Текст книги "Путь к Софии"

Автор книги: Стефан Дичев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 37 страниц)

Стефан Дичев
Путь к Софии
(роман)

Время – в нас,

и мы – во времени

(В. Левский)

Часть первая

Глава 1

– Нет, я не верю вашей военной карте, генерал!

– Но почему же, миссис Джексон?

– И вы еще спрашиваете... Значит, война очень далеко, или это вообще не война! Все обозы и обозы... Да еще телеги с домашним скарбом и ребятней... У нас, в Джорджии, такие переселения вы увидите в каждую засуху.

– Но, дорогая Маргарет, мы приближаемся к Софии! Фронт действительно далеко!

– Нет, зря я вас послушалась! Лучше бы я осталась в Константинополе! – раздраженно воскликнула Маргарет Джексон, но вспомнила, что сама решилась на это путешествие, и врожденное чувство справедливости заставило ее изменить тон, она подняла глаза на собеседника и сказала с извиняющейся улыбкой: – Боюсь, что за такую корреспонденцию мне не заплатили бы и пяти долларов.

Генерал Валентайн Бейкер выслушал ее с вежливым сочувствием.

Он был очень молод для своего высокого поста инструктора турецкой армии. Его сухое, продолговатое лицо с длинным носом казалось еще длиннее из-за острой светлой бородки, закрывавшей шрам – память о Ниппуре, где Бейкер в свое время сражался за британскую корону.

Он сдержанно кивнул миссис Джексон в знак того, что хорошо понимает ее, и вплотную приблизился к фаэтону, рядом с которым все время ехал верхом. В этом же фаэтоне находилась еще одна дама, француженка – пожилая, почти старушка, говорливая, подвижная и кокетливая, в дорогом боа и с муфтой. На противоположном сиденье, повернув колени в сторону, чтобы не мешать дамам, сидел мужчина в сером дорожном полуцилиндре и бежевом пальто.

Американку Маргарет Джексон Бейкер встретил в Константинополе у знакомых накануне отъезда. Чем-то эта женщина его заинтересовала: разведенная, богатая, экстравагантная. Но когда Бейкер узнал, что Маргарет корреспондентка «Revue de deux mondes», известного журнала, издававшегося в Париже для американских читателей, то посмотрел на нее другими глазами. Как? Неужели эта привлекательная женщина намерена отправиться на фронт? Любопытно. Она, несомненно, красива: рыжеволосая, стройная, черты лица крупные, грубоватой лепки, движения смелые. Молода ли она? Наверное, нет, но выглядит молодо, хотя кожа и не так свежа, как у молоденьких девушек. Наблюдая за ней с симпатией, генерал думал, что такая женщина ему под стать. Ее манят приключения, оценивал он мысленно ее, у нашей расы это в крови. И Фреди (Фред Барнаби был его большим другом) забросил своих носорогов, как только почуял здесь охоту поувлекательней...

В разговоре с ней он деликатно и как бы невзначай упомянул, что едет со своим штабом на фронт и что если она действительно хочет видеть войну, то у нее есть возможность к ним присоединиться. Миссис Джексон тотчас согласилась. Согласилась не раздумывая, со своей обычной бесцеремонностью, которая была ему всего неприятней, и этим наполовину уменьшила его радость.

Теперь они приближались к Софии, где генерал сего штабом должен был присоединиться к армии маршала Мехмеда Али. Но в тайных помыслах у всех был только Плевен, осажденная крепость, которую турки уже несколько месяцев кряду удерживали в упорных сражениях. Среди двадцати англичан, штабных офицеров, которые следовали за фаэтоном верхами, был и великан Фред Барнаби с его бесконечными охотничьими рассказами. Двое, сидевшие в фаэтоне с Маргарет, не принадлежали к их компании. Они встретили их в поезде, и, так как француженка мадам Леге, судя по ее виду, была богатой женщиной, а ее спутник оказался известным венским банкиром бароном фон Гиршем, строителем той самой железной дороги, по которой они ехали, англичане вопреки обыкновению с готовностью приняли их в свое общество.

Скоро выяснилось, что они тоже едут в Софию.

– Еду к сыну нежданной гостьей, – объявила старая дама со странной ноткой возмущения в голосе. – Что он там делает? О, он там наш консул! Уже три года... Бедный, он сейчас так нуждается во мне, в своей матери!

– Я хорошо знаю сына госпожи Леге, – сказал барон, который ехал с намерением самолично проверить, как прокладывают новую линию его железной дороги. – Возможно, всем нам пригодятся его связи в Софии.

В Саран-бее, на последней станции, Маргарет Джексон любезно пригласила их в свой фаэтон; мадам Леге и барон, обрадовавшись случаю избавиться от дорожной скуки, приняли ее приглашение. Свои фаэтоны они оставили слугам – секретарю миссис Джексон Чарли и ее горничной – шотландке мисс Далайле, тощей, страшной как смертный грех старой деве.

Был серый осенний день, не теплый и не холодный, ничем не примечательный пасмурный день начала ноября тысяча восемьсот семьдесят седьмого года. Однообразие местности и обозы, которые они встречали и обгоняли, как только что сказала Маргарет, все сильней действовали ей на нервы.

– Я вам сочувствую, дорогая миссис Джексон, – сказал с веселой иронией генерал. – Поистине этот глубокий тыл говорит о чем-то только военному. Но имейте терпение, подождите, пока мы проедем и Софию. Окажемся за Балканами. Или нет! Посмотрите-ка вон на те дымки над вершиной. Слева. Вы их заметили?

– Русские авангарды?

Веки Маргарет насмешливо дрогнули.

– Вы опять шутите! Эти пожары раскрывают другую сторону войны, и о ней не мешает подумать. Да и написать! – добавил многозначительно Бейкер.

Не поняв, на что он намекает, Маргарет с любопытством привстала и начала приглядываться к вершине холма, по которому они поднимались. Вдалеке слева, среди голых растрепанных деревьев, виднелись какие-то крыши. Над ними редкий дым.

– Это вопрос из области психологии, – продолжал Бейкер и перешел на французский, чтобы его рассуждения на любимую тему могла понимать и старая дама. – Вот смотрите! Нельзя не восхищаться силой духа самого простого турка! Вы свидетели его трагедии и его героизма. Я полагаю, что по пути мы увидим подобное еще не раз... Какой-нибудь Осман или Хасан отправляет свою семью на юг, сам не зная куда, предает огню свою хижину и – в путь!

– В путь?

– На север, сударыня, сражаться. За свою землю, ибо это его земля вопреки всем высокопарным словам о болгарском народе, о болгарском государстве...

– Ваши турки, генерал, не хуже древних героев. «Сожжем за собой все мосты...» – продекламировала Маргарет, но рассмеялась и устало махнула рукой.

– Сделайте эту фразу эпиграфом к вашей первой корреспонденции, – отпарировал Бейкер. Ответ прозвучал вяло: генералу явно не хватало чувства юмора.

Пока разбитое шоссе, извиваясь, ползло в гору, они продолжали разговаривать, скрывая за улыбками и шутливыми фразами дурное настроение, усталость и досаду. Время от времени в разговор вмешивалась и словоохотливая старая дама, которая с утра уже успела им надоесть своей болтовней. Только барон не принимал участия в разговоре. По обыкновению, он мысленно вел сам с собой диалог. На сей раз, поскольку они ехали на фронт, он обдумывал, как ему держаться с русскими, если так случится, что они дойдут до его железной дороги.

Когда разнородная компания наконец оказалась на засаженной виноградниками плоской вершине холма, вдали, на блеснувшей перед ними равнине, обозначились тонкие воздушные минареты.

– Вот и София! – нарушил свое долгое молчание барон.

– Где?

– Возле самой горы! У подножия...

Но не успела старая дама окинуть взглядом открывшийся вид, как чей-то крик заставил всех повернуть голову налево. Там, где раньше дымились крыши едва заметных снизу домов, теперь было видно все село. Над ним развевались огненные языки пламени, черный дым клубился над пылавшими сараями. Переменившийся ветер принес запах дыма и гари. Бейкеру и его спутникам показалось, что они слышат крики людей и шум рушащихся стен; долетел даже какой-то треск и сразу повторился отчетливей и громче.

– Похоже на стрельбу.

– Да, стреляют, – уверенно подтвердил Бейкер. – В Анатолии было то же самое. Таков обычай – люди прощаются со своими домами.

И он уже собрался было снова ухватиться за излюбленную тему, когда из группы штабных офицеров кто-то крикнул:

– Казаки!

– Очередной розыгрыш Фреди!

– Предпочитаю, чтоб это было правдой! – воскликнула Маргарет, и ее красивое лицо оживилось.

Бейкер удивленно улыбнулся и хотел выразить свое восхищение ее храбростью, но в тот же миг все офицеры закричали наперебой:

– Казаки! Казаки! Там, там, у села! Приближаются!

Бейкер приставил к глазам бинокль. Действительно, справа от окутанных дымом и пламенем домов, на дороге, идущей вдоль виноградников, появились всадники. Они были еще далеко, примерно в полумиле, но ясно обрисовывались на светлом фоне неба. Бейкер внимательно за ними наблюдал. Высокие, заломленные набок папахи. Развевающиеся рыжие бурки. Он не верил своим глазам! Впереди на седлах – награбленное добро...

Внешне оставаясь спокойным и по-прежнему улыбаясь, Бейкер почувствовал прилив знакомого нервного возбуждения, которое он испытывал всегда перед тем, как бросить людей в бой. Он прикинул па глаз, сколько их, казаков. Пятьдесят. Может быть, шестьдесят,

– Полковник Аликс!

– Какие будут приказания, сэр?

– Разделите людей на две части. Пускай думают, что нас целый эскадрон.

– Слушаюсь, сэр.

Полковник поспешил выполнять приказ, а пока Бейкер объяснил вознице, как укрыть фаэтон с дамами, подъехал его друг Барнаби.

– Что, сюрприз? – сказал он громко. – Признаюсь, так скоро не ожидал!

Фреди был молодой человек, не старше тридцати, гораздо выше ростом, шире и, видимо, сильнее Бейкера, с веселым гладко выбритым лицом. Он был не в сизой шинели, как штабные офицеры. Его наряд из мягкой желтой кожи удивительно шел к его атлетической фигуре и насмешливому выражению лица. Может быть, желая подчеркнуть свою оригинальность, на голову Барнаби надел набекрень берет из верблюжьей шерсти.

– Вам всегда везет, Фреди!

– Да, паша, мне давно было предсказано, что я умру не у себя дома.

– Вы хотя бы обзавелись наследником, а то кому достанутся предназначенные вам титулы?

– К моему сожалению, паша, – Фреди не отрывал глаз от всадников, – закон не позволяет мне усыновить вас, а то я давно бы это сделал...

Фред Барнаби был последним отпрыском двух старинных родов. В один прекрасный день ему предстояло стать графом и герцогом, заседать в палате лордов и быть занесенным в золотую книгу Британской империи. Но все это в будущем, а пока при его страсти соваться всюду, где пахнет опасностью, многое могло случиться.

Тем временем всадники, скакавшие по дороге между кустами и виноградниками, приближались. Пожар позади них разрастался. Ветер волнами доносил женские вопли и горький запах дыма. Из села кто-то стрелял по верховым, но они пригнулись и не отстреливались.

– Пятьсот ярдов, – определил Барнаби и спокойно взял в руки свое знаменитое ружье; из него он убил самое малое десяток носорогов.

– Четыреста пятьдесят...

Маргарет спрыгнула с фаэтона и присоединилась к ним.

– О! – воскликнул Фреди, увидев ее возбужденное лицо. – Теперь я по крайней мере спокоен – будет кому описать мое геройство!.. Четыреста!..

– Маргарет, здесь опасно! Лучше вернитесь к мадам Леге! – предложил встревоженный генерал.

– Нет, благодарю вас, не беспокойтесь.

– А как этот барон?.. Триста пятьдесят...

Маргарет пожала плечами.

– Уверяет, что это не казаки.

– Бедняга – его первого заколют... Внимание, паша... Командуйте! Триста!..

– Огонь! – громко крикнул Бейкер.

Но Фреди уже выстрелил.

– Вот это называется выстрел! – сказал он самодовольно, быстро заряжая ружье и прислушиваясь к беспорядочным залпам, которые последовали справа и слева из кустов, где спрятались офицеры.

– Держу пари, что я уложил этого... Ну, атамана.

– Смотрите, они удирают! – крикнула Маргарет. – Ну, Фреди (с Барнаби все держались накоротке, так же, впрочем, как и он), клянусь, в первой же корреспонденции напишу о вас! «Наследник древних титулов Фред Барнаби феноменальным выстрелом уложил на месте атамана казаков, безжалостно предавших огню несчастное мусульманское село...»

– Как вы милы, – сказал Фреди и снова поднял ружье, чтобы прицелиться, но верховые рассыпались веером к рощице, и он не рискнул сделать второй выстрел.

– Увы, – сказал Бейкер, – такая статья не увидит света, дорогая миссис Маргарет! Мы здесь на турецкой службе, мы добровольцы, но Фреди ведь просто англичанин, а Соединенное королевство нейтрально!..

– Вы поистине делаете успехи, паша! – воскликнул с притворным удивлением Барнаби.

– Ну? – спросил генерал, озадаченный растерянным видом своего помощника.

– Это не казаки, сэр.

– Не казаки? Вы хотите сказать, это не русские части?

– Так точно, сэр. От раненых мы узнали, что они черкесы... да, мусульмане. Под Софией есть черкесские села, сэр...

– Но мы свидетели, Аликс... В таком случае эти разбойники напали на своих единоверцев!..

– Село болгарское, сэр.

– И я это утверждал. Это Горубляны! Никакой мечети не видно, – сказал барон.

Все замолчали. Затем Бейкер сухо сказал:

– Поедемте дальше. Я сообщу об этом случае софийскому мютесарифу^[1]1
   Мютесариф – турецкий администратор, управляющий округом (тур.). – Здесь и далее примечания переводчиков.


[Закрыть] .

Они снова двинулись в путь. Когда холм остался позади и путники очутились в какой-то лощине, барон фон Гирш вынул карту, углубился в нее, а потом вдруг поднялся в фаэтоне с таким видом, словно сделал какое-то чрезвычайно важное открытие.

– Вот, она, – сказал он по-английски, а затем и по-французски. – Вот она, моя трасса!

– Как вы сказали? Трасса?

– Да, сударыня... – И он сел, чтобы не мешать дамам, но уже не спускал глаз с утрамбованной насыпи, тянувшейся параллельно дороге. – Трасса для моей железной дороги. Кажется, я вам говорил? – обратился он к генералу. – Это часть общего плана: Константинополь – Пловдив – Ниш – Белград...

– ...Вена, – дополнил Бейкер, который, по-видимому, представлял себе общий план яснее, чем мог предполагать барон.

– Да, да... Вена! А затем Париж... Берлин... Петербург... Вся Европа!

– Европа без Лондона – это половина Европы! – сказал насмешливо Барнаби.

– Разумеется! – Но я не это имел в виду, сэр. Я говорю об экономических связях.

Гирш высказал еще несколько соображений по поводу таких связей, а потом вдруг обратился к Бейкеру.

– Для меня было бы большим удовольствием, если бы я мог вам показать...

– Вы о чем, господин барон?

– Я говорю о своей трассе, господин генерал. Вероятно, рельсы уже проложены до какого-то пункта. Сейчас мы как раз подъезжаем к дороге, которая ведет на Орханийское шоссе. Там мои склады... и станция. Госпожа Джексон? Госпожа Леге?

– Почему бы и нет! – сказала Маргарет. – Если мы сделаем не слишком большой крюк.

А старая француженка, не понимая, о чем идет речь, согласилась из любезности.

– Так и с дорогой в рай, – заметил Барнаби. – Надо порядком поплутать, пока найдешь главные ворота.

Дамы рассмеялись, а Бейкер, выбросив наконец из головы неприятное происшествие, поскакал вперед по указанному бароном проселку. На что тут было смотреть и что они особенного увидели, никто так и не понял – трасса везде была одинаковая, если не считать рельсов, которые начались с какого-то места и никого не удивили. Вместо обозов им несколько раз встречались крестьянские телеги, нагруженные навозом или дровами; крестьян они видели и на окрестных полях, но было ясно, что это „дикие болгары”, потому что, завидев фаэтоны и блестящую офицерскую свиту, те не спешили к дороге, а убегали от нее подальше. Они проехали мимо какого-то безлюдного, сплошь каменного села, потом по деревянному мосту через речку.

– А вон там, впереди, моя станция! – показал барон Гирш несколько новых, покрашенных в розовый цвет построек, к которым вели блестевшие в предвечернем свете рельсы. – Людей не видно, – добавил он раздраженно, – как я и предполагал. Все остановилось.

– Может быть, они на складах? Ведь вы говорили, что у вас здесь большие склады, – попыталась успокоить его Маргарет.

– Война, барон! Ваши люди отдохнут, зато потом станут работать вдвое быстрее.

– Вы все шутите, господин Барнаби! Не знаю, может быть, кому и выгодна это война, но что касается меня... то я привез сюда четыреста специалистов – австрийцев, французов, итальянцев... И всем плачу. Могу ли я их уволить после того, как с таким трудом их набрал?

Всем им платило турецкое правительство, но собеседники банкира об этом не знали. Дамы даже выразили барону свое сочувствие.

А Фред Барнаби сказал:

– В таком случае нам, несомненно, предстоят мытарства. Хорошие гостиницы в городе наверняка заняты.

Его реплика изменила направление мыслей путешественников. Надо было спешить: уже надвигался вечер.

Они повернули от станции назад, подогнали лошадей и наконец подъехали к глубокому городскому рву. На другой его стороне среди мусорных куч желтели камни древнего здания. Дальше виднелись ограды и первые софийские дома. Почерневший горбатый мост висел надо рвом, на нем жандармы тщательно проверяли документы. Видимо, это была медленная процедура. На широком грязном предмостье, окруженном неприглядными постоялыми дворами и кузницами, сгрудились десятки обозных повозок, повозки с ранеными, крестьянские телеги с холщовым тентом и повозки торговцев с товаром для завтрашнего базара.

– Придется ждать, – сказала с досадой и нетерпением Маргарет Джексон, переводя взгляд с моста и жандармов на соседние телеги и повозки, с которых на нее глазели бородатые, грубые, озлобленные или похотливые физиономии. Все это казалось ей таким неприятным, таким отвратительным, что если бы не воспитание и не подсознательное чувство, что она находится среди мужчин (даже в таких случаях она предпочитала быть центром внимания, чем остаться незамеченной), она бы не выдержала и изругала барона и его железную дорогу, ради которой они отклонились от своего маршрута.

– Все улажено, сэр! – отрапортовал Бейкеру один из адъютантов, вернувшийся после переговоров с жандармами.

Минуту спустя над грязной площадью понеслись крики и ругань. Жандармы забегали взад и вперед, заорали на возниц, пуская в ход кулаки, бросились отводить в стороны волов.

– Расчищают нам дорогу, – сказал барон фон Гирш. Он, как и Бейкер, знал турецкий язык и услужливо переводил дамам.

– Поехали! – воскликнул генерал, пришпорил коня и первым направился по расчищенному жандармами проходу к мосту.

За генералом последовал фаэтон с двумя дамами и бароном-банкиром, за фаэтоном – Фред Барнаби в своем кожаном костюме и берете, за ним – штабные офицеры и, наконец, слуги.

Глава 2

В то время когда иностранцы, опередив всех, въезжали в город, на запруженной людьми и повозками площади перед мостом находился один из агентов русской разведки. Болгарин, как и множество его соотечественников потерявший в прошлогоднем восстании всю семью и потому теперь добровольно взявшийся за это опасное дело. Его звали Дяко. Был он широкоплечий, кряжистый, лет сорока. Воротник овчинной шубы он поднял, а шапку нахлобучил так, что остались видны только острые недобрые глаза да густые обвислые усы. Время от времени он нетерпеливо вытягивал шею, чтобы посмотреть, что делается на мосту, и тогда на заросшей щеке виднелся глубокий белый шрам; этот шрам придавал его лицу не только грозное, но и неприятное выражение.

Дяко вот уже целый час слонялся по грязной площади, не решаясь приблизиться к воротам. Подорожная у него была фальшивая. На чужое имя. Он взял ее в последнюю минуту у другого болгарина – русского агента, чтобы иметь при себе хоть какой-нибудь документ. В попутных деревнях она его выручала. Но здесь, видимо, комендант был дотошный и жандармы особенно придирчиво проверяли при въезде в город каждого немусульманина.

Начинало смеркаться. Скоро запрут ворота. Что делать? Не лучше ли будет вызвать Андреа сюда – передать ему записку с кем-нибудь из болгар? Только кому доверишься в нынешние времена, – размышлял он. – И пока-то ему отнесут записку, пока-то его разыщут... Да и Андреа – то ли вспомнит, кто я такой, то ли нет... Пять лет прошло. На другого понадеешься – сам пропадешь. Последняя мысль прогнала все колебания. Дяко скрутил цигарку, жадно затянулся и шмыгнул в скопище повозок с ранеными, чтобы, обогнув постоялые дворы, выйти в открытое поле.

Дяко свыкся с видом крови. Он пробирался между телег, нарочно пуская дым себе в нос, чтобы не ощущать смрада от гноящихся ран. Османы встречали его злобными взглядами, потому что он был гяур^[2]2
  Гяур – презрительно: иноверец, немусульманин (тур.).


[Закрыть] и был здоров, а он отвечал на их бессильную злобу злобой вдвойне лютой. «Чтоб они все издохли, – говорил он себе, – все равно, как возьмут Плевен, раненые или нет – пощады никому не будет!» Тут он вспомнил про убийцу своих детей и жены, подавил злорадство и мрачно зашагал по раскисшей дороге. «Я его разыщу, он от меня не уйдет!» – шептал он по привычке беззвучно, одними губами. Месть, как неугасимый огонь, жгла его днем и ночью. Вся жизнь представлялась ему сплошной местью, а в центре ее было его кровное – найти того Тымрышлию, на дне моря сыскать. Когда-нибудь он найдет его, непременно найдет и отплатит!..

За кузницей стояла застрявшая колонна русских пленных. Дяко шел мимо них, чувствуя, как они смотрят на его овчинную шубу, на добротную обувь. «Братец!» – несмело крикнул ему кто-то. Дяко стиснул зубы, не обернулся. Ускорил шаг, оставил колонну позади и, держась поодаль от широкого рва, направился на север. Этот ров – он хорошо помнил – опоясывает весь город. Он крутой, глубокий, но перебраться через него необходимо, если он хочет до ночи разыскать своего человека.

Когда совсем стемнело, Дяко подполз ко рву и стал бесшумно спускаться. Внизу была вода, и он осторожно полез в нее, кляня все на свете. Вода прошла сквозь штаны, заледенила икры. Он зашагал быстрей и скоро снова ступил на твердую почву. Откос был укреплен камнями; нащупывая в темноте их выступы и хватаясь за корни кустов, Дяко быстро вскарабкался наверх и оказался на городской окраине.

На него налетел ветер и вконец застудил ноги. Дяко хотел было попрыгать, чтоб разогреться, но вдруг услышал голоса и прижался к насыпи, затаил дыхание. Ночная стража?.. Черные силуэты появились на сером фоне каменной стены – за плечами ружья, идут гурьбой, как попало. Хлюпают по жидкой грязи. Один что-то рассказывает. Другие гогочут. Дяко напряг слух, чтобы понять, о чем они говорят, но ветер свистел в сухих кустах, и до его ушей долетали только обрывки слов и смех. «Не смеются, а лают, как собаки, – думал он с ненавистью. – Эх, разрядить бы револьвер в их черные спины!» Он дождался, пока жандармы не скрылись за поворотом, встал, перешел через дорогу, кружившую по городской окраине, и нырнул в ближнюю улицу.

Здесь было затишье. По всей улице ни огонька. И грязь другая – густая, липкая. Подкованные башмаки Дяко вязли в ней, он с трудом шагал, придерживаясь то за одну, то за другую каменную ограду. Куда его выведет этот немой черный желоб? Он шел, полагаясь больше на чутье, чем на память. Если бы только выйти к чаршии!..^[3]3
  Чаршия – городской крытый рынок и прилегающие к нему ремесленные ряды (тур.).


[Закрыть] Впереди смутно белели каменные ограды, то раздаваясь в стороны, то сближаясь, над ними нависали стрехи. Ему чудились то призрачные ворота, то колонны. Они вытягивались, сплетаясь вверху в мрачный свод, сквозь который мерцали далекие осенние звезды. Дяко прислушивался к собственным шагам, и ему казалось, что кто-то за ним следит.

Вдруг стены широко расступились, перед ним открылась большая площадь, расплывшаяся в низине. В отдалении неярко светятся окна. Ближе возвышается купол мечети с минаретом. Значит, среди турок! И воспоминания всплыли одно за другим, потянулись нитью. Он ясно представил себе дорогу до Куру-чешмы, представил ее во всех подробностях, со всеми препятствиями, и в душе всколыхнулось прежнее отчаяние, не отпускавшее его в те зимние месяцы семьдесят третьего года, когда они с Андреа меряли эти самые улицы, оба потрясенные тем, что их дело провалилось, погибло навсегда! «Не погибло оно ни тогда, ни после!» – сказал себе Дяко, взбудораженный воспоминаниями. Какой улицей пойти? Темная узкая будет безопасней, но широкая ведет прямо на Соляной рынок. Оттуда до Куру-чешмы рукой подать.

Он выбрал широкую и опять пошел вдоль стен. Здесь уже были мостовая и фонари. Он обходил освещенные места, пробираясь в тени нависающих крыш, и все дальше углублялся в город. На одном из перекрестков он остановился и прислушался. Опять турки! Он узнал их по голосам – самоуверенным, разгоряченным. Целая шайка идет ему навстречу. Он невольно попятился, но неусыпная ненависть, уже проникшая ему в кровь, мгновенно, словно уздой, удержала его, повернула обратно и прижала к ближним воротам. Он выхватил револьвер.

Турки приближались. Из укрывшей его темноты Дяко лихорадочно следил за ними. Это не жандармы. Скорей всего бейские сынки, засидевшиеся в кофейне. Говорят о Плевене. Хвалят Гази Османа. Достается там врагам правоверных, он их бьет и крушит. У московцев уже нет прежней силы... «Рано обрадовались! Скоро увидите!» Ночные гуляки, увлеченные разговором, прошли в двух шагах от него, обдав его запахом ракии. Их поглотил мрак, а он еще долго стоял, прижавшись к воротам, весь в поту, хотя его и пронизывал осенний ветер.

Дяко пошел дальше, между длинных бараков, откуда доносился запах карболки и гноя. А вот и Соляной рынок! Площадь с неровной мостовой, обрамленная кривыми рядами лавчонок. Пересечь ее напрямик? Посередине свалены ящики, корзины, горы зловонных бочонков. Перед освещенной кофейней были люди. Не турки. И не болгары. Иностранцы. Он их узнал по широкополым шляпам и беззаботному смеху – так смеялись и те, у городских ворот... Подальше, за сводчатым входом в караван-сарай, светятся еще два небольших трактира. Фески, цилиндры, офицерские накидки... Из занавешенных окон доносится женский хохот... Нет, здесь город не спит. Здесь война предстает в другом обличье...

У большой белой церкви он опять замедлил шаг. Кругом еще светятся лавки. Или это тоже постоялые дворы? Продребезжал фаэтон и скрылся в темноте. На другой стороне кто-то запел. А в садике перед нарядным зданием школы (он ее хорошо помнит, ведь в ней учительствовал Андреа) движутся десятки ручных фонарей, переплетая свои лучи, и в их неверном свете мелькают волы, полотняные верха повозок, люди с носилками. Слышатся отдельные голоса, крики, стоны. Не тот ли это обоз, что он видел при въезде в город? Но почему раненых сгружают у школы? И школу превратили в лазарет! Рядом остановилось несколько османов – поглазеть и порадоваться, что война от них далеко.

Вдруг громкий окрик заставил его вздрогнуть. Не ему ли кричат?

– Эй ты, где твой фонарь? – опять заорал кто-то.

Он отскочил в густую тень, пробежал, пригнувшись, под ставнями какой-то лавки и помчался прямо через развалины сгоревшего дома.

– Эй, стой! Стой, стрелять будем! Стой! – раздавались в темноте за его спиной голоса, а лай то приближался, то отдалялся.

Дяко бежал с поразительным для его тела проворством. Перемахнул через низкую ограду, вихрем пронесся по следующему двору, побежал по непроглядно черному переулку и наконец очутился на широкой неосвещенной улице. Витошка! Он узнал эту улицу по темному массиву горы, которая смутно обрисовывалась вдали.

Он остановился, чтобы перевести дух и унять колотившееся сердце. Прислушался. Ни голосов, ни собачьего лая. «Никудышный народ! – сказал он с презрением. – Погоню вести – и это им лень...»

Он прошел двести шагов, еще сто, и вот наконец и Куру-чешма! Квадратная площадь, накрытая шатром стоящего посередине высокого платана. Ветер сотрясает ее могучие ветви, скрип и тупые удары слышатся в темноте; вокруг испуганно мигают фонари.

Дяко невольно оглянулся и пошел по дорожке к платану. Как стучат наверху ветки и как шуршит под ногами песок! Он вгляделся в стоящий напротив дом. Тусклый свет уличных фонарей едва достигал его фасада и без того наполовину скрытого высокой каменной стеной. Этот большой дом с трехоконным эркером на верхнем этаже и крышей коромыслом напоминал ему родной край – Среднегорье, и, может быть, поэтому он так хорошо его запомнил. Только стена из гладких обожженных кирпичей показалась ему другой, незнакомой. И пристройка справа – ее не было... Не мудрено за пять-то лет! В окнах верхнего этажа горел свет. В одном из них за прозрачной занавеской обрисовывался тонкий, стройный мужской силуэт.

«Это он», – решил Дяко, но сначала отмыл грязь с башмаков и обчистил полы у шубы и только после этого подошел к воротам. Поискал ощупью молоток. Не нашел. С верхней перекладины свисала какая-то ручка. Звонок? Как в румынских домах!.. Он с силой дернул раз, другой и стал ждать.

Он стоял, ловя каждый звук, а в доме будто его и не слышали. Только в среднем окне тонкий силуэт сменился другим, плечистым, с высоко поднятой головой. И послышалась игривая бойкая песенка под аккомпанемент гитары. «Эти не знают, что такое война и как там сладко!» – подумал с горечью Дяко, но, вспомнив про жандармов и собак, яростно задергал звонок.

– Кто там? – спросил вдруг густой мужской голос. – Кто там? – повторил он по-турецки.

– Друг вашего сына, – сообразил Дяко. – Болгарин.

– Почему без фонаря?

– Я с дороги.

Но большие ворота не открылись. Зато из окошка в стене, до тех пор незаметного, выглянуло большое усатое лицо. Глаза зоркие, пронзительные. Как у ястреба.

– Чего тебе надо?

– Я с поручением к Андреа.

Хищные глаза сузились.

– Нету здесь никакого Андреа!

– Как? Разве вы, ваша милость, не доводитесь отцом Андреа Будинову, учителю?

Усатый что-то сердито буркнул и отпрянул назад. Окошко с треском захлопнулось.

От удивления Дяко прирос к месту. Что за наваждение? Он хорошо запомнил – напротив платана, верхний этаж выдается, крыша изогнута... Или они уехали? Наверное, уехали, где-нибудь скрываются! Эта догадка испугала, но вместе с тем и подстегнула его мысль. Как теперь быть? Вернуться с пустыми руками? Лучше дождаться утра, может быть, он найдет еще кого-нибудь из прежних членов комитета. Неужто оставаться всю ночь на улице с фальшивым документом?.. И эти собаки, вспомнил он, они были ему противны, их он боялся.

Дяко опять посмотрел на дом. В окне теперь не было никого. И пение смолкло. Слышно было только гитару, но строй был какой-то чужой, даже не турецкий, не греческий, а чужой – такой же чужой, как эта высокая стена из гладких обожженных кирпичей и эта пристройка... Вдруг его осенило. Стена о чем-то ему напомнила. Да! Пристройки тогда не было, но эта стена! Андреа как-то подсмеялся над ее хозяином. Что он тогда о нем сказал? Нет, это не тот дом. А где же тогда дом Будиновых? Да он же там! Вон он, дом Будиновых!

Дяко сделал всего десять шагов, вышел из-под фонаря, и тогда из мрака осеннего вечера перед ним выплыл соседний дом, поменьше, тоже двухэтажный, с трехоконным эркером и крышей коромыслом. Стена перед ним была низкая, каменная, ворота уже и без навеса. В верхнем этаже слабо светилось одно-единственное окно, задернутое занавеской.