Текст книги "Путь к Софии"

Автор книги: Стефан Дичев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 37 страниц)

Глава 3

Климент и Коста уже перевалили через гребень горы. Коста сильно повредил себе левую ногу и то и дело просил старшего брата:

– Остановимся, передохнем...

– Ну, держись покрепче за меня! Опирайся на палку... Вот так!

– Погоди, погоди, передохну немного, – задыхаясь, сказал Коста, когда они обходили отвесную красноватую скалу, закрывавшую даль.

Он остановился, прислонился к скале спиной, но тут же соскользнул и повалился в снег. Климент бросил тюк, который нес на себе, и присел возле него. Оба они обессилели, взмокли от пота, но сидели на снегу, хотя и знали, что могут простудиться.

Ночь уже давно миновала. Покрытая редкой растительностью скалистая теснина, по которой они спускались, сверкала под лучами восходящего солнца, и турецкие посты, если они вдруг окажутся где-нибудь поблизости, непременно их заметят.

Беды начали сопутствовать им от села Богров, где они, сойдя с санитарной повозки, на которой туда добирались, вдруг наткнулись на хаджи Мину, тестя их соседа Радоя. Правда, старый хитрец завел разговор с возницей-турком и сделал вид, что не замечает их, но они были уверены, что он наблюдает за ними исподтишка и что если он с ними не заговаривает, то определенно только потому, что у него есть на это какие-то причины. Климент даже подозревал, что это за причины. В последнее время, помимо участия в крупном торговом деле своего зятя, хаджи обуяла давняя страсть – он занялся спекуляцией драгоценностями. И где только старик добывал столько позолоченных икон и серебряных крестов, которые сбывал затем коллекционерам-англичанам? Климент не раз своими глазами видел это. Не скупал ли он их у турок, ограбивших при отступлении не одну церковь и не один монастырь? Возможно, что и сейчас он поспешно объезжал турецкий тыл, ведь до позавчерашнего дня он был в городе. Да, встреча с хаджи Миной серьезно встревожила их. Если в Софии узнают, что они вместо того, чтобы ехать в Копривштицу, отправились к линии фронта, то может произойти много непредвиденного...

Рот Косты исказила болезненная гримаса. За последние несколько часов он резко изменился: лицо вытянулось, глаза запали.

– Брат...

– Что, дорогой?

– Послушай, ведь ты видишь тропу.

– Да, вижу. Ну и что?

– Ты меня оставь и иди. Она тебя выведет.

– Как ты можешь даже подумать такое!

– Так надо... Разыщи их, выполни свое дело. Потом вернешься с ними сюда...

– Чтобы найти здесь твои обглоданные кости? Да ты соображаешь, что говоришь?

Коста вовсе и не помышлял о том, что говорил. Он испытывал панический страх оттого, что брату такое могло бы прийти в голову. Но именно потому, что он боялся остаться здесь один, и потому, что всячески отгонял от себя мысль о подобной возможности, он, убеждая себя, что такое намерение не может зародиться в уме Климента, вдруг высказал это вслух. Ему хотелось увериться в том, что брат возмутится, и таким образом проверить свои опасения. Теперь он был удовлетворен.

– Ну, давай подниматься! – сказал Климент.

– Погоди еще немножко...

– Мы так замерзнем!

Опираясь на скалу, Климент с трудом поднялся на ноги. От усталости у него кружилась голова. Он пошатывался, и прошло какое-то время, пока он почувствовал, что прочно стоит на ногах. Он наклонился, чтобы помочь брату, подхватил под мышки и слегка приподнял его.

– Ох, послушай! Оставь меня тут! – вдруг неожиданно для самого себя взмолился Коста; он уже и не пытался встать, он чувствовал, что больше не в состоянии идти.

– Хватит, Коста! Пошли!

– Нет, нет, оставь меня. Я тебе правду говорю!.. Я заберусь на какое-нибудь дерево. Помоги мне взобраться на дерево... и никакие волки не будут мне страшны, – упрямо, настойчиво, даже капризно уговаривал брата Коста, убежденный, что нашел выход. – Ведь ты видишь, что я не могу... Ты же врач, разве ты не видишь?..

– Как же я тебя брошу, дружище? Нет. Нет!

– Да ведь это же не просто – идти... Ты погляди: я не могу даже вытащить из снега ногу... Едва только я пытаюсь ее согнуть, ужас какая боль! Какой там вывих, наверняка перелом!

– Кто лучше разбирается в этом – я или ты?

– Ох, каждый знает свое... Слушай, помоги мне взобраться на дерево, дай мне револьвер и иди... Вон видишь там ветвистое дерево? Возле самой скалы, его легко потом найдешь...

– А если я не найду на обратном пути эту тропинку? – возразил Климент, отвечая на овладевшее им искушение.

– Как не найдешь? Следы же останутся!

Климент невольно поглядел назад на тропу, по которой они добирались сюда. Действительно, до какого-то места следы были видны, но дальше ветер уже заровнял снег.

– Нет! – вскричал он, испугавшись, что вторично поддается коварному искушению. – Ну-ка бери мешок... Взбирайся мне на спину!

– Это тебе не под силу...

– Взбирайся!..

Он взвалил брата на спину, сделал несколько шагов, покачнулся и вместе с ним повалился в снег. Но собственное решение словно подстегнуло его сообразительность. Он тут же вскочил, скинул с себя широкий офицерский ремень, застегнул его на пряжку и образовавшееся кольцо сунул в руки Косты.

– Перевернись на спину и крепко держись за ремень! – приказал он брату и побежал, потащив его за собой. – Салазки! Настоящие салазки.

И вправду, на спине Коста заскользил по спуску, как салазки, Климент продолжал тащить его, задыхаясь, пошатываясь и все же торжествуя. Несколько раз он останавливался, переводил дыхание и снова продолжал тащить за собой брата.

Время шло, ущелье уже давно осталось позади. Откуда-то с востока послышались орудийные залпы, эхо повторило их раз, другой, третий, как вдруг за поворотом перед их глазами внезапно открылась широкая долина. Вдоль нее протекала река, а параллельно ей тянулась ясно различимая дорога. В действительности долина эта была еще очень далеко внизу, но они увидели бесчисленные вьющиеся над нею тонкие дымки, собирающиеся высоко в небе в облако; различали какие-то прямоугольные очертания, какие-то темные пятна на белом снегу. Увидев все это, братья горячо обнялись... Вот там, напротив, Орхание – конец их страданиям! Там русские! Там свобода!

– Как только доберемся туда, я выпью целых десять стаканов чаю. Пока весь не распарюсь! – рассмеялся Климент, припомнив петербургские чаепития и те незабываемые дни и годы, которые оставили глубокий след в его душе.

– Что там чай! – с просиявшим лицом сказал Коста. – Я не отказался бы от доброй кружки подогретого вина... Эх, только вот нога моя, братец!..

– Потерпи, мы твою ногу поправим, Коста! Все поправим… Держись, держись за ремень и пойдем поскорее!..

Радость вернула силы им обоим. Поддерживая друг друга и пошатываясь, смеясь и охая на каждом шагу, они стали спускаться вниз, не отрывая глаз от долины, открывавшейся им меж верхушек деревьев. Они были в таком возбужденном состоянии, что прошло немало времени, пока Климент сообразил, что следует снять с себя шинель и надеть вместо нее пальто, которое он нес с собой.

– Верно! Как же это мы! Хорошо, что нам пока не повстречались братушки. А то еще приняли бы нас за турок да и подстрелили бы обоих, – сказал Коста, и глаза его смеялись, потому что в конце концов все обошлось благополучно.

Пока Климент снимал шинель, Коста вытащил из мешка его пальто – темно-синее, но не на меху, а на шелковой подкладке. В Петербурге доктор Будинов носил его только осенью и весной, хотя пальто было из добротного английского сукна и грело не хуже шинели. На дне мешка лежала дорогая соболья шапка – подарок хозяйки дома, где он жил, жены торговца, той самой, о которой он иногда вспоминал с усмешкой, всякий раз говоря себе: «Некрасивая история. Надо поскорее вычеркнуть ее из памяти!..»

Климент надел пальто, натянул шапку, оглядел себя, словно и тут, среди леса, проявляя заботу о своей внешности, и заметил: «Теперь меня не примут за турка!» – перебросил через плечо мешок, в который засунул офицерскую шинель и феску – они ему понадобятся при возвращении. Поддерживая друг друга, братья снова тронулись в путь. Но не прошли они и двадцати шагов, как слева, со стороны побелевших, густо росших сосенок, донесся резкий окрик:

– Стой!

Климент и Коста испуганно обернулись. И в ту же минуту оба сообразили, что их окликнули по-русски, что наконец они среди своих. Буйная радость охватила их. Спасены! Спасены!.. Их взгляды отыскали среди отяжелевших от снега сосен этого первого русского солдата, который для них сейчас должен был означать и конец мучениям и начало еще не познанного блаженства – ощущение свободы после пятивекового рабства.

– Братья! – ответил по-русски со слезами на глазах Климент. – Братья, мы идем к вам!

– Бросай оружие! – грозно прервал его другой голос, зычный и сиплый бас, прозвучавший на этот раз совсем близко, позади них, оттуда, где густой лес расступался и, снижаясь, терялся в обрыве.

– Мы болгары! Идем из Софии с важными...

– Черт тебя побери!.. Да ты будешь выполнять приказ? – крикнул сердито голос из сосен. Был он резкий, металлический, и тон его испугал Климента больше, чем сами слова. – И где это только ты так выучился русскому, подлая твоя душа... Считаю до трех: раз, два...

Климент быстро вытащил пистолет и отбросил его на несколько шагов от себя.

– Бросай и свой кинжал, – шепнул он брату.

– Это зачем же? С какой стати! – возмутился Коста.

– Значит, у них такой порядок, – успокоил его брат. – Откуда им знать, кто мы? – Но он и сам был смущен, хотя ободряюще улыбался.

– Руки вверх!

Они выполнили и этот приказ. Только тогда сосенки зашевелились. Показалась темно-синяя фуражка, плечо, рука, сжимавшая нацеленный на них револьвер. И перед ними возникла подтянутая фигура пехотного унтер-офицера, худого, смуглого, с тонкими прямыми бровями и такими же прямыми, туго подкрученными усами. Он стоял и разглядывал их. И ни один мускул на его сухощавом лице не дрогнул.

– Эй, Моисеенко, иди сюда – крикнул он кому-то, еще не вышедшему из засады. – А ты, Иванов, глаз с них не спускай!..

– Пусть только попробуют шелохнуться, господин унтер-офицер, сразу же... – послышался голос того, кто до сих пор молчал.

– Все это ни к чему, – сказал Климент по-русски. – Мы сами пришли к вам... Я учился у вас в Петербурге и...

Кто-то шумно к нему приблизился сзади и, став за его спиной, принялся ощупывать карманы пальто, мундира, брюк, вытащил бумажник и кошелек.

– Оружия не имеется! – отрапортовал он.

– Обыщи второго, Моисеенко!

Климент незаметно обернулся и взглянул на обыскивавшего его украинца. Это был здоровенный щекастый солдат, довольно неуклюжий и немного смешной, с куцей пушистой бородкой и карими глазами, которым он старался придать грозное выражение, соответственное устрашающему басу, что делало его немного смешным. Покрасневшие от холода лапищи Моисеенко в миг тщательно обшарили Косту и извлекли из его карманов все, что в них было.

– Хватит, – крикнул Коста, вырываясь. – Тут все мои личные вещи! Никакое это не оружие! Да вы похуже турок! А что, нет? – И он беспомощно перевел глаза на брата, словно говоря ему: вот, гляди, что ты мне рассказывал и что получается на деле!

– Не сопротивляйся, – сказал ему Климент. – Похоже, произошло недоразумение, все образуется... Господин унтер-офицер, – обратился он по-русски к начальнику сторожевого поста, который, подойдя к ним, поднял со снега пистолет и кинжал и стал внимательно разглядывать их. – Господин унтер, мне понятны меры, применяемые вами против нас... Идет война. Это естественно. Но ради бога, выслушайте меня!

– Чего ты хочешь?

– Мы болгары. Пробираемся из Софии.

– Это мы уже слышали... Иванов! Отведите их, – приказал унтер-офицер Моисеенко и возникшему словно из-под земли молодому солдатику, тонкому, белолицему, с густым, не знавшим бритвы пушком вокруг губ, с большими синими, словно у девушки, глазами.

На лице его было удивленное, смущенно-веселое выражение. Оно усиливалось выбивавшимся из-под фуражки русым вихром. В руках у Иванова была длинная «крымка» со взведенным курком

– Вы должны отвести нас к полковнику Сердюку! – крикнул, выйдя из себя, Климент.

– Я не знаю никакого полковника Сердюка, – сказал унтер-офицер. – Мы отведем вас, куда предписывает устав. А тебя мы и слушать не станем.

– Полковник Сердюк – это начальник вашей разведки! Поймите же наконец, что мы принесли исключительно важные сведения. Нам необходимо разыскать его как можно скорее...

– Ага! – понимающе закивал головой унтер-офицер. – Больно много ты знаешь, голубчик! Здорово придумал! Ну, ведите их, ребята! Берите свой мешок! Что ж – раз хочешь в разведку, ладно, будет тебе разведка, так и в уставе сказано... А после – к святому Петру! – холодно рассмеялся он.

Следом за ним захохотал и Моисеенко. А Иванов только сказал:

– Пойдем, что ли!

Не сводя с Климента своих больших девичьих глаз, он направил на него длинный штык с таким выражением, словно извинялся за то, что, если Климент не выполнит приказ, ему придется кольнуть его.

Климент вскинул на плечо мешок, подхватил под руку брата и зашагал вперед. Но идти теперь оказалось куда тяжелее. Они то и дело спотыкались и останавливались, так что некоторое время спустя Иванов испуганно сказал унтер-офицеру:

– Видит бог, господин унтер-офицер, второй-то ведь не может идти, хромает...

– Ты что? Шпиону помогать вздумал? – рявкнул унтер-офицер, шедший немного поодаль.

Когда Климент услышал эти слова унтера, на лице его появилась презрительно-горькая усмешка.

– Они нас приняли за шпионов, – шепнул он брату, который тихонько стонал и проклинал ту минуту, когда решил отправиться в путь. – Конечно, это настолько наивно, до такой степени необоснованно, что едва ли стоит тревожиться.

Пройдя еще шагов пятьсот, Климент, не в силах больше поддерживать опирающегося на его плечо брата, остановился, чтобы передохнуть. Моисеенко, не спросив разрешения у начальства, сам сказал:

– Погоди, я буду поддерживать его с другой стороны.

Унтер-офицер только поджал губы. Но когда они наконец оказались внизу, у подножия горы, и вышли на укатанную Арабаконакскую дорогу, он сам остановил первую обозную повозку, которая нагнала их. Усевшись в нее, они поехали дальше, все время вдоль реки.

«Поверили ли нам русские?» – думал Климент. Нет, они им не верят. Но, наверное, им самим не хотелось больше идти пешком. Правда, Климент хорошо знал русских: и во враге своем они скоро начинают видеть человека... «Нет, просто глупо тревожиться из-за этого недоразумения, – думал Климент, с волнением глядя на встречные артиллерийские части, тянувшиеся по дороге в направлении арабаконакских теснин. – Скоро все образуется, несомненно! Все это ерунда! А вот то, что происходит здесь, вокруг, – это действительно важно... Армия, которая ради нас пришла сюда, эти русские солдаты, которые ради нас мерзнут, страдают, умирают, не зная, что враг стягивает к перевалу вдвое больше сил и что в результате этого удвоятся их жертвы...»

Долина перед ними все расширялась. Повсюду виднелись дымки костров, точно такие же тонкие вьющиеся дымки, какими они виделись сверху. Но сейчас уже ясно различались большие и маленькие палатки, поставленные на утоптанном снегу, где правильными квадратами, где прямоугольниками, где кругами; и коновязи, и солдаты в строю или на отдыхе, целые роты и батальоны: пехотинцы, кавалеристы, артиллерия. Повсюду повозки, телеги. И огромные стога сена с нахлобученными снежными шапками и потому до этого времени незаметные.

Чем больше расширялась долина, тем ровнее становилась она, сливаясь дальше с Орханийской равниной, и тем больше пространство по обеим сторонам реки приобретало вид единого огромного военного лагеря. Встречались здесь, разумеется, и крестьяне и одетые по-городскому мужчины – кто в кожушках, кто в деревенских бурках, кто в шубах, но все только в шапках, ни единой фески не заметили здесь братья. Это было так удивительно, что они то и дело обменивались друг с другом взглядами и радостно улыбались, несмотря на всю сложность положения, в котором оказались.

Наконец повозка, проехав мост и свернув с главной дороги, прогромыхала по деревянному мостику и въехала в большое, раскинувшееся на холмах село, а когда они подъехали к другому мосту – тут повсюду текла вода, – остановилась. Солдаты начали соскакивать, надо было слезать и им. Унтер-офицер направился к ближайшей постройке, над большими воротами которой высился сеновал. Снаружи у ворот стоял часовой, он курил цигарку, притопывая то и дело ногами, потому что сапоги его были вконец разбиты.

– Их благородие тут? – спросил унтер-офицер.

Часовой вытащил изо рта цигарку, но притопывать не переставал.

– Тут много ихних благородий, – ответил он. – Вы к кому?

Унтер произнес какое-то имя, но Климент не расслышал его.

– Их нет, отправились на позицию... Есть у нас еще поручик, да и того сейчас на месте нет... По службе отлучился. Слава богу, все по службе! – сказал часовой и затянулся цигаркой.

Унтер-офицер в сердцах стукнул ладонью по рукояти сабли и зло выругался.

– А этих зачем доставили? Украли что? – полюбопытствовал часовой.

– Шпионы, брат!.. Таким пулю в лоб и только, да вот устав не позволяет! То есть требует расследования. Вот и приходится тащиться с ними... Что ж, отведу их в полк, – сказал унтер-офицер. – Как-никак мне за них Георгий полагается!

– Это уж как вам угодно, – пожав плечами, сказал часовой, но вдруг его словно осенило: – Да, а я ведь позабыл, в доме-то остался еще корнет Кареев. Так что ему их передать можно.

– Вот и хорошо. Отворяй!

Часовой открыл тяжелые ворота, и они вошли во двор, утоптанный, хотя и неровный, застроенный курятниками, свинарниками, конюшнями, – двор богатого крестьянина, о чем говорил и добротный дом, покрашенный в синий цвет.

Они подошли к дому. Оттуда высунулась повязанная платком старушка и тут же скрылась. Из распахнутых дверей конюшни разило навозом, слышались голоса, фырканье лошадей. А под навесом солдат в бескозырке, натянув на руку длинный офицерский сапог, чистил его ваксой и что-то мурлыкал себе под нос. Проходя мимо, унтер спросил солдата, где его благородие, и тот, продолжая напевать, указал сапогом на вход в подвальный этаж дома. Они подошли туда, остановились. Унтер-офицер в нерешительности откашлялся раз-другой и только тогда попросил разрешения войти. Из двери, пригибаясь, вышел молодой кавалерийский офицер в мундире с расстегнутым воротом, без головного убора. В руке у него была книга, которую он заложил пальцем в том месте, где читал.

– В чем дело? – рассеянно спросил он, и уже по тону было ясно, что его очень мало интересует ответ унтер-офицера.

Мысли его были, видимо, где-то очень далеко, может быть, там, где происходит действие книги, которую он читал, а может, еще дальше. На миг взгляд его, безразличный, незаинтересованный, остановился на Клименте. И тот обратил внимание на что-то странное, болезненно-раздвоенное в нем. «А не болен ли он? – подумал Климент. – Что это, апатия? Похоже, пошаливают нервы», – оценивающе рассматривал он молодого офицера не только по привычке, но и потому, что именно от этого корнета Кареева зависела теперь возможность получить свободу… Был Кареев не очень высокого роста, примерно тех же лет, что и Андреа, и такой же, как он, темноволосый, худощавый, с матово-бледным лицом. Казалось, взгляд его глубоко запавших глаз обращен внутрь; коротенькая бородка соединялась с бакенбардами, оттопыренные уши напоминали раскрытую раковину... Что можно от него ждать? Вряд ли он способен самостоятельно что-то решить. И снова, как и при первом взгляде, этот человек показался Клименту безучастным и каким-то странно раздвоенным.

А в это время унтер-офицер рапортовал:

– Шпионы, вашескородие! Захватил их западнее перевала, – и он назвал местность так, как она была обозначена на русских картах, и, разумеется, неверно.

– А, перебежчики! Были при них какие-нибудь материалы?

– Никак нет, ваше благородие! И вообще... Они следовали от турецкой линии.

– Значит, от турецкой линии? – озадаченно повторил Кареев, закрыв книгу. – Но в то же время вы называете место, которое находится в нескольких километрах к западу, как же так?

– Так точно, вы верно соблаговолили заметить, ваше благородие! Осмелюсь вам доложить, что один из них был в турецкой шинели. Офицерской! Своими глазами видел... Шинель тут, в мешке. Вот, соблаговолите поглядеть и на мундир его!

Упиваясь собственным рапортом, унтер-офицер подробно доложил, как Климент переодевался, как затем Моисеенко обшарил его карманы и обнаружил «вот это» – он показал пистолет, кинжал и бумажник, но не показал кошелька, содержимое которого, видимо, собирался разделить со своими товарищами.

Климент внимательно слушал, не проронив за все это время ни звука. Он даже несколько раз удерживал брата, который, хоть и не понимал разговора, все порывался вмешаться.

– Если вы позволите мне, господин корнет, объяснить вам, – наконец сказал он как можно спокойнее и любезнее.

Кареев изумленно взглянул на него.

– Ты говоришь по-русски?

– Я окончил в Петербурге медицинскую академию, господин корнет. Позвольте представиться: доктор Будинов. Со мною мой брат.

– Продолжайте, – сказал Кареев, и то, что он обратился к нему уже на вы, было для Климента добрым предзнаменованием.

– Поистине смешно, что унтер-офицер назвал нас шпионами. И в то же время горько! Но в известном смысле у него есть на это основание, – сказал он. – Поскольку мы оба идем из Софии именно с такой целью: несем важные для вас военные сведения.

– Вы? Какие же сведения?

– Мне кажется, что их следовало бы сообщить вам с глазу на глаз... Мы искали определенное лицо, но, видимо, до него нам не добраться.

– Кого вы искали?

– Он назвал большое начальство, – сказал унтер-офицер.

– Кого вы искали? – повторил корнет.

– Полковника Сердюка.

Лицо корнета Кареева приняло сосредоточенное выражение, взгляд его остановился на Клименте, он долго всматривался в его глаза.

– Пойдемте, – сказал он, посторонился и знаком пригласил войти в дом. – Тут есть подразделение службы полковника Сердюка.