Текст книги "Первые шаги"
Автор книги: Татьяна Назарова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 39 страниц)
– Буду, друг ты мой, сколь сил хватит робить. Придет позже революция, коль сейчас не вышло, – взволнованно ответил старый казак. – Есть среди наших казаков и такие, у которых глаза начали раскрываться. Палычу-то привет передавай от меня. Из старых дружков его один я остался. Эх, Гришу да Алешу жаль! Знал бы, кто их врагам предал, – горло бы перегрыз…
– Не забывайте семей Гриши и Федота. О жене Семина беспокоиться не приходится – успела уже замуж выйти, – напомнил Антоныч при прощании.
3
– Господа! Семнадцатое октября – историческая дата. Это рубеж, отделивший старую, варварскую Россию от новой, цивилизованной, – важно говорил высокий, изысканно одетый мужчина, в богатой гостиной госпожи Савиной. Рука его картинно была вытянута вперед, будто указывая слушателям на новую Россию.
Коломейцев недавно появился в петропавловском обществе, его прислали на пост директора реального училища. Он был недурен собою, элегантно одевался, отличался утонченными манерами и умел говорить с пафосом, не делая себя смешным. Эти достоинства и дворянское происхождение обеспечили ему прекрасный прием у Калерии Владимировны. Коломейцев сразу же приобрел репутацию высокообразованного человека. К его словам прислушивалась «золотая молодежь», купеческие сынки. Он с большой гордостью повторял: «Мы – октябристы». Он действительно мог похвастаться уже большим числом сторонников. Даже полковник Шмендорф, разговаривая с ним, не иронизировал и не становился в оппозицию.
– Его императорское величество по своему желанию отказался от абсолютизма и тем поставил Россию в один ряд с просвещенной Англией. Что такое Государственная дума? – продолжал Анатолий Михайлович, повернувшись лицом к хозяйке дома и немного рисуясь. – Я считаю думу аналогичной английскому парламенту. В ней соберутся представители всех слоев населения, разумеется, благомыслящие, понимающие всю глубину одобренного государем-императором мероприятия. Но, господа, это еще не все! Манифест семнадцатого октября дал нашему народу гражданские свободы… – Коломейцев обвел строгим взглядом гостей Савиной и эффектно замолк.
– Браво, браво, Анатолий Михайлович! – захлопала в ладоши Калерия Владимировна. – Признаюсь, я только теперь поняла всю важность события. – Она ласково поглядела на блистательного октябриста.
Ее поддержали другие дамы. Коломейцев делал вид, что смущен этим хором одобрений, и беспомощным жестом поднял руки, защищаясь от похвал и показывая тонкие, длинные пальцы с отточенными ногтями.
– Наш Анатолий Михайлович окончательно покорил прекрасный пол, – вполголоса сказал Плюхин сидящим с ним рядом хозяину дома и полковнику.
Шмендорф язвительно усмехнулся, а Савин лениво махнул рукой.
– Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало, – бросил он, имея в виду свою Калечку.
До появления этого говоруна Сидор Карпыч ничем не мог развеселить жену. Калерия скучала и капризничала. Прошлый год летом он даже выполнил свое обещание, съездил с женой в гости к Джаманшалову. Сначала эта поездка Калерию развлекла. Она с интересом рассматривала роскошные белые юрты хозяина, освещенные вечером газовыми лампами – последняя новинка; сидела, поджав ножки, на шелковых одеялах и мягких подушках, накиданных сверх дорогих текинских ковров; даже попробовала одеться в костюм казахской девушки. Но скоро ей все надоело. Покатавшись на замечательном скакуне, которого подарил Джаманшалов, Калерия Владимировна заявила, что с нее хватит этой идиллии. Пришлось ускорить отъезд, сославшись на неожиданное заболевание жены.
– Хотел бы я знать, – вновь тихо заговорил Плюхин, – действительно ли верит этот дамский оратор тому, что так важно изрекает?
– Я считаю, что октябристы и их компаньоны кадеты думают лишь об одном: как бы, пользуясь удобным случаем, захватить себе кусочек пожирнее, – заметил Шмендорф.
Савин рассмеялся.
– Ваша проницательность делает вам, Ганс Вильгельмович, честь! По-моему тоже, неплохие дельцы. Это вам ответ, Александр Никонович! – вполголоса проговорил он, вставая, и смеющимися глазами посмотрел на Плюхина.
Хозяин решил послушать, о чем разговаривают купцы, сидящие в отдаленном углу возле Разгуляева, и направился к ним.
Пробираясь среди гостей, Савин заметил, что Серж сидит возле Даши Разгуляевой и глядит на нее замаслившимся взглядом. Сидор Карпыч чуть заметно усмехнулся.
«Кажется, Сережка только и умеет, что глядеть на баб бараньими глазами, на большее ума не хватает. Недаром надоел Калечке, больно глуп», – подумал он. Внезапно у него мелькнула забавная мысль, он еще раз оглянулся на парочку. «А что ж! Подсунуть такого зятька Семену Даниловичу неплохо. Придется только поучить дурня, а то и этого не сумеет сделать. А девица на выданьи и, кажется, тает», – повеселел Сидор Карпыч, подходя к гостям.
– Ну вот, Ганс Вильгельмович, больше вам не придется насмехаться. Всю верхушку убрали, – после ухода Савина сказал Плюхин своему собеседнику. – Один бежал в Омск, а остальные бесплатно поехали в Вологду.
Шмендорф внимательно посмотрел на него.
– А что же, бежавшего не могли взять? – спросил он.
Плюхин тонко улыбнулся.
– Так лучше! Зато рабочим движением будет теперь руководить наш человек. Получится по пословице, которую нам с вами только что хозяин дома привел. А с тем, надеюсь, в Омске справятся. Ведь он политический ссыльный, бежавший с места ссылки. Понимаете?
– Что ж, неплохо придумано, – с одобрением отозвался полковник.
Плюхин самодовольно рассмеялся.
– Я, кажется уйду по-английски, – сказал он и встал. – Пусть жена развлекается у любезной хозяйки, у меня сегодня есть кое-что поважнее.
Глава девятнадцатая
1
Когда Трифонов в сопровождении жандарма прибыл в Акмолинск и был сдан под надзор полиции, он сразу, как только устроился на квартире, пошел знакомиться с городом. Проходив до позднего вечера, он впал в отчаяние.
«Один, совсем один! – думал он. – Дело не в том, что попал сюда первым ссыльным, ведь не с кем и работу вести. Предприятий нет, до железной дороги пятьсот верст. Купцы, станичники, мещане, мелкие хозяйчики – вот население города. Беднота есть, но темная, неграмотная поголовно. Как к ним найти подход?»
Дмитрий Трифонов не был профессионалом-революционером и в партийной организации состоял всего один год. В Омске, работая частным поверенным, сблизился с революционно настроенной молодежью. Вскоре он познакомился с очень молодым большевиком, его звали все только по имени – Валерианом, – и пошел за ним. Потом Дмитрию поручили вести революционный кружок рабочих-железнодорожников…
Когда после забастовки на станции начались аресты, кто-то донес, и Дмитрия тоже арестовали. Три месяца сидел в тюрьме. Жандармы требовали чистосердечных признаний, но он не ответил им ни на один вопрос. Заявив при первом же допросе, что никого и ничего не знает, протестует против незаконного ареста, Дмитрий на следующих молчал. Убедившись, что никакими мерами упрямого юриста не заставишь говорить, его под конвоем отправили в Акмолинск.
«С чего начал бы Валерьян, если бы оказался на моем месте? – спрашивал себя Дмитрий, облокотившись на стол и глядя в одну точку. Вспоминая свои беседы с другом, он искал в них практической указки: – С чего же начинать здесь?» Даже по своей специальности у него еще мало опыта – два года работы, а революционный стаж и того меньше.
«Но ведь Валерьян моложе меня на семь лет», – вспомнил Дмитрий, и ему представилось лицо друга: высокий лоб под шапкой темно-русых волнистых волос, широко открытые серые глаза, часто улыбавшиеся смелой, обаятельной улыбкой, твердо сжатые, характерные губы.
– Валерьян сильнее меня, – прошептал он. – И потом давно член партии. Его в семнадцать лет избрали уже в комитет…
Дмитрию страстно захотелось хотя бы на несколько часов оказаться рядом с другом, как тогда, вечером, когда Валерьян рассказал ему о Вере, их горячей любви друг к другу. «Трудно поверить, что у избалованной девушки хватит силы порвать с родными, с привычной роскошью и пойти за Валерьяном», – сомневался Дмитрий. После долгих размышлений ссыльный решил, что прежде всего ему следует заняться профессиональной работой: нужны средства для жизни, и будет встречаться с беднотой, к адвокату бедняки обращаются чаще богатых – то заявление написать, то письмо, грамотных мало. А там видно будет…
Когда Дмитрию пришла посылка от родных – юридическая литература, он обратился к уездному начальнику с просьбой разрешить ему заниматься частной практикой, зарабатывать себе кусок хлеба.
«Его высокоблагородие» пришел к выводу, что политический ссыльный человек смирный и ни во что не вмешивается. Возможно, в этом сыграло благоприятную роль то, что в жандармерии, по-видимому, кроме доноса, уличающих материалов не было, а также молодость Трифонова.
– Что ж, работайте, молодой человек! Адвокат в городе нужен, – благосклонно ответил он.
Дмитрий познакомился с нотариусом, служащими переселенческого управления, и первые его клиенты были посланы ими. Через новых знакомых он узнал про забастовку на рудниках и сразу ожил. «Не такая уж здесь глухомань, есть, видно, товарищи», – думал он вечерами, меряя большими шагами свою комнатку по привычке, приобретенной в одиночной камере.
Дмитрий охотно принял приглашение пойти в купеческий клуб, где собиралась потанцевать так называемая интеллигентная молодежь. Круг знакомых ширился. Осторожно, но непрестанно прощупывал молодой революционер настроения окружающих, выделяя тех, кто иронически относится к царскому манифесту и с негодованием к местному союзу черносотенцев, систематически устраивающих шествия с иконами, царскими портретами и пением «Боже, царя храни».
К весне ему удалось организовать, с ведома полиции, литературный кружок. Собирались обычно в просторном доме нотариуса. Читали стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова… Кружок был открыт для всех желающих, но в зависимости от пришедших Дмитрий читал те или иные вещи.
Однажды, когда Дмитрий прочитал стихотворение Пушкина «Деревня», дочка нотариуса Валя сказала:
– Мечта Пушкина теперь исполнилась – царь дал свободу. Правда, Дмитрий Нилыч?
Трифонов рассмеялся:
– Милая Валюша! Если царь дал свободу, то почему же я ссыльный и каждую неделю должен ходить в полицию на отметку?
Девушка покраснела. Молодежь принялась оживленно обсуждать вопрос о гражданской свободе, объявленной в манифесте.
– Нашего Витьку Осокова избили в полиции и неделю под арестом держали за песенку, – привела пример девушка из слободки.
– Вот вам еще доказательство: если кто-нибудь узнает про наш сегодняшний разговор, то посчитают, что у нас не литературный кружок, а политический, – смеясь сказал Дмитрий под конец. – И вам запретят со мной встречаться.
– Никто не узнает, – твердо заверила Валя и обернулась к своим товарищам.
Те закивали головами.
2
…Федулов, – а по документам Семен Гурьич Катков, – приехал в Акмолинск с обозом в конце апреля, по последней санной дороге. Ехали почти месяц. Возчики везли сборный груз для нескольких мелких торговцев. Большинство из них были не постоянные, решили разок съездить, до посева копейку заработать. У некоторых было по две подводы. С одним из таких и ехал бесплатно слесарь, помогая ухаживать за лошадьми. Он выдавал себя за мастерового, давно колесившего по свету в поисках заработка.
– Пробовал в Петропавловске устроиться, да там таких много, а к хозяевам поступать не хочу. Работают по двенадцать – пятнадцать часов, а зарабатывают гроши, – говорил он. – Какую ни есть свою мастерскую открою, хоть на хлеб с квасом заработаю, да кровь сосать никто не будет…
Вечерами, когда обоз останавливался на пикете, Антоныч рассказывал о том, как живут в России рабочие и крестьяне.
– Бывалый человек, всего посмотрел на своем веку, и послушать есть чего, – отмечали возчики.
Постепенно каждый из них поведал Федулову все про свою жизнь. Жаловались они на станичников: без стыда, без совести дерут по три-четыре рубля за аренду десятины, воз сена летом не накосишь даром…
За дорогу с их помощью Федулов познакомился с городом, в котором ему придется жить. Возчики рассказали и про частного поверенного Трифонова:
– До чего хороший парень! Приди к нему – все объяснит и, коль надо бумагу какую, без слова напишет. Сам платить станешь, так скажет: «Не стоит! Копейка-то тебе дорого достается», – восхищались они. – Вот тебе и ссыльный!
– А за что же его сослали к вам? – спросил Антоныч.
– Политический он. Против царя шел, – таинственно сообщил Митрофан Романов, хозяин подводы, на которой ехал слесарь.
– Да ведь они, политические-то, всегда за бедных стоят, говорили мне, – заметил Федулов и стал рассказывать про работу революционеров, как они глаза народу раскрывают, учат его свои интересы защищать, не боясь тюрьмы и петли…
Разговоры с возчиками Антоныч вел обычно при остановке на ночлег. Днями, когда подводы медленно двигались по бесконечной дороге, ему приходилось оставаться наедине со своими думами.
Давно у слесаря не было столько свободного времени, и как он ни старался заполнить долгие часы размышлениями о будущей работе, о товарищах, мысли, полные тоски об оставленной семье, овладели им. Всегда чуткий с товарищами, он охотно разговаривал с ними об их близких, но никогда не говорил про свою семью. Его боль и тоска – единственная свято оберегаемая тайна даже от самых любимых товарищей.
И себя обычно он заставлял забывать о ней. «Для революционера семья – рабочий класс», – часто говорил Антоныч. Но сейчас, глядя на ровный снежный покров степи, он вдруг ясно увидел свою Антонину, Тонечку, русоволосую, со светлыми бровками и ясным, задорным взглядом. Такой он запомнил Тоню с первой встречи на деревенской вечеринке.
День за днем проходила перед ним их жизнь в Питере. «Семь лет не видел семью», – думал он, покусывая обветренные губы. Детишки растут без него. Пожалуй, встретив на улице, не узнал бы. Митюшке одиннадцатый год, Анюте восемь. Тоня писала, что сынок уже ходит на завод, по дороге отца пошел, а Нюрочка помогает матери стирать…
Зажмурив крепко глаза, Антоныч вызвал в памяти лицо жены, каким он увидел его через решетку, прощаясь перед ссылкой. «О нас не беспокойся… В разлуке живем, а ближе стали. Поумнела я…» – говорила Тоня. Память сохранила мельчайшие подробности, даже прядку волос, выбившуюся из-под платка, которую Антонина несколько раз пыталась поправить рукой, но так и не поправила.
Гнев и обида перехватили дыхание. Забывшись, Антоныч застонал.
– Семен Гурьич, что с тобой? Не прихворнул ли? – спросил Романов, трогая его за плечо.
Возчик давно наблюдал за своим попутчиком. «Присмирел, ни разу за переезд с саней не спрыгнул. Чудно!» Подойдя к саням и увидев, что слесарь сидит с закрытыми глазами, привалившись к передку, он сначала подумал, что Семен спит.
От прикосновения руки возчика Антоныч вздрогнул, раскрыл глаза, потом соскочил с саней.
– Заснул, видно! – сказал, идя рядом с возчиком. – Во сне всякое пригрезится…
Голос его, как обычно, звучал спокойно. Только что перечувствованное отступило в глубину души. «Она ведь тоже велела помнить о главном», – вспомнил он еще раз жену, будто накладывая запор на свое глубоко личное.
На остановке, управившись с лошадьми, Федулов, сидя за столом, освещенным пятилинейной лампой, шутил с возчиками и рассказывал им о разных случаях.
Возчики за дорогу крепко подружились со своим попутчиком и наперебой приглашали его на первое время пожить у них, советовали, где лучше открыть слесарную мастерскую, как оформить…
– Ты, Семен Гурьич, беспременно сходи к этому Трифонову-то. Он тебе все разъяснит и бумагу напишет. Устроишься как следоват, а там, гляди, и хозяйку себе подыщешь. У нас работа тебе найдется. Мастерских в городе ни одной нет…
Антоныч поддакивал советчикам во всем, только в отношении женитьбы усомнился – немолод уж.
– Ничего! Вдовушку какую подберешь. У многих мужья с войны не вернулись. Конечно, с детной не стоит связываться, чужих детей кормить – штука нелегкая, – рассудительно говорил Романов.
С ним соглашались и другие.
Романов завез своего пассажира к себе домой.
– Всю дорогу робил – краше некуда! – сказал он жене.
Семья Романова немала: старуха – мать хозяина, младший братишка его, жена да пятеро детей. Низенький деревянный домишко делился на кухню и комнату. В кухне приходилось наклоняться, половина ее перекрывалась полатями, где спали младшие члены семьи. Бабушка редко когда слезала с печи, там и спала, постель брату была постлана на лежанке. В горнице стояла кровать супругов, там же постелили и Федулову.
Приезжий слесарь сразу расположил к себе хозяйку тем, что в первый же день починил все старые замки – немудрящий инструмент он привез с собой.
– Может, и дно в ведро вставите? – спросила она. – Кусочек железа у нас есть.
– Давайте и ведро, – засмеялся Федулов.
– Ну, ты, мать, и отдохнуть человеку с дороги не дашь! – проворчал хозяин.
– Да больно неловко с одним ведром на старицу ходить, – оправдывалась жена.
– Ничего, мне это недолго, – успокоил Антоныч, вставляя дно.
Наутро Романов повез сдавать груз и по пути подбросил слесаря в центр города.
– Вон в том домике живет поверенный-то. Зайди к нему, посоветуйся, Семен Гурьич! А ночевать к нам приходи, как домой. Живи пока, не помешаешь! – предложил он.
Трифонов снимал небольшую комнату у бездетной вдовы. Ход к нему был прямо из сенок. Когда Федулов зашел, Дмитрий сидел у стола перед окном и читал роман Чернышевского «Что делать?», готовясь к очередному занятию литературного кружка. Он собирался говорить о снах Веры Павловны.
На стук дверей Дмитрий оглянулся и, увидев незнакомца, встал навстречу, приветливо приглашая пройти к столу. Умное, серьезное лицо Федулова ему сразу понравилось. Тот тоже внимательно глядел на хозяина комнаты. «На Алешу походит», – подумал он и невольно вздохнул.
– Вы чем-то огорчены? Присаживайтесь. Расскажите, в чем дело. Может быть, я смогу вам помочь советом, – пригласил Трифонов, подвигая для гостя табуретку.
Слесарь, садясь, окинул взглядом комнату. Стол, кровать, несколько табуреток, на стене полка с книгами, беленькие занавески на окнах и половичок на полу – все убранство. Одежда висела возле дверей, покрытая простыней.
Составление договоров, купчих и запродажных местным купцам давало неплохой заработок, но Дмитрий берег деньги – могут всегда пригодиться для революционной работы. За квартиру и скромный стол он платил хозяйке пятнадцать рублей, этим ограничивая свои расходы.
– Вам привет от Валерьяна! – произнес Федулов, посмотрев пристально на хозяина.
Все, что он узнал о нем и его работе в Акмолинске от возчиков, располагало к доверию. Хорошо рекомендовал молодого революционера и Ружин, привезший Антонычу пароль. Большевистский комитет, получив сообщение о переходе Федулова на нелегальное положение, сразу же решил направить его в Акмолинск. Поддерживать связь с отдаленными местами Степного края при отсутствии железной дороги трудно; если же в Акмолинске будет два подпольных работника, то работа пойдет. Пользуясь «чумацким транспортом», они могут связаться со Спасским заводом и с Петропавловском.
Услышав эти слова, Дмитрий вскочил с табуретки, на которую было сел, собираясь слушать клиента. Он смотрел на Федулова потеплевшими глазами и не мог вымолвить ни слова.
– Вы не забыли его? – тихо спросил гость.
– Нет, не забыл и никогда не забуду! – вырвалось у взволнованного Дмитрия; схватив руку слесаря, он крепко сжал ее.
Они долго вполголоса разговаривали, склонясь над маленьким столом, оба взволнованные. У молодого революционера было такое ощущение, будто все это время был он один на необитаемом острове и вот появился рядом второй, и не просто человек, а старший друг. Не придется ему больше одному биться над решением сложных вопросов, так часто встающих перед ним здесь. Есть кому подсказать. Смелее можно действовать, возможна связь с друзьями. У Антоныча большой опыт конспиративной работы…
– Ну, мне надо идти. Нельзя так долго советоваться с частным поверенным, – наконец промолвил Антоныч.
Трифонов успел рассказать ему про группу молодежи, особенно много про Валю Соловьеву. В этом кружке хотел он, читая «Что делать?» и другие произведения Чернышевского, начать политическую работу. Слесарь одобрил план Дмитрия.
Федулов собирался немедленно подыскать жилье и место для слесарной мастерской, где-нибудь в районе постоялых дворов: это облегчит связь с Родионовкой и в будущем – с другими селами. Денег, переданных ему Трифоновым, хватит, чтобы приобрести небольшую избенку о собственность, что сразу поставит его в разряд людей, не вызывающих подозрения у полиции. Им будет легче встречаться.
– К тебе часто ходить нельзя, – говорил Антоныч, – за тобой следят. Ко мне же можешь запросто зайти, замок какой занести в починку, ведро, да и вообще я должен зарекомендовать себя в глазах полиции самым благонадежным хозяйчиком мастерской, буду «зашибать деньгу», а иногда и пьяненьким пройдусь.
Оба рассмеялись.
– Мне, пожалуй, и в села можно будет со своим инструментом летом выезжать, – сказал Федулов, прощаясь.
– Купите домик – заходите ко мне, я вам купчую составлю, – приглашал Трифонов, провожая «клиента» мимо хозяйки.
3
Саманная изба, которую купил «мастеровой Семен Катков», не была еще достроена, и Федулов неделю трудился, переделывая ее по своему вкусу. По плану бывшего хозяина избу следовало разделить на две части – комнату и кухню, – но Антоныч отделывал еще и третью – мастерскую, с выходом на улицу, переделав окно на дверь. Мастерская узенькой дверцей соединялась с жилой комнатой. Второй выход из кухни шел через сенки во двор.
Закончив работу, Федулов с довольным видом прошелся по своему дому. Настоящая конспиративная квартира – с двумя выходами! Из дворика можно через забор выпрыгнуть на зады, где кучками лепятся мазанки, образуя неожиданные закоулки, а дальше – русское кладбище и мельницы. Степная улица, куда выходил фасад избы, была крайней в городе.
Обзаведясь скромной мебелью и необходимой посудой, Федулов на куске фанеры написал: «Слесарная мастерская С. Г. Каткова» и водрузил вывеску над дверью, выходящей на улицу. Можно было приступать к работе.
Приятели возчики уже все перебывали у него. Они не жалели советов слесарю, – шутка ли, на новом месте жизнь устроить!
– Теперь дело за хозяйкой, и все у тебя, Семен Гурьич, пойдет ладом, – дружески убеждал Митрофан Саввич. – Работы хватит.
И действительно, с первого же дня натащили разного старья полную мастерскую.
Заглянул и страж порядка – городовой, круглолицый мордвин, с растрепанными усами и багровым носом. Антоныч поднес ему чарочку, и дружеские отношения были установлены.
– Запасливый ты хозяин, Семен Гурьич, – крякнув, одобрил незваный гость.
– Нашему брату без рюмки не прожить, – ответил Федулов.
Через недельку зашел с замком Трифонов.
– Знаешь, Гурьич, – говорил он, из осторожности называя Федулова по новому отчеству, – до чего же хорошая молодежь, и как интересуются всем! Мы больше беседуем, чем читаем.
– Смотри, осторожней, – предупредил его Антоныч, – чтобы нотариус не услышал. Он как, из благонадежных?
– Пока что заядлый октябрист. Только он дома редко бывает, у пристава за пулькой до утра просиживает. А мать Вали не интересуется нашими разговорами, чуть ли не с закатом солнца укладывается спать, – ответил Дмитрий. – Она довольна, что дочке не скучно дома.
– Мне все жениться советуют, – смеясь сообщил Антоныч. – Квартира для конспирации хороша, хозяйку подыскать бы неплохо, только не в жены, а своего человека. Но такую нужно еще искать да подготавливать…
Он тяжело вздохнул. На миг защемило сердце – вспомнил о своей «хозяйке». Обещали товарищи послать жене деньги, а вот как наладить переписку?
Поправляя замки, ведра, кастрюли, а иногда и охотничью двустволку, Антоныч присматривался к людям, вел осторожные разговоры с подходящими о разных неполадках в жизни. Иногда заходил в трактир Ачкаса при постоялом дворе. Там нередко сидели мужички из окрестных деревень. Мирно беседуя за кружкой пива, Антоныч расспрашивал про жизнь в селах, к слову рассказывал о крестьянских бунтах в России.
Привезенные прокламации они с Дмитрием тщательно изучили, приготовили копии, но пока не спешили с распространением. Надо дать в надежные руки.
Как-то в мастерскую вместе с Романовым зашел Виктор Осоков. Недельная отсидка в полиции и перенесенные там побои резко изменили парня. Про царя и манифест он пел из озорства, но издевательства озлобили его, заставили по-новому понять слова песни и все окружающее. Возчики из артели Романова рассказали ему про своего попутчика слесаря, и Виктору захотелось самому послушать его рассказы.
– Слышь, Семен Гурьич, Витька-то наш все никак не забудет, что ему в кутузке по зубам набили за песню про царя, – заговорил Митрофан Саввич, когда они, поздоровавшись с хозяином, уселись на скамейке.
– Расскажи ему, как рабочих расстреляли за то, что они с просьбой к царю пошли. Помнишь, нам говорил? Перестанет за зуботычины гневаться.
Парень сидел молча, но из-под черного чуба внимательно смотрел на слесаря. Антоныч тоже незаметно наблюдал за ним. На слова Романова он ответил после длинной паузы:
– Такое уж положение рабочего класса сейчас, Саввич! А говорить-то с оглядкой надо. Человек я у вас новый, услышит начальство про лишние разговоры – и живо полетишь. Витя по себе знает, какая свобода слова сейчас…
– Да что ты, Гурьич! – с обидой перебил его старый возчик. – Разве с кем не след мы про твои рассказы станем говорить! Витька свой парень, с малолетства знаем.
Осоков нетерпеливо откинул чуб, глянул прямо в глаза слесарю и неожиданно улыбнулся ласково и открыто, будто желая показать, что ему можно доверять.
– По своему опыту знаешь, Витя, что верить царю нельзя, – тихо заговорил Антоныч. – В манифесте написано «свобода слова», а тебя с товарищами за слово арестовали, забывая про «неприкосновенность личности», били…
Виктор вспыхнул и стиснул кулаки.
– В январе пятого года многие рабочие еще верили царю и потому пошли за пособником полиции, попом Гапоном… – продолжал слесарь.
Молодой возчик пристально смотрел на губы Антоныча, словно боясь, что не успеет поймать все слова, произносимые рассказчиком. Саввич, слушая, сокрушенно покачивал головой, время от времени восклицая:
– Нет правды на свете!
Гости сидели в маленькой мастерской, жадно расспрашивая хозяина о России, до тех пор, пока какая-то тетка не пришла с худым ведром. Виктор, прощаясь, крепко сжал руку Антоныча.
Через несколько дней он пришел один в мастерскую Каткова.
– Семен Гурьич, мне ребята рассказывали, как вы дорогой им говорили о таких людях, что за народ идут, – заговорил он, выждав, когда в мастерской, кроме них, никого не осталось. – А где бы их найти? У нас таких нет. Я тоже с ними пошел бы…
Лицо парня дышало искренностью и было взволнованно.
– Они, Витя, везде есть, только им таиться приходится сейчас, – ответил Антоныч и попросил рассказать о себе.
– Отец помер, когда я еще мальчишкой был. Живем мы вчетвером. Кроме матери, у меня есть сестра и младший братишка. При отце я начал в школу ходить. Кончил три класса, а там надо было о куске заботиться. Мать-то все руки стиркой искорежила. Что было от отца – прожили. Только лошадь и сберегла мать. Лет с пятнадцати стал с обозом Петра Петровича ездить. Кормимся понемногу. Даже гармошку себе купил. Из-за нее и в кутузку попал… – говорил отрывисто Виктор. – Сестра учится. Охота, чтобы до учительши доучилась, – легче жить будет…
– Выходит, что вы еще не так плохо живете? – спросил Федулов.
– В слободке нас состоятельными считают. Своя лошадь есть. Вот кончится ярмарка – повезем кладь от Самонова. Другим куда хуже, – ответил Виктор и вопросительно посмотрел на слесаря.
Антоныч, починяя замок, рассказывал про то, как рабочие борются за лучшую жизнь.
– А знаешь, Витя, если за такими пойдешь, которые за народ стоят, так ведь опять можешь в полицию попасть, – положив на полку починенный замок, как бы между прочим бросил он.
– За дело не обидно и сидеть, – задорно откликнулся парень.
– Заходи как-нибудь ко мне. Я тебе интересную книжку дам почитать, не запретную, но из нее узнаешь, как революционеры работают, – предложил Антоныч.
Через три дня Виктор зашел и получил «Мать» Горького. Достал Трифонов через своих юных друзей. Общественной библиотеки в городе не было, но у некоторых учителей имелись личные.
– Вот это книга! – говорил Виктор, придя через неделю. – Мы с Филькой читали. Коль таких, как Павел и его мать, будет много, недолго усидит Николашка…
– Только вот так со всяким говорить, Витя, нельзя, а то без толку в руки охранки попадешь, – заметил ему Антоныч.
– Я ведь с вами, Семен Гурьич, говорю. По-моему, вы к таким, как Павел, близки? – вопросительно произнес Виктор и взглянул на слесаря.
Тот усмехнулся. Парень толковый! С ним и его дружком Филей и начал революционную работу в Акмолинске Антоныч. Но послать весточку в Петропавловск с ребятами на первый раз он не решился – могут провалить по неопытности.
По окончании ярмарки возчики уехали, а Антоныч начал готовиться к поездке в Родионовку. Другого способа связаться с Палычем не было: писать опасно.
