Текст книги "Путь к Софии"

Автор книги: Стефан Дичев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 37 страниц)

Глава 26

Когда они расставались и Андреа сказал «прощай», а Неда ответила ему «до свидания», казалось, каждый вложил в прощальные слова какое-то значение. Весь день Андреа думал только о ней и, сидя у окна в кофейне хаджи Данчо, поджидал ее возвращения. Она приехала уже под вечер в фаэтоне вместе с женихом, веселая, оживленная, может быть, все позабывшая. Он поклонился ей издали, словно говоря: «Ну вот! Как будто ничего и не было!» Она ответила сдержанным кивком и отвернулась, продолжая разговор с Леге. Андреа спросил себя с насмешкой: «А разве действительно что-то было?» Он не смог ответить и почувствовал себя униженным. Сунув по привычке руки в карманы, он пошел домой.

Андреа был прав. Неда про него забыла. В бараке она была смущена, у Позитано – глубоко взволнованна, по дороге из одного консульства в другое – пристыжена и недовольна собой, и, наконец, пришла в полное смятение от всего пережитого, когда встретивший их Леге настоял, чтобы она осталась с ними обедать. За столом, когда заговорили о новых главах книги, которую писал Леге, она успокоилась.

Как во всей работе «О нравах населения Оттоманской империи», которую Неда хорошо знала, так и в последних главах, которые он прочитал, сразу же чувствовался добросовестный исследователь, старавшийся не только все видеть, но и размышлять об окружавшей его жизни. Его проницательность и гуманная философия, всегда воодушевлявшая Неду, ощущались на каждой странице.

В фаэтоне она и провожавший ее Леге опять заговорили о новых главах его книги. Неда высказала свое откровенное мнение – восторженное и вместе с тем критическое.

Она так увлеклась, что ответила на поклон Андреа рассеянно (а ему показалось, что сдержанно) и продолжала говорить с консулом. Но в следующее же мгновение она опомнилась и слова застряли у нее в горле. Все до последней мелочи встало перед ее глазами. И пережитые волнения, стыд и страх предательски отразились на ее лице. Леге, почувствовав в ней перемену, с удивлением на нее посмотрел.

– Что с вами?

– Ничего. Впрочем...

У нее мелькнула спасительная догадка... Может быть, Андреа дожидался ее ради тех сведений, которые она не принесла ему утром? «Да, да! – ухватилась она за эту возможность. – Он решил, что я уже все узнала... В сущности, я и собиралась это сделать, именно поэтому я сказала ему “до свидания”... Он так меня и понял и теперь ждет», – лихорадочно соображала она, в то время как Леге не сводил с нее удивленных глаз.

– О чем вы задумались, дорогая? – продолжал настаивать Леге.

– Я думала... В сущности, все, о чем мы с вами говорим, возможно, уже утратило смысл...

– Как утратило смысл? Я вас не понимаю!

– Ну да! – сказала она оживленно, так повернув голову, что краешком глаза сумела проследить за Андреа, который шел к своему дому. – Если события будут развиваться так, как мы говорили вчера вечером, тогда действительно все теряет смысл!

– Но о чем вы? Вчера вечером... Да вчера была наша помолвка! О моей книге и речи не заходило!

Она рассмеялась, быстро наклонилась к нему и ласково взяла его за руку.

– А о Сулейман-паше мы говорили, не правда ли? – спросила она лукаво, с хладнокровным расчетливым кокетством, на которое до недавнего времени не сочла бы себя способной и которое сейчас с тревогой воспринимала как начало своего падения.

– О Сулейман-паше? Мне это и в голову не пришло! Вы шутите?

– Напротив, Леандр!

– Но что общего между турецким главнокомандующим и моим скромным трудом?

– Предстоят такие события, Леандр! Возможно, такие ужасы, которые даже вообразить трудно.

– Но вам, дорогая, не следует беспокоиться! Ведь вы же будете со мной, в консульстве. Моя страна нейтральна.

Она остановила его жестом, боясь, что он уведет разговор в сторону.

– Вчера вечером мы говорили... Впрочем, вы сами начали, Леандр!

– Неужели?

– Вы сказали, что вместе с Сулейманом прибудут подкрепления.

– И большие! Несколько дивизий, артиллерийские части... И вообще они собираются сделать Софию...

– А сколько дивизий?

Она себя выдала и, почувствовав это, покраснела до ушей.

– Меня радует ваш интерес, – ответил он, улыбаясь, не скрывая своего удивления. – Я не думал...

Она едва сдерживалась, чтобы не расплакаться.

– Ну, раз так... – Она хотела сказать: «Раз вы мне не доверяете», – но ей стало стыдно, и она пролепетала: – Если вы считаете это какой-то особенной тайной, которую я не должна...

– Я пошутил, – успокоил он ее. – Как у вас могла появиться такая мысль? Я сказал это просто потому, что не вижу причины...

– Нет, в таком случае не говорите мне ничего.

– Но я еще вчера вечером хотел... И уже начал! А потом разве мы с вами не одно целое? – добавил он. И теплота его голоса смутила ее еще больше. – Эти цифры, правда, исходят от Сен-Клера, а он всегда говорит не без задней мысли. Поэтому не следует ему во всем верить. Он, например, утверждает, что ожидается четыре пехотные дивизии.

– Четыре?..

Эта цифра показалась ей очень маленькой.

– Да, это значит целая армия!

– Когда же их ожидают?

– Скоро! До конца года. Ноябрь уже на исходе, значит, через месяц. Прибудут и свежие части, но преимущественно переброшенные с Русенского театра военных; действий... Через Варну до Константинополя морем, а потом по железной дороге.

– И это все? – прошептала она с облегчением.

– Нет! – сказал он смеясь и, когда фаэтон делал поворот, наклонился к ней. – Теперь я уже чувствую необходимость быть исчерпывающим. Пехотным войскам, разумеется, будут приданы и артиллерийские части. Кроме того, Сен-Клер уверяет, что в Салониках уже высажена целая кавалерийская бригада...

Она слушала его, повторяя в уме цифры, имена и ужасно боясь что-нибудь забыть. А Леге продолжал перечислять, какие военные обозы прибыли, какие ожидаются (это были уже его собственные сведения), делая это настойчиво, педантично, с плохо скрытой обидой в голосе и улыбкой в лице, которая говорила: «От вас я ничего не скрываю!» Но он был убежден, что Неда вообще не интересуется всеми этими жестокими подробностями, что она непрактична и что в душе у нее только возвышенные чувства, – такой он ее видел и такой ее любил.

Неда долго не могла прийти в себя и после того, как они расстались. Она поднялась наверх, в залу. Тяжело ступая, за ней топала Тодорана и басила ей вслед:

– Ты не голодна? Принести тебе чего-нибудь покушать, а?

– Я не голодна. Отец дома? А дедушка?

– Дед твой ведь в Ташкесен уехал! Нынче вечером его и не жди! А отец дома. Он внизу разговаривает с мериканкой. И бей там, вчерашний, пропади он пропадом. Ты к ним не ходи, голубка, ладно?

– Я не пойду! – сказала Неда и, подойдя к окну, отдернула тюлевую гардину.

У соседей в зале было темно. И в комнате Андреа тоже.

– Дай сюда лампу, – сказала она. – Или нет, лучше поставь ее на фисгармонию. Я хочу поиграть.

Тодорана поставила лампу и тихонько вышла, а Неда села за фисгармонию и взяла несколько аккордов. Итальянские песни опять зазвучали в ее душе. И в хаосе звуков робко пролегла светлая дорожка. Как солнечный луч, пробившись сквозь тучи, как улыбка, за которой скрыто страдание... «О чем я думаю, какие слова повторяю? Ведь это же из песни. Опять из тех песен. Как там было? Come raggio di sol mite e sereno... Да, так!»

Неда лихорадочно переворошила ноты, уронила их на пол, нашла свою тетрадь, нашла эту песню. Стала одним пальцем наигрывать мелодию – она еще не могла сама себе аккомпанировать – и потихоньку запела, припоминая значение слов и вкладывая в них свои чувства:

Come raggio di sol mite e sereno

sovra placidi flutti si riposa,

mentre del mare nel profondo seno

stà la tempesta ascosa…

Cosi riso talor gaio e pacato

di contento di gioia un labbro infiora,

mentre nel suo segreto il cor piagato

s’angosia e si martora.^[28]28
  Лучам на лоне моря сладко спится,
        Ничто вокруг не предвещает бури,
        Но в глубине обманчивой лазури
        Коварный шторм таится.
        Так на губах счастливое сиянье
        Улыбки разливается в то время,
        Когда на сердце тягостное бремя,
        Когда ты весь – страданье...


[Закрыть]

Как раздвоилась ее жизнь! Она чувствовала, что запутывается все больше и больше и что конца этому не видно. Но почему? Почему же, ведь она помолвлена! Ведь она ни за что не позволит себе поступить настолько нечестно по отношению к Леандру!

– Господи! – шептала она. – Что же мне теперь делать? Что?..

Она умолкла, перестала петь и опустила на колени руки. В комнате сгущался сумрак, и дорогая мебель, которой так гордились ее близкие, теперь, казалось, преграждала ей все выходы... «Хорошо, что он уезжает», – сказала она себе, словно в отъезде Андреа и был выход, которого она искала, и стала машинально перелистывать ноты. Ей просто была необходима какая-то деятельность. Она отрезвила ее. С суровой решимостью Неда вспомнила, что, прежде чем Андреа уедет, она должна сообщить ему все, что узнала у Леандра...

Она встала. Опять подошла к окну. Отворила его. У соседей по-прежнему было темно. И во дворе ни души. Она уже хотела уйти, но вдруг как раз напротив тоже открылось окно и в нем обрисовалась мужская фигура. Красный огонек папиросы описал в воздухе дугу, поднялся к лицу.

– Вот и снова увиделись! – долетел до нее голос.

– Андреа! – тихо позвала она.

Но тотчас же внизу скрипнула дверь и раздались шаги. Кто-то выходил из дома.

– Ты что-то сказала? – спросил Андреа, так далеко высунувшись из окна, словно собирался выскочить.

– Важные новости, – прошептала она.

Отсюда ей нельзя было с ним говорить. Могли услышать внизу Брат или турок.

– Говори, говори же!

Она заколебалась, а затем, приложив руки воронкой ко рту, тихо сказала:

– Выйди к задней калитке!

– Не слышу. Повтори!

– Выйди к старому колодцу!

Рукой с папиросой он сделал знак, что понял. Неда закрыла окно, в смятении огляделась вокруг и бросилась вниз по лестнице. Но тут же столкнулась с Филиппом.

– А, это ты! Ну, что нового? – спросил он.

Неда недовольно отметила, что он зол. «Значит, Маргарет ушла с турком!» – мелькнуло у нее в голове, но прежнего сочувствия к брату у нее уже не было.

– Ты куда это так поздно?

– Никуда. Я погуляю во дворе.

– Сумасшедшая. В такой холод!

– Да, – сказала она тихонько и рассмеялась. – А может быть, я и правда сумасшедшая!..

***

Андреа кинулся вниз по темной лестнице, споткнулся, пробежал по коридору, выскочил во двор и тут увидел Климента, закрывавшего за собой ворота. Луна выплыла из-за тучи, снег блестел; испуганная кошка метнулась в сторону и скрылась на заднем дворе.

– Пошли в дом. Я тебе кое-что расскажу.

– О нашем деле?

– Не совсем. Пойдем, узнаешь!

Андреа посмотрел на окна соседей. Неда, возможно, еще не успела выйти, подумал он и сказал:

– И у меня есть новость. Большая!

– Что такое? – встрепенулся Климент.

– Тот, кого сюда ждут, сам Сулейман-паша!

– Главнокомандующий? Ты уверен? От кого ты узнал?

Андреа немного помолчал, а потом ответил резко:

– Этого я не могу тебе сказать!

Климент удивленно вгляделся в лицо брата. В лунном свете оно казалось совсем белым, только черные глаза жарко горели и весь он излучал какое-то беспокойство и нетерпение.

– А насчет подкреплений тебе не удалось узнать? – спросил Климент.

– И подкрепления прибудут.

– Сколько дивизий?

– Я не мог узнать. Во всяком случае, большие подкрепления.

– Это действительно важная новость. Надо любой ценой передать им ее, Андреа! Слушай, мы сегодня же должны решить, как это сделать.

– Решать нечего, я уже выправил подорожную!

– Когда ты успел?

– Утром. Завтра уезжаю!

– Нечего торопиться! – сказал раздраженно Климент. – Пошли, в доме поговорим.

– Я же сказал: иди, я приду!

Андреа опять посмотрел на окна Задгорских. За гардиной мелькнул чей-то силуэт. Наверное, Филипп. А где она? Уже вышла?

– Да иди же, – сказал он еще раз брату и быстро повернул за угол дома.

Климент что-то сказал ему вслед – то ли спросил о чем-то, то ли выразил свое удивление, но Андреа его не слышал. Он перебежал через заснеженный двор к темной каменной ограде, к той калитке, которую давно уже никто не открывал. Откинул крючок и вышел к старому колодцу между двумя дворами. Прежде им сообща пользовались Задгорские и Будиновы. Это было уединенное, отгороженное дощатым забором место. У освещенного луной высокого журавля стояла темная неподвижная фигура. Он сам не заметил, как очутился рядом с ней.

– Я тебя позвала... было необходимо... ведь ты хотел... – зашептала Неда, чувствуя, что теряет силы от охватившего ее волнения.

Она подняла на него глаза, и он увидел в них луну, звезды, все небо. Андреа наклонился к ней. Обжег ее своим дыханием.

Она с трудом выговорила:

– Ты завтра уезжаешь. Так вот в дополнение...

Он вдруг ее обнял. Припал губами к ее губам, стал осыпать поцелуями. Она растерялась, попыталась высвободиться.

– Нет, нет, – шептала она, задыхаясь и отворачиваясь. – Как ты смеешь? Уходи! Зачем?

Но, обезумевший от страсти, он снова находил ее губы, сжимал до изнеможения в объятиях, пока она наконец не сдалась и не ответила на его поцелуи.

– Зачем... зачем ты это сделал? – спросила она чуть слышно, когда они, не разжимая рук, на минуту оторвались друг от друга.

В глазах ее блестели слезы. Она вся дрожала от холода, от стыда, от страха. И прижималась к нему, искала его тепла, забыв о том, зачем она здесь.

– Иди ко мне ближе, так тебе будет теплей! Дай я расстегну пальто, и ты согреешься, – сказал Андреа.

Она уже не отталкивала его и словно в забытьи покорялась ему.

– Зачем? – твердила она. – Зачем? Ты ведь знаешь, что я...

Он зажал ей поцелуем рот, но страдание, написанное на ее лице, напомнило ему, что она принадлежит другому, что он, Андреа, уезжает и еще многое другое. И, осознав, все это, он вдруг испугался.

– Но я тебя люблю, я люблю тебя... Давно тебя люблю!.. – повторял он как во сне.

Произнося эти слова, снова обнимая ее и целуя, он вдруг почувствовал стыд, ужасный стыд. Страсть, бросившая его к ней, вожделение, с которым он рассматривал ее в окне так, как привык рассматривать обнаженную Мериам, – это было мерзко, отвратительно. Как мог он поддаться этому? Сейчас все его существо наполнилось нежностью к ней, новое, не известное ему чувство сливалось с прежней тоской по чистой любви, захватывало, обновляло его... «Я люблю ее», – звенело у него в душе. Не выпуская ее из объятий, прижавшись щекой к ее щеке, он шептал ей слова любви, а перед нею вставал мир счастья, о котором она мечтала и которого так долго искала в любимых книгах. Теперь они оба жили в этом мире, забыв обо всем – даже о том, что они заставят страдать других и будут страдать сами.

– Одну тебя люблю. Поверь мне. В первый раз по-настоящему.

– О, Андреа, – промолвила она. И повторила: – О, Андреа!

Глава 27

Этот день был особенно тяжелым для Климента, и не только потому, что в больнице было много работы, а он не выспался из-за ночного визита к больной жене Амир-бея, но главным образом из-за мучительных нравственных пыток, которым его подверг Сен-Клер.

Внешне все выглядело как случайность. Даже как выражение доверия... Но так ли это было на самом деле?

Сен-Клер любил слоняться по городу, напоминая в этом отношении маркиза Позитано. Но его появление в лазарете удивило Климента.

Как выяснилось, он просто хотел воспользоваться его знанием русского языка. Зачем? Для дела не трудного, но до некоторой степени деликатного. Он рассчитывает, что это не дойдет до консулов и до этих болтунов, корреспондентов... Климент, у которого гора свалилась с плеч, тут же пообещал сохранить все в тайне.

После обеда они отправились в ту часть города, за Черной мечетью, где посреди тенистых садов жили самые богатые здешние турки и где (как сразу вспомнил Климент) находился тщательно охраняемый лагерь военнопленных.

– Теперь вы поняли, зачем я к вам обратился? – спросил со своей неизменной улыбкой Сен-Клер, когда они остановились перед трехметровой стеной с массивными дубовыми воротами.

– Догадываюсь. Здесь русские?

– Да. Но вы не должны и виду показать им, что знаете их язык!

– Я думал, что вы хотите, чтобы я...

– Нет, переводить не придется! Пока я буду допрашивать на французском языке офицеров, вы будете стоять в стороне и слушать, что говорят между собой остальные.

Сен-Клер даже не спросил Климента, согласен ли он, хотя его поручение было не столько деликатным, сколько бесчестным. Но Климент так или иначе согласился. Не только из страха. Он хотел увидеть русских пленных, узнать что-нибудь об их судьбе. Но когда они оказались за широкой стеной и перед ними предстало множество людей, скученных в зловонном небольшом дворе, когда он увидел, как эти оборванные, полуголые, измученные люди, от которых остались кожа да кости, словно одичавшие животные, теснятся под навесом дома и прилепившихся к нему конюшен и курятников в поисках хоть какого-нибудь укрытия, как они дрожат от холода, лежа на земле в снегу и грязи, Климент с ужасом почувствовал, что это зрелище сверх его сил, что он не может владеть собой и скрывать гнев и жалость.

– Да, доктор Будинов! Скверная штука война! – заметил Сен-Клер.

«Неужели я себя выдал?» – подумал Климент. Но майор смотрел не на него, а на пленных, и на губах его не было обычной улыбки.

– Не будет ничего удивительного, если здесь вспыхнет какая-нибудь эпидемия, – сказал Климент.

– Да, я уже несколько раз обращал на это внимание полковника Джани-бея... Но здешние порядки, доктор, здешние порядки!

Это было уже что-то новое! Чтобы Сен-Клер иронизировал по адресу своих друзей! Климент приободрился.

– Как врач, я могу только порекомендовать...

– Оставьте рекомендации! – дружелюбно прервал его Сен-Клер. – Война жестока. Но эти люди по крайней мере живы. И это не без моего участия, можете быть уверены! Умение вести игру, доктор, заключается в том, чтобы жертвовать малым ради большого, при этом – подчеркиваю – я не пренебрегал правилами, – сказал он назидательно и самодовольно, но не пояснил смысла своих слои, так что Климент не понял, о какой игре и о каких жертвах идет речь. Он не знал, что это именно майор настоял, чтобы пленных доставили в город и держали здесь, и таким образом иностранные консулы и корреспонденты могли бы убедиться в том, что Турция ведет гуманную войну, то есть не истребляет всех русских пленных. Пока Сен-Клер говорил, пока он курил, держа в длинных холеных пальцах ароматную честерфилдскую сигару, Климент с поразительной ясностью почувствовал, что этим человеком владеет какая-то навязчивая идея и все, что он так хладнокровно делает, ведет к одному ему известной, определенной цели. И на пути к достижению этой цели для него теряет всякое значение жизнь этих людей, да и жизнь вообще. «А может, этот человек пострашнее Джани-бея», – вдруг пришло в голову Клименту. И он пожалел, что пришел сюда: ведь то, чего от него хочет Сен-Клер, не только нечестно, не только подло по отношению к этим страдальцам, но, возможно, причинит вред тем, кто дерется и умирает в заснеженных Балканских горах...

Так началось посещение лагеря, о котором Климент рассказывал за ужином своим родным. Временами на глазах его от волнения выступали слезы.

– Какие страдания, боже мой! Какие муки, – повторял он. – И каждый смотрит тебе в глаза. С ненавистью! С презрением! Наверное, думает: ради таких, как этот, я оставил дом и детей, крови своей, жизни не пожалел!

– Может быть, они не поняли, что ты болгарин?

– Поняли, Коста. Я слышал, шушукаются и на меня показывают: сволочь! Это обо мне – сволочь! А я не смею подать им знак, что я свой, что у меня, глядя на них, сердце разрывается...

– Это хорошо, сынок, что ты себя не выдал.

– А какая это была мука для меня... Но что было делать? Приказано все слушать. Вот и слушал я, а про себя думал, как бы мне перевернуть их слова. А майор их допрашивал.

– И что ж он у них выпытывал? – спросил Коста.

Климент иронически улыбнулся.

– Что? – повторил он, вспомнив странные вопросы Сен-Клера. – Тебе бы и в голову такое не пришло.

Стук открывшейся двери прервал его. Вошел Андреа. Все повернули головы и уставились на него, словно только сейчас сообразили, что он все это время не был дома. Андреа с отсутствующим выражением подошел к столу, сел между матерью и Жендой и принялся машинально есть.

Наблюдательный Климент сразу заметил в брате перемену, но чем она вызвана, отчего так горят его глаза, понять не мог, да и не хотел в это вдаваться. Он был так полон пережитым, что все посторонние мысли казались ему нестоящими. Он пояснил Андреа, о чем идет речь, ожидая, что младший брат разволнуется больше всех остальных, но тот только проронил: «А, вот что!» Задетый его равнодушием, Климент несколько поостыл и овладел собой.

Допрос удивил его. Сен-Клер не пытался выведать сведения о численности и вооружении войск Гурко. Не спрашивал он и о планах русского командования. Единственное, чем он интересовался, была раскладка, то есть суточный рацион офицеров и солдат в отдельных войсковых частях. И еще: какое обмундирование они получают – верхняя одежда, нижняя, сапоги, одеяла...

– Офицеры, несмотря на все лишения и муки, были как на подбор, молодцы. Они, конечно, сочиняли как могли, – рассказывал Климент, ловко орудуя ножом и вилкой, – и Сен-Клер не очень-то им верил, ведь неспроста же он меня привел! Видимо, они сообщали ему только о том, что им положено по распорядку или уставу. Их данные удивительно совпадали: на каждого солдата столько-то хлеба, сухарей, столько-то каши, мяса, жиров... столько-то сахара, чая. И про сапоги – пара на ногах, пара в ранце. И про нижнюю одежду, и про верхнюю...

– Чудно, на что ему все это, вашему англичанину? – засмеялся Слави, а за ним мать и Женда.

Но Коста обиделся.

– С чего это он наш?

– Да не твой, Климента! Ты, как говорится, его и в глаза не видал!..

– Кто тебе сказал? Сколько раз!

– Ну хватит, Коста. Мы сейчас не тебя слушаем... Рассказывай, Климент, – сказал старик.

Он не только хотел поскорее узнать, что было дальше, но и хотел увериться, что его старший сын в любом случае не мог не поступить разумно и достойно.

И Климент действительно поступил разумно, достойно. Но испытывая при этом смущение, страх, сомнение, растерянность – все чувства, которых отец у него не подозревал и которые сейчас впервые обнаружились в его рассказе, потому что случай был в самом деле из ряда вон выходящий.

Сначала Климент не догадывался, до чего хочет докопаться Сен-Клер и почему бородатые измученные русские так упрямо скрывают истину. Судя по перешептываниям других офицеров, не подозревавших, что их подслушивают, картина возникала совсем иная: пайки вдвое, даже втрое меньше, обмундирование и обувь в жалком состоянии... В первые минуты в нем зародилось подозрение, не испытывает ли его Сен-Клер? Может быть, некоторые люди подставлены и нарочно шепчутся так, чтобы он их слышал. Потом Сен-Клер сличит, что он скрыл, а о чем рассказал.

– Ну и что же? – спросил нетерпеливый Коста. – А зачем ему было все это? А ты что ему сказал? Сказал про то, что слышал?

– Сказал.

– Да ты что? Неужто...

– Именно так, Коста... Когда мы ушли оттуда, он меня спросил, а я сказал ему, как будто я слышал, что какие-то солдаты – я назвал ему один из гвардейских полков, первый, какой пришел мне в голову – измаильский, – обменяли у крестьян в Видраре запасные сапоги на ракию! Другими словами, что у них есть запас... И что русские часто ловили своих интендантов, которые продавали мешками муку и сахар за золотые турецкие лиры...

– Так, так! Здорово ты его сбил с толку... И сам вывернулся, и его запутал! – смеялся Слави. – Ну, по этому случаю подай нам, жена, бутыль... Давайте выпьем по одной!

Отец наполнил рюмки. Все чокнулись и выпили. Но Климент не мог избавиться от тревожных мыслей. Пускай ему удалось ввести в заблуждение Сен-Клера – он видел, как тот попался на его удочку, как рассердился. «Наверное, он надеялся узнать через меня, что у них плохо с продовольствием и что зима застала их без теплой одежды и без сапог. Для него это означало бы, что русское командование не решится на зимнее наступление! Тонко было рассчитано. Да, я рад, что ввел его в заблуждение, лишил спокойствия. Только теперь и я потерял покой! И один ли я? Ведь это означает, что рушатся все наши надежды! Если у русских так плохо с продовольствием, они действительно не будут спешить. Не будут наступать в скором времени! И тогда они дадут возможность Турции собраться с силами... Особенно на этом фронте, самом важном. Не случайно сюда едет главнокомандующий, – вспомнил он о новости, сообщенной ему Андреа. – И каждый день прибывают обозы, резервы. А ведь это еще не те резервы, что прибудут с Сулейманом! Если бы я только знал, какие у него резервы! Если бы знать! Чтобы я мог предупредить генерала Гурко! Андреа хочет ехать завтра, что он может сделать один? Он не знает языка. И что он им сообщит? Одни голые цифры, тогда как я мог бы рассказать подробно обо всем. И о лазаретах, и о лагере военнопленных. Лучше всего нам пойти вдвоем! Конечно, мое отсутствие сразу заметят и могут пострадать наши, но мы что-нибудь придумаем! Ну хотя бы, что надо было съездить по делам в Копривштицу. Или в Ихтиман, скажем, к родителям Женды, кого-нибудь оперировать... За два, самое большее за три дня я обернусь... Андреа, если хочет, пускай там остается, для него это даже лучше, но я должен вернуться», – решил он.

Климент вытер платком рот, усы и облокотился на стол.

– Только смотри осторожней, чтобы это как-нибудь не вышло наружу, сынок, – сказала озабоченно мать.

– Ты о чем, мама?

– Да то, что ты рассказывал про англичанина, сынок! Если он узнает, что ты ему не сказал всего, что ему было нужно...

– А вы держите язык за зубами! – строго предупредил Слави, обращаясь к младшим сыновьям. – Понятно?

Андреа только бросил на него взгляд, а Коста сказал громко:

– А мне и говорить нечего, я и сам знаю...

– Видел я, как ты знаешь... Как пойдешь по чаршии языком чесать...

– Ты лучше Женде вели рот на замке держать, чтоб не разболтала соседкам, а я-то...

– Ты слышишь, Женда? – обратился к снохе Слави.

– Да разве я, отец, когда о чем болтала?

– Ладно, ладно... Ступай-ка лучше посмотри за мальчонкой! Чего рассиживаться, уже поужинали. Мать уберет со стола.

Коста слушал посмеиваясь и сочувствовал Женде. Это уж отец зря к ней прицепился! – говорило его веселое горбоносое лицо. Он смотрел на полное тело жены, распиравшее платье, и ему самому хотелось поскорее уйти отсюда, чтобы остаться с ней наедине.

Женда вышла обиженная, свекровь сразу это почувствовала и пошла следом за ней.

– Раз у вас тут мужской разговор, я пойду, – сказала она в дверях. – После приберусь.

– Ну и хорошо, – ответил жене Слави. – В таких делах баб надо держать подальше... – оставшись с сыновьями, заметил он. – Да мы, кажется, обо всем переговорили. Может, не стоило и Женду выпроваживать, – добавил он с усмешкой. – Ну а теперь, Коста, свари-ка нам кофейку да расскажите мне, что слышно в городе. Говорят, наш Илия-эфенди нынче утром собирал чорбаджиев. Деньги, видите ли, от нас потребовались. На что опять? Конца краю этому нету...

– Я его нынче видел, – сказал Коста и присел на корточки перед очагом, чтобы раздуть жар. Коста был искусником в варке кофе, так же как и в других домашних делах.

– Посмотрим, чего они там еще надумали... Ты что, Климент, сказать что хочешь?

– Да, отец. Коста, иди и ты сюда, оставь свой кофе!

– А чего у тебя такое? Собираешься речь держать?

Климент остался серьезным.

– Мы с Андреа хотим рассказать вам кое-что важное.

Услышав свое имя, Андреа удивленно обернулся. Он стоял у кухонного окошка и, ни о чем не думая, смотрел во двор, слушал вполуха их разговор, полагая, что они все еще говорят об Илии-эфенди и чорбаджиях. Но, когда он встретился глазами с Климентом и почувствовал его затаенное волнение и решимость, его последние слова эхом отозвались в его памяти.

– Постой, сначала я расскажу тебе о подкреплениях.

– Которые прибудут с Сулейманом?

– Да, четыре пехотные дивизии. И при них сколько положено артиллерии. И еще конница.

– Не может быть! Да это ж силища! Целая армия!

Андреа пожал плечами.

– Слушай, когда я тебя встретил во дворе, ты ведь про это не знал?

– Потом узнал.

– Когда? Только что? Ты должен сказать мне, от кого ты узнаешь все...

– Я тебе не скажу.

– Андреа, это нешуточное дело! Может быть, кто-то обманывает тебя и мы все будем обмануты?

– Клянусь, эти сведения из самого надежного источника.

– Но назови его тогда... – настаивал Климент.

Андреа упорно избегал его взгляда. Лицо его красноречиво говорило: напрасно допытываешься! Но можно ли тогда ему верить? Именно упорство Андреа казалось почему-то Клименту самой верной гарантией. А разве не подтверждали эти сведения намеки консула Леге, Джани-бея и еще тех двух турецких военных, что приходили утром инспектировать лазарет? Так или иначе, Климент поверил Андреа. Но мысленно он продолжал искать, допытываться. «У кого? У кого же в самом деле он узнал? До таких сведений Андреа мог добраться только через какую-нибудь высокопоставленную особу. И он держит это имя в тайне! Значит, это женщина. Или, может быть, он пробрался в чей-то гарем? Чепуха! Наивные предположения. Эта женщина где-то здесь, рядом. Умная. Возможно, иностранка. Маргарет! – Эта догадка обожгла Климента – неужели его брат... – А чему я удивляюсь? Какова она, таков и он, нашли друг друга. Наверное, она узнает новости у своих друзей, а Андреа выпытывает их у нее. Да, да, это так. Через нашу заднюю калитку, через их заднюю калитку, прямо в пристройку. Может быть, ее уродина служанка открывает ему дверь... А разве исключено, что он имеет дело с этой страхолюдкой?.. – Но такое предположение показалось Клименту непристойным, оскорбительным не столько для его брата, сколько для него самого, для всей их семьи... Он тотчас отбросил его и вернулся к Маргарет Джексон. – Это она!» – возмущался поведением брата Климент.

Не отрывая глаз от Андреа, он сказал:

– Тебе удалось узнать, когда они прибывают?

– До конца декабря будут здесь.

– До конца декабря, – повторил Климент, а сам думал, сумеют ли русские пополнить свои запасы продовольствия до конца декабря.

– А откуда они прибудут? Ты знаешь? – спросил Коста.

– Их перебросят с Русенского фронта. Через Варну. Там будут и новые части. Их должны перегруппировать в Константинополе, а оттуда по железной дороге доставить сюда...

– Это вы о чем?.. Какое вам дело до всего этого? – встревоженно спросил старик. – Эй, слушайте! Мы ведь говорили совсем о другом... Ох, чует мое сердце, тут не без Андреа...

Андреа усмехнулся: уж известно, он всегда как бельмо на глазу.

– Сердце тебя не обманывает, отец, – сказал Климент. – Но эти сведения в самом деле очень важные! Я думаю, даже исключительно важные для наших освободителей! Ты помнишь того человека, который как-то приходил к нам, Дяко? Он был оттуда!

– Тот поздний гость? А чего он хотел от вас? – дрожащими губами промолвил побледневший отец.