Текст книги "Путь к Софии"

Автор книги: Стефан Дичев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 37 страниц)

Глава 3

В тот день Андреа Будинов переборол себя и после обеда остался дома. Он решил проверить свою волю, раз и навсегда порвать с жизнью, которую вел в последнее время и которая – он это с болью сознавал – позорила и его самого и его близких.

Он стал читать – упорно, увлеченно, с головой уйдя в книгу. Но скоро именно это упорство и эта увлеченность пробудили у него в душе прежние терзания. Он вытянулся на кровати и уставился в потолок. Лежал, курил папиросу за папиросой и старался ни о чем не думать. Но странно! Именно бездействие заставляло его сейчас думать о войне... О войне, которая влила в них столько надежд и которая с тех пор, как русские были остановлены под Плевеном, ввергла их в бездну отчаяния... Он думал и о себе в этой бездне... «Сомнения, страхи – все перемешалось у меня в голове, – беззвучно твердил он, и только густые брови его то сходились над переносицей, то резко вскидывались вверх. – Они там дерутся, умирают за нас, а я тут лежу и взвешиваю, как у них там… почему... долго ли продлится!»

Но он не взвешивал. Если бы и захотел, не мог бы взвешивать. Потому что был слишком пылкой натурой, и так уж была устроена его голова, что он целиком отдавался чему-нибудь, а потом разочарование опустошало его душу – до новой надежды, до нового, еще более мучительного порыва. «Если бы мы могли здесь, на месте, чем-нибудь помочь, – лихорадочно размышлял он, обволакивая себя табачным дымом. – Сколотить отряд... Или напасть на турецкие обозы... Но с кем? – спрашивал он горестно. – С кем, если все боятся, а от прежнего нашего комитета не осталось никого?»

Он продолжал строить планы, хвататься то за одно, то за другое, пока вдруг не опомнился и не махнул в отчаянии рукой. Если не падет Плевен, все это бесполезно. Его брат, Климент, врач в одном из лазаретов английской миссии, говорил, что в Лондоне по инициативе России ведутся переговоры о перемирии. Он слышал об этом от самого Сен-Клера, английского советника коменданта Софии. Русские войска отойдут за Дунай. Даже тяжелая артиллерия уже поставлена на колеса...

Одна только мысль об этом расстроила его окончательно. Он вскочил. Закурил новую папиросу. Стал мрачно расхаживать по комнате. Остановился, опять зашагал...

Андреа было двадцать пять лет. Черноглазый, тонкий, с длинными руками и ногами, увеличивавшими его рост, и узким бледным, почти аскетическим лицом (как у монаха, посмеивался над ним отец), он, однако, привлекал к себе внимание женщин. Он был способен на сильные чувства, но переходы от нежности к грубости были неожиданны и резки. В школе он преподавал историю Болгарии и всемирную историю, а в последнее время – так как ему пришлось скитаться по белу свету – еще и французский язык. Но это только усиливало хаос противоречий, в котором он пребывал в последнее время.

Андреа вышел из своей комнаты. В маленькой зале жена и сынишка его брата Косты прилипли к окнам, выходящим на соседний двор. Он хотел вернуться, но Славейко его окликнул:

– Дядя, скорей, посмотри, дядя!

– Иди сюда, Андреа, – позвала и Женда, не отрывая глаз от того, что происходило за окном.

Женда была белолицая цветущая молодая женщина, теперь к тому же на первых месяцах беременности.

– Ну, что там? – спросил он с недовольным видом.

– Иди погляди, какая важная барыня приехала к бай Радою! Сундуков да сундучков всяких сколько! И слуга... и служанка!..

– А я рядом с ней стоял, дядя! Это я показал ее маме! Баба Тодорана говорит, она мириканка!

– Не мириканка, а американка, – поправил мальчика по привычке Андреа.

Услышав, что речь идет о женщине, и к тому же сообразив, что в переполненный иностранцами город впервые приехала гостья из-за океана, он заинтересовался и подошел к окну.

Внизу, у ворот их соседей Задгорских, остановились два фаэтона. Вокруг толпились дети, старики турки с четками в руках и даже какой-то цыган на осле и старьевщик-еврей в грязной барашковой шапке с корзиной в руке. Все они, разинув рты, глазели на высокую иностранку в клетчатом пальто и дорожной шляпке, разговаривавшую с молодым Задгорским. Красавец Филипп стоял, засунув палец в кармашек своего нового голубого жилета, кивал головой и важничал больше, чем всегда.

– Наверное, какая-нибудь графиня, – сказала со вздохом Женда. – Везет соседям! И разве только им! У чорбаджии Мано – в двух домах, и у господина Трайковича... А у Госпожи – сама Милосердная Леди!

– Ну и пусть ими подавятся! – сказал злобно Андреа.

– Ух, вечно ты со своими... Все не по тебе! А если бы и нам взять, а, Андреа? Тебе с Климентом перебраться бы в залу, а в нашей комнате поместить бы...

– Мужа своего будешь учить. А ко мне с этим не лезь! – сказал он грубо и, прежде чем уйти, бросил еще один полный ненависти взгляд в окно. – Вон и сам бай Радой вышел. И дед, разве без него обойдется! Осталось только Неде выйти с поклоном... тьфу! Что мы за племя такое, они пришли турку помогать, а мы – потеснимся, пригласим их! Сама теснись! – крикнул он Женде вне себя. – Выстави своего мужа и положи кого-нибудь из этих к себе в постель и спи с ним!

– Как тебе не стыдно! – всплеснула руками Женда. – И что ты за человек! Все переиначишь.

И Женда опять прилипла к окну, а Андреа, еще не остыв от гнева, пошел к себе в комнату.

«В самом деле, что я за человек? – думал он. – Размазня какая-то! Сижу дома, рассусоливаю, философствую... Вступаю в спор с бабами... И жду, разумеется, жду, чтобы прийти на готовое. А что еще остается мне, кроме как ждать? – заключил он, войдя в комнату и захлопнув за собой дверь. – Что еще я могу сделать?..»

Он забыл про иностранцев – они были только добавкой ко всему остальному, забыл, что уже несколько недель сидит без дела, потому что классы разбросаны по разным баракам и халупкам, а ученики ходят все реже и реже. Ждать... Ждать в бездействии, в полной неизвестности, жить, как в западне.

– Предпочитаю знать, что бы ни было, но знать! – сказал он вслух и сам испугался звука своего голоса.

Внезапно он осознал реальный смысл своих слов и схватился за голову. Что ты хочешь знать, Андреа? В чем увериться? Заключат ли русские мир с Турцией? Отойдут ли за Дунай? Он долго простоял так в прокуренной комнате, опустив плечи, со страдальческим выражением на не бритом уже целую неделю лице, с немым ужасом в глазах, которые, казалось, снова видели бессчетные могилы без крестов, как это было после восстания. «Лучше не думать! Лучше делать, как все, и не думать!.. Не думать! – повторял он про себя, все еще не шевелясь. – Что я могу один? Лучше не думать...»

На мгновение действительно все, что терзало его, словно исчезло. В его голове, во всем его существе была одна только глухая пустота. Это было такое неожиданное, такое незнакомое ощущение, что Андреа даже испугался. «Как это просто и как мне легко! – Но тут же, словно разбуженные его голосом, мучительные мысли снова роем налетели на него. – Значит, выхода нет! И до каких пор так будет? – Ему вспомнились испытания, через которые прошел его народ, – и тогда начиналось с песен, а кончалось кровью и пожарищами. – Не могу больше... не хочу... Я задыхаюсь здесь!»

Он схватил феску и кинулся вниз по деревянной лестнице. В дверях он столкнулся с Климентом. Брат, как всегда, принес с собой запах карболки, пропитавший его мундир.

– Что нового?

Климент пожал плечами.

– Еще два обоза раненых.

В голосе его слышалась глубокая усталость. Но он улыбался. Климент был мобилизован турецкими властями, и поэтому, а еще и чтобы не раздражать раненых, ему было приказано носить турецкую офицерскую форму, и он носил ее со странной смесью иронии и тщеславия. В мундире он казался стройней и представительней. Теплый оливково-зеленый цвет сукна шел к его матовому, всегда тщательно выбритому лицу с мягкими каштановыми усами.

– Все раненые из Плевена, – пояснил он. – Задержались в пути. Да, чуть не забыл. Приехали англичане.

– Я тебя о войне спрашиваю. О переговорах.

– Все то же.

– Все то же, – повторил Андреа, пропустил его и хотел было выйти.

– Постой!

– Чего тебе?

– Ты опять к той? – Климент впился в него глазами с явным упреком и досадой.

– Это мое дело.

Андреа гневно оттолкнул его руку, быстро пересек передний дворик и с силой захлопнул за собой калитку.

Если бы, выходя из дому, Андреа не встретил брата, если бы тот не бросил ему в ответ «все то же» и, наконец, если бы Климент не упомянул так брезгливо «ту», то есть Мериам, девицу из шантана папаши Жану (шантанами называли постоялые дворы с красным фонарем, которые как грибы вырастали в тыловых городах), Андреа, может, и выдержал бы характер и не пошел бы к ней. Но все это случилось. Обида и злость перемешались в нем, а излиться было некому, и он сам не понял, как очутился в шантане у француза, как заказал рюмку-вторую мастики, а потом и целую бутылку, как с бутылкой в руке побрел по мрачным коридорам к комнатушкам, где принимали клиентов девицы.

Теперь он лежал рядом с Мериам, утомленный и пресыщенный, обхватив одной рукой ее голую спину, терся заросшей щекой об ее круглое плечо и не спешил уходить.

– Хорошо... – сказала она. – Как хорошо!.. – И погладила его волосы.

– Очень, – отозвался он.

Они помолчали, расслабленные, охваченные приятной истомой.

– Мой Андреа хочет выпить?

– Отстань... не хочу...

Они говорили по-французски, но вставляли арабские и греческие слова, которых Андреа нахватался за свои трехлетние скитания по Ближнему Востоку. По-турецки он не желал разговаривать, и стоило только ей начать, как он ее резко обрывал.

– Ну ладно, дай! – передумал Андреа. – Дай! Дай же!

Андреа дернул ее за распущенные иссиня-черные волосы и показал глазами на бутылку.

В жилах Мериам текла смешанная кровь, но еврейское в ней преобладало. В каждом ее движении, в выражении ее лица, в ее говоре чувствовалась затаенная печаль. Откуда она? Из зловонного лабиринта софийского гетто? Или папаша Жану привез ее вместе с дюжиной других из какого-нибудь далекого порта? Андреа не знал. И не спрашивал.

Наверное, она была его сверстницей, но выглядела лет на десять старше. Ее овальное лицо покрывал толстый слой белил и румян, начерненные брови сходились над переносицей; черным были обведены и слегка выпуклые, с поволокой глаза; под длинным носом резко очерчивались крупные сочные губы, с которых сейчас была стерта помада. Нет, Мериам нельзя было назвать красавицей. Она была скорее некрасивой – такой он и увидел ее в первый раз. Но тело у нее было крепкое, кожа чистая, а главное, с ней ему удавалось забыться. Иногда он чувствовал к ней жалость.

Андреа сделал несколько глотков и опять вытянулся на постели.

– Воды хочешь? – услышал он ее голос.

Нет, он не хочет воды! Горло и желудок горят – пускай!.. Он разглядывал тонувшую в полумраке комнату. Кто еще побывал здесь сегодня? Он думал об этом равнодушно, лениво, без ревности, даже без отвращения. Те, с железной дороги, само собой... И из миссий... Может быть, и наш уважаемый сосед мсье Филипп Задгорскпй?.. Стоило ему вспомнить о молодом соседе, который завел дружбу с наехавшими в город иностранцами, как мысли его приняли иное направление. «В сущности, какая между нами разница? – вдруг со страхом спросил он себя. – Филипп бездельничает с утра до вечера, хотя и купил себе диплом в Париже. И я бездельничаю... без диплома! Сколько раз я видел, как он шел со своими дружками в шантан. К Саре ходил... И к цыганке... А к Мериам? Может быть, и к ней?.. Нет, нет, это было бы мерзко, – содрогнулся он, вообразив, что они, такие разные, так ненавидевшие друг друга, спят с одной и той же женщиной. Он чуть было не вскочил и не ударил ее кулаком по накрашенному лицу, но вдруг так же внезапно, как вспыхнул его гневный порыв, осознал, что все это следствие чего-то случившегося раньше, еще до войны, и, почувствовав себя бессильным, беспомощным, в отчаянии застонал. – Заколдованный круг! Что мне остается делать? Вернуться домой? Зачем? Кому я там нужен? Клименту? Косте? Отцу? Каждый занят своим делом, каждый знает, чего он хочет и чего от него хотят... А я? Я? Андреа Будинов, хватавшийся за разные науки, учитель в школе, которую уже никто не посещает, член несуществующего революционного комитета...»

Он вымученно засмеялся, но вдруг увидел себя словно в зеркале – такого жалкого, никчемного, что сам испугался.

– Вчера было четверо... – заговорил он глухо. – Нынче утром только двое...

– Не понимай, – смеясь, сказала Мериам.

– Я о школе говорю...

Он смотрел на задернутое батистовой занавеской окно, за которым быстро угасал день.

– Да и кто пустит детей в такие времена?

– Андреа... дети?

– Ты дура, – сказал он раздраженно.

Андреа вспомнил, что сначала она, как другие, требовала у него по две серебряные меджидии^[4]4
  Меджидия – старинная турецкая серебряная монета, равная 20 грошам.


[Закрыть], а в последнее время денег не брала. Сейчас это показалось ему странным, смешным. Он расчувствовался и крепко ее обнял. Она прижалась к его груди и замерла, смущенная его неожиданной лаской.

– Почему ты больше не берешь у меня денег?

Она молчала.

– Деньги, я о деньгах говорю... Андреа – деньги – Мериам! – подражая ей, он повторял слово «деньги» то по-французски, то по-арабски.

– Андреа красивый... Мериам любить... очень красивый Андреа, – произнесла она наконец и, увидев, что губы его растянулись в насмешливой улыбке, схватила его руку и начала ее целовать.

– Ну-ну... хватит глупостей!

– Не глупости...

– Ох, – сказал он. – И дернуло же меня с тобой объясняться.

– Нет, нет! – все горячей протестовала она. – Мериам очень любит красивый Андреа...

– Замолчи! – прикрикнул он. – Неужели тебе не надоело повторять всем одно и то же?..

Она замолчала, а он даже не спросил себя, поняла она его или нет. Но вдруг – и это случилось с ним впервые в жизни – его пронизало странное тоскливое чувство, которое он не сумел бы назвать. Андреа вообразил, что он здесь с другой. Она его любит, любит по-настоящему. Она чистая. Принадлежит ему одному... ему одному... «Чепуха! – опомнился Андреа, – чего только не взбредет в голову!»

Он отвернулся от нее, сел и снова взял бутылку. Припал к ней губами и стал пить. Жадно. Отчаянно. «Вот до чего меня довела путаница в голове!» – подумал он.

– Мастика хочет вода? – спросила Мериам.

Он чувствовал сквозь рубашку упругую мягкость ее груди, ее дыхание жгло ему шею, но все это теперь не волновало его, а было даже противно. Он сам не знал, зачем он так сидит, чего ждет, и все сидел и ждал... Напрасно, ничего не будет, не повторится даже то тоскливое чувство.

Его вернули к действительности руки Мериам. Он высвободился, резко встал, начал одеваться. Она испуганно смотрела на него. Его лицо стало совсем белым от выпитой мастики. Он никак не мог попасть рукой в рукав пальто, и это неловкое пьяное движение вместе с вечно спадающей на лоб прядью волос показалось ей таким милым, мальчишеским и вместе с тем мужественным, что она, не отрывая от него покорных, обожающих глаз, так и застыла на сбившемся пушистом одеяле, словно молясь капризному божеству.

– Уже уходишь? – прошептала она, когда Андреа наконец злым рывком натянул пальто.

Не глядя на нее, он стал шарить в карманах.

– На... Я плачу! – И он, желая унизить ее и самого себя, швырнул ей несколько монет.

Она по-прежнему не пошевелилась. И только когда он открыл дверь и вышел в коридор, Мериам схватила свою одежду и кинулась вслед за ним.

– Жандарм спросит фонарь...

– Отстань, говорю тебе, убирайся!

Но она вцепилась в него.

– Жандармы... много жандармы, Андреа!

– Тс-с... Замолчи! Ты что, хочешь, чтобы весь город узнал, что я здесь?

Он уже не слышал себя и сам кричал громче нее. В глубине коридора скрипнула дверь, оттуда высунулась растрепанная женская голова, желтый свет лизнул внезапно возникший из темноты шкаф. С лестницы, ведущей на верхний этаж, послышался фальцет папаши Жану.

Андреа вырвался и побежал, почему-то испугавшись, что его увидят с нею.

– Нет, нет! Не туда... Ох! – Догнала его девушка как раз в тот момент, когда он старался отодвинуть засов у двери в сгоревшую, но еще не срытую половину дома. – Там страшно, – сказала она. – Пойдем!

Она взяла его за руку и повела по темному коридору.

Минутой позже Андреа вышел из шантана через заднюю дверь. Он шагал по зловонному мусору, между серых каменных стен, через мертвые развалины домов, сожженных во время восстания.

Было уже совсем темно, ноги все больше наливались свинцом, во рту была горечь. «Хорош... напился... А что мне остается? – бормотал он, тяжело ступая по скользкой крутой мостовой. – Уже и школу у нас отняли... Загнали в барак. Мне, что ли, самому ходить по домам собирать учеников? Еще чего! – Он рассмеялся. – “Господин хаджи Теодосие, я пришел за вашей дочкой, ведь вам страшно пускать ее одну...”»

Он опять выдавил из себя смех, но вдруг остановился, прислонился к стене и задумался. Мутные красные круги завертелись перед ним, что-то среди них блеснуло – чьи-то глаза, и он махнул рукой, чтобы их отогнать... «Страшно, – повторил он. – Им страшно, Андреа, разве ты не видишь, все придавлено страхом? Как тогда... И как после восстания... (О восстании он узнал в Каире, и, пока добрался домой, оно уже было подавлено.) А тебе не страшно, признайся? – спросил он себя с вызовом и вдруг перенесся мысленно на пять лет назад. – Ты забыл? А ему было страшно?.. – Вспомнив о человеке, который потряс и перевернул его жизнь, он задрожал всем телом. – Самое большее и меня повесят... только и всего, – сказал он и опять тяжело зашагал по мостовой. – Только и всего... Я схожу с ума! Я пьян, нализался как свинья. – И едва он успел осознать это, как ноги отказались его держать, он привалился к стене и бесчувственно сполз на мостовую. – Неправда!.. Я не пьян!» – упрямо твердил в нем какой-то голос.

Длинный ломоть серого неба мелькнул наверху между крышами. Блеснули звезды. И вдруг они сорвались с неба и вместе с нависшими стрехами рухнули на него. Все завертелось в одну сторону, в другую. А потом он уже перестал понимать, где он и что с ним, но губы все еще продолжали вздрагивать, и только густой сиплый храп уже издалека извещал о том, что в темном закоулке спит человек.

Глава 4

Когда Дяко сказали, что Андреа нет дома, он с досадой махнул рукой. Действительно, чертовски не везет!

– Когда он вернется?

– А кто его знает... вернется.

Дверь ему открыл Коста, второй брат Андреа. Он был года на два старше его, крепкий, горбоносый, с подкрученными усиками. И нрава он был другого – любопытный и разговорчивый.

– Засиделся, видно, с дружками. Не иначе! А то что бы ему делать об эту пору, видишь, какая темень! – словоохотливо продолжал Коста, сразу же перейдя по привычке на «ты».

– А он в городе?

– В городе, где же ему быть? А ты подумал, что его и в городе нету? – засмеялся Коста, обнажив крупные неровные желтоватые зубы.

– Ладно, я подожду.

И Дяко направился было к скамейке в садике перед домом, мысленно ругая и Андреа и себя.

– Ты куда? Пойдем в дом!

Коста догнал его и потянул за собой.

– Пошли! Пошли!

Когда Дяко вошел следом за ним в галерею, Коста поднес лампу к его скуластому лицу с глубоким шрамом и сказал:

– А ты, видать, не здешний.

Дяко кивнул и, заметив, что взгляд собеседника скользнул по его шубе, поспешил объяснить:

– Споткнулся в темноте и упал.

– А, бывает! – согласился Коста. – И я как-то раз шлепнулся... Мой брат, старший, – доктор, он учился в России, так он рассказывал, что в Петербурге ночью на улицах светло, как днем. Подумай, сколько у них фонарей! А у нас... Как тут не споткнуться! Пускай высохнет, а потом я ее почищу щеткой.

Он говорил не умолкая, помог Дяко снять шубу, принес ему мокрую тряпку вытереть башмаки и все это проделывал с такой непринужденностью, что от первоначальной стеснительности гостя скоро не осталось и следа.

– Старший брат, доктор, – тот у себя. Читает, – с гордостью сказал Коста, когда они проходили мимо лестницы, ведущей наверх.

Коста осторожно отворил небольшую сводчатую дверь.

– Входи, там наш отец.

Старый Слави Будинов сидел у стола под висячей лампой с абажуром; его редкие с проседью волосы блестели в ее свете, как выцветшая солома. Лицо оставалось в тени, а темные усы казались совсем черными и придавали ему строгое выражение. Он, вероятно, не предполагал, что вошел чужой человек, потому что спокойно отпил кофе и продолжал сосредоточенно складывать длинные столбики каких-то цифр. Это занятие, видимо, доставляло ему удовольствие. Но вдруг он поднял голову, взглянул сквозь очки на вошедшего Дяко и отложил бумагу, повернув ее исписанной стороной вниз, снял очки и поднялся, чтобы поздороваться с гостем.

Узнав, что Дяко пришел к Андреа, он сказал:

– По мне, так лучше бы тебе зайти завтра, но раз надо – жди!

Старик явно привык к тому, что к его мнению прислушиваются.

Они сели, и беседа потекла. Кто он такой? Откуда пришел? Зачем ему понадобился Андреа? Эти Будиновы хотели все знать! Не потому, что это действительно было им нужно! Просто, видно, из любезности и еще из той особой подозрительности, какую в эти смутные времена вызывал у них каждый пришелец. Дяко назвал свое имя, сказал, что приехал из Златицы, где учительствует, это и привело его к Андреа.

У них не было причин ему не верить. Так он из Златицы? Отец и сын еще больше оживились. А они родом из Копривштицы, это совсем близко. Он там бывал? У них там родня, одни живы, другие померли – Петко Будин, Цоко Будин...

– Те, что померли, они не померли, их убили, – пустился было в подробности Коста, но отец сразу его прервал и опять заговорил о Златице.

Женда принесла кофе. Вслед за ней, закончив кухонную работу, бесшумно вошла мать – женщина с моложавым лицом. Она сразу взялась за вязанье и только время от времени поднимала голову, чтобы посмотреть то на странного гостя, то на своих. Видно, она привыкла молчать в присутствии мужа.

У гостя вконец испортилось настроение. Дяко чувствовал, что он лишний, что семье пора укладываться спать, притворялся, что не замечает, как хозяева переглядываются, и, хотя не был словоохотлив, ломал себе голову над тем, как бы поддержать разговор.

– Когда шел к вам, сначала не в тот дом попал, – начал он.

– Бывает, – с готовностью подхватил Коста.

– Фасад похожий, вот я и спутал. Стучусь, то есть дергаю за звонок.

– А, это ты про бай Радоев дом! Верно, он похож на наш.

– В одно время строились, их корень тоже из Копривштицы, – пояснил старший Будинов.

Теперь не только Женда и Славейко, но и мать стала внимательно прислушиваться к разговору.

– Так вот, дергаю за звонок – никого. А наверху одни поют, другие играют...

– Это для той графини! – не утерпела Женда.

– Ведь тебе Климент сказал: не графиня она. Американская журналистка! – нетерпеливо поправил жену Коста.

– Хватит! – прикрикнул Слави. – Как пришел в дом, только слышу, что об этой графине... Постойте, никак кто-то идет?

– Не Андреа ли? – встрепенулся Дяко.

Мать поднялась и вышла в галерею. Остальные примолкли и тоже стали прислушиваться.

– Никого нет, – сказала мать, вернувшись в комнату и садясь на свой стул. – Задержался. Не случилось ли с ним чего?

– С ним случится... Знаю я, что с ним случилось, – вскипел старик. – Продолжай! – повернулся он резко к гостю. Его длинные усы подрагивали от бессильного гнева.

Дяко поколебался.

– Так я про тот дом... Ждал я, ждал и вдруг слышу за стеной грозно так: кто тут?

– Это бай Радой! – подсказал Коста.

– И сразу же здоровенные усищи высунулись из какой-то дырки в стене...

– Он!.. Он!.. – закричали наперебой Женда и Славейко.

– А дальше?

– Я его спросил, про кого мне надо... А он – будто я у него денег прошу... «Никакого Андреа здесь нет!» – гаркнул. И ставнем – хлоп!

– Хлоп! – залился смехом Коста. – Представляешь, отец, его в окошке... «Никакого Андреа здесь нет!» – и хлоп... Ха-ха-ха.

– Он, Коста, просто объяснил человеку, – одернул сына Слави, – по-соседски... Ничего тут такого нету.

– Ничего? Ты, отец, за него не заступайся. Он нас любит так же, как мы его...

– Хватит, Коста! Каждый о себе думает. Он теперь графинь принимает, Неду выдает за французского консула. Неужто какой-то там Андреа испортит ему настроение? Радой теперь высоко взлетел, его не тронь!

Слави смекнул, что сам сказал больше, чем следовало перед чужим человеком, вспомнил и про младшего сына, который еще не вернулся, бросил сердитый взгляд на стенные часы и встал.

– Ежели твоя милость решил ждать – жди его. Мы тебя отведем к Клименту – он все равно жжет свет до полуночи. А мы с Костой ляжем, нам завтра с утра товар принимать... Пойди проводи его, сын, да сам там лясы не точи!

Они пошли – впереди Коста с лампой, за ним Дяко, а сзади кругленькая Женда. Но она не дошла с ними до комнаты Климента, а свернула в маленькую залу и впилась жадным взглядом в освещенные окна второго этажа соседского дома.

«Американская графиня» сидела в небрежной позе, закинув ногу за ногу, на одном из знаменитых бай Радоевых венских диванов. На ней было лиловое в светлых полосах платье. Она курила из длинного мундштука – сущая турчанка. Сидевшего подле нее мужчину Женде было видно только наполовину, но она тотчас решила, что это Филипп. Она заметила и руку другого мужчины – эта рука держала бокал с вином и плавно им покачивала.

Второе окно было задернуто тюлевой гардиной. На ней обрисовывались силуэты мужчины и женщины, и Женда (она наблюдала за ними уже не в первый раз) знала, что это французский консул и Неда Задгорская. Они разговаривали, и уже по тому, как держала голову дочка их соседей – прямо, чуть-чуть ее вскинув, как наклонялась она к важному консулу, было сразу понятно, какая она образованная и как долго училась за границей.

– Ах, счастливцы! – вздыхала Женда, глядя издали то на сестру, то на брата Задгорских; она восхищалась ими и завидовала им.