Текст книги "Путь к Софии"

Автор книги: Стефан Дичев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 37 страниц)

Глава 22

А в доме их соседей Будиновых было тревожно. Старый Слави – человек стеснительный, чтобы не выдать, как он расстроен, хмурился, то и дело одергивал маленького Славейко и строго покрикивал на Андреа, который и был причиной его волнения.

«Волосы встают дыбом, как подумаешь, что могло случиться», – говорил он себе, когда за ужином разговор опять вернулся к тому, что произошло утром на укреплениях.

– Хватит, Коста! Больше не рассказывай! Не расстраивай мать! – прикрикнул Слави. – Что мы, не знаем его, что ли? Непутевую голову! Еще не известно, чем это для него кончится!

– А как я, по-твоему, должен был поступить? Может, как те трусы? – вспыхнул Андреа, швырнул вилку и отодвинулся от стола. – Бедняга Тодор так и остался один... Это они повинны в его смерти, они!

– А что они могли сделать? Это тот рябой чауш повинен, полицейские, офицер! – рассердился Коста. – Да еще Амир, откуда он только взялся на нашу голову.

– Андреа прав, – сказал Климент, аккуратно вытерев платком усы. – Если бы там все наши держались дружно и с умом... Ведь представился такой редкий случай. Надо было заявить – так, мол, и так... И тогда все бы выяснилось и обошлось.

– Надо было, – повторил Андреа, презрительно сдвинув брови. – Легко говорить, сидя дома! Ты бы видел, как они побежали – настоящие овцы!

– Хватит, я сказал! Хватит!.. Убирай со стола, жена!

Слави встал, перекрестился и пошел в маленькую комнатку, где он любил пить после ужина кофе и просматривать свои торговые книги. Андреа и Климент поднялись к себе в комнату. Коста, еще не успокоившийся, пошел с ними, а не остался, как обычно, помочь женщинам.

«Ведь что только могло быть, – опять думал Слави, листая страницы книги с записями цифр и машинально, по привычке откладывая на счетах то одну, то другую сумму. – Что могло быть? Ох, ребятки мои, ребятки! Чтоб вас наставил на ум господь бог! Не то изведется с горя ваша мать. И я вместе с нею». Он закрыл книгу, снял очки. Погрузился в свои думы. Что еще их ждет в это тяжелое время? Он не мог больше заниматься подсчетами. Не мог усидеть на одном месте. Скрутил цигарку, но не стал ее раскуривать, а поднялся и вышел в коридор.

– Ты куда? – окликнула его в дверях кухни жена.

– Я выйду во двор ненадолго, покурю, – сказал Слави. Но, увидев на ее глазах слезы, положил руку ей на плечо и неловко ее погладил. – Ведь все обошлось. Хватит тебе плакать. Поблагодари лучше бога!

Он накинул на себя пальто и пошел по темному коридору. Сверху послышались голоса сыновей. Он остановился, прислушался. Желание выйти проветриться сменилось бессознательной тревожной потребностью узнать, о чем сговариваются сыновья. Он сбросил шлепанцы, нащупал перила и стал осторожно подниматься по лестнице. Только бы не вышла жена или сноха... На смех поднимут, думал Слави, стыдясь собственного поступка. Но чем ближе подходил он к двери, тем сильней боялся услышать что то страшное, такое, что нарушит спокойствие всей семьи и перевернет ее жизнь.

На площадке он остановился. Голоса теперь слышны были хорошо. Говорил Коста, и почему-то Слави представил, что он лежит на кровати Андреа, лицом к братьям.

– Раз это государство будет наше, то оно, ясно, будет не то, что турецкое... Значит, оно будет совсем другое.

– Бубнишь одно и то же. Ты скажи, каким ты себе представляешь это государство?

– Дай человеку подумать, Андреа!

– Ну, валяй думай... Только придумай что-нибудь поумнее!

Слави уже мысленно видел всю комнату. Кровать скрипнула – Коста приподнялся, смущенно улыбается. Напротив на стуле сидит Климент и, наверное, сосет свою трубку. А Андреа, тот стоит, вот теперь ходит, слышны шаги... «Но о чем вы говорите, сыны мои, – недоумевал отец. – Что вы решаете?..»

Опять послышался голос Косты:

– Сказать вам по правде, я раньше над этим не задумывался. Только однажды во время восстания. Хотя, пожалуй, я часто думал. Чтобы мы были свободны – вот что важно! Чтобы никто не сидел у тебя на шее. Чтобы ты был спокоен за свою жену... В церковь захочешь, или с друзьями собраться, или открыть свою лавку – ты сам себе хозяин. Такое вот государство нам нужно...

– Вон ты о чем! Церковь, лавка – только и всего?

– А как же, Андреа! А кто будет нас кормить? Ведь у меня семья – жена, сын. Я...

– Я, я! Ладно, поняли! Думай себе о своей лавке...

– Не понимаю, чего вы спорите, – послышался спокойный голос Климента.

Старый Слави, привыкший во всем доверить старшему сыну, успокоился. Нет, они ничего не замышляют! Они рассуждают о том, какой будет Болгария, какой они хотят ее видеть... Но Слави все же не уходил. Подслушивал, но уже не испытывал стыда. И тревоги тоже. Им овладело радостное волнение, отцовская гордость, умиление. Глаза его увлажнились. «Все будет хорошо, только бы дождаться, дожить, ребятки».

Спокойный уверенный голос Климента снова зазвучал:

– Самое важное для государственного устройства – правовой порядок. Конституция, парламент, разделение власти. Законодательная власть должна вырабатывать законы сообразно с волей избирателей; исполнительная – их применять; судебная власть – контролировать и наказывать! Вот что такое современное государство, точнее – идеал современного государства. Наше преимущество в том, что мы начнем с самого начала!

Слави не понимал как следует истинного смысла так высоко ценимого его сыном разделения власти. Если бы его спросили, Слави, так же как и Коста, чистосердечно сказал бы, что надо человеку, чтобы чувствовать себя действительно свободным. Но его любимец старший сын, самый ученый из сыновей, не мог не знать и не мог говорить необдуманные вещи. Слави и сейчас доверял ему, а не Косте и не самому себе. Он с готовностью повторял бы слова Климента везде, если бы не был так стеснителен и боязлив.

А Климент тем временем продолжал:

– Равенство – понятие не только юридическое, но и нравственное. Быть равным всем. Да, это нерушимый, священный закон.

– Скажи, в нашем будущем государстве нынешние туркофилы тоже будут иметь равные с нами права?

– Это другое.

– Нет. Отвечай прямо!

– Ну, раз ты настаиваешь... Хорошо. В правовом государстве…

– Опять ты – правовое государство! Я тебя спрашиваю...

– А ты меня не прерывай! – сказал сердито Климент. – И перестань ходить... и смотреть в это окно... И что ты, черт подери, все на них смотришь?

– Это мое дело!

– Твое... Но ты сам себя унижаешь. Даешь им повод еще больше важничать. Можно питать к кому-нибудь ненависть, брат, но в своих поступках нужно быть выше своих чувств.

«Ну вот и поругались, – встревожился старый Слави. – Да разве бывало когда-нибудь, чтобы разговор с Андреа не кончился перепалкой или ссорой... И чего он, в самом деле, все пялит глаза на их окна? Слишком много чести этому разбойнику», – все больше раздражался старик. И тут он вспомнил еще, как утром Радоев тесть опять сманил его покупателей.

– Ну что ж, раз вы настаиваете, что ничего не понимаете, я вам сейчас объясню то, чего не уразумели ваши твердолобые головы, – вскричал Андреа.

– Нам не нужно такое государство, которым будут управлять турецкие подпевалы. Нам не нужны ни их деньги, ни их подлости. А вот и то самое важное, чего избегает Климент: кто будет наверху? Может, над нами князя поставят? Или царя? Я тебя спрашиваю – слышишь? – ведь может статься, что вовсе не парламент будет решать все дела. Может статься, что и другие вмешаются... какие-нибудь цари... императоры? Разве мы не видели, как было в Румынии? А еще раньше в Греции!.. Ворон ворону глаз не выклюет! И из кукушечьего яйца соловей не вылупится!

– Только не искажай моих слов.

– Ладно. Слышал, ты стоишь за закон. А хотите знать, какое государство нам нужно? Каким мы должны его сделать?

– Хотим.

Слави услышал шум выдвигаемого ящика.

– Зачем ты туда полез? – спросил Коста. – Ты что там прячешь?

– Сейчас поймете. Это писал человек, который отдал свою жизнь. Вот, смотрите: почерк Левского!.. «Наказ об освобождении болгарского народа».

По тому, как звучал голос Андреа, Слави ясно представил себе, как его младший сын стоит посередине комнаты, приблизив листы к лампе, и читает.

– «Причина. Тирания, бесчеловечность и сама государственная система турецкого правления на Балканском полуострове. Цель. Через общую революцию осуществить коренное преобразование теперешней государственной деспотическо-тиранической системы и заменить ее демократической республикой, то есть народным правлением. На том самом месте, где сейчас бесчеловечно господствует право силы, воздвигнуть храм истинной и справедливой свободы, с тем чтобы турецкое чорбаджийство – обратите внимание, турецкое чорбаджийство – уступило место согласию, братству и полному равенству между всеми народностями... которые будут равноправны во всех отношениях... под единым общим законом...»

Но Слави не услышал, что сказал Андреа дальше, потому, что в эту самую минуту со двора послышался громкий стук. Кто бы это мог быть, испугался Слави и стал прислушиваться к несмолкавшим тревожным звукам. Внизу, в коридоре, приоткрылась дверь, на пол упала полоска света. Послышался голос Женды:

– Стучат! – крикнула она. – Отец! Коста!

– Иду, – опомнившись, крикнул Слави и стал быстро спускаться по лестнице. – Открой побольше дверь-то... Ничего не видать.

– А ты наверху! – удивилась сноха. Она стояла в проеме дверей кухни, и льющийся изнутри свет четко обрисовывал всю ее полную фигуру в свободном широком платье, с двумя толстыми косами, упавшими ей на плечи.

Слави сунул так и незакуренную цигарку в карманчик жилетки, надел шлепанцы, взял у Женды лампу и вышел во двор. Сверху падала ледяная крупа – первый снег в этом году. Слави встал у стены под навесом и крикнул:

– Кто стучит?

– Это я, чорбаджия!

Знакомый голос, только голос турка. Не за Андреа ли? – мелькнуло у него в голове.

– Ты кто такой?

– Сали, возница.

– Что ж ты сразу не сказал, что это ты, Сали-ага! По какому делу в такую пору?

– Амир-бей послал меня за твоим сыном.

Слави чуть не выронил лампу. Вот оно, не обмануло его предчувствие. Не сказать ли, что Андреа не вернулся или что он уехал, а Женду послать предупредить его? Пускай он бежит через заднюю калитку...

– Да поживей! – сказал нетерпеливо из-за стены Сали. – Позови его! Дело спешное, человек заболел, еще помрет!

У Слави словно камень с сердца свалился.

– Тебе доктора? – Он не мог скрыть радости. – Сию минуту позову, ага! Он тут же соберется...

Успокоившийся и обрадованный, что спрашивают не Андреа, а Климента, за которого, он был уверен, нечего бояться, Слави вбежал в дом и быстро поднялся к сыновьям.

Глава 23

Хотя капитан Амир чувствовал приятную истому после проведенных с Маргарет часов, какая-то странная неудовлетворенность томила его всю дорогу до дому. Не то чтобы американка не пришлась ему по вкусу. И не то, чтобы он ожидал от нее какой-то особенной, до тех пор не испытанной страсти. Но когда он сел в фаэтон, когда увидел молоденькую гяурку, у него испортилось настроение. Он давно приметил, что эта гордая девушка его боится, а может быть, и ненавидит, и это задевало его. С тех пор как он с ней познакомился, он всегда отдавал ей предпочтение перед другими. И когда встречал, мысленно видел ее в своем гареме – такой чести он не удостоил бы другую гяурку. И сейчас, сравнивая Неду с Маргарет, он снова отводил ей место рядом со своими женами – Кериман и Эсмой. Горда, правда, недружелюбна. «Может, именно поэтому я так сильно ее и желаю... – думал он, покачиваясь в фаэтоне. – А эта, рыжая, перезрела, она уже не годится для постели. Разве только чтобы побахвалиться перед приятелями: не кто-нибудь, а американка! Неда-ханым – совсем другое дело! Хороша, аллах свидетель! Эти глаза, которые она от меня прячет, рот, словно бутон, шейка, грудь, талия, бедра...» – он замирал от страстного желания, непонятного после только что пережитых любовных утех. Ему пришло вдруг в голову, что он, может быть, лежал на той же самой постели, на которой когда-то лежала Неда. И все перемешалось в его похотливом воображении, пока наконец он не взял себя в руки и не сказал: «Черт побери этого консула. И надо же было ему именно к ней прилипнуть... Да ладно, и другая не так уж плоха! Та по крайней мере сама меня выбрала».

Свою досаду он срывал на вознице, покрикивая, чтобы тот ехал быстрей.

– Темно же, не видишь, что ли? – ответил ему Сали, закутанный в какую-то дерюгу. – Так и перевернуться недолго. Потом жалеть свою красивую шинель будешь, – приговаривал он, посмеиваясь.

– А как на фронте, что слышно, брат? – спросил он немного погодя.

Амира передернуло – он терпеть не мог, когда Сали называл его братом, напоминая, что они в родстве.

– Говорят, что русские уже в Орхание, – продолжал Сали.

– Кто говорит?

– Все говорят! Походи по чаршии... – Он подхлестнул лошадей, которые почему-то стали забирать в сторону.

Тут на перекрестке появились солдаты и послышались собачий лай и визг.

– А ну, пошли прочь! – отогнал Сали собак, – Амир-бей в фаэтоне, дайте дорогу!.. – крикнул он патрульным. – И этим беднягам достается. Ходи всю ночь по улицам. Дождь ли, снег ли, хочешь не хочешь – служба, брат! Да, так мы про чаршию говорили...

– Ну, и что там в твоей чаршии?

– Разве она моя? – лукаво усмехнулся Сали. – Слухи эти, брат, расползлись по всей чаршии, вот в чем дело. Каждый торопится закупить всего побольше... И я бы запасся, да где денег взять? Там теперь такое пошло, что через неделю муки днем с огнем не сыщешь.

– Чего это ты завел разговор про муку?

– Да так, – ответил уклончиво Сали и снова обернулся к своему седоку:

– Ты, Амир, может, теперь и большая шишка, но войны ты не нюхал!

– Ты что плетешь? Я не нюхал! Да я здесь в прошлом году подавлял восстание!

– Разве это война, брат? Я тебе про настоящую говорю войну... Вот как пошли нас при Никополе колошматить...

– Слыхал я про это! – отмахнулся Амир.

Он опять ушел в свои мысли, а Сали продолжал что-то бормотать себе под нос.

За церковью улица была запружена обозами, завязшими в грязи и оставшимися здесь на ночь, и Сали пришлось свернуть в гетто. Они ехали по узким зловонным переулкам, мимо жалких домишек, мимо синагог и развалин старинных караван-сараев. Еще два перекрестка, узкая улочка, в конце которой горел фонарь, и Амир увидел большие ворота отцовского дома.

Под навесом стоял их слуга Хашим-баба. Фаэтон не успел еще остановиться, как он крикнул:

– Скорей, беда! Беда!

– Что такое?

– Молодая хозяйка! Помоги ей аллах! Мать твоих детей, бей…

– Да говори толком, что случилось?

– Помирает, бей, задыхается...

Амир соскочил с фаэтона, кинулся к воротам, но вдруг вернулся назад и, втолкнув слугу в фаэтон, приказал Сали:

– Поезжай, живо! Знаешь, где живет английский лекарь – доктор Грин-эфенди! Привези его скорей. Если он не поедет, тогда привели итальянца или кого-нибудь из немецких докторов... Скажешь, Амир-бей просит! Живо! Не жалей лошадей!..

Фаэтон скрылся в темноте, а он вбежал в дом и в дверях женской половины дома столкнулся с матерью. Она вела его старшего сына – трехлетнего лохматого мальчонку.

– Где Эсма? Что случилось? – на ходу спросил он и вошел в первую комнату.

В низком и душном помещении суетились женщины. Это были соседки, все немолодые. Амир, остановившись в дверях, кашлянул и подождал, пока они опустят покрывала. Его лицо приняло выражение суровости, подобающее повелителю. Он знаком приказал женщинам пройти в соседнюю комнату и только тогда подошел к жене.

Эсма лежала на миндере^[20]20
  Миндер – низкая, широкая лавка вдоль стены, на которой сидят и спят (тур.).


[Закрыть], вытянув ноги в розовых шароварах и бессильно положив вдоль тела чуть вздрагивающие руки. Это была совсем молодая женщина, но располневшая после родов. Ее черные косы были откинуты за голову, круглое лицо опухло. Она беспомощно ловила ртом воздух, но грудь оставалась неподвижной, словно придавленной чем-то, и только судорожно дергалась шея. Поняв, что Эсма задыхается, Амир с ужасом и одновременно со странным равнодушием подумал, что она умрет раньше, чем приедет врач. Он наклонился над ней и вгляделся в ее покрасневшие остановившиеся глаза. Эсма его узнала, и в ее темных зрачках засветилась мука. Амир вдруг почувствовал, как в душе его что-то оттаяло, и ему стало ее жаль.

– Что с тобой? – спросил он.

Она хотела что-то ответить, губы ее зашевелились, но вместо слов он услышал жалобный прерывистый звук. Глаза ее налились слезами, лицо посинело – начался новый приступ удушья. По телу прошла дрожь.

– Сейчас придет врач, потерпи. Аллах милостив... Лежи, лежи так... – постарался утешить он жену, хотя был убежден, что ей уже ничто не поможет. «Так уж ей написано на роду, бедняжке», – подумал он.

– Как это случилось? – жестко спросил Амир свою первую жену, Кериман. Она сидела на корточках возле миндера с испуганным лицом, стараясь угадать каждое желание мужа. Она была тоненькая, смуглая, гораздо красивее Эсмы.

– Мы не знаем. Мы ничего не знаем, – сказала, вся дрожа, Кериман. – Один аллах только ведает...

– Когда это началось?

– За ужином. Юсуф играл с бубном, а она взяла кувшин, чтобы напиться. И вдруг говорит: «Ох!» – «Что с тобой, сестра?» – спрашиваю, а она только: «А-а-а!»

– Вы ели рыбу?

– Рыбу мы не ели, Амир. Только плов с бараниной.

– Вспомни, может, она еще что-нибудь ела?

– Нет, нет! Не помню! Не знаю! Не может быть, чтобы от плова. Ох, бедная! Что с ней теперь будет, Амир? Она поправится?

Амир задумчиво смотрел на нее. Отношения между его женами день ото дня ухудшались, и виновата в этом была Эсма, мать его сыновей. Эсма хотела, чтоб он выгнал бесплодную Кериман и чтобы она осталась одна хозяйкой в женской половине дома. Амир знал, на кого рассчитывает Эсма. У него появилось подозрение, не отомстила ли ей Кериман?

– Все в руках всевышнего, – сказал Амир мрачно и вынул часы.

Стрелки еле ползли. Сали, наверное, и до церкви не доехал. Он еще раз наклонился над женой, погладил ей руку и пошел к себе, а женщины, дожидавшиеся в соседней комнате, услышав, что он ушел, тотчас же столпились вокруг Эсмы.

– Почему не вызвали раньше врача? – сердито спросил он мать.

– Так ведь старая Айша здесь, сынок, – сказала она, подавая ему шлепанцы. – И чего только она не делала!.. И шею ей растирала, и палец совала в горло, и оливковое масло давала пить...

– Чтобы этой ведьмы я больше не видел у себя в доме! – прошипел сквозь зубы Амир, с трудом стаскивая разбухший от воды сапог. – Бабки, знахарки какие-то...

– Мы и за муллой послали!

– Столько европейских врачей в городе. Если бы позвали сразу...

– Как же мы могли без тебя мужчину в гарем... Вай, вай! – причитала мать, обливаясь слезами.

Она была худая, высохшая, с испитым лицом и впалой грудью, но ее заплаканные глаза и сейчас говорили о былой красоте. У Амира были глаза матери.

– Ступай, ступай к ней, – махнул в ее сторону рукой Амир. – А когда доктор придет, пусть все выйдут. И Кериман тоже. Только ты останься.

Амир взял с полки трубку с длинным чубуком, набил ее табаком, уселся на миндере, скрестив ноги, и закурил.

Он курил медленно, обволакивая себя дымом, вперив взгляд в стоявшую посреди комнаты, начищенную до блеска жаровню и следя за игрой света от лампы на ее крышке. «Если Эсма умрет, мы рано или поздно разругаемся с Джани-беем. Он и сейчас меня терпит только ради своей сестры. Нет, она не должна умереть, – рассуждал он, уже злясь на Эсму, только сейчас остро осознав, как он от нее зависит. – Если я разругаюсь с Джани-беем, он тотчас же отправит меня на фронт. Кто это сегодня говорил мне о фронте? Что я его не нюхал? А, Сали, вот кто. Теперь, видно, и мне не миновать этого пекла, – сказал себе Амир и даже не подумал при этом об угрозе, нависшей над его великой Османской империей. Так он был зол на свою судьбу. – И для детей будет худо, если она умрет, – продолжал он думать с тем же холодным раздражением. – Если это дело рук Кериман, она и за детьми смотреть как следует не будет... А что, если в самом деле обнаружится, что это сделала она? Подсыпала яд или стекло... Что мне тогда делать? Сам я не буду с ней расправляться. Я отдам ее этому палачу, он за свою сестру ее на мелкие куски изрежет! Ай, что мне только не лезет в голову!.. И надо было случиться этому как раз тогда, когда у меня все шло на лад. И эта корреспондентка... – Вспомнив о Маргарет, он рассердился еще больше. – Судьба и тут сыграла со мной злую шутку, подсунув мне эту рыжую американку. Если бы я сразу вернулся, если бы не остался в их дурацком клубе, если бы потом не провел с ней целых два часа, все было бы иначе. Это из-за нее все пошли кувырком. И теперь, если умрет Эсма, ее братец непременно загонит меня на позиции, да еще на такие, откуда не возвращаются...» – думал Амир.

Тревожные мысли продолжали кружить в его голове, пока не хлопнула дверь и громкие шаги не вернули его к действительности. Он вскочил с миндера, готовясь встретить врача.

Но это был Джани-бей. В расстегнутом мундире, запыхавшийся, с расстроенным лицом, он трясся как в лихорадке.

– Она жива? – крикнул он еще с порога.

– Жива, еще жива...

– А доктор? Что он сказал?

– Доктор еще не был. Я послал за Грином-эфенди. И если его не будет, привезут другого...

Джани разразился руганью.

– Ослы, лентяи, – орал он, – я их проучу! Я им покажу, как разлеживаться... Шкуру с них спущу!

Лицо его побагровело от ярости, шрам между бровей вздулся. Но, вспомнив, что он не знает толком, что же произошло – ему сообщил о несчастье сосед Амира, – Джани начал было расспрашивать зятя, но вдруг как бешеный бросился к гарему.

– Там чужие женщины! – крикнул ему вслед Амир.

Джани-бей, не слушая его, ворвался в женскую половину дома. Оттуда понеслись крики, визг.

– Шальной, сумасшедший! – пробормотал разозленный Амир и пошел вслед за ним.

На пороге он невольно остановился: Джани-бей, привалившись огромным телом к миндеру, где лежала Эсма, весь содрогался от рыданий. Это было такое не подобающее мужчине проявление слабости, что Амир был неприятно поражен. Он попытался найти оправдание своему шурину. Впервые он обратил внимание на то, как велика разница в возрасте брата и сестры, и подумал, что, в сущности, Эсма ему все равно что дочь. Но от этого его неприязненность и удивление не уменьшились. Он вернулся обратно. Проходя через переднюю, он увидел Хашим-бабу с врачом и не поверил своим глазам – это был не англичанин доктор Грин и не итальянец доктор Гайдани, а доктор Будинов, которого он не называл слуге и не поручал привозить.

– Другие врачи не открывают дверей, хозяин. Они устали. Тогда Сали позвал этого.

– Иди за мной! – бросил Амир Клименту и, не слушая оправданий напуганного слуги, повел болгарского врача в свой гарем. – Только бы не было поздно.

Еще в коридоре он замедлил шаг и громко предупредил о приходе врача, чтобы не только Кериман и мать услышали бы его, но и Джани-бей. Ему не хотелось, чтобы гяур увидел плачущего шурина.

Амир хотел остаться подле умирающей жены, над которой уже склонился доктор, но Джани-бей еще не овладел собой, и, стыдясь за него, он поспешил его увести, оставив в комнате мать и старого Хашим-бабу.

Они сели в передней, закурили трубки с длинным чубуком.

– Почему ты не позвал кого-нибудь поопытней?

– Звал. Не поехали.

Прошло несколько минут. Джани вытер рукавом лоб и сказал:

– Если она умрет, он не вернется домой.

– Это будет не его вина, бей!

– Его или не его – все равно!

– Клянусь именем пророка, это несправедливо. Сказано же: не плати злом! Другие вовсе не захотели ехать...

– А ты почему так поздно их позвал? – мрачно взглянув на него, спросил Джани-бей.

– Меня не было дома.

– Вот как!

– А что? Разве я должен вечно торчать здесь? Стеречь ее? Ты же не сидишь все время у себя в гареме!

– А где ты был?

– Где был, там теперь меня нету! – огрызнулся Амир, досадуя, что приходится скрывать именно то, чем он рассчитывал хвастаться.

– Да ты что, капитан! Уж не забыл ли ты, с кем говоришь?

Джани-бей зло сузил глаза, вскинул натопорщенную бороду. Он, наверное, не отстал бы от Амира, пока не докопался бы до правды – такой уж у него характер, – если бы в эту минуту не приоткрылась дверь женской половины и оттуда не высунулась косматая голова Хашим-бабы. Они невольно вскочили.

– Дышит! – сказал Хашим.

– Жива! Слава аллаху!

Джани-бей отшвырнул слугу и кинулся в гарем. Но, не доходя до двери, остановился и пошел дальше на цыпочках. Тихо открыл дверь и заглянул в комнату Эсмы.

Климент убирал в сумку красную резиновую трубку, мать Амира стояла возле миндера, а Эсма уже сидела. Она была бледная, но глаза ее радостно блеснули, когда она увидела брата.

Минут через десять Амир пригласил доктора в большую комнату, где он принимал самых дорогих гостей, и, пока они пили кофе, Джани-бей рассыпался в любезностях – таким учтивым и разговорчивым он не бывал даже в обществе самых красивых иностранок.

– Ну, рассказывай, доктор! Что с ней стряслось? И как это могло случиться? – добродушно выспрашивал он Климента.

– Просто она проглотила острую косточку.

– Но она ела только плов, – возразил Амир, он все еще подозревал Кериман. – И больше ничего. Плов был с молодым барашком.

– Ну да. Именно у бараньих косточек часто бывают острые края. Видимо, господа, тут приложила руку и ваша знахарка. Она осложнила положение.

– Что еще за знахарка? – вскричал Джани-бей. – Почему я ничего про это не знаю, Амир?

– Очевидно, своими растираниями она загнала косточку глубже в пищевод. Отсюда и эти спазмы. Щипцами я не мог ее извлечь. К счастью, у меня был с собой зонд.

– Так, так, доктор-эфенди, это тебя аллах к нам послал, золотые у тебя руки... Ты знай, тебе от меня – вечная благодарность, – сказал Джани-бей и крепко пожал руку Клименту.

– Спасибо за добрые слова, бей, – улыбнувшись, ответил Климент.

– Кончится война и уберутся отсюда все эти англичане – сделаю тебя главным врачом нашей больницы! – посулил ему Джани-бей. – Даю тебе слово.

– Спасибо, бей, спасибо! Только бы поскорее война кончилась.

– Кончится, Климент-эфенди! Скоро большие дела начнутся!

– Тебе видней, бей!

«Ага, о том же намекнул и консул Леге моему брату. Но что именно будет!»

– Скажи ему, Амир! Скажи ему, чего мы ждем!

– Придет время – сам увидит, – сдержанно ответил капитан, шумно отхлебывая кофе.

Его ответ подсказал Джани-бею, что он слишком разоткровенничался перед гяуром, пускай этот гяур доктор Будинов, и он сказал с хитрой усмешкой:

– Что тут долго говорить – главное, что дни Гурко сочтены. Пусть аллах меня накажет, если в этом месяце мы не отгоним русских от Плевена...

Неожиданно открылась дверь, и Хашим-баба почтительно провел в комнату муллу из ближней мечети. Турки тотчас встали, поднялся и Климент.

– Все мы в руках всевышнего, – забормотал, входя, краснощекий мулла. – Да пребудет воля его, ибо сказано...

– Да будет так! – бесцеремонно оборвал его Амир. – Садись, выпей кофе, хаджи Хасан, будь нашим гостем... Она поправилась!

– Прошу вас извинить меня, господа, – начал прощаться Климент. – Завтра с утра меня ждет работа в лазарете...

– Надо, так иди, доктор! И еще раз спасибо тебе! И возьми вот это…

– Постой, бей, я плачу! – остановил Джани-бея Амир.

– Нет, нет, спасибо вам обоим! Мне уже заплачено, господа. Сегодня на укреплениях. Так вышло, что вы освободили моего младшего брата от работ.

– Вот как! – любезно отозвался Джани-бей. – Только одного? У тебя, кажется, есть еще один брат? Тогда пускай и он не ходит на работы!

Климент еще раз поблагодарил; они раскланялись, и все это было так удивительно, так невероятно, особенно если подумать, в какие они жили времена, что, когда Климент вышел на улицу и сел в фаэтон Сали, он не мог сдержаться и громко рассмеялся.