Текст книги "Путь к Софии"

Автор книги: Стефан Дичев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 37 страниц)

Глава 8

Леге сначала отвез домой Сен-Клера, а потом фаэтон покатил к итальянскому консульству.

– Прости, что я тебя задержал, – сказал Леге.

– Нет, эдак лучше, – успокоил его, сверкнув в темноте зубами, Позитано. – Сказать тебе по правде, этот господин начал мне действовать на нервы, – заявил он с внезапным раздражением.

– Сен-Клер?

– Да, сэр! Мистер Сен-Клер, майор вооруженных сил ее величества королевы, третий сын разорившегося баронета и беспутной польской аристократки...

– Витторио, я поражен!

– Да, сэр! Покинувший старую Англию из честолюбия, выгнанный русскими из Польши, чего он, разумеется, не может им простить... Да, да! Стоит ли перечислять дальше? Бывший английский консул в Варне, владетель двух болгарских сел под Бургасом, что, впрочем, не мешает ему ненавидеть болгар так же сильно, как и русских, хотя он и делает вид, будто к ним он благожелателен...

– Довольно! Благодарю! Думаю, что остальное мне известно: военный советник коменданта Софии.

– Ошибаетесь, сэр!

– Что еще ты имеешь в виду?

– «Интеллидженс сервис!»... Скажу тебе прямо: их вмешательство – вот причина войны.

– Ты уверен?

– Еще бы!

– Я просто поражен, Витторио! Откуда такие подробности?

– Из надежного источника, мой милый! Между прочим, ведь и у нас такая должность, – засмеялся он.

– Наш долг, следовало тебе сказать, а не наша должность!.. Но и чем дело? Что-то случилось?

– Разве непременно нужно, чтобы что-то случилось? Разве то, что есть он, что есть они – их невозмутимость, их высокомерие, их пресловутое благополучие... О, поневоле выйдешь из себя!

– По-моему, ты преувеличиваешь, – сказал Леге, протягивая ему папиросы. – У восточного вопроса есть своя история. И потом, ты забываешь про болгар! В конце концов, существуют общественное развитие, неизменные законы логики...

– Какая там тебе логика! – воскликнул Позитано. – Ты не видишь, что это они, они подстрекают турецкое правительство! Почему турки решились на такое безумие и, не посчитавшись с недвусмысленными советами наших послов султану, отказались сделать необходимые уступки?

– Да, пожалуй, ты прав. Если бы тогда были сделаны разумные уступки...

– Гуманные уступки, мой друг!

Позитано закурил, откинулся на спинку сиденья и сказал:

– Ты замечаешь, как они распоряжаются в Турции? Генералы, адмиралы, советники, целые штабы... оружие... дипломатический нажим!.. А если бы ты сегодня вечером послушал Сен-Клера, ты бы понял, что они создают даже свою теорию на сей счет.

– До сих пор я думал, что теоретизирование – специальность французов, – засмеялся Леге. – Вернее, ты часто приписывал эту склонность мне!

Леге не был настроен вести разговор о политике. Он был полон пережитым в этот день и тревогой за Неду, но его друг явно хотел выговориться, и он не мог не отвечать ему с любезной улыбкой.

– Ты прав, – сказал Позитано. – Да, да, тысячу раз прав. Дело не в теории, беру свои слова обратно. Напротив! Они настолько в себе уверены, что действуют совершенно открыто.

– Тише! – сказал предостерегающе Леге. – Слышишь, собаки лают?

– Ищейки, наверное!..

Едва они успели произнести последние слова, как из непроглядного мрака ближней улочки прямо на них выскочили собаки и люди.

– Стой! Стой!.. Кто такие? Ваши документы! – кричали наперебой несколько голосов по-турецки под надсадный собачий лай.

– Иностранцы! – сказал кто-то из темноты. – Пошли назад.

В неверном свете бокового фонаря мелькнула ухмыляющаяся физиономия.

– Прощения просим, господа. Мы не знали, что вы за люди!..

– В другой раз лучше смотрите, – сухо сказал Леге. А когда фаэтон отъехал, продолжал: – Интересно, почему в последнее время так усилили стражу?

– Спроси у Джани-бея, – сказал Позитано. – А можешь и у Сен-Клера. В сущности, он стоит за его спиной... Но я упустил из виду, что ты не слышал, как он высказывался сегодня... Да и своего будущего родственника тоже не слышал, – добавил он насмешливо.

– Филипп? Что, опять?

– Ты извини, если я тебя задел, мой друг!

– Помилуй... Раз это правда...

– Ты знаешь, что к Неде я питаю наилучшие чувства. Она мне очень нравится!

– Благодарю, Витторио! А за то, что сказал мне это нынешним вечером, благодарю вдвойне.

– И вообще я хочу пожелать тебе счастья, дорогой. Такая девушка – редкость.

– Я рад это слышать именно от тебя!

И для Леге разговор сразу стал интересным, важным. Он оживился, повернулся к маленькому маркизу и даже бросил свою папиросу.

– Она действительно необыкновенный человек, Витторио. Должен тебе признаться, я никогда не думал, что именно здесь встречу такую девушку! Бежать из Парижа с единственным желанием – выкинуть все из головы, забыть, скрыться, – и именно тогда!..

– Ее уже полюбили все. Даже леди Эмили, такая щепетильная.

– В самом деле? Леди Эмили?

– Да, мне говорила Джузеппина...

– Благодарю! Благодарю тебя! Но, чтобы понять Неду, нужно ее узнать так, как знаю ее я... Если бы ты только мог представить, чем она уже для меня стала!..

– Представляю, – засмеялся маркиз. – Представляю, чем может быть прелестная двадцатилетняя девушка для мужчины моего возраста...

– Ты опять шутишь!

– Какие шутки! – воскликнул Позитано. – Разве подобными вещами шутят?.. Любовь, любовь! – Позитано нашел его руку и сочувственно пожал ее. – Ты спрашиваешь, понимаю ли я? Да, дорогой, понимаю, хотя и смотрю на это божественное чувство несколько иначе, больше по-земному, что ли... И черт меня подери, если я не прав! Музыка, поэзия, книги, бесконечные разговоры... О, мой милый, спустись за землю! А ты знаешь, почему она симпатична мне? Почему она мне нравится?

– Очень хотел бы услышать!– улыбнувшись, сказал Леге в предвкушении чего-то приятного.

– Как бы тебе объяснить после твоих заоблачных высот?.. Так вот. В ней что-то есть... жизнь, вот что! Это глубокая натура, верно. Но книги книгами и разные там мечтания тоже. А ты замечал, как она держит подбородок? Вот эдак, чуточку вздернув! Как заливается смехом?.. Думаешь, она не сознает, что молода и красива? И ей это не льстит? О, в этом нет ничего дурного. Сердечко у ней так и выстукивает: как я счастлива, как я счастлива, что все меня любят! Это не порок, дорогой друг. Это естественно. И потом, молодость! Ты не пойми меня ложно. Напротив, я нахожу ее серьезной, глубокой, умной... Но в ней есть еще и какой-то внутренний огонь. Нет, не в дурном смысле, но увидишь ее и...

Маленький маркиз с воодушевлением прищелкнул пальцами, но этот выразительный жест, вместо того чтобы обрадовать и рассмешить Леге, смутил его. Ему стало не по себе, показалось, что его друг пустился в слишком глубокие исследования, что он обнаруживает у Неды такие качества, каких он не хотел бы в ней видеть, они ему чужды, и он их боится.

– Ты что-то сказал о ее брате? – спросил он как бы невзначай.

Маркиз понял, что Леге хочет переменить тему разговора, и губы его растянулись в сочувственной улыбке.

– Этот Филипп мне определенно не нравится! Не люблю я его! Ты уж извини, если я затрону твои родственные чувства к будущему деверю, но мне противно слушать, как порабощенный хулит своих освободителей.

– Что делать, Витторио! Убеждения! Справедливость требует, чтобы мы уважали любые убеждения, не правда ли?

– Справедливость?.. Удивительный вы, французы, народ! О какой справедливости тут может идти речь! Этот болван, наверное, воображает, что, если Россия потерпит поражение, османы дадут им права и конституцию. Разглагольствует о каком-то уравнении в правах, о рынках, о промышленности и, конечно, ловит каждый взгляд Сен-Клера! Мне не приходилось разговаривать со старшим Задгорским на эти темы, может, и он так же рассуждает? Бедняжка Неда!

– Да, – задумчиво, покачал головой Леге. – Она страдает, страдает, дорогой Витторио! Подумай, каково ей? Столько лет прожить за границей, вернуться сюда и видеть все это. Рабство везде, во всем...

Он с волнением вспомнил, как Неда слушала его рассказ о прошлогоднем восстании... Она не плакала. Но от ужаса глаза у нее стали огромными, сухими. А почему он почувствовал себя тогда задетым и обиженным? Верно, потому, что, вместо того чтобы раскрыться пред ним, как всегда, она вдруг замкнулась, ушла в себя... А на другой день (тот день он никогда не забудет!) была нежна и ласкова как никогда. Почему? Потому что откуда-то узнала, что именно он, Леге, когда турки жгли жилища болгар, обращался с ходатайством к мютесарифу и тем спас от фанатичной толпы не один болгарский дом. А может, и еще что-то. «Я всегда думал, что хорошо разбираюсь в людях, а вот понять ее до конца не могу. Наверное, потому я ее так и люблю!..» – сделал неожиданный вывод Леге.

– Э! – прервал его размышления голос друга.

– Что?

– Мне показалось, что ты задремал. Я уже дома. Спасибо и спокойной ночи!

– Спокойной ночи, Витторио!

– Не забудь, что завтра мы встречаемся с бароном Гиршем!

– Завтра? Хорошо, что ты мне напомнил! Я очень прошу извиниться за меня, Витторио!

– Как, ты не будешь!

– Никак не могу. Я уже обещал Неде представить ее своей матери.

– Но тогда давай изменим время встречи. Ты знаешь, что дело срочное. Касается и моих и твоих людей.

– Нет, нет. Завтрашний день у меня занят весь. Послезавтра, если можно.

– Хорошо, послезавтра, – согласился маркиз, пожал ему руку и сошел на тротуар. – Передай привет своей матушке и Сесиль, разумеется!

– Они, наверное, уже спят. А ты поклонись от меня Джузеппине!

– Она-то ждет, я в этом уверен! Иметь молодую жену, мой милый, опасно, но стареющую – куда опасней! Чао!..

Цилиндр маркиза блеснул под высоким фонарем, где развевался итальянский флаг, потом весело хлопнула калитка и раздался его добродушный голос:

– Паоло!.. Эй, Паоло, черт тебя подери, отворяй скорей, пока синьора не догадалась, что ты заснул!..

Вернувшись в консульство, Леге с удивлением обнаружил, что в комнате, отведенной его матери, горит свет.

– Я думал, вы давно уже спите, мама, – сказал он с улыбкой, заглянув к ней в комнату.

– Входи, входи! – пригласила она сына, с неожиданной для ее возраста живостью обернувшись к нему. – Я действительно очень утомилась, но ванна меня освежила. Вот только все эти мысли, мой милый, эти мысли!..

Леге удивился. Он знал, что мать не любит вмешиваться в его личную жизнь (так же как сама она не позволяла вмешиваться в ее собственную), и поэтому намек, хотя он его и ожидал, показался ему чересчур откровенным и поспешным.

– Надеюсь, Сесиль вам не надоела своей болтовней, мама?

– Сесиль – прелесть!.. Несчастное дитя! Леандр, ты совершаешь преступление! – неожиданно и дерзко, пользуясь именно тем оружием, которого он больше всего боялся, напала она на него.

– Вы хотите сказать, что я плохо воспитал свою дочь?

– Да. Да! И это... И все!

– Мама, вы в самом деле переутомились. Путешествие подействовало вам на нервы.

– Я все, все хочу тебе высказать! – бросала она, сердито расхаживая по комнате в своем вишнево-красном развевающемся пеньюаре и накладывая на лицо крем. – Развелся с Марго, приехал в эту дикую страну...

– Зачем вы мне напоминаете? – прервал он ее, побледнев.

– Оставил несчастное дитя без матери! Без воспитания! Без нежных забот!

– Так лучше для Сесиль. И вы знаете почему!

– Знаю. – Она остановилась. – Знаю. Из-за пустяка разбил свою жизнь. И жизнь Сесиль. И мою!

– Вы называете это пустяком?

– Экая важность! С кем не случалось!

– Мама!

– Если бы все стали разводиться... Если бы все стали пренебрегать святостью церковного брака из-за какого-то ничтожного увлечения!

– Вы знаете, что я не дорожу церковными догмами.

– Да, знаю. И еще знаю, что во всем виноват ты!

– И это говорите вы! – вскрикнул он, уже не в силах сдерживаться. – А ведь раньше вы говорили другое! Она же мне изменила – изменила подло, гнусно... Я ее уличил! Скажите, разве я ей не простил? А она – опять! И опять я ее простил. Неужели вы не понимаете, что я не мог больше ее выносить... И все это ваше общество, которое...

– И потому ты приехал сюда?

– Да, приехал. Бежал. И потом – к чему ворошить прошлое? – сказал Леге, взяв наконец себя в руки. – А не Марго ли вас сюда подослала? – спросил он вдруг с подозрением в голосе.

Мадам Леге поставила баночку с кремом на туалет и, сев перед зеркалом, принялась расчесывать свои редкие крашеные волосы.

– Ты прекрасно знаешь, зачем я приехала, – сказала она с вызовом.

– Предполагаю, что наконец соскучились о нас! В четверг Сесиль исполнится двенадцать лет.

– И сколько тебе лет, мне тоже известно. Сорок четыре, – произнесла она, не меняя тона. – Но ты, как видно, по-прежнему наивен.

– Смешно! Только что вы говорили мне о Марго. Когда же я был наивным – тогда или теперь?

– И тогда и теперь... Ты похож на своего покойного отца, мой милый. Не смотри на меня так! Не заставляй меня сравнивать. Несчастный, он никогда не мог понять, что такое настоящая жизнь! Все теории, высокие принципы, абстрактные идеи.

– И я такой же в ваших глазах?

– Да ты всегда был такой. Книжник.

– Благодарю.

– Принципиальность, долг, высокие требования... Ты думаешь, что все интересуются только этим?

– В таком случае странно, как я справляюсь со своими обязанностями консула...

– О, это разные вещи! – прервала его она. – И твой отец был прекраснейшим медиком. Повторяю, это совсем разные вещи! А я хочу сказать тебе, мой милый... Ты знаешь, почему тебе изменила Марго? – вдруг спросила она.

Ее вопрос его больно обжег.

– Меня это не интересует. – Леге бессознательно выпрямился. Его седеющие усы слегка вздрагивали.

Она смотрела на его отражение в зеркале.

– Ты чересчур добр, Леандр. Чересчур добр и доверчив... И витаешь в облаках. Ты думаешь, это нравится женщинам?

– Смотря каким женщинам, – ответил он сухо.

– Поверь мне, мой милый, твой самый большой враг – твоя чрезмерная порядочность!

– Странно. И что же вы мне советуете? Быть непорядочным? С какой целью? Скажите, с какой?

Она резко к нему обернулась.

– Спасти тебя! Спасти твою дочь! Теперь ты меня понял? Понял, зачем я приехала? Чтобы спасти тебя от стыда и позора! Мой долг сказать тебе это! – воскликнула она. – Я твоя мать, я имею право. Сначала я не обращала внимания. Пусть, – говорила я себе, пусть развлекается! Могла ли я даже предположить, что какая-то здешняя девица... О, я понимаю, тебе необходимо... Любовница – это естественно в твои годы...

– Говорите, говорите!

Он стоял, скрестив на груди руки. Лицо его стало жестким, застывшим.

– И что же? Что я узнала из твоих писем? Я узнала, что ты – о святая наивность, – что ты хочешь жениться на какой-то... А ты подумал, в какой круг ты ее введешь? Нет! Нет! – вскричала она с гневом, вспомнив свое парижское общество, которым так дорожила. – Леандр! Сын мой! Опомнись, сын! – И она заплакала.

Бледный, он беспомощно смотрел на нее, а она все плакала, старенькая, сморщенная в своем вишнево-красном шелковом пеньюаре.

Мадам Леге пошатнулась, и, если бы он не подхватил ее и не усадил на стул, она бы упала на пол.

– Выслушайте меня, мама!

Но она заплакала еще сильнее. Он дал ей свой носовой платок.

– Нет, не хочу! Какая кругом дикость! Я по дороге навидалась… Это ужас что такое! В звериных шкурах, замотанные в какие-то простыни. И она тоже ходит замотанная? – подняв на сына опухшие от слез глаза, спросила мадам Леге. – Скажи хотя бы?.. Молчишь? Тебе просто нечего ответить!

– У вас в голове, мама, невероятная путаница. Вы бы хоть прочитали что-нибудь, прежде чем ехать сюда.

– Я читала! А господин Барнаби мне столько показывал по дороге… Ах да, – вспомнила она. – Их села жгут. Ужасно!

– Ну вот, вы опять...

– Я же видела своими глазами, Леандр!

– Верю, вы видели. Но меня-то можете выслушать? Теперь я хочу вам сказать... Пожалуй, вам лучше лечь в постель, вы действительно переутомились! Ложитесь, а я в нескольких словах...

– Я хочу только одного, Леандр... только одного хочу...

– Чтобы я с ней расстался? Этого вы хотите?

– Да, – сказала она, укрываясь одеялом. – Только этого хочу. Чтобы ты забыл все. Чтобы мы вернулись домой, в Париж... Да ты меня не слушаешь!

– Я вас слушаю, мама. А теперь вы меня послушайте. Только не прерывайте, прошу вас! Да, вы правы – по-своему правы! Здесь все другое, все вам чуждо, все вас отталкивает. Но ведь это порабощенная страна! Столетия рабства. И теперь война. А когда вы познакомитесь, когда сблизитесь... Нет, вы не должны принимать сейчас никакого решения. Так, сгоряча. Завтра я вас познакомлю, и мы вместе поездим по городу.

– Я не хочу ее видеть. – Она приподнялась в постели. – Чего ты от меня хочешь? Чего? Чтобы я, твоя мать, любезничала с твоей любовницей, которую я ненавижу?

– Если я вам дорог, – процедил он, – впредь не употребляйте больше этого вульгарного слова, когда говорите о мадемуазель Задгорской!

– Господи! Ты хочешь меня уверить, что она оплела тебя даже без этого?

Он смутился.

– О господи, он и в самом деле погиб! Нет, этого не будет! – воскликнула она. – Ни за что! Мой долг спасти тебя, Леандр!..

– Ваш долг, мама, увидеть девушку, которую любит ваш сын и на которой он женится даже без вашего благословения! – произнес он нервно и, прежде чем она сообразила, что ответить, круто повернулся и вышел.

Глава 9

Когда Климент, проводив Дяко, вернулся в комнату, его испугало выражение лица брата, который все еще стоял, уставясь в одну точку.

– Сегодня ты действительно перебрал, – сказал он. – Дай-ка руку!

Андреа не шевельнулся, и Клименту пришлось самому взять его руку и прослушать пульс.

– Прими вот это и сейчас же ложись.

По привычке Климент обращался с братом, как с пациентом, и не замечал, что тот его не слушает.

– Он ушел? – спросил Андреа.

– Ушел. Обещал снова прийти, – сказал он задумчиво, словно отвечая своим мыслям. – Каждую неделю будет приходить. Те сведения, что я ему дал, имеют особую важность. «Я их передам, – сказал он, – прямо в руки полковнику Сердюку». Видимо, тот занимается разведкой. А полковник доложит их самому генералу Гурко!

Климент с удовольствием произносил чины и имена на русский лад. Все русское напоминало ему студенческие годы в Петербурге, и, раздеваясь, он стал потихоньку напевать:

 
Мать Российская держава!
Силы много! Слава, слава
белому царю!..
 

– А ты что не глотаешь порошок? – удивился он, заметив, что брат так и стоит, как стоял.

– Слушай, он тебе ничего не рассказывал? Про войну?

Климент подошел к разобранной постели, подвернул фитиль в лампе и лег.

– Все идет своим чередом, – сказал он, завертываясь в одеяло. – Отряд генерала Гурко взял Дыбницы и Телиш...

– Знаю! – взволнованно сказал Андреа и подсел к нему. – А Плевен?

– В осаде. При последнем издыхании!

– А ты зачем тогда рассказываешь о переговорах?

– О переговорах? Это выдумка Сен-Клера. Да ты вдумайся, братишка, это же Россия! Ей ли отступиться от дела, начатого на глазах у всего мира!

Андреа слушал, затаив дыхание.

– Хорошо, допустим на минуту, что этот слух верен, – продолжал Климент. – Давай рассуждать. Зачем тогда потребовались этому полковнику Сердюку сведения об укреплениях нашего города? Сведения о его старых укреплениях!.. Понятно тебе?

В тоне его была такая незыблемая уверенность, что Андреа ему позавидовал.

– Я, братишка, мог бы сказать тебе и еще одну новость, но... оставим на завтра.

Климент устало опустился на подушку.

– Нет, нет, скажи сейчас.

– Так уж и быть, а то ты все равно не дашь мне спать!.. Дяко рассказывал – разумеется, он не мог с точностью утверждать, но он слышал один разговор русских командиров, – о столице...

– О столице Болгарии?

– Да…

– О Тырнове?

– Не знаю. Наш город упоминали! Ну, что ты на это скажешь?

Андреа не ответил.

– Который час? – спросил Климент.

Андреа молча взял со стола часы и, не взглянув на них, показал брату.

– Скоро двенадцать! – воскликнул Климент. – Туши свет, завтра меня ждет целый обоз раненых...

– Брось ты этот свой лазарет! – взорвался Андреа.

– Спокойно, братишка! Неужели тебе надо объяснять, для чего я там? Теперь этот лазарет и нам послужит, – добавил Климент, вспомнив о том, что Дяко опять явится через неделю.

Сказав «спокойной ночи», Климент повернулся к стене. Но, видимо, и он, несмотря на все свое хладнокровие, разволновался, потому что усталость никак не могла его сморить, и он еще долго ворочался в постели.

Андреа высыпал в рот порошок, проглотил его без воды (ну и горечь! У Климента все порошки такие!), разделся, задул лампу и лег. Он чувствовал себя плохо, тошнота подступала к горлу, голова болела, но теперь он уже мог управлять своими мыслями. И они больше не терзали ему душу, напротив, собирая воспоминания, разбуженные приходом Дяко, они возвращали юношу в прошлое – не к казни Васила Левского, а к еще более далекому дню, когда он впервые встретил его.

Андреа лежал в постели и думал. В тот раз они собрались у Госпожи (Госпожой называли вдову его гимназического учителя Филаретова). Их было девять человек, с ней десять. Когда вошел Левский, все встали. Он поздоровался. Улыбнулся и ему... Что он тогда сказал? Помню, как сейчас: «Вы, господин Будинов, новый учитель?» Я кивнул. Его взгляд проник мне в душу. От волнения я потерял голос. Он сказал еще: «Ты уже прошел половину пути, Андреа Будинов, и теперь ты наш брат! Отныне у нас путь общий».

– Общий!.. Общий!.. – взволнованно повторял Андреа, ворочаясь в постели и тиская подушку. Сна уже не было ни в одном глазу.

...И тогда мы уселись вокруг него тесным кружком, и он соединил наши души, и мы пошли за ним, крепко держась за руки. Нет сил дальше терпеть, нельзя терпеть, это знал и я, но как сказал это он! И как он повторил это потом, в суде, когда его ввели под стражей... Он тоже в ту ночь не спал. Голова разбита, весь поседел, и все равно он был сильнее всех. Он меня видел – не мне ли он улыбнулся? А потом пришел Дяко и принес письмо от среднегорских комитетов. Чтобы мы его освободили – совершили нападение на суд, на тюрьму... И чего только не замышляли! И все понапрасну. Только прошел слух, будто судья Шакир-бей обещал его помиловать, если он перейдет на их сторону. Нашли кого переманивать! И вот однажды утром...

Андреа уже не мог лежать. Он вскочил и стал ходить по комнате. Его била дрожь.

…«Он был святой», – сказал Дяко. Да, он действительно был святой. И скотина Шакир это понял – потому, наверное, и настоял: немедля. Мы всю ночь провели возле его тюрьмы... Стужа, ветер... А на заре... И Шакир был там. А мы с Дяко вдали... Бессильные... Как долго я повторял: «Не может быть!», пока наконец не понял, что все погибло, что вместе с его концом пришел конец всему... И тогда я бросил все, уехал, исчез...

Погибло? Всему конец? Он остановился, пораженный тем, что ответ так прост. Чтобы взошел росток, семя должно погибнуть. Разве восстание после смерти Левского не его дело? Реки крови, горы трупов, сожженные села и города. И разве не остались и не живут сейчас пробужденные им стремления к свободе? Теперь Россия двинулась за правое дело, с ней сыновья Болгарии – Дяко, вот и Климент... наверное, и еще много других. Андреа не спрашивал себя: а я? Он ничего не решал, ничего не обещал.

Он подошел к окну, распахнул его, вдохнул полной грудью свежий воздух и долго, долго смотрел... Уже светало. Ветер начисто подмел небо. Ветви ореха светлели неподвижно и влажно. Он смотрел покрасневшими от бессонницы глазами. Что-то звенело, занималось у него в душе, как тогда вечером, в каморке у Мериам... Нет, не тоска по чистой женской любви, а желание стать прежним. Даже, пожалуй, не это. Бессознательно, сам себе в том не признаваясь, Андреа жаждал стать другим – таким, каким его обязывало быть его время: твердым, стойким, убежденным. «Смогу ли я?» – спрашивал он всем своим существом и, словно взвешивая собственные силы, долго себе не отвечал.

Серая кошка прошмыгнула под высокой кирпичной оградой и скрылась на заднем дворе Задгорских. Стекло одного из их окон блеснуло синим, лиловым и розовым. Окно Нединой комнаты. Будущей мадам Леге! Его губы презрительно скривились, но он не дал воли своей ненависти, овладел собой и улыбнулся.