Привыкнув к общему уважению, Андрей даже сердился, если кто ему не оказывал особого почета.
Почувствовав расположение к Ивану, Андрей решил, что раз он дружит с киргизцем, значит киргизец не такой, как те, что у них, можно и ему, Андрею, дружить с Исхаком.
– Подвинься, Исхак, немного, посидим рядком да потолкуем ладком, – сказал он, улыбаясь, и сел рядом с Кокобаевым, толкнув его широким плечом.
– Работать будем вместе, значит ладить будем, – ответил Исхак и хлопнул Лескина по плечу. – У, ты настоящий батыр!
Шахтеры дружно засмеялись, Лескин приосанился и поправил рукой кудрявый чуб. Исчез последний след натянутости.
– Вы расскажите нам, как у вас дела и к кому нам завтра идти наниматься, – попросил Иван.
– Это можно! – отозвался Андрей. – Дела как сажа бела. И раньше плохо было нам, а уж как англичане хозяевами стали…
– Постой! Какие англичане? Нам говорили, что француз все купил, – остановил его Топорков.
Сосед Топоркова хмыкнул, кое-кто из окруживших нары шахтеров язвительно засмеялся.
– Это для царя француз купил – англичанка же япошкам помогает, – а нас не проведешь. Французишка сюда и носу ни разу не показал, – важно пояснил Лескин.
– И примали правление англичански палки, и сейчас краснорожий Фелль всем командует… – начал было седоусый шахтер.
Но Андрей, недовольный вмешательством, перебил его:
– Длинноногий Бутс тут вперед три месяца лазил да водку глушил, а потом вместе с Феллем и рудник принимал, – произнес он веско. – И то надо понять: Фелля негласным директором называют и платят ему шестьдесят тысяч в год, а управляющему, господину Павловичу, оклад всего две с половиной…
Андрей, гордый своей осведомленностью, с торжеством поглядел на всех. Сведения он получил от своего земляка бухгалтера. Иван с Исхаком переглянулись. Молодой шахтер заметил их взгляды и, истолковав в свою пользу, почувствовал еще большую приязнь к приезжим.
– За прибылями большими гонятся, – продолжал он, – из нас выколачивают.
Его поддержал нестройный гул голосов.
– Хлеб и тот дороже стал!
– Штрафами совсем доконали! Половина заработка у них в кармане остается!
– Англичански палки жизни не дают, гырчат, как звери!
– А Кривой, собака, перед ними выслуживается – выпучит глаза и орет!
– Киргизцев плетьми стегают, говорят: «Они слов не понимают». А сами на их языке ничего не объяснят, – жаловались наперебой шахтеры, изливая новым людям свои обиды.
– Пусть меня ударит – без головы останется! – крикнул с яростью Исхак.
Шахтеры обернулись к нему и оглядели с уважением. Такой за себя постоит…
– Неужто из мастеров ни одного человека не найдется? – спросил Иван, воспользовавшись паузой.
– Есть и такие, да мало. Штейгер Петр Михайлович, смотритель нашего рудника – к нему вы и наниматься пойдете – человек хороший, – снова заговорил Андрей.
Остальные одобрительно закивали головами.
– Он уж зря не обидит. Зато начальники на него волками смотрят. Да он с ними только на работе и встречается, самостоятельный человек, одним словом…
Потолковав еще с полчаса о своих невеселых делах, шахтеры стали расходиться по местам.
– Вот эти две верхние койки занимайте, они у нас свободны. Тут и жить будете, – предложил Андрей приезжим.
Никто не возразил.
Утром Топорков с Исхаком пошли к штейгеру. Иван, разговаривая со штейгером, присматривался к нему. Невысокий, но крепкий, с добрыми, но сумрачными глазами, смотревшими из-под густых, очень светлых ресниц, штейгер сразу же показался ему простым, свойским и покладистым.
Он пригласил их сесть, разговаривал приветливо. Узнав фамилию Ивана, Петр Михайлович пошутил:
– Твоя фамилия Топорков, моя – Топорнин, почти родственники мы с тобой.
– А может быть, и совсем родные? Хоть ты и начальник, а к нам, говорят, ближе, чем к начальству, – усмехнувшись, ответил Иван.
Исхак одобрительно причмокнул и, спохватясь, испуганно прикрыл губы ладонью.
Топорнин быстро взглянул на них и задумался.
В комнату вошел, чуть прихрамывая, пожилой мужчина с выпученными глазами и широким, лопаточкой, носом, покрытым синевато-красными жилками. В руках он держал плетку. Штейгер недовольно взглянул на плеть и строго-официальным тоном сказал:
– Господин мастер! Вот двое наших новых шахтеров. Поставите их на работу во вторую шахту.
Мастер, бросив косой взгляд на Исхака, возразил:
– Петр Михайлович! Во вторую я поставлю этого, – он ткнул пальцем в сторону Ивана. – Там один нужен. А того, – кивнул на Исхака, – в третью, к киргизцам. Ему же лучше: вместе будут работать и жить…
– Жить мы будем с Исхаком в первом бараке, мы уже там ночевали, – перебил его Топорков.
Мастер побагровел. Сильнее, чем вмешательство в разговор, взбесило его сообщение Топоркова. Киргизец ночевал в русском бараке, а он и не знал!.. Забыв о присутствии штейгера, он заорал на Ивана:
– Как смеешь перебивать мастера?! Будешь еще тут рассуждать…
– А в рассуждениях всяк волен. На то и голова на плечи поставлена, – с вызовом ответил Иван.
Мастер раскрыл рот, но Топорнин резко сказал:
– Вот что, Кривой: кричать незачем, раз ребята нашли себе место, пусть живут вместе. Свыклись давно.
Не смея кричать на смотрителя и чувствуя, что не сдержится, Кривой круто повернулся и быстро вышел из комнаты. Шахтеры переглянулись. Лукавый взгляд Исхака говорил: «Что, брат, не успели поступить, а с мастером поссорились?» Иван в ответ усмехнулся.
– Ну, устраивайтесь, отдыхайте с дороги, а завтра выходите на работу. Товарищи покажут шахты, – предложил им штейгер.
А Кривой вечером строчил очередной донос на Топорнина, разрешившего киргизцу жить в русском бараке. В этом он видел чуть ли не подрыв всех устоев.
Наутро, придя в забой, где уже работал Топорков, и посмотрев на работу нового шахтера, он бросил с насмешкой:
– Хороший шахтер, а с вонючим киргизцем возишься!
– А иди-ка ты подальше от меня! А то здесь тесно, как бы случаем кирка на тебя не сорвалась, – ответил Иван и так посмотрел на мастера, что тот попятился и злобно выругался.
– Смотри, мастер! Чтобы у меня штрафов не было! – бросил вдогонку ему Иван, поднимая кирку вверх. – А то я знал одного любителя штрафов – он так не хромал, как ты, а сразу на карачках ползать стал. В шахтах, сам знаешь, камни часто на голову летят.
Кривой не выдержал и, пятясь, быстро ушел из забоя. У него от бешенства руки дрожат, но с этим отчаюгой, как окрестил он Топоркова, решил впредь не связываться. Такой может подстеречь где-нибудь вечерком и проломить голову.
Донельзя озлобленный, Кривой спустился в третью шахту и разыскал забой Исхака.
– Ты, косая морда, сегодня же марш из русского барака! – заорал он, поднимая плеть.
Молоденький казах, работавший рядом с Кокобаевым, испуганно сжался.
– Твоя – Кривой, моя – Кокобаев, – повертываясь к мастеру, с сдержанной яростью ответил Исхак. – Плеть убери, ударишь – ответ получишь. Я умею сам бить, а они помогут, – кивнул он на соседей.
Яростный взгляд казаха испугал Кривого не меньше кирки Ивана. «Вон какой дубина, задушит – не пикнешь», – боязливо подумал, торопливо уходя. К Топоркову и Кокобаеву он больше не подходил.
А между шахтеров шли нескончаемые разговоры про храбрость новичков. В казахских землянках певец в песне называл Исхака батыром.
Андрей Лескин вечером озорно кричал в бараке:
– Здорово вы его отделали! Вот это по-нашему! А то не дают сдачи, вот он и расходится…
Красавец шахтер проникся уважением к Топоркову и Кокобаеву. Вся молодежь барака тоже потянулась к ним.
– Подождите конца месяца, он им покажет, почем фунт гребешков, – говорили кто поосторожнее.
Но месяц кончился, и как раз у Топоркова и Кокобаева ничего не вычли по штрафам. У шахтеров стали появляться мысли о том, что от мастеров можно защищаться. Когда об этом заговаривали при Топоркове, он к слову рассказывал про забастовки рабочих, вспоминая забастовку в Караганде.
– Сообща рабочим легче защищаться, – внушал он. – Тогда всего два дня побастовали и то немалого добились. А кабы дальше держались крепко, разве то бы было?
Друзья его уже знали, что они с Исхаком в 1901 году в Караганде работали.
А друзей у них с Исхаком с каждым днем становилось больше. Когда заканчивался рабочий день, Исхака земляки тянули в свои землянки.
– Пойдем, батыр, песню споешь, новости скажешь, – просили молодые жигиты, и Исхак, поужинав, немедленно уходил к ним.
Он рассказывал о рабочих депо, среди которых есть и казахи.
– Русские, казахи – все вместе, мастеров с плетьми нет, казахов не ругают, – говорил он.
Слушатели удивлялись – они никогда в русские бараки не ходят.
– Мы с Ваней друзья, вместе бараке живем, – указывал им Исхак. – Никто из шахтеров меня не гонит…
– Ты балуан[4]4
Балуан – борец, силач.
[Закрыть]! – произносил кто-нибудь неуверенно, другие, подтверждая, кивали головами.
Исхак смеялся и брал домбру – песне больше верят!
Топорковым чаще других завладевал Андрей Лескин. Он жадно выспрашивал обо всем, любил рассуждать о политике.
– Вот ты, Ваня, говоришь, что рабочие в России забастовки устраивают, заставляют хозяев уступать. Так ведь они все русские, а у нас киргизцев наполовину, разве с ними сговоришься? – однажды сказал он.
– Нам перво-наперво сдружить всех шахтеров надо, Андрюша! Киргизцы такие же люди, что и мы, – ответил ему Иван. – Начальство нарочно ссорит одну нацию с другой, тем и держится. Если все бедняки, какой бы нации они ни были, заодно возьмутся, так начальникам на нашей шее не усидеть.
Андрей задумался и долго молчал. Потом сказал весело:
– А ведь правда твоя, друг! Ой, и запляшет Фелль, коль мы все откажемся в шахты лезть!..
С помощью Андрея Топорков и начал борьбу за объединение русских шахтеров с казахами.
В одну из суббот Исхак после короткого разговора с Топорковым ушел к землякам, а Топорков позвал Андрея погулять по поселку. О чем друзья говорили во время прогулки, никто из шахтеров не знал, но всем бросилось в глаза, что Андрей весь вечер больше обычного дурачился и часто кидал на Топоркова задорные взгляды.
Утром, как только кончился шахтерский скромный завтрак, Андрей взял у своего соседа гармонь. Играл он хорошо, о том все знали, и к нарам, на которых сидел молодой шахтер, сразу потянулся народ с обоих концов барака.
– Давай, друг, споем, чтоб дома не журились! – крикнул издали Иван и затянул высоким тенорком:
Бывали дни веселые, гулял я молодец…
К нему присоединились десятки голосов, одна песня сменяла другую. Гармонист с залихватским видом подыгрывал поющим.
– Эх, поплясать хочется, да тесно тут. Айда, братва, на улицу! – весело предложил Иван.
Андрей встал, передвинул шапку набекрень и, поправив ремень на плече, двинулся к выходу. За ним повалили гурьбой обитатели барака.
Моя милка в том конце, при серебряном кольце….
Пел во всю силу легких Андрей, играя «страданья». Шапка чудом держалась у него на макушке, он с лукавой улыбкой подмигивал девушкам.
Пока вслед за гармонистом и Иваном подошли к казахским землянкам, собралось полпоселка. Исхак с друзьями вышли навстречу, за ними появились и другие.
Лескин заиграл в быстром темпе «Камаринского», и Иван понесся лихо в присядке. Махая рукой казахам, он кричал:
– Давай ближе сюда, здесь шкуру дерут одинаково – что с киргизов, что с русских!
Исхак переводил его слова по-казахски. Рабочие хохотали.
– Ай, парень, огонь! Такого никто не испугает!
Русские и казахи смешались в одной толпе. Иван вытащил на круг плясунью. Выскочили еще несколько парней. Веселье все нарастало.
Когда Андрей устал играть и гармонь смолкла, Исхак заставил спеть под домбру одного из казахов, а сам переводил песню на русский язык.
– Ишь ты, как ладно поет! – говорили старые шахтеры.
– Заходи к нам, смотри, как живем, – кончив петь, по-русски сказал певец и широко открыл дверь землянки.
– Ходи, кунак, ходи! – на ломаном русском языке приглашали казахи.
Вслед за Иваном и Лескиным народ начал втискиваться в землянку.
– Хороший хозяин и собак в таких закутках не держит! – говорили возмущенно русские рабочие, присматриваясь в полутьме.
– Сволочи! Как изгаляются над киргизцами! – возмутился седой шахтер, сосед Исхака на нарах. – Их бы самих сюда, не помогли б духи, сколь бы ни прыскались…
– У нас плохо, а здесь и совсем жить нельзя! – раздавались сочувственные женские голоса.
Казахи, понимающие по-русски, признательно улыбались и тут же переводили слова русских на родной язык.
С этих пор вечерами, на огонек, в русские бараки стали частенько заходить казахи. Воскресные гулянки в рабочем поселке стали традицией. Когда наступила теплая пора и зазеленели лужайки, все с утра высыпали за поселок. Молодежь плясала, пела песни. Боролись в обхват и на поясах. Старшие группами лежали на мягкой траве, греясь на солнышке и дружелюбно беседуя – русская и казахская речь звучала вперемежку. Администрация оказалась бессильной перед все более крепнувшей дружбой: плети из рук мастеров исчезли, они теперь отводили душу руганью да штрафами.
Месяца через четыре Топорков в воскресенье предложил Андрею:
– Ведите гулянье без меня. Я сегодня другим займусь.
Андрей понял его без объяснений: они уже давно толковали обо всем откровенно.
Когда барак почти полностью опустел, Иван пошел к маленькому домику на краю центральной части поселка, занятой домами служащих. Там в одиночестве жил Петр Михайлович Топорнин.
Шахтер застал штейгера лежащим на деревянной кровати с книжкой в руках.
«Бедно живет, – подумал Иван, оглядывая скудную обстановку. – Да ведь и то сказать: платят ему не так уж много, только что отдельная квартира. Да еще, поди, семье посылает».
– Садись, родственник! – шутливо приветствовал его штейгер, подвигая некрашеную табуретку. – Гостем дорогим будешь!
– И то, не по делам к тебе пришел, Петр Михайлович. По душам поговорить хочу, – ответил значительным тоном Иван, присаживаясь у стола.
Топорнин посмотрел на шахтера острым взглядом, потом, подойдя к дверям, накинул крючок, поправил занавеску на окне и только тогда сел против него за стол.
…Иван понравился штейгеру с первой встречи. Наблюдая за новыми шахтерами, штейгер начал догадываться, что неспроста приехала к ним эта пара. Когда до него дошли слухи, что Топорков и Кокобаев в девятьсот первом работали на карагандинских копях, он понял, почему фамилия Топоркова ему сразу показалась знакомой: ведь сам Топорнин тогда уже работал на руднике и знал о забастовке. «Значит, и на рудник за тем же приехали», – решил он.
Видя, сколько старания прилагают новые шахтеры, чтобы сдружить между собой рабочих рудника, штейгер окончательно уверился, что догадка правильна, и ему стало обидно: почему не позовут его с собой? Разве не знают, как он относится к рабочим?..
Но иногда Петр Михайлович думал по-другому. А много ли рабочим пользы от его доброты? Живет не в тех, не в сех…
При входе шахтера его охватила радость. Значит, верит ему, пришел! Захотелось поговорить о всех своих сомнениях, услышать, что же должен он делать, чтоб не даром препираться с начальством…
– Жалеешь ты, Петр Михайлович, рабочих, видим мы, – сказал Иван, внимательно глядя на штейгера.
– Да что толку из моей жалости? Вы за четыре месяца больше пользы принесли, чем я за пять лет! – с болью вырвалось у Топорнина, и, не останавливаясь, он рассказал шахтеру о своих горьких думах.
– По горному уставу хозяева обязаны рабочим давать в мокрых забоях непромокаемую одежду и обувь за свой счет. А давали когда-нибудь? Нет! А я что сделал? Ворчал – и все… – стыдясь собственной беспомощности, говорил он.
– Один в поле не воин, Петр Михайлович. Не казни себя понапрасну, – участливо заметил Иван. – Давай вместе со всеми бороться. Большая помощь тогда от тебя будет. Ты знаешь все законы, что на пользу рабочих, а не выполняются.
– С большой радостью! – откликнулся штейгер. – Только уж подскажи…
– О том не беспокойся, – усмехнулся дружелюбно шахтер. – Знаешь, что в России делается?..
Они проговорили до темной ночи.
2
– Проехал я за ним по всей пути, чуть не до конца. Останавливались у разной гольтепы. Да и то сказать – кому надо таких, настоящим-то хозяевам, – рассказывал Аким отцу, возвратясь из аулов.
Товару он возил с собой немного и продавал только за деньги: не торговля его интересовала. Как ищейка, выслеживал он Федора с его товарищами. В каждом ауле заходил обязательно в мазанку, где ночевали приезжие. Говорил о том, о сем с хозяевами и как бы между прочим спрашивал, какие новости слышали они от гостей.
– Гости говорили про работу. Рассказывал казах, русские молчали, – отвечали сдержанно хозяева.
Не забыли они того, чему их учил Исхак. Не верили купцу. Купец – обманщик, бедных не любит, и не хотели ему сообщать о задушевных разговорах. Зачем спрашивает? Наверное, худое хочет сделать их братьям.
– Все твердят, как один: «Русские молчали. Исхак говорил о работе», – и все тут. Может, и вправду так было? – вопросительно взглянув на отца, закончил свой рассказ Аким.
– Чует мое сердце, что неспроста были гости у Федора. Почему они прямо избу Карпова спросили? Машка бабам сказывала, – медленно заговорил Петр Андреич, что-то обдумывая.
– Хитро, хитро все сделано, не подкопаешься. Ишь молчал! А сам по-кыргизски говорит, как кыргыз. Посмотрим, что здесь начнет творить. Приедет он скоро домой, не задержится, коль так сторожится. Дуреха-то его скажет нам! – Мурашев захохотал.
Аким сдержанно улыбнулся. Последняя хитрость отца, с Прасковьей Карповой, ему не нравилась: младшего брата жалел. Сам Аким женился по любви на своей темноглазой Наталье, и до сих пор для него дороже ее никого не было. Каково было бы ему, если бы вот также манили напрасной надеждой!
Только страх перед отцом не позволял Акиму открыть правду брату. Пусть бы украдкой обвенчался с Аксютой вон в Ольгинке, у православного попа.
«Ведь вот ездил, а ничего плохого о Федоре не узнал. Посердился бы отец, да перестал: любит он Павла, хочет из него городского купца сделать», – думал Аким, сидя против отца с опущенными глазами, и вдруг чувство зависти к брату змейкой зашевелилось в груди.
Нет, не будет он из-за Павла ссориться с отцом. Вольно же ему дураком быть! Небось купцом в город ехать не отказывается – так пусть зарабатывает сто тысяч приданого. Он поднял глаза на отца и громко рассмеялся.
– Что ты? – недоумевая, спросил отец, давно уж сидевший молча, всматриваясь прищуренными глазами во что-то видимое только ему одному.
– Да чудно больно на Прасковью. Сама мужу яму копает, а потом выть, поди, будет. Помнишь, отец Гурьян сказывал…
– Ин ладно! – прервал его отец. – Не все, что знаешь, говори вслух. Слово – серебро, а молчание – золото. Понял?
– Понял, батюшка! – покорно произнес Аким и подумал: «Давно знаю, не учи! И тебе-то не каждую мысль говорю, а другим и подавно».
– Папанька, Акимушка! Обедать пойдемте, – сказала вошедшая Наталья.
В обтянутой по-городскому юбке, в белой кофточке с пышными рукавами, без повойника, с уложенными на голове венцом косами, сверх которых по-девичьи был повязан батистовый платок, Наталья, статная, румяная, с горячим взглядом темно-карих глаз выглядела очень красивой и не походила на деревенскую бабу.
Свекор улыбнулся.
– Придем сейчас, Натальюшка, – ласково ответил он.
У Акима при взгляде на жену самодовольно сощурились глаза. «Не хуже Павловой Аксютки. Чем не купчиха?» – подумал он, вставая.
3
Обратный путь для Федора промелькнул быстро. Изредка подбадривая Серка взмахом кнута, Федор вновь и вновь вспоминал о прокламациях, привезенных Топорковым. «Революция», – шептал он новое для себя слово. Для него в этом слове был ответ на мучительные думы в Камышинке на Волге, воплощение чаяний, появившихся в душе после бесед с Антонычем в Петропавловске. Правда – к ней тянулся он с юности. Потому от собственного шепота словно воздуха прибавлялось в груди, тело не чувствовало озноба от лютого мартовского мороза. Хотелось немедленно действовать, готовить бедняков к встрече революции, правды!
Ночь заставляла заезжать в аул, сидеть в гостеприимной мазанке, беседуя с радушными хозяевами за густым кирпичным чаем.
Федор толковал о том, что богатые, русские и казахи, одинаково живут за счет бедных. Не сами наживают богатство, а бедняки им пасут стада, доят кобыл, делают душистый кумыс…
– Дурус, дурус! – подтверждали слушатели.
Он говорил, что богачи, старые, дряхлые, покупают самых красивых девушек себе в жены, по три, по четыре, а бедняки, молодые жигиты, не могут иметь и одной жены. Хорошо ли это?
– Джаман, совсем джаман! – откликались молодые голоса.
– Придет время – бедняки, и русские и киргизские вместе, отнимут власть у богачей, тогда такого не будет. Только богатым о том сейчас сказывать не следует…
– Ничего не скажем. Купса приезжал, спрашивал – мы сказали: «Урус молчал. Исхак говорил: „Работать едем“», – ответил Федору в одном ауле хозяин дома.
– Правильно сделал! Рассказывайте только беднякам. Пусть они не боятся богатых, не работают на них даром, – посоветовал Федор и спросил: – Какой купец был у вас?
– Акыма купса был, – ответил казах.
«Выслеживают. За нами поехал», – подумал Федор и еще больше заспешил.
В Родионовку он приехал под вечер. Прасковья встретила мужа ласково.
– Замерз, поди? – говорила она, помогая раздеться. – Дай денег, пусть Маша сбегает за четвертинкой, погреешься.
– Нет уж, эти деньги на Аксютину свадьбу отложим, – добродушно молвил Федор и хитро посмотрел на дочь.
Аксюта на шутку отца ответила улыбкой. Прасковья не стала настаивать.
«И впрямь лучше поберечь. Глядишь, на красной горке и сваты придут. Свата, – так про себя Прасковья звала Мурашева, – и завтра можно известить о возвращении Федора. Успеется. Устал, поди, с дороги, какой сейчас разговор! Пусть отдохнет, еще наговорятся».
Вскоре Маша сообщила, что самовар вскипел, и семья села за стол.
– Мороз еще кусается, а весна не за горами. Надо о пашне думать. Читали мы книжку-то о богатом урожае. Придется ноне попробовать повозить навоз на наши клинья. Может, и дело получится. Ты, Аксюта, утречком сходи за дядей Егором, Маша к Кирюше сбегает. Скажи, Маша, Кириллу – пусть зайдет за дядей Матвеем, Родионом и Акимом. Вместе обсудим. «Ум – хорошо, два – лучше», – добры люди молвили еще давно, – не спеша говорил Федор, потягивая горячий чай с блюдечка.
– Схожу, тятенька! Прямо с утречка, – звонко отозвалась Маша.
Аксюта молча поглядывала на отца и чему-то скрытно улыбалась. Молчала и Прасковья. «И в самом деле, коль уж вместе пахать, так всем одинаково надо делать. Может, правда, что дельное выйдет. В книге ведь написано», – думала она, слушая мужа. Кроме того, теперь, когда Федор вот-вот помирится с Мурашевым, она боялась спорить с ним. Вдруг наперекор во всем пойдет?
Машу усылает – не беда! Она сама к Мурашевым сходит, лучше поговорит обо всем.
– Ин ладно! Чтоб вам не мешать мужиковские дела обсуждать, схожу-ка я завтра к куме, – сказала она, вставая из-за стола. – Давно звала!
– И сходи, – миролюбиво согласился Федор. – Коль самовар надо будет согреть, Аксюта согреет.
Отодвинув опрокинутую вверх дном чашку, Федор встал и под взглядом жены перекрестился. Прасковья облегченно вздохнула.
– Пойду волкодава покормлю, – сказал Федор, надевая полушубок.
– И чтой-то ты выдумал? Эку псину привез! – негодующе промолвила Прасковья. – На что она тебе?
– Караульщик, жена, всегда нужен. Не видела, какой пес у Мурашевых на цепи сидит? А мы чем хуже их! Вдруг еще разбогатеем, – пошутил Федор, открывая дверь.
Упоминание о Мурашевых сразу смирило Прасковью. Уж Петр Андреевич зря не сделает…
Великолепную сибирскую лайку подарил Федору Мамед, у которого он останавливался на обратном пути.
– Никто не пройдет без спросу к тебе в дом, она обо всех тебе скажет, – говорил тот, лаская собаку и уговаривая ее признать Федора хозяином.
