Текст книги "Путь к Софии"

Автор книги: Стефан Дичев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 37 страниц)

– Я уже сказал...

– Сказать недостаточно! Вот карта. Покажите на ней тропу!

– Я не могу этого сделать.

– Не можете?

– Ее нет на карте, ваше превосходительство.

– Но вы ведь даже не посмотрели на нее!

– Мне ваша карта знакома, хоть она у вас большего размера. Точно такая есть у меня дома. Тропа начинается в Чуреке, проходит через гребень горы и выходит к Арабаконакской дороге в четырех-пяти километрах к западу от перевала. Хотя местами тропа достаточно широка, она почему-то не указана ни на ваших, ни на австрийских, ни на английских картах.

– Вы в этом уверены?

– Да, уверен. И не только потому, что проверил это, прежде чем пуститься в путь, но и потому, что на всем ее протяжении мы не видели ни турок, ни русских. Ваш пост задержал нас лишь тогда, когда мы вышли к Арабаконакской дороге. Впрочем, оттуда и начались наши беды. Ваши люди так же, как и вы, не верили в существование этой тропы, – добавил он с легкой насмешкой, увидев, как Гурко, подойдя к висящей на стене карте, что-то чертил на ней пальцем.

– Хорошо, допустим, – обернувшись, сказал генерал. – Но вот еще такой вопрос: считаете ли вы возможным продвижение по этой тропе – если она существует – более или менее крупных частей?

– С турецкой стороны?

– Все равно с какой.

– Не знаю. Мы шли по ней ночью. В некоторых местах тропа была завалена снежными сугробами. Вот если бы ее расчистить... Брат мой ходил по ней много раз. В летнее время по ней ездили на мулах и на лошадях.

– М-да! Это был, так сказать, побочный вопрос... Он не имеет ничего общего с вашими...

– Понимаю.

– Вот что, доктор Будинов! Я не люблю недомолвок. К тому же вы в наших руках. Сведения, которые вы нам доставили, возможно, будут решающими для наших нынешних планов – в том или ином смысле. Если вы шпион – нет, не усмехайтесь так! – если вы шпион, говорю, безразлично какой, турецкий или английский, ей-богу, мы вас расстреляем на площади перед церковью! И я сам приду поглядеть на казнь! Но если вы такой, каким мне хочется, чтобы вы были, – вот видите этот крест, я сниму его и сам надену вам на шею.

– Другой награды жаждет моя душа, ваше превосходительство.

– Говорите, какой!

– Чтобы вы мне поверили.

– Это зависит от тропы, доктор... Будинов! И, может быть, не только ваша жизнь... Но и другое, еще более важное и решающее зависит от этой тропы... Ну, ну? Что это у вас на щеках? Да как же вас понять, – резко и насмешливо сказал Гурко. – Прежде, когда его ждал расстрел, он молчал. А сейчас – слезы! – Вдруг насмешливое выражение его лица сменилось выражением сочувствия и симпатии. – Хотя... Я вас понимаю. Что поделаешь – война! – вздохнув, продолжал он. – И не знаешь, с какой меркой подходить к человеку. Вот, я хочу верить вам... Верю вам. Но эту ночь вы еще проведете в карцере! А сейчас мы все же выпьем чаю, не так ли Александр Казимирович? Садитесь. Садитесь и вы, доктор. Корнет, скажите, чтоб принесли чаю для всех нас, да и для вас, понятно, я тоже выпью еще чашку...

– Итак, полковник, – сказал Гурко, когда корнет пошел выполнять приказание, – завтра же в путь! Отправляйтесь, посмотрите эту тропу. В случае, если она действительно существует – таков наш уговор, так ведь, Будинов? – в этом случае я вам приказываю нанести ее на карту. Поподробнее. Ширину, возможности ее использования... И абсолютная тайна! Другими словами, подберите людей. Если же тропы нет...

– Но ведь мы же прошли по ней!

– Я сказал: если ее нет...

Новый салют прогремел еще ближе, и в окнах задребезжали стекла. Все трое невольно прислушались к его раскатам. Вдруг комнату залило красно-желтым светом... Откуда-то донеслось «ура», запели казаки. И снова загрохотали торжествующие залпы, и снова взлетели ракеты, озарившие своим сиянием комнату.

Гурко подошел к окну и широким жестом распахнул обе его створки.

Засыпанный снегом город то весь светился, и кровли его алели и золотились, то темнел, скрываясь под сине-зеленой сенью надвигавшейся ночи. А в темнеющей дали смутно вырисовывались очертания Балкан, укутанных в снежную шубу. Раскаты выстрелов не прекращались. Вместе с песнями доносились и восторженные крики: «Слава! Слава! Да здравствует»... И снова: «Ура!» – все то же ликующее «ура», которым войска встретили весть о падении Плевена и которое, казалось, не умолкало с той минуты.

Глава 6

В доме Задгорских тоже праздновали. Праздновали помолвку Неды с консулом, и так широко, как только мог себе позволить Радой в такое время, когда чаршийские лавки пустели с каждым днем... Еще не успело стемнеть, а весь дом уже был залит огнями. Тодорана и слуги, приглашенные ради такого случая, сновали вверх вниз по лестнице с подносами и оплетенными бутылями.

В зале был накрыт длинный стол, вино лилось рекой, и странное возбуждение – веселое и напряженное одновременно – было написано на лицах гостей.

А гостей было много, и настолько чуждых друг другу, словно это были люди из двух разных миров. Не случайно Филиппу было так трудно разместить их за столом. Ну как посадишь рядом родственников и старых чорбаджиев с виконтессой Стренгфорд или с мадам Леге? Он уже заранее знал, что может из этого получиться. А не пригласить родственников и чорбаджиев невозможно – это будет для них смертельной обидой. Ведь и отец устраивает такое пиршество только ради них!.. Филипп хотел посоветоваться с Недой – ее советы всегда ему помогали в подобных случаях, – но сестра почему-то стала вдруг замкнутой, раздражительной. «Опять моя сверхутонченная сестрица чем-то задета», – насмешливо подумал Филипп и сам взялся решать вставшую перед ним трудную задачу. Он начертил на листе бумаги длинный стол и стулья вдоль него, написал имена приглашенных. Вдруг его осенила счастливая мысль. Все может разрешиться просто, если разделить гостей! На одном конце стола надо посадить помолвленных и иностранцев, чередуя кавалеров и дам, как этого требует этикет; на другом конце, и как можно подальше от мадам Леге, он рассадит гостей-болгар; слева – мужчин, прежде всего старых чорбаджиев и затем остальных почетных гостей помоложе; справа – их жен. Отец его сядет по одну сторону стола, между Сен-Клером и архимандритом Досифеем, а он сам – по другую сторону, рядом с Маргарет, разумеется...

Воодушевленный собственной находчивостью, Филипп положил у каждого прибора карточку с именем приглашенного. «Ее светлость леди Эмили, виконтесса Стренгфорд», «Его превосходительство консул Австро-Венгерской империи фон Вальдхарт», «Синьора маркиза Джузеппина Позитано»... И еще много таких же карточек, которые он надписывал с чувством гордости и истинным наслаждением. Были и другие, на которых значилось: «Достопочтенный чорбаджия хаджи Мано Стоянов»... «Уважаемый господин Димитр Трайкович»... «Кузина госпожа Анастасия Манолаки Ташова»... «Наш многоуважаемый дядя и дедушка кир Ташо Атанасов» (кир^[30]30
  Кир – господин (греч.).


[Закрыть] Ташо, брат хаджи Мины, был чорбаджия еще со старых времен)... И так далее, и так далее.

Теперь празднество, на котором собралось столь разнородное общество, было уже в разгаре, несмотря на отчужденность и настороженные взгляды, которыми обменивались между собой гости, сидевшие по обе стороны стола. Несколько человек приглашенных отсутствовали – не пожаловал «Его благородие доктор Рэндолф Грин» и «Его светлость граф Вольдемар фон Тибо», да и Маргарет все еще не было, так что столь тщательно обдуманный Филиппом порядок быстро нарушился. Сесиль пересела к Неде. Позитано, раскрасневшийся и шумный, подсел к мадам Леге, которая неожиданно стала язвительной. Виконтесса разговаривала с Леге и слишком подчеркнуто избегала глядеть на противоположный конец стола, где чавкала, шмыгала носами и непрерывно чокалась целая орава родственников и близких друзей хозяев дома.

Обычно ничего не упускающий из виду, Радой сейчас не замечал, что происходило вокруг него. Да и происходило ли вообще что-либо или же все шло так, как должно? Радой был опьянен вином, собственной гордостью, счастьем дочери. Он то и дело вставал и потчевал гостей. Изъяснялся он при этом на странной смеси болгарских и турецких слов – ему казалось, что большинство иностранцев должны знать турецкий.

– Пожалуйста, возьмите еще! Господин барон... хаджи Теодосие... Есть, есть, будьте спокойны! Прошу...

К соседке Сен-Клера консульше фон Вальдхарт он обратился по-немецки, да так громко, чтобы его слышали и остальные иностранцы и свои.

– Не угодно ли вам еще немного мяса, сударыня? Белого, да? Сейчас, один момент...

Не слушая ее протестов, Радой положил на тарелку разрумянившейся австрийки большой аппетитный кусок индейки, и фрау Матильда, всячески оберегавшая свою фигуру, не могла устоять перед искушением.

А Радою не сиделось на месте. Взяв свой бокал, он отправился чокаться с гостями.

– За ваше здоровье, за ваше здоровье! За здоровье помолвленных. Будьте и вы здоровы и счастливы!..

Счастливый, улыбающийся, он наклонился к мадам Леге.

– Ну, сватья, чокнемся и с вами! Поздравляю с радостью! Недка, переведи! За ваше здоровье, говорю, сватья! Сватья... А есть такое слово по-ихнему, а? Недка, я тебе говорю! Скажи ей: болгары и французы – уже союз... Как это у вас там... Алон занфан де ла патри... – запел он.

Высокопоставленные гости иронически переглядывались, выражая притворное одобрение.

Мадам Леге притронулась бокалом к его бокалу и с натянутой улыбкой сказала:

– Да присаживайтесь же, сударь! Неда, скажите вашему отцу, чтобы он сел к нам. Милочка Сесиль, уступи место господину Радою!

Девочке не пришлось уступать свое место – сразу же поднялся Позитано. Ему тоже не сиделось. Он направился на другой конец стола, остановился мимоходом возле барона, затем спросил у Сен-Клера, почему нет доктора Грина, и тот, как всегда любезно и учтиво улыбающийся, пересел на стул Радоя и предложил итальянцу место между собой и Матильдой фон Вальдхарт.

– Доктор Грин? Видимо, что-то задержало его в госпитале, – сказал он. – В самом деле, в последнее время на фронте затишье и новые раненые как будто не прибывают, но все же... это ведь госпиталь.

– Да, да! Вы говорите, затишье. Балканы, конечно, серьезное препятствие. Особенно зимой! Как вы переносите холод, госпожа фон Вальдхарт?

– О, я просто влюблена в зиму! А вот скуку, увы, я переношу плохо. Да и зрелища подобного рода – тоже. – Она взглядом указала на чорбаджийских жен, которые смеялись, шушукались, подталкивали локтем друг друга, не переставая в то же время жевать.

Вдруг безо всякой связи она спросила:

– Не кажется ли вам, Сен-Клер, и вам, маркиз, что наша невеста сегодня какая-то особенная?

Вопрос ее был неожиданный, но не он удивил Позитано, а удивило открытие, что еще кто-то заметил в Неде перемену, с самого начала празднества озадачившую его.

– Вы говорите, госпожа фон Вальдхарт, что она какая-то особенная, а как ей не быть такой, скажите на милость? Вспомните вашу помолвку!

– Нет, не напоминайте мне о ней!

– А я свою часто вспоминаю с сожалением!

«Находчив же этот итальянец! До чего хитер, – думал Сен-Клер, слушая его и в то же время настороженно прислушиваясь к тому, что говорят его соседи-болгары, – вино прогнало их первоначальную стеснительность, и сейчас они болтали без умолку. – О чем, собственно, сожалел Позитано? О давно ушедшем времени или же о том, что он тогда обручился? Вот такой же он и в политике, виляет, иронизирует; нет, с ним ни о чем не договоришься. И вообще лучше всего – убрать его отсюда. Вполне возможно, что с его преемником мы лучше бы поняли друг друга... Да, да! В такое время едва ли успеют прислать другого. Но на чем бы мы могли его подловить? Он очень осторожен», – размышлял Сен-Клер. И тут до его слуха вдруг донеслись слова его соседей-болгар, которые сразу же приковали его внимание.

– Бежал? Ради бога, не говори таких вещей, господин хаджи Коцев! Храни нас господь! Да как же он сумел это сделать? – возмущался архимандрит, правитель канцелярии софийский Митрополии, кивая своей рыжей бородой в сторону худосочного, покрытого испариной, брата Филаретовой.

Рядом с ними сидели еще двое чорбаджиев, хорошо знакомых Сен-Клеру. Придвинув поближе стулья, они слушали, явно встревоженные.

Брат Филаретовой продолжал:

– Ну уж так ты и не знаешь, твое преподобие, как убегают! Выпал случай и... айда!

– Тише. Видишь, англичанин навострил уши, – остановил его Димитр Трайкович, крепкий, плотный мужчина с энергичным лицом, уже изрядно полысевший.

– Не беспокойтесь, он не понимает по-нашему. По-турецки, я знаю, он говорит хорошо, имейте это в виду, – сказал четвертый из собеседников, чорбаджия Мано, самый богатый человек в городе, он тоже приходился родственником Задгорским: покойная жена хаджи Мины и его жена были сестрами.

Но они ошибались, Сен-Клер понимал их язык и даже догадывался, что они говорят о владыке Милетии, митрополите Софийской епархии. Он прислушивался к разговору этих людей, которых глубоко презирал, не столько потому, что его интересовало бегство учившегося когда-то в Петербурге духовного лица – не было никакого сомнения в том, что митрополит бежал к русским. Он прислушивался к ним и потому, что их разговор его встревожил и удивил. Оказывается, даже эти люди, которых здешние власти считали своей опорой, стараются уверить друг друга, что не имеют с ними ничего общего. И главное, остерегаются его самого. И можно ли впредь рассчитывать на этих людей, роль которых он уже давно предусмотрел в своих планах? Война – вот причина этого. «Вероятно, каждый из них уже мысленно прикидывает, как бы ему выслужиться перед русскими, как приспособиться к ним, – с негодованием думал Сен-Клер. – Они не стоят того, чтобы их подслушивать». Он отодвинул подальше свой стул, хотя разговор и обещал быть интересным, и перестал о них думать.

– Госпожи Джексон все еще нет? – спросил он Филиппа.

– Я уже беспокоюсь, не случилось ли чего с нею в дороге.

– Что может с ней случиться... Просто задержалась у кого-нибудь.

– Возможно, так оно и есть.

Филипп с трудом скрывал свое дурное настроение. «Почему, собственно, я мучаюсь и злюсь, – спрашивал он себя, – постыдная связь между нею и этим турком началась не сегодня. И что у меня общего с Маргарет? Ровно ничего!» Но подсознательно он почему-то возлагал какие-то надежды на это празднество. Внушил себе, что это его последний шанс.

Он подсел к монументальной Джузеппине Позитано, завел с ней разговор и, как всегда, был приятным, остроумным собеседником. Но сознание его было раздвоено. «Возможно, это к лучшему, что ее нет», – думал он, глядя с возмущением на свою родню, не признававшую ни ножа, ни вилки, и весь цепенел каждый раз, когда среди галдежа раздавались громкое отрыгивание или голоса, наперебой старавшиеся перекричать друг друга: «За ваше здоровье, кир Ташо!..» «Всяческого благополучия вам, бабушка-хаджийка!..»

Он разговаривал с маркизой, но не спускал при этом глаз с тетки Таски, которая слишком громко хихикала, и с двоюродного брата Манолаки, уже успевшего перебрать. Но что от них требовать – им весело, они в гостях, помолвка ведь! Вот напротив сидит синьор Позитано, и он тоже перебрал. И мадам де Марикюр говорит слишком громко... Нет, это не одно и то же. Даже хорошо, что тут нет Маргарет...

– Я, конечно, затем тоже уеду в Париж. Вы спрашиваете, госпожа маркиза, как отнесется к этому мой отец? – продолжал Филипп, – с ним будет, разумеется, несколько труднее. Вы ведь знаете: родина и прочее. Все же я уверен, что сумею убедить его. Когда мы с сестрой будем там, что его будет связывать с этим городом? Только бы кончилась война, и мы сразу свое дело ликвидируем...

– Насколько я знаю, господин Задгорский, у вас, кажется, были другие проекты. Вы думали о дипломатической карьере, помнится?

– Да, было такое, – с грустной улыбкой сказал Филипп. – Война окончательно разрушила мои планы. Извините, меня о чем-то спрашивает Леандр. Что вы говорите, дорогой друг, я не слышу?

Леге, сидевший во главе стола, подался вперед и, улучив минутку, когда гости немного притихли, сказал:

– Зашел разговор о нашем общем друге докторе Будинове. Эта маленькая дама беспокоится, почему его до сих пор нет, – добавил консул шутливо, с ноткой участия, и все посмотрели на Сесиль.

Девочка покраснела.

– Да, да, в самом деле, – поддержали другие гости.

– Раз не пришел доктор Грин, значит, и его помощник тоже не мог прийти, – пояснил Позитано.

Филипп сознавал, что не только соседство и его прежняя дружба, но и особая благосклонность Леге к доктору Будинову обязывали пригласить и его на это торжество. Он многозначительно поглядел на отца. Радой не понял, и Филипп перевел взгляд на Неду. Она оставалась невозмутимой и, как ему показалось, безучастной.

– Я его не нашел, – солгал Филипп.

– Но ведь доктор – ваш сосед! Будьте так добры, дорогой друг, пошлите за ним!

– Хорошо, сейчас.

С притворной готовностью Филипп поднялся, чтобы распорядиться, но его остановил Сен-Клер.

– Он, наверное, еще не вернулся! – сказал он. – Доктор Будинов уехал в Копривштицу. Сегодня утром его еще не было в госпитале. Мне сказали, он должен был оперировать там какого-то родственника.

– Очень сожалею, милая Сесиль! – громко сказал Филипп

– И я сожалею! – заявила девочка с такой серьезностью, что все, кто понимал по-французски, рассмеялись.

– Дамы и господа! – послышался вдруг голос.

– Ш-ш-ш! Молчите, прошу вас! Де Марикюр собирается произнести речь! Это событие не менее редкое, чем помолвка! – воскликнул Позитано, обращаясь то к одним, то к другим.

Первыми притихли родственники и все остальные болгары. Но Вальдхарт и барон Гирш, наклонившись друг к другу, продолжали шептаться.

Наморщив большой нос и то поднимая, то ставя на стол бокал с вином, Морис де Марикюр тихонько откашлялся и начал:

– Имею честь, уважаемые дамы и господа... имею удовольствие... От имени персонала нашего консульства (правда, весь персонал состоял из него и лакея)... от имени всех французов, которые находятся в этом городе, от имени республики...

– От имени всего человечества! – вставил Позитано.

– ...Я счастлив поздравить вас! – провозгласил де Марикюр, но смех и звон бокалов заглушили его слабый голос.

Он чокнулся со своим консулом и его невестой, одним дыханием выпил вино и сел на место.

– Ну, а теперь помолвленным полагается поцеловаться! – заявил Позитано.

Лица всех оживились. «Целоваться!.. Целоваться!..» – дружно поддержали маркиза его жена, Филипп, фрау Матильда и барон. К ним присоединились мадам Леге и Сесиль, которая запрыгала, хлопая в ладоши, и даже виконтесса.

– Что случилось? Почему такой шум? – спрашивали друг друга родственники.

Муавин Илия-эфенди, сидевший в окружении своих соотечественников, хотя Филипп определил ему место поближе к иностранцам (в последнее время Илия все чаще и подчеркнуто отдавал предпочтение обществу болгар), услужливо пояснил:

– Это у них такой обычай. Требуют, чтобы молодые поцеловались. Понятно?

– Ну, давайте же! Мы ждем! – не переставала призывать молодых маркиза. – Мы ждем поцелуя...

Леандр и Неда стояли друг против друга. Он, исполненный торжественности, улыбался. Она вдруг смертельно побледнела и, казалось, вот-вот упадет.

– Как она взволнована, милая! – прошептала сочувственно леди Стренгфорд.

Леге обнял Неду, наклонился и поцеловал ее в губы. Губы Неды были сухие, холодные, и он с удивлением взглянул на нее.

Глава 7

Едва только гости разъехались, как до Неды донесся с лестницы громкий, оживленный голос Маргарет Джексон.

– Как я сожалею, дорогой мой! – говорила она, вероятно, обращаясь к Филиппу. – Я никак не могла... Что? Сейчас? О нет, благодарю! Я устала. Спокойной ночи!

Неде стало ясно, что американка ушла к себе. Сидя в зале, глядя с отвращением, как дед допивает вино из бокалов гостей, Неда, сникшая, обессиленная, почему-то стала думать о чувстве брата к Маргарет. «Как он унижается! И зачем унижается? – размышляла она с сочувствием, какого давно уже не испытывала к нему. – Странно! А я всегда считала его честолюбивым и гордым. Нет, я обманывалась, он не такой, как отец! Но ведь он же не слепой? Весь город говорит о связи этой женщины с Амир-беем. И сколько раз мы сами убеждались в этом... Как это отвратительно, как опошляет все истинное», – думала Неда, вспоминая свои собственные свидания.

Она бросила быстрый взгляд на деда, подошла к окну и спряталась за гардиной, прижавшись лицом к стеклу.

В комнате Андреа было темно. Спит он или все еще стоит там? Наблюдает за нею? Сердится на нее? Она вглядывалась, желая подать ему знак, но в это время дверь за ее спиной отворилась и она услышала голоса отца и Филиппа. Гардина скрывала ее от их глаз. Но, и не глядя на них, она знала: отец ее весел, самодовольно потирает руки, глаза поблескивают. Голос Филиппа выдавал его раздражение. Обидела его эта особа. Неда всматривалась в темноту ночи, в призрачно белый снег и не вникала в их разговор, пока ее внимание не привлек возмущенный тон отца:

– И потребовал, чтобы их позвали?! Значит, просим, мол, вас, пожалуйста. Не то без вас помолвка не помолвка! – говорил он.

– Да ведь это Сесиль, ребенок...

– И сватья тоже! Небось, сами рассказывали мне, что там, на приеме, вытворял этот лоботряс Андреа.

«Боже! – беззвучно простонала Неда. Именно она рассказывала тогда в шутку эту историю с Андреа и мадам Леге. Нет, нет, то совсем другое. А сейчас отец называет его лоботрясом, именно его. – Что нас ждет, что нас ждет?» – мысленно твердила она.

– Верно. Не хватало, чтоб еще и о нем вспомнили! – с подчеркнутой иронией заметил Филипп: – К счастью, речь шла только о Клименте. Под конец выяснилось – уехал в Копривштицу. Там ему оперировать какого-то родственника надо.

– Значит, к родственникам уехал? Ну, да ладно. Важно, что у нас все обошлось. А этот старый хрыч Слави будет дуться теперь. Ну и пусть себе дуется, не могу же я приглашать кого попало!

– Это вы про соседских сынков говорите, что они уехали в Копривштицу? – вдруг послышался тихий голосок хаджи Мины.

– Про них, дедушка, – ответил Филипп.

– Так вот... повстречал я их!

– Где же? – недоверчиво спросил Филипп.

– В Богрове их повстречал позавчера.

– В Богрове? Ты обознался, дедушка.

– Кто, я обознался? Хорошенькое дело! Один был Климент, доктор, а второй – Коста, лавочник, он мне каждый день глаза мозолит. Ну вот еще, мне ли не знать их? Что вы городите!

Неда никогда не любила по-настоящему деда. Что-то в нем ее отталкивало – то ли старческий запах, то ли вечные расчеты и мелочность. Но сейчас он был ей просто мерзок. Он-то чего вмешивается? Ей казалось, что этот разговор направлен не столько против соседей, сколько против нее самой. Они еще ни о чем не подозревают, но уже ненавидят всех Будиновых. А что будет, когда они узнают?

– Послушай, дедушка. Ведь мы говорим серьезно, понимаешь? Ну-ка припомни хорошенько, действительно то были Климент и Коста?

Голос Филиппа звучал настойчиво. Почему он об этом спрашивает? Отчего так заинтересовался? Она хотела обернуться и посмотреть на них, но побоялась, что они ее заметят и тогда надо будет отойти от окна. А какое наслаждение доставляло ей сейчас стоять, прислонившись лбом к холодному стеклу, и смотреть в окно напротив!

– Точно, они, они, Филипп! Не пьяный же я был. Я ехал из Ташкесена, а они мне навстречу – из Софии. На линейке ехали, чтоб ты знал...

– И куда же они направлялись? На север? К Балканам?

– А бог их знает. Но они не в Копривштицу ехали, будь уверен.

Из другого конца залы донесся голос отца:

– Ну, ладно, куда ехали – это их дело! А вы знаете, который уже час? Ну-ка, Филипп, позови Тодорану, пускай приберут здесь.

– Подожди, подожди...

– Чего еще ждать? Не стоят они того, чтобы на них время терять.

– Э-э, нет! Тут дело серьезное, отец!

Тон его куда больше, чем слова, заставил Неду обернуться.

Сквозь густую сетку тюля она смотрела на брата, стоявшего по другую сторону неубранного стола. Лицо у него было напряженное, возбужденное. Казалось, он готовился произнести речь. Но вместо этого Филипп произнес:

– Они ушли к русским.

– К русским? Да ты в своем уме? Через фронт?

– Я в этом уверен, отец. Собственно, все ясно, Климент – русский шпион! Они все трое – русские шпионы! – воскликнул вдруг брат, и его голос словно ножом резанул Неду. – Что в этом удивительного? Было бы удивительно, если б они ими не были! Старший учился в Петербурге, носил их мундир. А младший – я слышал это от него самого – в комитете состоял одно время. До сих пор таился, а вот теперь взялся за дело... Они разузнали кое-что, понабрались того-сего и айда к Арабаконаку. Наверное, у них есть какой-то способ перебраться через него!

Филипп разглагольствовал, иронизировал, и чем больше он распалялся, тем яснее становилось Неде, как он проницателен и сообразителен. Андреа ведь не сказал ей, что вместо него отправились братья. Он только сказал: «Пошли другие». Теперь она поняла, кто они, эти другие, и поняла, насколько опасно то, за что взялся человек, которого она любит.

– Хватит! Я не желаю интересоваться этими делами! И ты тоже прекрати ими заниматься, – остановил Филиппа отец.

– Но ведь они шпионы, уверяю тебя. Такие, как они, приведут сюда русских!

– Я сказал тебе, хватит! Запрещаю вести подобные разговоры в доме. Пусть кто что хочет, то и делает. Важно, чтоб мы были в стороне от всего этого. Каково будет нам – мне, тебе, твоей сестре – если сюда придут русские? Ты понял, что я хочу сказать?!

– Понял, – резко и гневно ответил Филипп. – Понял, что своим молчанием ты потакаешь им, становишься их соучастником!

– Потому что твои господа англичане болтовней только занимаются! А ты что собираешься делать? Джани-бею доложить?

– Во-первых, Джани-бей и англичане – это не одно и то же, – зло ответил Филипп. – И, во-вторых, тебе пора знать, что я в тысячу раз выше ставлю англичан и предпочитаю держаться их да и вообще цивилизованной Европы. Нам ни к чему делать ставку на то, чтоб сюда пришла такая же серость, как и мы сами...

– Опять твои глупости! – прикрикнул на него отец. – Я тебе уже сказал! И вообще прекрати этот разговор. Я запрещаю тебе даже словом обмолвиться кому бы то ни было насчет соседей! Ты слышишь?

Филипп молчал, но Неда видела, как нервно подергиваются его коротко подстриженные усики.

– Ты слышишь? – повторил отец.

– Слышу, – сухо, сквозь зубы ответил Филипп и, резко повернувшись, вышел из залы.

Что же теперь будет, что будет? Сдержит Филипп свое обещание и вообще давал ли он его?

– Папа! – дрожащим голосом произнесла она, откинув занавеску.

– Ты здесь?!

– Не позволяй ему, папа... Прошу тебя! Прошу тебя, скажи ему еще раз...

– Не твоего ума дело! Займись уборкой, чего высматриваешь там?

– Не позволяй ему! – повторила она настойчиво, с таким отчаянием в голосе, что отец посмотрел на нее.

– Ведь ты же слышала, что я запретил ему, – сказал он. – А сантименты эти ни к чему! Они из тех, что сами в петлю лезут. Добром для них это не кончится. Важно только, чтобы из нашего дома это никуда дальше не пошло. Чтоб нас не затронуло. Ведь так?

Она побледнела и уставилась на него невидящими глазами, губы ее дрожали.

– Что с тобой, Недка? И в такой день!

Она попыталась ответить, что все, о чем сейчас говорилось тут, недостойно... что она не хочет, не может... Но ей изменил голос. Она подошла к столу, потом вдруг выбежала из залы и кинулась к себе в комнату.

Сколько раз они стучались к ней в дверь – она уж не знала. «Оставьте меня! Оставьте меня!» – только твердила в ответ.

– Что с тобой? Опять устраиваешь какую-то трагедию! – сердился за дверью отец. – Филипп, Филипп! Иди сюда, скажи этой графине, что никому не станешь говорить про них... Ох! – вздыхал он. – Ну что за дурные головы! И надо же в такой вечер! Вместо того чтобы радоваться, гордиться, что роднимся с такими людьми... И из-за чего? Из-за кого? – бушевал он, то отходя от ее двери, то снова через минуту возвращаясь к ней.

Наконец он перестал к ней стучаться, перестал сердиться и кричать. Наверное, лег. Дом затих. Неда напряженно прислушивалась и улавливала теперь лишь неясные, таинственные шорохи, уже не раз слышанные прежде, какие-то шаги, тихое потрескивание, поскрипывание – звуки, присущие каждому старому дому. Когда-то они наполняли ее страхом. Сейчас она сама стремилась вызвать в себе прежние страхи, чтобы вытеснить тот, другой, большой страх, который владел ею сейчас. Она напрягалась, прислушивалась. Напрасно. Мысли ее снова возвращались к опасности, нависшей над семьей Андреа. Будет ли молчать брат? Разумом она успокаивала себя: в конце концов, Филипп не решится на такую подлость. Но чувство ее – а оно никогда ее не обманывало – твердило: не верь ему, может, даже завтра он захочет похвастать этой тайной перед Маргарет Джексон и даже перед Сен-Клером. Что станется тогда с братьями Андреа? И с ним самим? Надо ему сказать, как-то предупредить его...

Пока она лихорадочно думала, что бы такое предпринять, и металась по комнате, прислушиваясь к каждому звуку, ей казалось, что она запуталась в каком-то лабиринте и тщетно ищет выхода. Ее состояние было вызвано не только необходимостью предупредить Андреа, но и чем-то куда более сложным и решающим... Постепенно и все более явственно она стала сознавать, что пришло время оторваться от свой семьи, от всего того, что было чуждо ей и прежде, против чего она и прежде бунтовала. Роман, которым она давно уже жила в своем воображении, сейчас становился реальностью… «Вот оно – испытание», – говорила она себе и припоминала не одну книгу и не одну героиню, которая точно так же, как и она, оказывалась на перепутье. Она понимала, что на этот раз ей надо решать и что на этот раз все – от начала и до конца – настоящее, но только такое настоящее, какого она еще не знала.

И снова вопрос: что же ей делать? Она отворила окно. В комнату ворвался холодный воздух, смешался с теплым и, обратившись в пар, окутал ее легким облачком. «А не позвать ли мне Андреа? Но комната деда находится как раз под моим окном, а он, домовой, не спит, все слышит, – с неприязнью подумала она. – Может, бросить что-нибудь в его окно, что-то легкое?» Она собрала с карниза снег, слепила из него плотный шарик и бросила. Не попала. Что же, что же тогда бросить? Была бы горсть кукурузных зерен или бобов. Кораллы! Едва только это пришло ей на ум, она сразу же схватила ожерелье из красных кораллов – подарок Леандра. Сильно дернула и порвала его, собрала кораллы в горсть и, размахнувшись, бросила. Кораллы глухо застучали по противоположной стене, по раме окна, по стеклам... «А что, если его нет сейчас в комнате? – вздрогнув, подумала она и затем без всякой видимой связи сказала себе: – Я порвала ожерелье... уже порвала его, все кончено...»