Текст книги "Первые шаги"
Автор книги: Татьяна Назарова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 39 страниц)
Глава двадцать седьмая
1
Как довели ее до дому, после того когда скрылись из глаз четыре подводы, Прасковья никак не могла вспомнить. Жестокий приступ удушья начался еще дорогой.
Опомнилась она уже на постели. Около кровати стояли плачущие Татьяна и Машутка, были и мужики, близкие друзья Федора. Еще не открывая глаз, Прасковья услышала голос Матвея:
– Видно, ноги с горя ослабели. Не сдох старый дьявол. Как вспомню Палыча, так душа огнем горит, а тут и Прасковья лежит чуть жива…
– Ничего мне не сдеется, – отозвалась слабым голосом Прасковья. – Его-то, моего голубчика, утопили враги! – через силу проговорила она и зарыдала, запричитала в голос.
– Маманюшка, не плачь! Опять тебе худо будет, – подбитым цыпленком упав на грудь матери, просила Маша.
Татьяна молчала, только крупные слезы, стекая по щекам, мочили платок, завязанный узлом под подбородком.
«Не знаешь, кого более жалеть, отца ли, Аксюту ли, оставшуюся ни вдовой, ни замужней женой и, может, навек, или мать… Раньше удушье мучило, а теперь с горя вон чуть отдышала, надолго ли – неизвестно. Отец сам сказал, что с теми заодно был, а Кирюшу-то за что взяли?» – думала она.
Причитания Прасковьи вновь взвинтили Матвея, и он опять рванулся к дверям, страшный от гнева.
– Погодь, остынь! – схватил его за плечи Родион. – Иль хочешь, чтоб всех забрали? Палыч нас выгородил, на себя одного взял, Николку-злодея раскрыл, верит он нам…
К нему кинулись на помощь Егор с Анисимом. Наконец Фомин остыл, и его усадили в угол под святые.
– Пождем, мужики, пока Окся с Андреем вернутся, может, какую вестку привезут, а потом и за дело возьмемся. Пусть не радуются живоглоты, – сказал Егор Лаптев и пристально посмотрел на всех. – А ты, Матвей Силыч, не дури зря, дуростью-то врагам поможешь.
– Вот тут огнем печет! – ударил себя кулаком в грудь Матвей. – Сколько он всем добра сделал…
– А думаешь, у нас не печет? До последней минуты за всех думал, да и там, поди, о бедноте душой болеть будет, – тихо произнес Егор.
Родион подошел к женщинам.
– А ты, кума, брось убиваться, береги себя, у те вон еще несмышленышка есть, – погладив плачущую Машу по головке, ласково говорил он. – С пашней-то поможем. А Палыч с Кирюшкой не пропадут. Придет наше время – вернутся домой…
Прасковья поднялась с постели и в пояс поклонилась мужикам.
– Спаси Христос, что Палыча забывать не хочете.
– Мы не забудем, а врагам напомним, – ответил, вставая, Егор. – Пошли, мужики, ко мне. Потолкуем о наших делах, – и все, попрощавшись с Прасковьей, вышли из избы.
На другой день волостной и староста провели сход, убавили наделы. Мужики молчали, все еще ошеломленные происшествием, заробев от того, что их некому теперь поддержать.
От Мурашевых никто на сход не пришел. Петр Андреевич лежал, у него болело что-то внутри. От услуг Еремеевны он наотрез отказался. Сильнее боли мучили тоска и страх перед Демьяном.
«А что, как Демьян братьям расскажет?» – с ужасом думал бывший начетчик.
За два дня он неузнаваемо переменился и выглядел теперь дряхлым стариком. Наталью он не желал видеть, хотя и не знал, что она во всем призналась Демьяну.
«Яко Иродиада, пляской прельстила мя, – по вдруг проснувшейся привычке размышлял он текстами из священного писания. – Не она, так ничего бы и не было. Жила бы Марфа, хлопотала сейчас возле меня…»
Ему вдруг показалось, что рядом стоит гроб, Марфа с синими пятнами на лице укоризненно смотрит на него, шевелит губами, будто хочет что-то сказать. Трясясь от ужаса, он отодвинулся к стенке, бормоча: «Живые помощи бога небесного…» – но страшное видение не исчезало… И Петр Андреевич дико закричал.
Первым прибежал в спальню Аким.
– Что, что с тобой, папаня? Может, отца Гурьяна покликать?
– Не надо! Приблазнилось во сне что-то! – сквозь стиснутые зубы отвечал Петр Андреевич. «Разве можно каяться в таком?» – Посиди со мной. Товару-то много осталось? – Видение исчезло, и он хотел огородить себя от кошмара разговором о делах.
– Да немного. Только покупатели-то не идут совсем, – сказал Аким, вглядываясь в лицо отца.
– Ну, и хватит возиться! Отдай остатки Варе, чтоб на нас не обижались, да собирайтесь переезжать. Завтра позови старосту – разделю вас с Демьяном. Мой пай с твоим вместе пойдет, – приказал отец.
На следующий день, в присутствии Никиты Дубняка, Кондрата Юрченко и Павла Коробченко, был составлен раздельный акт.
– Пиши, – говорил Петр Андреевич писарю. – Все хозяйство, дом, постройки, часть в мельнице оставляю сыну Демьяну в собственность. Никто из братьев к тому касаться не должен вечно. Как хочет Демьян, так всем и распорядится.
Потом подозвал сноху Варю и, вынув из-под подушки пачку денег, сказал:
– Вот вам еще десять тысяч деньгами. Будете полными хозяевами. Остальной капитал нам с Акимом остается, Павел свое получил, в нашем теперь не нуждается.
Варя неуверенно взяла протянутую пачку кредиток и, не считая, сунула за пазуху. Ее удивило, что свекор не дождался Демьяна из города. Разделом она была довольна. Всего вдосталь, а в город Варю не тянуло.
После короткого молчания Петр Андреевич спросил Акима:
– Ты, Аким, доволен?
Старший сын поклонился отцу в пояс.
– Правильно, папаня, делаешь. Кто чего заработал, тому то и отдаешь. – Он знал, что у них с отцом остается чистых триста тысяч, а дом-то уже куплен и аренда за лавку уплачена за пять лет вперед.
– А ты, Варя, что скажешь? – торжественно спросил Петр Андреевич.
– Спаси Христос, тятенька! На наш век добра хватит, – ответила сноха и низко-низко поклонилась свекру.
– Подписывайте все! – распорядился Мурашев.
Акт подписали староста и писарь, потом сам Петр Андреевич и Аким, научившийся расписываться уже давно. Понятые за неграмотностью приложили намазанные чернилами пальцы. Писарь снял копию и, заверив печатью, подал Варе, подлинный взял староста. Петр Андреевич, облегченно вздохнув, повалился на подушки.
Демьяну век жить в Родионовке, они с Акимом уедут. Не станет же Демьян позорить себя с детьми, раскрывая грех отца. Только бы остальные двое ничего не узнали.
«В город переедем, доктора подлечат. С Натальей больше путаться не буду, еще поживу, глядишь. А Марфе царствие небесное, закажу сорокоуст – перестанет мерещиться. Ей там лучше», – думал он, почти успокоившись.
2
Демьян вместе с Полагутиным и Аксютой вернулся на следующий день после раздела.
Аксюта соскочила с повозки в начале Саратовской улицы – хотела прежде всего забежать к матери, – а Андрея Мурашев подвез к дому.
– Ну, Демьян Петрович! Стал ты у нас теперь первый хозяин: подписал тебе вчера отец все хозяйство, мельницу и денег отвалил десять тыщ, – сказал Денис Лукич, здороваясь.
– Ишь как торопится! И меня не дождался, – нахмурился Демьян и ничего не ответил Полагутину.
Андрей, войдя в дом, сразу стал рассказывать о всех событиях в городе. Когда он сообщил, что Федора с Кириллом увезли в Омск, Татьяна отчаянно зарыдала.
– Не плачь, Таня! Отец плакать не велел. Когда-нибудь вернется вместе с хорошей жизней, – подойдя к жене, ласково говорил Андрей. – Матери мы поможем…
– Хворает больно она. Удушье замучило, – перебив мужа, прошептала Татьяна.
Андрей изменился в лице.
«И эту, подлецы, убили. Не дождется, видно, Прасковья Палыча. Мы им за всех отплатим и сейчас и после…»
Наскоро пообедав, он сказал:
– Схожу к Егору. Надо мужикам привет от Палыча с Кирюхой передать.
Аксюта, поплакав с матерью и с младшей сестренкой, поспешила домой. Встречавшиеся по дороге бабы, низко кланялись ей, но не пытались заговаривать. Такой измученный у Окси вид, что без слов все понятно.
Дома ее встретила Евдоха с Танюшкой на руках. Свекровь, подавая Аксюте девчушку, взглядом спрашивала о сыне.
– Отправили их в Омск, матушка! Долго не увидимся, – сообщила Аксюта и прильнула к дочке.
Танюша, смугленькая, большеглазая, напоминала ей мужа, и, целуя дочку, она улыбалась ей сквозь слезы.
– Как же мы жить-то будем? – спрашивала Евдоха. Все эти дни у ней не просыхали глаза.
Тоскуя, Евдоха пошла было к брату, но Горпина повернулась к ней спиной, прошипев:
– Еще эта тут шляется, да с выплодком арестанта…
Параська заскочила разок вечерком, поплакала вместе с матерью и быстро убежала: не велит ей муж ходить в дом арестованного брата. Галька и вовсе глаз не показывала. Сходила к свахе, но та лежит сама чуть живая, и старуха с внучкой провели все дни в одиночестве.
– Спасибо свахе Таньке – прибегала проведать и корову подоить, а то с ума бы можно сойти, – плача, рассказывала Евдоха Аксюте.
– Ничего, мама, не пропадем! – утешала ее Аксюта, укладывая дочурку в зыбку. – Сколько б ни ждали, а дождемся и тятю и Кирюшу, – говорила она бодро, стараясь побороть собственную тоску.
– А как же с посевом? – спросила Евдоха, покачивая зыбку.
– Буду сеять с дядей Егором вместе. По домашности ты сама управишься. Не уйдешь ведь от меня?
– Куда идти-то? – вырвалось у старухи.
Ее все время мучил страх: а вдруг и Аксюта бросит, уйдет к матери, не иначе, как Христа ради придется побираться. «Видно, и правда любит Кирюшу, вот и от матери его не отказывается», – думала она, благодарно глядя на сноху.
Аксюта, проходя мимо свекрови, обняла одной рукой ее, а другую положила на одеяльце, закрывавшее дочку, и, наклонясь над зыбкой, сказала:
– Будем до возвращения Кирюши жить втроем, а может и четвертый появится.
Евдоха откачнулась от нее.
– Это кто ж четвертый-то? – чуть слышно спросила она.
– Мама! Да не то ты подумала, – засмеялась Аксюта. – Ведь я уже два месяца в тягости. Рожу сына – будет и четвертый.
– Ох, дочечка ж моя родная! Да как же с двумя без него, соколика, жить-то будем? – запричитала Евдоха.
– Ничего, матушка! Кирюша будет радоваться, что у него тут сын с дочерью растут. Давай поснедаем, да надо к дяде Егору сбегать, узнать, когда пахать начнем…
Но пахать Аксюте не пришлось. Батраки Демьяна Мурашева вспахали и засеяли поля Федора и Кирилла.
– Уедут отец с Акимом – пойди, дочка, поблагодари Демьяна Петровича, – говорила Прасковья, еле передвигаясь по кухне. Она вся опухла и часто надсадно кашляла. Десятилетняя Маша старалась сама сделать все по дому.
Аксюта ничего не ответила матери. К Демьяну у ней было двойственное отношение: со дня ареста отца и мужа видела от Демьяна только добро и была очень благодарна ему, но ведь он Мурашев, сын врага… В поселке одни Демьяна хвалили, другие в чем-то сомневались, третьи открыто порицали: отец так богато наградил, а он супротив идет…
Аксюте некогда было прислушиваться к разговорам, и, кроме посева, дел много весной. Одну лошадь отца она отдала Лаптеву: ведь у него четыре надела, сыновья растут. Пока Егор управлялся с посевом, Аксюта на своей и второй лошади отца вспахала огороды и себе, и матери, и Лаптевым. Сажали они вместе с Акулиной Лаптевой, да сестренка Маша помогала.
Работа и Танюшка спасали Аксюту от тоски. Исчезли черные круги под глазами, на загорелых щеках появился румянец, незаметная пока беременность округлила стан, и, покрытая по-девичьи платком, Аксюта снова зацвела. Вечерами она часто бегала к Полагутиным. Там теперь собирались мужики.
– Гляди, бабы, Кирюшкина-то Окся вновь заневестилась, – сказала своим товаркам Аннушка Юрченко, увидев быстро идущую по улице Аксюту.
Скоро по селу поползли слухи, что Окся Железнова с женатыми мужиками погуливает.
Когда разговоры дошли до саратовского конца, где жила беднота, Надежда Родионова подняла шум.
– Сами шлюхи поганые, а хотят чистую замарать! Молодая бабенка работает за мужика, мужа-то съели, живоглоты проклятые! – кричала она, остановившись с подругами возле Кондратова двора. – По себе, видно, судят об Оксе…
– Не прикусят языков, так мы им косы-то по своему расчешем! – грозили другие.
Бабы неспроста шумели у богатого двора Юрченко: пусть Горпешка со своей сношенькой послушают, да и другим скажут. Все село знало, что задиристые саратовки коль за кого возьмутся, так спуску не дадут и старались не связываться с ними. И теперь богачки живо языки прикусили. На время сплетни замолкли.
3
Нежданный-негаданный приезд в Родионовку богатого городского купца Павла Петровича Мурашева всполошил и заинтересовал все село.
– Ведь ни разу после женитьбы не приезжал Павка к отцу, даже на похоронах матери не был и вдруг прикатил на тройке, – говорили родионовцы. – Ой, неспроста побеспокоился!
– Как Демьян устроится, хочу посмотреть, да и папашу на своих конях увезу. Болеет ведь он, – говорил Павел односельчанам.
Держался он важно, мало кто к нему и лез с разговорами. В гостях побывал только у напарников брата по мельнице, но те всю богатую родню собрали на торжество в честь дорогого гостя.
Возвращаясь с гулянки, все охотно рассказывали, что Павел Петрович, кроме сладкого вина, в рот ничего не брал, да как он богато, по-господски одет. Но о новостях, привезенных купцами, ничего не сообщали.
Из Мурашевых, кроме Павла, никто на гулянках не был: Аким сборами занят, Демьян на полях – сев-то не кончен, – а сам Петр Андреевич совсем разнемогся.
С приездом младшего сына главе Мурашевых стало намного хуже. Он совсем не вставал с кровати, на глазах таял.
В первое мгновение встреча с Павлом обрадовала Петра Андреевича. Сын заботливо расспрашивал его о здоровье, говорил, что скорей надо ему переезжать в город – врачи будут помогать, и Петр Андреевич, слушая его, счастливо улыбался. Но когда Аким вышел, Павел тем же тоном добавил:
– Еремеевна ведь может помочь, когда кого на тот свет требуется отправить, вон как маму. – И глянул отцу в глаза. У Петра Андреевича на лбу выступил холодный пот. А Павел, будто ничего не замечая, продолжал: – Конечно, папаша, тебе виднее! Может, телом страдая, душе облегчение ищешь, но, по-моему, все же для тебя с Акимом легче будет, чем с Демьяном…
«Знает и Павка все. Сказал Демка, – бились мысли в голове старика. – Видно, Акиму пока не сказали, жалеют его…»
Он поглядел на сына глазами затравленного зверя и чуть слышно прошептал:
– Увези к Акиму!
– Хорошо, папаша! Вот поговорю с хозяевами да с Демьяном о новом законе, и поедем.
Павел ушел от отца. До отъезда он к нему больше и не заглянул, ссылаясь на то, что дел много.
Сначала Демьяну, а потом и другим богачам Павел советовал скорей проситься на хутора: лучшие земли им выделят, цельными участками. К ним потом прикупить можно, казна справным хозяевам и добавляет и продает, а хлеб и скот – пожалуйста, они с тестем будут забирать без слова. Демьян ничего не ответил брату.
«Думать будет. Он такой, не поторопится. Отец еще его мучает. Акиму и впрямь пока можно не говорить, а там видно будет, коль понадобится… Впрочем, отцова песенка спета, видно, отбил ему печенки Матвей, да и страх терзает. Сам за мамашей не за долгим пойдет», – размышлял Павел, направляясь к Никите Дубняку.
Было у него еще одно дело, но он о нем никому не говорил. Мысли об Аксюте не покидали его ни днем, ни ночью. Надо, чтобы она в город переехала.
…Желание стать свободными хуторянами полностью овладело Юрченко, Дубняком и Коробченко. Они собирались поехать вслед за Павлом в город – походатайствовать перед начальством обещал Павел Петрович.
– Только племя Карпова, Аксинью Федоровну, хорошо бы вам в город сплавить. Горяча больно и умна. Как бы за ней другие не пошли, – между прочим бросил Павел. – Покою вам и на хуторе могут не дать. Да и делать без мужа ей здесь нечего. Нынче Демьян вспахал, а в будущем-то что станет делать? – рассуждал он, задумчиво чертя сапогом. – В женских руках и кони дохнут…
Никита мрачно глядел на Павла. «Намекает, а лучше бы прямо сказать…» Но более смекалистый Кондрат толкнул его в бок и ласково запел:
– Конечно, дело бабье, где уж ей с хозяйством справиться! А тут мать на ладан дышит. Недолго, видать, Прасковья-то протянет. Да ведь и надел-то должны отобрать: нет у них мужеска пола. Так, по доброте общества, сразу не взяли…
Павел быстро взглянул на Юрченко, довольно улыбнулся и перевел разговор на отруба.
От Дубняка Павел пошел мимо хаты Железновых. Аксюта возвращалась от матери.
– Здравствуйте, Аксинья Федоровна! – снял шляпу Павел.
Той пришлось остановиться. Как-никак, а по его просьбе дали им два раза побыть с арестованными…
– Не получили еще весточки от своих? – заботливо спросил Мурашев.
– Ничего нет пока, Павел Петрович, – ответила Аксюта, первый раз взглянув на купца.
– Я уж ругал отца, что не в свое дело вмешался, – доверительно говорил тот. – Вы нас с Демьяном врагами не считайте. Кабы можно было спасти, ничего б не пожалел, да время сейчас такое… Живется-то как?
– Спасибо! Пока ничего. Мама только очень плоха, – ответила Аксюта и заспешила: – Прощайте, Павел Петрович! Корову доить пора, да и дочка, поди, кричит.
– Может, когда еще и встретимся, Аксинья Федоровна! Тяжело будет – переезжайте в город. С работой всегда помогу вам.
Поклонившись, Павел пошел дальше.
«Бывает же так, что дети совсем не в отца родятся. И Демьян и Павел не то, что Аким. Тот мимо идет – зверем смотрит», – думала Аксюта, направляясь к воротам.
…За лето Аксюта много раз уговаривала мать поехать в город к докторам, по Прасковья осталась непреклонна.
– Доктора другую душу не вставят, – говорила она. – Кабы был со мной ваш отец, не было бы горюшка непереносного, я бы и так жила. Пойдешь, да в чужой избе и умрешь, и детей не повидишь.
Прослышав, что на Сарабе какой-то знахарь настойкой людям помогает, Аксюта продала лошадь и съездила за лекарством. Выпила Прасковья четверть настойки, но лучше не стало.
…Прасковья умерла перед самой уборкой хлебов. От вызова отца Гурьяна с дарами она отказалась.
– Дары в грязных руках душе не помога, – говорила она старшим дочерям. – Врагам помогал он, меня хотел доносчицей сделать. Хоронить – пусть хоронит, а исповедоваться мне ему не в чем. – Она задохнулась в мучительном приступе. Отдышавшись, продолжала чуть слышно: – Один грех на моей душе, что завидовала на богатство Мурашева, тебя, Аксюта, прочила за Павла, отца грызла. Он меня простил, прости и ты, дочка!
Аксюта с плачем припала к рукам матери. Та хотела поднять руку, погладить дочь по голове и не могла.
– Отцу скажите: помнила его до последнего дыхания и одобряла, – шептала Прасковья. – Таня! Машу возьми, Андрей и сваты не откажут, Аксюте самой до себя.
Страшный приступ астмы потряс все тело. Умирающая вздрогнула, вытянулась, и веки плотно прикрыли глаза. Прасковьи не стало.
…Татьяна побежала домой, Машу Аксюта послала к Лаптевым, Родиону, Матвею, а сама принялась одевать в последний раз мать.
Когда люди сошлись, Прасковья лежала в переднем углу, помолодевшая и красивая, а Аксюта читала псалтырь. Скорбные слова псалмов передавали боль души.
– Не успели и батюшку позвать, – говорила Татьяна. – Часто ведь мучило ее удушье. Думали, пройдет.
Мужики сурово молчали, глядя на бледное спокойное лицо Прасковьи, и думали о Палыче. Бабы плакали, суетились у печки, приготовляя поминальный обед. Аксюта читала, окаменев от горя. Маша не спускала глаз с матери.
– Как же я буду теперь? Нет тятяни, и ты ушла, – шептала с отчаянием девочка.
Хоронить Прасковью собралось полсела. На расходы продали последнюю лошадь. Да и на что Маше конь? Старшие сестры себе из отцовского добра ничего не взяли.
После похорон Полагутины забрали к себе Машу. К ним перевели корову, всю живность, перевезли вещи, а сиротскую избу забили. О Федоре не было ни слуху ни духу, но добровольные опекуны верили, что Палыч вернется. Пусть хоть угол будет цел, коль надел отняли.
Ходатайство трех богачей было удовлетворено. По столыпинскому закону нарезали им хутора за рекой. Наделы Карпова, Лаптева и Железнова достались Дубнякам. Егору выделили в другом месте, а Аксюте и Маше не положено, сказал староста.
Никита хотел было и урожай убрать с арестантских наделов, но Демьян Мурашев на него цыкнул.
– Я сеял, я и убирать буду, – заявил он на сходе. – Близко не подходи, пока там хлеб растет.
Демьян не пожелал выделиться на хутор.
– Мне с людьми не тесно и лишней казенной земли не надо. На арендованной сею, хватит с меня, – сказал он.
Когда начали поспевать хлеба, Мурашев пустил две лобогрейки на Аксютин клин. Тут же молотили и веяли, а потом весь хлеб свезли к Железновым. Он же убрал хлеб и с надела Федора и весь до зернышка отвез к Полагутиным, Маше.
– На зиму и весну, матушка, мы хлебом обеспечены, а там посмотрим, что делать, – успокаивала Аксюта свекровь, хотя у самой кошки скребли на сердце. «Землю отняли. Может, сынок родится…»
На своей лошади она помогла убрать хлеб Лаптеву.
– Как на весну-то будешь, дядя Егор? – спросила она. – Плуг возьми себе, а лобогрейка общая. Я теперь вам не компаньон.
– А мы с весны с Денисом Лукичом и Парамоном Кошкиным вместе пахать будем. Он, Кошкин-то, поумнел малость, а жена и всегда умной была, да и ребята подросли – помощники. Вот и плуг сгодится, а лобогрейки на всех хватит – и на нас и на Матвея с напарниками. Как было при Палыче да при твоем мужике, так и будет, – ответил Егор.
Аксюта обрадовалась. Пусть все видят, что отцово дело без него не распалось! Но мужики не только этим сохраняли память о своем вожаке. Андрей Полагутин за лето чуть не во всех селах побывал со слесарным инструментом. И везде, где он работал, после его отъезда обязательно собирались тайком группки мужиков.
Что возил с собой Андрей, Аксюта знала: ведь Антоныч им тогда вместе передал листки. Но одно дело друзья Палыча решили без ее ведома.
– И так ей горя вдосталь со свекровью да с девчушкой, потом еще ребенка ждет, – говорил Матвей Родиону и Егору. – А только не будут царствовать лиходеи ни в жисть. Тот, старый пес, поди, подохнет скоро, Акима не достанешь, Демьяна обижать и Палыч не велел, ну, а этим покоя не дадим. Одна чашка-ложка у них с Петром Андреевичем была.
Хуторяне за лето полностью построились на новых участках. У каждого с добавкой было до ста десятин. Есть где развернуться. Хлеб не успели обмолотить, сложили ометами. Тут же высились и огромные стога сена.
Хутора были расположены недалеко друг от друга, посредине пути между Родионовкой и Ольгинкой. Назвали их владельцы по собственному усмотрению – Дубки, Кондратовка и Павловка. Они подсмеивались над Демьяном Мурашевым, из упрямства отказавшимся от этакой благодати. Уж ему-то брат разве так постарался бы!
И вдруг в конце сентября ночью вспыхнули на всех трех хуторах ометы хлеба. Ночь была бурная, ветреная. Огонь перекинулся на сено, горящие клочья летели на постройки. Перепуганные хозяева успели выгнать только скот, вывезти машины и домашние вещи. Тушить было некому и нечем: речка далеко, из колодца воды не натаскаешь.
Наутро погорельцы вернулись в село. Родионовцы, возненавидевшие хуторян за то, что те захватили лучшие земли, притаились. Многие видели огромное пламя, но никто не побежал на помощь.
Первые, кто встретили обоз погорельцев, с невинным видом спрашивали, что случилось.
– Сожгли, сукины сыны! – брызгая слюной, кричал Никита Дубняк.
Люди сочувственно качали головами и пробовали усомниться:
– Да кому поджечь-то? Может, батрак какой цигарку кинул, а ветер-то был ой-ой-ой! Курят ведь все.
– Что ж, на всех хуторах сразу цигарки покидали? – хмуро буркнул Кондрат Юрченко.
В Родионовку выезжали следователь, уездный начальник. Что пожар начался с поджога, они в том не сомневались. Но как найти виновных?
Когда именно загорелось, хозяева не могли сказать точно. Проснулись, кругом все пылало. Можно было предположить, что подожгли уже ночью, в темноте, подскочили верхами. Следов по отаве не останется, да и своих коней, обезумевших от страха, хуторянам пришлось гонять кругом. «В такой ветер брось спичку – и запластает», – говорили сельчане.
Таскали на допрос супряжников, друзей Федора. Но все подтверждали, что те поздно ночью были дома или сидели у соседей, сумерничая.
– А может, это из Ольгинки кто? – высказывали предположение свидетели. – До Павловки тем ближе. А всего скорей курильщики беды наделали. Набрали никонианцев, а теперь виновных ищут…
Самое тяжелое для хуторян было то, что никто из них не догадался застраховать имущество.
Пришлось владельцам хуторов зимовать в старых родионовских хатах, наскоро поправив дворы. Сено закупали в окрестных селах и у казахов. Зерно тоже почти все сгорело, а какое осталось, то почернело, продымилось…
Про Демьяна Мурашева пострадавшие, собравшись у кого из своих, говорили со злостью:
– Хитер, сукин сын, весь в отца! Тот, старый черт, разозлил обормотов, посадил Федора с Кирюшкой, а сам смылся. А Демьян выдобрился перед ними. Вишь, его не трогают. За то, видно, и на хутор не пошел. Линию свою ведет.
– Эту змею подколодную, отродье Карпово, надо выжить из села. Она вместо отца ими верховодит, – говорил Кондрат. – Павло Мурашев нам подсказывал тогда.
Вновь по селу поползли грязные слухи про Аксюту:
– Догулялась! Мужа нет, а пузо на нос лезет, – повторяли бабы слова Гальки Дубнячки.
– Тю, одурели! А откуда вы знаете, что не от Кирюшки? – одернула их Параська. За это муж ее так избил, что места живого не осталось.
– Сколько лет наш кусок ешь, а все к оборванцам тянешься! Тебе ничего, что Аксютка со своими дружками спалила нас? – пилила ее свекровь.
Параська молчала. Куда денешься…
На покров Аксюте вымазали ворота дегтем, а в середине ноября она родила сына. Евдоха назвала внука Алексеем, в честь своего деда, единственного человека, от которого видела добро. Аксюта не возражала. Таня и Алеша – ее радость и горе. Вырастить надо, а тут травят со всех сторон. «Может, теперь перестанут, все видят, что сынок от мужа, и надел должны вернуть…» – думала она.
Бабы, словно искупая свою вину, со всего села потянулись с подарками к молодой матери. Из богатых пришла Варя Мурашева. Она принесла кусок ситцу, пирог, масло, сахар, конфет…
– Вот подлюки! Чего болтали? А все золовушка твоя, Дубнячка, – говорили бабы.
– О то ж, злыдня! – сердито ворчала Евдоха.
Маленькая, сухонькая, она металась по избе, ухаживала за снохой, внучатами и гостьями.
Матрена с Надеждой Родионовной как-то подкараулили Гальку и за все отплатили. Прибежала та домой, распатланная, с синяками под глазами и шишкой на голове. Месяц не выходила из дома от стыда.
Но Аксюту и после этого не оставили в покое.
На рождество сноха со свекровью ушли из дому, забрав с собой Танюшку и Алешу, на весь день к Полагутиным. Случаев воровства в Родионовке никогда не было, и поэтому они не беспокоились.
Но, вернувшись вечером, они нашли настежь открытые ворота, сломанный замок на амбаре, пустой сусек и во дворе только корову – лошадь кто-то увел.
Первый раз после ареста отца и Кирилла Аксюта пришла в отчаяние и не могла найти ни одного слова утешения Евдохе, громко, с причитаниями, вопившей.
Аксюта не плакала, сидела молча, думая тяжелую думу. Выживают из села те же, что ворота мазали, что позорили грязными сплетнями. Что делать? Ехать в город? Но сумеет ли она прокормить иглой четырех…
Так просидела за столом до утра, а утром побежала к сестрам.
Скоро возле хаты Железновых толпился народ. Санных следов не нашли, а лошадиные, с одной потерянной подковой, привели за село, и там нашли лошадь… убитую топором. Все было ясно. Матвей рвал и метал.
– А ты потише! – предупредил его Родион. – Аксюте поможем, а на след не наводи.
Перед вечером зашел Демьян Мурашев. Поздоровавшись, он не сразу сообщил, зачем пришел. Потолковав о том, о сем, наконец решился:
– Аксинья Федоровна! Ты веришь мне, что я искренне за твово отца вступился? – спросил напрямик.
– Верю, Демьян Петрович, хоть и не совсем понимаю, как это вышло, – после минутного молчания ответила Аксюта…
Демьян явно обрадовался и продолжал смелее:
– Перво-наперво, узнал я, до чего докатился отец из-за богатства… и сказать нельзя. Вот с чего и начались у меня думки о правде, про которую Федор Палыч людям говорил: только поздно хватился, когда уж отец погубил Палыча, – говорил он торопливо, будто боясь, что его не выслушают до конца. – Отец мне большое богатство оставил. Подумал я и не отказался. Время такое, без денег никому не поможешь, самому на шею сядут. И понял: не в богатстве дело, а в жадности, а у меня ее нет. Придет время, про какое Палыч говорил, надо будет – все отдам и сейчас зря к себе тянуть не стану, людям помогать буду. Справедливо так? – спросил он, упершись в Аксюту немного диковатым взглядом черных глаз.
– Справедливо, Демьян Петрович, – подтвердила Аксюта и посмотрела на него с нескрываемым любопытством. «Что это он, будто кается?»
– Тебя не воры обокрали, а пакостники наши, только доказать нельзя. Из села выжить хотят. Думают, ты мужиков учишь заместо отца. Что взяли – пустое, могу дать тебе, только другое придумают, а у тебя дети. Уезжай лучше в город, Аксинья Федоровна! Там люди, поди, тоже дело найдется.
Аксюта молчала.
– А мужики и сами покоя им не дадут, знаю, – уверенно произнес Демьян. – Сделать надо так. Куплю я у тебя избу и корову. Яшка жениться будет – ему. За сколько – кому дело?
Он вынул пачку кредиток и положил на стол.
– Здесь триста рублей. Купишь себе там избу и корову, да и на первое время останется. Отвезет, поди, Андрей. А через неделю Яков обоз муки в город погонит, вам воз завезет, ну и еще каких продуктов…
– Демьян Петрович! – перебила его Аксюта.
– А ты помолчи! – почти сердито приказал он. – Мужу твоему помогаю. Двое вон у тебя его, да Палычу слово держу. Сама сказала – справедливо. Оно тебе и Павка бы помог, да уж лучше я. Не любит он этих, большевиков-то… – Демьян смутился, потом, оправившись, продолжал: – Мать Кирюхи еще с тобой. Деваться ей некуда. Потом сама найдешь работу. Из общества я тебя выпишу и документ справлю. Так, что ли?
Слушая Мурашева, Аксюта обо всем подумала. Иного выхода нет. Предлагает от чистого сердца, и, кто знает, может, правда заодно с ними пойдет. Он ведь не в отца.
– Так, Демьян Петрович! Спасибо тебе. Друг ты нашей семье. – И, поколебавшись, добавила: – И делу нашему.
Демьян повеселел и сразу заторопился.
– Так я ноне же скажу старосте, что купил у те все, и начну действовать. Поезжай с богом, – сказал он у порога.
Через два дня Андрей с Матвеем повезли Железновых в Акмолинск на двух подводах. Провожали все друзья. Прибежала и Параська, будто только с матерью проститься. Обняв Аксюту, она захлебывалась от рыданий.
