Текст книги "Путь к Софии"

Автор книги: Стефан Дичев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 37 страниц)

Но какую власть может иметь рассудок, когда часы бегут один за другим, а дочь его, дитя его, единственное, что еще оставалось у него на этом свете, потерялась где-то на заснеженных глухих улочках в ночной темноте. Он видел, как она блуждает в метели во мраке. «Девочка моя! Миленькая!» – беззвучно шептал Леандр, расхаживая от окна к окну и снова порываясь бежать искать ее. Но его уговорили все, кто отправился на поиски, дожидаться их здесь. И потому он вынужден сидеть беспомощно дома. Ожидание казалось бесконечным. Не в силах устоять на одном месте и слушать упреки матери, он то направлялся к выходу, то снова подбегал к окну, пока наконец решил, что выйдет на улицу и будет ждать у входа в дом.

Он подошел к фонарю, над которым полоскался на ветру обмерзший флаг. Вьюга металась вокруг него, осыпала его снегом. Ее все нет! Все нет! Где она может быть?! Мрачные, одно ужаснее другого предположения мелькали в его голове. Нет, нет, отгонял он их. Это бесчеловечно... Она же ребенок... Он слышал от кучера, что несколько дней назад проходившие через город турецкие солдаты изнасиловали девочку, его родственницу. Ее затащили в сгоревший дом чуть ли не днем. И о каком-то пареньке постарше, болгарине, рассказывали ему... Надругались, поглумились над ним и зарезали. О господи! Он вздрогнул.

Снег хлестал ему в лицо. Снежинки таяли на ресницах. А может, он плачет? Если бы он мог плакать, как его мать! Или же кричать, как она, обвинять, угрожать... Все его чувства словно замкнулись внутри. Им всецело владел только страх за Сесиль, который единственно придавал ему силы. Он не думал ни о злосчастном письме, с которого все началось, ни о причине поступка Неды. И была ли причина? Она полюбила другого. Честно, прямо сказала ему об этом. Не как Марго... И было ли это причиной? «Причина, вероятно, во мне», – шепнул ему тут какой-то голос. Не голос рассудка, нет. Хотя, если бы сейчас он был прежним, рассудительным Леге, то, возможно, тоже оправдал бы Неду и отыскал бы вину в самом себе. Но он уже не был прежним, да и какое значение мог бы иметь ответ – в ком причина всего, что случилось... Теперь он был только охваченный ужасом отец, который ждал. Нет ничего страшнее ожидания, но в ожидании была и надежда. И у него не оставалось ничего другого, как ждать.

Напротив их дома, у мечети, где сейчас был лазарет, остановилась повозка с ранеными. Оттуда доносились голоса. Двое пьяных турок прошли совсем близко, бросив на него насмешливо-удивленный взгляд, дохнули винным перегаром. Он не шелохнулся. А что, если ее повстречали такие же, как эти двое, или еще похуже... Снова в голове его замелькали всякие ужасы... Воспоминания прошлого года. Восстания... Изнасилованные дети... убитые дети, дети, насаженные на штыки, зарезанные, изрубленные топором... Какой разум может постичь такое? Страшная, дикая страна! Тогда он был потрясен до глубины души, возмущался, писал доклады... А теперь… Теперь... Но нет! Нет! Эти страшные слова невозможно произнести... Только не его Сесиль... его веселая девочка. Как она совсем недавно скакала на одной ножке, и смеялась, и не давала ему письмо! Лучше никогда не приходило бы это письмо! Никогда, никогда! «И никогда бы я не встречал ее... И никогда нога моя не ступала бы сюда... Боже мой, неужели Сесиль все еще не нашли? Неужели ее все еще нет!»

Он словно окаменел. Не чувствовал холода, хотя замерз. Снег покрыл его сплошь. Он не стряхивал его. Он только лихорадочно вслушивался в неясные звуки ночи. Там раздался чей-то голос... Проехали телеги... Фиу-у! – завывает вьюга. Какой-то крик… Неужели? Нет. Снова пьяные... В последнее время эти османы предались безудержному пьянству. Война оказалась сильнее их веры… А сейчас скачут лошади... Сюда! Фаэтон. Его фаэтон. Он инстинктивно сделал шаг, второй... Его! Он узнал его, узнал… Подъехал к фонарю... Они... Витторио... И еще кто-то, Марикюр... и между ними она! Она! Слава тебе, господи!.. Обезумев от радости, он кинулся к экипажу, поскользнулся, едва удержался на ногах.

– Сесиль! Детка... Сесиль!

Витторио отстранил его руку, оттолкнул его. Сошел. Марикюр почему-то медлил.

– Сесиль! – нетерпеливо крикнул Леге. – Что произошло? Что с тобой, детка?

– Погоди, погоди, мой несчастный друг, – подняв Сесиль на руки, сказал Позитано. – Она уже не ответит тебе...

Леге вырвал девочку у него из рук. Не верил. Сесиль была тяжелой, неподвижной. Он поглядел на ее безжизненное лицо, повернул к ним голову, снова перевел на нее взгляд... Вдруг, покачнувшись и застонав, он бросился к дому. Позитано и Марикюр едва успели его подхватить. У освещенного входа он остановился и снова вперил взгляд в лицо девочки – все в кровоподтеках и синяках, оно были обезображено. Он припал к нему, стал покрывать поцелуями, потом зарыдал в голос и чуть было не рухнул наземь, но друзья поддержали его.

– Скоты! Звери! – неистово, захлебываясь, кричал он. – Мое дитя... мое единственное... Несчастное... Несчастное дитя! Кто этот изверг?.. Этот... этот...

– Мы нашли ее в одном из бараков, где размещаются патрули. Блюстители порядка... – сказал с холодной ненавистью Позитано, но тут же разрыдался и он.

– О... О... права моя мать... Дикая... жестокая страна...

Глава 18

Как предписывала отправленная накануне диспозиция генерал-адъютанта Гурко, рано утром 13 декабря части Западного отряда начали рискованный, сулящий много всяких неожиданностей переход через Балканы. Главная колонна, в авангарде которой был генерал Раух, должна была отправиться по расширенной саперами (насколько позволяли условия) тропе, той самой, по которой прошли Климент и Коста. В головном эшелоне этой колонны намеревался быть и начальник отряда со своим штабом. Другая, двигающаяся правее колонна, чуть поменьше, под командованием Вельяминова, должна была пройти по той же тропе к подножию Мургаша и спуститься затем в Софийскую котловину у села Жилява. Ее задачей было прикрывать с запада фланг ведомых Гурко войск, которые намеревались развернуться у Чурека и Потопа, и точно так же, не теряя времени, двигаться к Софии. Третьей колонне – Дандевиля – было приказано выйти из Этрополе и продвигаться к Бунову через вершину Баба. Ее задача была еще труднее, потому что войска должны были действовать на совершенно открытой местности. Но, с другой стороны, именно от быстроты передвижения этой колонны зависела возможность отрезать пути к отступлению армии Шакира.

Части принца Ольденбургского и генерал-адъютанта графа Шувалова, которые действовали сейчас фронтально против неприятеля на Арабаконакском перевале, должны были «оставаться на занятых ими позициях, зорко следить за неприятелем и в случае его отхода незамедлительно перейти в наступление и преследовать его по пятам». Его высочество и старый, близкий императорской семье генерал-адъютант были недовольны возложенной на них задачей. Они и без того не любили Гурко и подозревали, что он их умышленно оставил на второстепенных участках, другими словами, считали, что он не доверяет им как военачальникам. Какая-то доля истины в этом была, но это относилось только к принцу, но не к графу Шувалову. В диспозиции общее командование их частями и тылом было возложено на прибывшего несколько дней назад из Плевена генерал-лейтенанта барона Криденера, командира девятого корпуса. Он был чином ниже Шувалова, и это вызывало у обоих генералов еще большее недовольство.

Что касается санитарных частей и дивизионных лазаретов, в диспозиции давались самые подробные указания. Лазарет благотворительного общества княгини Шаховской оставался в тылу, но летучие отряды Красного Креста распределялись между Вельяминовым и Дандевилем. Но, как часто бывает с отдельными деталями во всех диспозициях, в последний момент пришел приказ, отменявший предыдущее распоряжение; согласно этому приказу, врачи и сестры милосердия орханийского лазарета Красного Креста, где служил теперь Климент, вместо того чтобы выехать в Этрополе (где он встретил бы своего брата), были приданы авангарду главной колонны и направились в Чурек.

***

Утро было морозное и туманное. Шоссе, ведущее к перевалу, было сплошь загромождено войсками, и санитарные линейки, на которых ехал персонал Красного Креста, едва-едва двигались.

Климент находился в одной из последних линеек, на которых везли медикаменты. Кроме него, Бакулина и Григоревича, который не выносил тумана и все время ныл, на мешках с ватой и бинтами удобно устроилась, сохраняя по привычке кокетливую позу и кутаясь в меховую шубку, Ксения. В линейке ехала еще одна сестра – молчаливая, необщительная Нина Тимохина. Эта бледная белокурая девушка с глубоко запавшими глазами была далеко не так красива, как Ксения. Ее лицо сразу же напомнило Клименту слова его друга Аркадия: «Лед, братец, а может, и не совсем лед, но чувствуешь, что она словно за какой-то стеной, за которую невозможно проникнуть». Климент не мог бы сказать, что за несколько дней их знакомства он узнал о ней хоть немного больше, чем знал прежде. Но все же он сделал для себя одно открытие: молчаливая, необщительная Нина Тимохина с ранеными и больными преображалась. Однажды он даже слышал, как она поет. Но, зайдя к ней потом в палатку и попытавшись заговорить с нею, он увиден в ее глазах выражение, которое обеспокоило его, почувствовал, что снова оказался перед той самой стеной, о которой говорил Бакулин. И ему стало за нее больно. Он удивлялся ей и тревожился за нее. Как можно до такой степени любить, спрашивал он себя, думая о не знакомом ему Павле, ее женихе, оставшемся в засыпанной снегом могиле у Плевена. Ведь так и свалиться недолго. Постоянная угнетенность ослабляет сопротивление организма...

Но теперь, в пути, он не думал больше ни о ней, ни даже о Ксении, чье присутствие в линейке вначале приятно волновало его. Его наполняли совсем другие чувства. Он вглядывался через крохотное оконце в густой туман, из которого выплывали отдельные силуэты, отдельные усатые лица, нахмуренные или улыбающиеся, торчали ружья... До него доносились голоса, ржание лошадей... «Едем, едем, едем, – твердил он про себя. – Какой великий, решающий час наступил!» И представил себе, как его близкие просыпаются сейчас, ничего не подозревая... А Андреа, наверное, еще спит! Думал он и о Косте, и почему-то впервые с того дня, когда они потеряли друг друга, он встревожился: где Коста, что с ним стряслось? Но потом успокоил себя: «Он так же, как и я, сейчас в пути. Встретимся с ним в Софии».

– Интересно! Какой же это полк? – вглядываясь в густой туман, спросил Климент.

Бакулин поглядел в другое оконце.

– Ничего не видно...

– Пожалуй, это наши соседи гвардейцы, – проворчал Григоревич.

– Ого! Вы чувствуете, как заколотилось сердце нашей Ксенички? Слушайте!

– Хватит, Аркадий! Преображенский полк впереди всех!

– Ну? Тебе уже доложено?

– Вам всем пора уже знать, что преображенцы всегда и всюду первые!

Бакулин сделал шутливо-удивленную гримасу, которую в полумраке линейки едва ли кто мог раз глядеть, высунул голову в заднее оконце и крикнул:

– Кто вы, ребята? Какого полка?

– Измайловцы! – послышалось из тумана.

– Все равно гвардия, – насмешливо сказал Бакулин.

– Ты почему все время задираешься?

– А что еще делать, Ксеничка! Ну скажи ради бога, как убить время?

– Найди себе другое занятие! – резко сказала она.

Насмешки Бакулина больно задевали и Климента. Зачем ему все это слушать? Чтобы растравливать себя? Возвращение в экипаже той ночью сблизило его с Ксенией. Но понятно, это не привело к разрыву ее с князем. Более того, Клименту порой казалось, что она чуть ли не ищет повод довериться ему. А что может быть горше для влюбленного, ежели он чувствует, что его хотят сделать просто другом? Нет, нет, она несчастлива, несмотря на близость к этим князьям и принцам, временами он совершенно ясно ощущал это.

Григоревич вынул часы, поднес их к свету, пригляделся.

– Верста – два часа. Уже отсюда такое опоздание.

Его всегда раздражали неточность и неаккуратность.

Бакулин только этого и ждал.

– Может, тебе известны и секретные планы начальства?

Сквозь запотевшие очки Григоревич бросил на Бакулина насмешливый взгляд.

– Я знаю то, что мне положено знать, сударь!

Но Бакулин не отставал от него.

– Это же эгоистично, дорогой! И как у тебя хватает выдержки? Знаешь что-то и не говоришь нам об этом! Ксения! Нина! Да и ты, Климентий, разве вас не возмущает это?

Ксения и Климент шутливо подтвердили, что они возмущены и что это действительно не по-приятельски с его стороны скрывать тайну, которая к тому же касается их всех. Нина продолжала молчать в своем уголке, возможно, она спала.

Доктор Григоревич был польщен, но не поддавался.

– Впрочем, об авангарде скажу вам, потому что нас соблаговолили прикомандировать к нему. Сегодня в три часа мы, то есть авангард, должны быть на гребне горы!

– И будем! – вырвалось у Климента.

– Погоди, не прерывай его, Климентий! Это и в самом деле становится интересным, дружище. А в Чуреке когда будем?

– В восемь часов вечера.

– Если б не было такой стужи, да к тому же еще этого тумана, – заметила Ксения.

– Мои пациенты из штаба говорили, что начальство приняло предохранительные меры, – сообщил Бакулин. – А в общем, говорят, в Балканах тепло... Люди и в мундирах не мерзнут… А некоторые даже раздеваются до фуфаек!..

– По расписанию, которое я имел возможность прочитать, – пустился в объяснения Григоревич, – нам надо бы через час быть в так называемом Драгунском лагере. Там мы должны разгрузиться. Распределить поклажу между солдатами приданной нам роты и точно в одиннадцать часов начать подъем, двигаясь непосредственно за Кавказской казачьей бригадой.

– Ага, – сообразил Бакулин, – Но, в сущности... Ну да! В сущности... – он рассмеялся.

– Почему ты смеешься? – удивился Григоревич.

Ксения и Климент тоже поинтересовались причиной его смеха, а Нина открыла глаза и холодно поглядела на него.

– Да потому, что ты, братец, просто-напросто прочитал приказ, который получил Папаша...

Так, за шутками и разговорами, они не замечали, как течет время. Постепенно туман стал редеть. И уже не отдельные лица, а целые отделения и взводы мелькали, проходили перед глазами Климента. Некоторые опережали их линейку, а других обгоняли они. Разговоры, смех, шутки, брань перемешивались с тем, что говорили его спутники. Он слушал и словно раздваивался между своими друзьями в линейке и теми безымянными, что шли по дороге рядом, которых в душе он тоже называл своими друзьями и братьями. «Мы едем, мы едем, мы едем», – твердил он про себя, пока вдруг откуда-то до него не донеслось стройное солдатское пение; он заслушался.

Но вот они свернули с шоссе и сразу же оказались в объятиях гор. Дорога еще не была крутой, но ехать стало гораздо труднее. Повозки двигались мучительно медленно. Их нагнала батарея лейб-гвардейской артиллерийской бригады. Прогрохотав мимо них, она ушла вперед. Но скоро у одного из орудий сломалось колесо, и батарея дожидалась, пока его сменят. Затем их опередили две кавалерийские сотни. Потом снова их нагоняли, плотно обтекая со всех сторон, пехотинцы. И когда наконец их линейки приблизились к Драгунскому лагерю, откуда, собственно, начинался не только крутой склон, но и тропа, по которой пришел Климент, время уже давно перевалило за полдень.

Григоревич не мог найти себе места от возмущения.

– Ну, что вы скажете! – воскликнул он. – Видите, что получается? Всегда у нас так!..

Климент не слушал его. Он высунул в оконце голову и внимательно разглядывал местность. Туман здесь был значительно реже, чем внизу, на равнине, но холод был сильнее, резче. Лагерь был расположен на огромной выпуклой, словно горб, поляне, лишь кое-где поросшей кустарником и деревьями, и на ней между орудиями, лафетами и ротными повозками густо толпились тысячи и тысячи солдат. Они жгли костры, грелись, расхаживали то туда, то сюда или тащили из ближнего леса срубленные сучья. Климент приглядывался к ним и не мог понять, почему они производят какое-то странное, даже комичное впечатление. Они двигались неуверенно, пошатываясь и поддерживая друг друга, словно пьяные. Что происходит? Что с ними? Неужели им дали водки больше положенного? Нет, это невозможно. Но тогда, вероятно, здесь очень скользко? Он соскочил с линейки, сделал два-три осторожных шага, один смелый и – хоп! – повалился на блестящий, покрытый крепким ледяным панцирем снег.

Друзья рассмеялись.

– Гололедица. Результат похолодания после теплых дней, – сказал Григорович, словно объясняя своим ученикам.

– Наконец-то и ты сказал что-то действительно умное! – вскричал Бакулин.

Увидев, что Нина Тимохина едва стоит на ногах, он подхватил ее под руку, чтоб поддержать.

– Благодарю, я сама, – сказала Нина и отошла в сторону.

А Ксения заливалась смехом.

– Вот так каток! Смотрите, смотрите, настоящий каток!

Она разбежалась, скользя по небольшому наклону, но тут же потеряла равновесие, взмахнула руками и крикнула:

– Ой, ой, падаю!

Какой-то офицер подбежал к Ксении, протянул ей руку, она схватилась за нее, чтобы удержаться, но увлекла его за собой, и они оба упали.

– Извините, извините! – кокетливо воскликнула Ксения, пытаясь подняться, и ждала, что тот ей поможет. – А, это вы! – удивленно воскликнула она, узнав в офицере Кареева.

Кареев подхватил ее под мышки и осторожно приподнял. В его темных глазах, обычно задумчивых, была неприкрытая насмешка.

Он помахал издалека рукой Нине Тимохиной и вместе с Ксенией пошел к их линейке, возле которой уже сгрудились еще несколько врачей и сестер. Поздоровавшись со всеми, Кареев подошел к Нине Тимохиной.

– Здравствуйте, Нина! Как дорога? – спросил он.

– Солдатам было куда труднее, Сергей.

– Теперь мы все станем пехотинцами, – улыбнувшись, заметил он. Улыбка у него была милая, в ней не было и следа прежней насмешки. – Да, большей беды не могло случиться!

– Беды?

Смех и шутки в группе врачей сразу же затихли.

– О какой беде речь, корнет? – обеспокоенно спросил Карл Густавович, подойдя к ним, поддерживаемый двумя санитарами.

– Вы, вероятно, имеете в виду гололедицу, Кареев? – спросил кто-то из врачей. – Да, она доставит нам всем немало хлопот.

– Она доставит нам хлопот? Можно, конечно, сказать и так. Но пойдем… Лучше посмотреть самим. Пойдемте, пойдемте!

Корнет Кареев повел за собой всю компанию врачей и сестер, но большая часть их вернулась с полдороги. Среди тех, кто решился идти до конца, были Климент, Бакулин, Ксения и Нина. Климент догадался, куда ведет их Кареев, и с ужасом представил себе, как скользят и падают люди на обледеневшей, пусть и расширенной саперами тропе. Еще не дойдя до так хорошо запомнившегося ему места, но увидев издали потревоженный людской муравейник, он понял, что главное начинается там. Но, чтобы попасть туда, нужно было пройти еще через буковый лесок. Когда же перед его глазами встал знакомый крутой склон, таким роковым образом связанный теперь с его жизнью, он охнул и затаил дыхание. Зрелище действительно было поразительным. Один за другим, один под другим, один над другим карабкались по тропе люди в шинелях. Сами продвигаясь вперед с огромным трудом, они еще тащили на себе ранцы, мешки, ружья, волокли за собой ящики с патронами, вталкивали на крутизну орудия, лафеты, переносили их по частям... Каждое дерево вблизи тропы, каждый куст, самый маленький выступ или скала были точкой опоры, к которой тянулись десятки и сотни рук, вокруг которой затягивались петли веревок... Но то и дело кто-то не удерживался, соскальзывал, увлекая за собой идущих сзади, и тогда десятки и десятки людей катились вниз. В воздухе стоял крик: «Берегись!», «Держись!..» И стоны, и смех, и злая брань.

– Господи! Как же мы здесь пройдем? – прошептала испуганная и растерянная Ксения. – Смотрите! Они несут раненых!..

– Что смотреть! – оборвал ее Бакулин. – Эй, скорее! Ребята, сюда! – крикнул он и, скользя и пошатываясь, побежал помогать санитарам. За ним кинулись и остальные.

Глава 19

Не было в Этрополе такого дома, куда бы Коста ни заходил с одним и тем же вопросом:

– Не заглядывал ли к вам наш земляк, доктор, бежавший из Софии?

И он рисовал портрет красивого, представительного мужчины, каким в самом деле был Климент. Большинство этропольцев, пожимая плечами, отвечали: нет. Но находились и такие, которые говорили:

– Есть тут такой доктор, да!

Или же:

– Доктор? На днях как будто его видел. Он все рассказывал, что ездит по селам, набирает работников.

– Погоди-ка! Каких работников? Он ведь доктор! Он с больными имеет дело.

– Да ты не из тех ли, ну как их там? – порой спрашивали его подозрительно.

– Что вы, из каких еще из тех! Просто брата ищу своего. Потеряли мы друг друга в Орхание. И он словно в воду канул...

Тут Коста по обыкновению присаживался и рассказывал всю историю с начала до конца.

Однажды на постоялом дворе ему сказали:

– Сегодня он был тут!

– Сегодня? – изумился Коста. – Где же он? Говори скорей! Отведи меня к нему, я тебе золотой дам...

Но из дальнейшего разговора он понял, что доктор привел из Лопян человек пятьдесят крестьян. Они нужны штабу Дандевиля прокладывать дорогу в горах. Доктор этот снова уехал, в Брусен, что ли, а вернуться он намеревался в ближайшие дни. Косте показались странными эти разъезды. Клименту вроде незачем здесь ездить. «И раз уже была необходимость набирать крестьян, почему брат не взял с собой меня? – нервничал и злился Коста. – Я ведь такие дела могу делать получше его».

Не оставалось ничего другого, как ждать. И пока ждал, Коста навещал своих друзей из Псковского полка, которые разбили бивак на окраине города.

Он уже знал все про Моисеенко и про Иванова, про Фрола и Тимофея и про Никиту-запевалу. Даже про Мирона Потапыча кое-что разузнал. Он расспрашивал друзей, кто откуда родом и как выглядит их край, женат ли и сколько имеет детей; интересовался торговыми делами – что сколько стоит, и вообще жизнью. Он делал это не из простого любопытства, а от избытка чувств. Да что там, мол, мои невзгоды, я ведь, как говорится, у себя дома, а вот они, бедняги.

Ему так хотелось им чем-то услужить, сделать доброе дело. Он покупал им табак у маркитантов и в других полках. На их деньги конечно, потому что своих-то денег у него было немного и он их берег. Помогал им чинить мундиры. Доставал им мыло, говоря, что рубахи от грязи преют, а если их стирать без мыла, проку от такой стирки никакого... Он и рукавицы достал тем, у кого их не было. А как узнал, что с сапогами дело плохо, раздобыл несколько пар царвулей. Но он сам видел, что это капля в море, и, улыбаясь, обещал им раздобыть в Софии еще...

Он давно уже рассказал им о себе, кажется, все, но это «все» словно бы не имело конца. По вечерам у костра он снова и снова вспоминал, смешно выговаривая русские слова, над чем, правда, уж никто не смеялся, свой дом, Женду, Славейко. Вся рота знала, что он ждет второго ребенка.

Как-то шутник Фрол его поддел:

– Так что ж, Костя, значит, скоро ребенка родишь?

– Конечно... Жена, известно. Только и без меня тут дело не обошлось... – он подмигнул и спросил: – А твоя женка без тебя обходится?!

Дружный смех огласил лагерь. От соседних костров к ним стали подходить солдаты.

– Это Костя тут? Здорово, Костя! Здорово!

– Здравствуйте, – отвечал он им на приветствия и, обводя всех веселым взглядом, поглаживал свой горбатый нос, словно хотел его выпрямить.

– А ведь здорово он тебя, Фрол, подкусил. Наскочил топор на сучок, – заржал Моисеенко.

А Иванов краснел, словно девушка, и все старался быть поближе к своему недавнему пленнику.

Старый фельдфебель Егоров, сидевший с насупленным унтером Иртеневым в сторонке, вдруг спросил:

– А ты кого ждешь, девочку?

Коста обернулся, встретил его взгляд. Но тут же заметил насмешливое выражение на лице унтер-офицер.

– Девочка будет третьей, – сказал Коста. – Теперь я жду мальчика. Болгарии нужны солдаты... Верно? Вот кончится война, вы уйдете. Кто нас будет охранять тогда от турок?

С того вечера фельдфебель не раз останавливал Косту, спрашивал, нашел ли он брата, а кашеварам, когда его не было, говорил:

– Вы смотрите, полный котелок каши оставьте для нашего брательника...

Только унтер Иртенев оставался его недругом, был по-прежнему неумолим. Коста это знал и тысячу раз сожалел, что не промолчал насчет злополучной лиры, – может, она просто выпала из кошелька...

***

Утром 13 декабря Косту разбудил шум на улице. Он выглянул в разбитое окно и увидел, что проходит кавалерия. Он глядел на нее, и все его существо наполнялось радостным волнением. «Пускай идут, пускай идут, – думал он, следя за рядами рослых сильных кавалеристов, ритмично покачивающихся в седлах. – Как же это их называл Климент? Тех, которые все как на подбор, рослые? Уланы или, может, драгуны? Э нет, у этих длинные ружья, а у улан покороче. Гусары вроде бы ружей вовсе не имеют... Нет, что это гусары, я не вполне уверен, пожалуй, это драгуны!»

Он испытывал мальчишескую гордость, определяя рода войск. И еще ему показалось, что есть какое-то особенное счастье в том, что ты улан, или гусар, или гренадер, или драгун. Ему нравились и казаки и артиллеристы. Только пехота казалась ему родом войск пониже. Но это не относилось к псковцам, ничего, что это был самый обыкновенный пехотный полк – его Коста ставил выше гусар, даже выше гвардейцев... выше всех... «А это, конечно, драгуны, – в полной уверенности думал он и вспоминал, что ему рассказывал о драгунах Климент. – Ну этим, пожалуй, легче всего… Они и на лошадях, они и из ружей стреляют издалека и не встревают в рукопашный бой», – рассуждал Коста, пока перед ним проходил кавалерийский полк, а затем одно за другим потянулись орудия какой-то батареи.

Наскоро перекусив остатками ужина, он растер на дворе лицо снегом и снова отправился на розыски брата. А войска продолжали все идти и идти. Весь городок выстроился по обеим сторонам главной улицы и смотрел на них. Со всех сторон неслись приветствия воинам, их обнимали. И почти каждый горожанин протягивал им либо хлеб, либо теплую одежду. Но чаще всего им подносили маленькие глиняные фляжки с ракией, которые солдаты принимали с благодарностью, кланялись и кричали: «Спасибо!»

Но что происходит? Они идут не вперед, не к Арабаконаку, а уходят куда-то... Уходят?

– Куда они идут? – спросил он какого-то молодого этропольца.

Тот кивком показал на Балканы. На глазах его были слезы.

– Началось?! Неужто началось? – встрепенулся Коста. – В добрый час! В добрый час! Спасибо, братушки!.. – закричал он, размахивая шапкой. – А псковцы? Они уже прошли? Они ведь тоже выступят? – встревоженно расспрашивал он.

Но никто не знал, кто тут псковцы и кто воронежцы.

– Если это пехота, то пехота уже прошла. Прошла задолго до конницы, – сказали ему.

Коста помчался на окраину городка, туда, где располагался лагерь псковцев. Их не было. Значит, так оно и есть! «Почему же они не сказали мне об этом вчера вечером? Но раз они не сказали, значит, и сами не знали. Дело военное! Пришел приказ – и давай выступай!.. А увидимся ли мы когда еще, ведь они отправились на смертный бой, в такую-то погоду и в наших-то горах?!» Он снова кинулся догонять свой полк. Бежал на другой конец Этрополе, но успел только проводить последнее орудие последней батареи. Потом мимо него покатили легкие обозные повозки, а он все стоял и глядел вдаль. Колонны войск терялись, исчезали среди снегов. А впереди вздымались горы, огромные, сплошь окутанные мглой и снежными вихрями... Что делать, попытаться догнать псковцев? А сумеет ли он? Разве он не видит, что делается? И неужели они будут идти по этой дороге? Все по этой дороге? Их ведь разделят на роты, и они рассыплются в цепь, пойдут в атаку, будут сражаться. Нет, видно, ничего не получится. А он столько раз обещал им: когда выступим на Софию... «Они войдут в город, а меня с ними не будет... И этих я потерял», – горестно подумал Коста и с этой мыслью зашагал обратно.

На постоялом дворе, куда он заходил каждый день, его ждала новость. Утром здесь был доктор. Сказал, что пойдет с русскими войсками. А что, если он уже уехал? Но вскоре ему крикнул кто-то:

– Беги в церковь!

– Зачем? Что там такое?

– Брат твой там!

«Ты смотри, Климент в божий храм пошел! – посмеивался Коста, чуть ли не бегом направляясь к церкви. – Он, правда, не такой безбожник, как Андреа, но в свою науку, а не в бога верит. Только здесь ему притворяться словно бы нечего. А понял, понял! Что худого, если человек на всякий случай осенит себя в храме крестным знамением?» – рассуждал Коста и представлял, как удивится брат, увидев его здесь. Он пересек небольшой базарчик и вышел на площадь перед церковью.

Но тут ему пришлось задержаться. Вся площадь сплошь была запружена телегами, запряженными буйволами и волами. Среди них толпились крестьяне в кожухах и бурках, с лопатами, мотыгами, ломами.

– Что вы тут собрались с таким снаряжением, а? Не церковь ли сносить? – спросил озадаченно Коста, натолкнувшись на неожиданное препятствие.

– Мы за делом пришли, – ответил ему здоровенный парень в высокой шапке. – А ты что, молиться собрался или работать?

– Если б я работать пришел, то зачем же мне в церковь?

Что это за люди?.. Может, как раз те самые крестьяне, которых собирает брат? Ну конечно же! Вот вытаращится он, как увидит меня здесь! Коста проталкивался изо всех сил к церкви. «Этому скопищу конца края нет, – думал он, поднимаясь от нетерпения на цыпочки, в надежде разглядеть в толпе брата. Но кругом он видел только островерхие и плоские шапки, серые и коричневые башлыки и выглядывавшие из-под них улыбающиеся, сдержанно-спокойные, хмурые и строгие, усатые и бородатые незнакомые лица. – Да тут их, наверное, тысяча! И как успел Климент собрать столько людей? Для чего понадобились они братушкам?»

Вдруг со стороны церкви послышался голос, пытающийся перекрыть гомон, стоявший на площади. Коста приподнялся, снова оглядел площадь: кто это такой горластый? Над толпой возвышался забравшийся, видно, на стул или камень молодой человек без шапки. Энергично жестикулируя, он что-то говорил, обращаясь к крестьянам.

– Тише! Тише, люди! Доктор хочет что-то сказать...

Все зашикали, а сзади кто-то крикнул:

– Громче, доктор! Не слышно...

Доктор? Как доктор? Коста уставился на говорившего. Лицом и движениями он больше смахивал на Андреа, хотя был светлокожий, как Климент. Но это был не Климент... Нет, это не брат!

– Послушай, – обратился он к стоявшему рядом крестьянину. – Это его вы зовете доктором?

– Его. А кого же еще?

– А нет ли здесь другого доктора?

– Тише. Я не знаю. Погоди, давай послушаем!