Текст книги "Путь к Софии"

Автор книги: Стефан Дичев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 37 страниц)

– Мы дали ему сведения о турецком тыле.

– Сведения о турецком тыле?.. Да вы что, оба разума лишились? – крикнул Слави. – Хотите, чтоб вас повесили? Андреа, это ты его привел!..

– Чего тут зря говорить! – возбужденно прервал его Андреа. – Отец, дело такое: завтра я ухожу к русским!

Старик опешил; он склонил поседевшую голову и посмотрел на сына недоверчивым, холодным взглядом.

– Ты что, выпил? – спросил он тихо.

Андреа сунул руку в карман, достал подорожную и показал ему.

Старик пошатнулся, схватился рукой за край стола.

– Нет! Нет! Запрещаю! – крикнул он, – Да есть ли у тебя голова на плечах? Есть ли у тебя сердце? Климент, Коста, да скажите вы этому полоумному!

– А что мы ему скажем? – раздался от очага голос Косты, он наклонился, чтобы снять кофе. – Он мыслями уже там.

– Ох, господи боже мой, пресвятая богородица... Какие времена, какие времена! Вырасти выросли, а ума не нажили!.. А ты, Климент, что молчишь? Ты старший, скажи им...

Лицо Климента приняло твердое выражение.

– Андреа, ты не должен ехать. Ты обязан продолжать, Андреа!

– Что продолжать?

– Доставать сведения. Ведь ты один имеешь доступ к этому источнику.

Худое лицо Андреа вытянулось, глаза заблестели. Но именно потому, что брат затронул самое чувствительное его место, посыпал солью рану, именно потому, что в душе у него запело: «Ты останешься, ты будешь видеть ее каждый день, каждый вечер!» – в нем вдруг проснулось самолюбие, заглушив все другие чувства. Он подошел к столу и, ударив по нему кулаком, крикнул:

– Сведения нужны им! Какой толк, что мы говорим о них здесь, за закрытой дверью?

– Я все понимаю не хуже тебя.

– Тогда не вмешивайся! Не беспокойся, я пройду. У меня с собой карта, я наметил маршрут. И вообще... сами видите, что в Софии мне больше делать нечего! – сказал он с горечью, желая еще усилить свою боль.

А Климент понял его по-своему: «Наверное, она ему уже надоела!» Но это не помешало ему сказать:

– Ты свои мальчишеские выходки оставь, Андреа! Если бы ты не был нужен здесь, я и не подумал бы настаивать, чтобы ты остался... Я знаю, что ты в любой момент можешь впутаться в какую-нибудь историю. Но ты не хочешь назвать свой источник, верно? И, как я вижу, другой человек не имеет к нему доступа... А может, имеет? Например, я? Молчишь? Ясно, ясно... И ты все еще думаешь, что для русских ты полезнее в Орхание, чем находясь здесь?..

– Но они сначала должны узнать то, до чего мы уже добрались!

– Найдется кому доставить сведения!

– Кто же их доставит?

– Я.

Андреа побелел, а Коста поставил кофейник прямо на скатерть и, спохватившись, снова взял его в руки.

– Климент! – сказал старик. – Климент, и ты тоже, сын? Да как же ты можешь?

– А почему я не могу, отец? Рассуди сам! – Доводы, приходившие ему в голову раньше, теперь показались ему бесспорными, и он стал их перечислять, стараясь убедить отца. – У меня есть мундир. Есть документ, что я военный врач. Я могу беспрепятственно дойти до самых их позиций. И, наконец, я знаю русский язык! Мне поверят! Я в этом убежден! И там есть гвардия, а гвардия из Петербурга, и не исключено, что я найду там знакомых...

– Но ты не знаешь гор! Ты никогда не ходил на большие расстояния! – прервал его Андреа.

– Господи, помоги! – сказал со стоном отец. – Оба вы одинаково ничего не знаете! Послушайте меня, ребятки! Видно, у меня уже нет над вами власти, но послушайте меня, хоть вы меня и ученей. Я ведь пожил немало и кое-что видел на свете. Это не шуточное дело. Зима. Вас сразу заметят. Схватят!..

– Поговорим, когда вернусь, отец, – сказал Климент и ласково похлопал его по плечу. – Тогда уже ты пойдешь, Андреа, – продолжал он, обращаясь к брату и делая вид, что не замечает его протестующих жестов. – А пока ты здесь, смотри в оба! Все, что узнаешь, запоминай... А лучше всего записывай условными знаками.

– Да вы представляете себе, что это значит: пойду и вернусь! – крикнул рассерженный Слави и встал между сыновьями, широкий и плотный. – Совсем головы потеряли! Хотя бы знали, где и как пройти! Возле Чурека есть тропа... и еще одна – через Умургач... Да как вы ее найдете? Я столько раз по ней ходил и то в такой снег заплутался бы!

– Постой! Постой! – схватил его за руку старший сын. – Андреа, ты показывал какую-то карту. Австрийскую? Иди сюда, отец! Смотри! Вот он, Арабаконак. Вот здесь и укрепления. А вот тут, налево, село Чурек. А где, ты говоришь, здесь тропа через горы?

Они склонились над картой. Свет висячей лампы падал на их сомкнувшиеся в кружок головы. И старик сам не заметил, как надел очки.

– Нет, я здесь ничего не пойму, – сказал он, разглядывая внимательно карту. – Так я не могу. Там есть одна речушка. И если пойти по ней... Нет, нет! – опомнился он. – Я ничего вам не скажу... Здесь сидите, и тот и другой. Когда придет время, освободят и нас, как всех!

– Тропа, о которой ты говоришь, отец, ведет на Врачеш, а оттуда на Орхание, – неожиданно вмешался Коста.

– Ты ходил по ней? – живо обратился к нему Климент.

– А как же? Всякий раз, как мы с отцом отправлялись в Орхание, мы только по ней ходили. Так, отец? – сказал Коста с примиряющей улыбкой.

– Будет тебе! Замолчи! Мы только что убедились, что это безрассудство...

– Почему безрассудство? Там братушки. Им ведь нужно?

– А тебе откуда знать, чего им нужно и чего не нужно? – вскипел отец.

– Я знаю! Знаю!

– Не горячись, Коста, – остановил его Климент. – Бери карандаш. Нарисуй нам эту тропу. Андреа, принеси сверху и другие карты.

Андреа поспешно вышел, а Коста взял карандаш, склонился над картой, но бесчисленные тонкие линии, которые, извиваясь, как женские волосы, переплетались на желтой бумаге, только его запутали.

– Как я тебе здесь покажу? – спрашивал он беспомощно и сердито. – Был бы я там, другое дело. Нашел бы дорогу по скалам, по деревьям, по ручью... Нет, так я не могу. Я не знаю, где их тут искать, – сказал Коста, когда младший брат развернул перед ним еще две карты, русскую и английскую.

– Если не можешь, так и не берись! – крикнул потерявший терпение Андреа.

– Погоди, чего ты сердишься, Андреа? Я сам пойду с Климентом и покажу дорогу, – сказал Коста и, только когда произнес эти слова и увидел испуганные глаза отца, понял, что сказал.

Но сказал он это не случайно. Почти все время, пока он стоял в стороне, слушая, как спорят отец с братьями, эти слова вертелись у него на языке. «А почему бы мне не пойти? – рассуждал он, и гордость распирала ему грудь. – Мой брат – ученый человек, да без меня он пропадет! К тому же и дело сделаем и братушек увидим. А путь до Орхание не такой уж дальний, за два дня одолеем», – уверял себя Коста, и, когда в его сознание прокрадывалась мысль о войне, о турках, об их сторожевых постах в горах, он спешил ее отогнать. Он говорил себе, что тропа безопасная, что у брата офицерский мундир; он и думать не желал об опасностях, хотя знал, что они существуют.

И он совсем забыл про отца. Да и все трое про него забыли. Они и не заметили, как он опустился на миндер – притихший, сломленный, полный дурных предчувствий... «Что-то теперь будет? – сокрушенно думал старый Слави, глядя, как его сыновья, молодые, сильные люди, заполнившие собой всю их низенькую кухоньку, увлеченно договариваются, забыв обо всем на свете, презрев терпение, которому он их учил столько лет... – Похоже на то, что Коста и Климент уедут. Скоро вернутся, говорят, а вернутся ли? А Андреа остается здесь. Остается вести какую-то опасную работу – еще опасней, чем затея старших сыновей. Ох, времена, времена», – повторял отец, незаметно смахивая слезу.

А Андреа слушал наставления Климента – кому и как объяснить их возможную задержку, – и мысли его незаметно раздваивались. Он был и здесь и не здесь. Он представлял себе Неду и волновался, предвкушая новую встречу. Как она удивится, увидев его! «Стыдно признаться, но я так счастлив! Возможно ли! Да я не заслуживаю этого счастья! А теперь братья уходят вместо меня... Но если бы я ушел, что тогда сталось бы с нею? Нет, я остаюсь, я остаюсь!» – ликовала его душа. И он опять отдавался мыслям о завтрашнем дне и обо всех последующих днях – торжествуя, мучаясь, радуясь, надеясь...

– Ты все запомнил? – спросил Климент.

Андреа усмехнулся.

– Более или менее!

– Я вижу, что мыслями ты не здесь. Ладно, я тебе все запишу на листочке.

И Климент сел. Откинулся на спинку стула. В его светлых глазах была горькая ирония. Он опять связывал Маргарет со своим братом.

– Ты о чем? – спросил Андреа озадаченно.

– Так, пустяки... Не стоит об этом говорить! Сейчас нам предстоит разлука. – Он улыбнулся, взял со стола свою недопитую рюмку и, слегка ею покачивая и глядя сквозь искрящееся вино, тихонько запел:

Гусар, на саблю опираясь,

в глубокой горести стоял.

– Пожалуй, у меня сейчас совсем другое чувство, – сказал он и поставил рюмку на стол. – Шесть лет жил я с этим людьми! Знаю их язык, их душу. Сколько было переговорено о нашей стране! А теперь тысячи этих людей пришли к нам – ты понимаешь, Андреа? И мне кажется, словно это ко мне в гости они пришли. Ну а я, хозяин, все никак не выйду встретить их... Сентиментальность, скажешь?

Андреа улыбнулся, но мысли его опять раздвоились, и он избегал взгляда брата.

– Как сказал ты про хозяина, я вспомнил про свою хозяйку, – сказал Коста, широко улыбаясь. – Пойду скажу ей, пока она не легла, чтоб приготовила мне одежду потеплей. С горами зимой не шути, – добавил он и пошел к себе.

У двери своей комнаты он остановился. Через щель падала полоска света, доносились голоса. Один тоненький веселый голосок и другой голос, притворявшийся строгим. Родные голоса! Он даже не старался разобрать слов, он хорошо мог себе представить, о чем там говорят. Но каким наслаждением было для него слушать! Вот веселый колокольчик зазвенел опять. И раздался строгий голос: «Уймись, скажу отцу!» Что там происходит? Что они делают? Он таял от счастья, потому что прекрасно знал, что там происходит и что они делают. Но вдруг его словно что-то стукнуло. Ведь, может статься, он их больше не увидит? И все опасности, от которых он с такой легкостью мысленно прятался за мундир брата и за «надежную» тропу, теперь со зловещим карканьем налетели на него, заглушили милые голоса, взбаламутили душу. «Нет, эта задача не по мне, – думал он, весь дрожа и не двигаясь с места. – Не дай бог что случится в дороге. Схватят нас или, когда будем проходить линию фронта, обстреляют... И волки в горах целыми стаями бродят… Нет, отец прав – это безрассудство! Я человек женатый, у меня ребенок, второго жду... На кого я оставлю Женду? – И он хотел было вернуться к братьям и именно это им повторить: – На кого я оставлю Женду? – Они его поймут, не могут не понять. – Я же по своей воле решился, по своей воле могу и отказаться... Ну а что будет делать без меня Климент? Справится ли он один? Кто знает, что может с ним случиться? – Эта мысль заставила его взять себя в руки. – Что решено, тому быть», – сказал он себе, махнул рукой и вошел в комнату.

Женда сидела возле миндера, на котором лежал Славейко.

– Проснулся и не хочет спать! Поругай его, – сказала Женда.

Поругать... Может ли он ругать сынишку нынче вечером?

Коста подошел к миндеру и сел на табуретку, с которой встала Женда. Сиденье еще хранило тепло ее тела, и это усилило его страдания.

– Почему ты не спишь, Славейко, а?

– Не хочется, папа.

Мальчик смотрел на него большими глазами. Что ему сказать?

– Надо спать! – продолжал Коста, стараясь придать голосу строгость, а рука его в это время гладила лобик и волосы ребенка.

– Расскажи мне сказку!

– Дядя Андреа может рассказывать сказки, я не умею, – ответил он мальчику. И подумал: «Андреа остается здесь, он и будет ему рассказывать сказки».

– И ты умеешь. Умеешь!

– Я ни одной не знаю. Не помню.

– А про короля Марко?

Про короля Марко он знал. Но до сказок ли ему сейчас? Мысли его то рассеивались, то сплетались в узел. Он начал рассказывать, запинаясь, потом увлекся и сам стал добавлять и про вилу-самовилу, и про черного арапа, и про все, что приходило в голову...

– Уснул? – спросила Женда.

– Нет еще...

Но ровное дыхание Славейко подсказало ему, что мальчик спит. Он наклонился, чтобы укрыть его одеялом. Руки его встретились с руками Женды, глаза – с ее глазами, но ее улыбка не вызвала в нем желания, а только напомнила ему о его тревоге.

– Приготовь мне теплую одежду в дорогу.

– В дорогу? – Она выпрямилась. – Куда ты, Коста, в такое время?

– По делам. На несколько дней. Мы поедем вместе с Климентом.

То, что муж едет с Климентом, видимо, ее успокоило, и она направилась к шкафу. Доставая оттуда теплые штаны и толстые носки, она принялась болтать о своей беременности – не о ребенке, которого они ждали, а о том, что она подурнела. Но это было неправдой. Женда это знала и нарочно так говорила, чтобы ему больше понравиться. А она все равно была бы ему люба, даже если бы и подурнела, хотя он частенько ее поддразнивал, нахваливая в ее присутствии и белую Катину, жену портного, и хорошенькую Таску, и других городских красавиц. «Как все это было глупо, – думал он теперь. – Ведь моя-то куда их всех пригожей! И неужели уже прошло семь лет?» Если бы не Славейко, он не поверил бы. Словно вчера он увидел ее впервые в Копривштице в том розовом платке. Он и теперь едет как будто в Копривштицу. А если не вернется? «Ну и трус же я! – возмутился Коста. – Тропу я хорошо помню, а брат у меня не кто-нибудь... Только бы добраться до русских, там нас на руках носить будут!»

– Тебе и еды приготовить в дорогу?

– Не надо, – остановил он ее, испугавшись, что в кухне она разговорится с отцом или братом. – Завтра соберешь, перед отъездом. С утра нам еще выправлять подорожную, и неизвестно, сколько мы проищем какую-нибудь повозку.

Женде хотелось спать. Но она повернулась к мужу, удивленная его тоном.

– А то я могу и сейчас, – сказала она.

– Нет, нет! Не надо! Ляжем спать, а? – добавил он мягче, с блаженной улыбкой, разлившейся по всему его красивому чернобровому лицу.

Она ничего не сказала, даже не кивнула, а вернулась к шкафу и стала расстегивать платье. В другом конце комнаты он тоже раздевался, время от времени поглядывая то на ее полные плечи, то на налившуюся грудь, то на тяжелую косу, которую она медленно заплетала. Взгляд его задерживался и на ее уже заметно округлившемся животе, и страсть превращалась в умиление и нежность… Он разделся раньше нее и подошел к иконостасу. «Сохрани их, господи. Жену, сына... и другое дитя! И сделай так, чтобы я к ним вернулся, об одном тебя молю...» – беззвучно шептали его губы. Обычно он только крестился, но сейчас поцеловал посеребренную десницу, которой богородица обнимала младенца.

– Погаси лампу! – сказала Женда, увидев, что он пошел к постели.

Коста задул лампу и лег. Деревянная кровать заскрипела, прохладные простыни успокоили его. Он завернулся в одеяло. Глаза его привыкли к темноте, да и лампадка отбрасывала трепетный свет. «Муж да жена – одна душа», – подумал он, глядя, как Женда тоже целует иконку, и дожидаясь, пока она подойдет к нему в темноте. Она легла рядом, он подсунул руку ей под шею и обнял ее. Пальцы коснулись мягкой груди, она прижалась к нему всем телом... Нет, желание дремало в нем, страсть молчала. Он чувствовал биение ее сердца, и ему хотелось лежать и лежать так, не шевелясь, без сна и без мыслей. Стукнула кухонная дверь, послышались голоса, шаги по лестнице, ведущей наверх, – это братья ушли к себе в комнату. Немного спустя раздались шаркающие, усталые шаги и покашливание отца. А вскоре опять скрипнули половицы – кто-то подошел к их двери и встал за нею, словно смотрел в скважину.

– Коста! – тихо позвал женский голос.

– Это мать, – встрепенулась Женда.

Да, мать. Отец, наверное, рассказал ей, и теперь она не сомкнет глаз.

– Ты что же, не ответишь? – удивленно прошептала Женда.

– Я знаю, зачем она меня зовет, – шепнул он. – Поговорим завтра.

За дверью было тихо. Потом снова раздались шаги. Они отдалились, тихонько заскрипела лестница. «Мать пошла отговаривать Климента, – подумал Коста, довольный тем, что избежал объяснений с нею. – Пускай Климент ей растолкует, он побашковитей... А я? Ведь надо бы сказать Женде? Нет, зачем ее тревожить заранее, все равно завтра узнает». Но минутой позже у него вырвалось:

– Женда! Мы с братом к русским идем. Не дай бог что случится, чтобы ты знала.

Он замолчал. Стал ждать ее ответа. Но Женда не отозвалась, не пошевелилась. Только ее равномерное влажное дыхание грело его руку.

– Ты спишь? – спросил Коста, подняв голову.

Ответа и тут не последовало. Она спала. Он опустился на подушку, вслушиваясь в ее дыхание, которое сливалось с дыханием его сына.

Глава 28

Андреа и Неда не отдавали себе ясного отчета в том, куда их может завести и что означает для каждого из них это мучительное влечение. Но прошли ошеломившие их блаженные минуты, наступила ночь, и чувство, до недавнего времени стыдливое и бессознательное, теперь властно завладело ими и заставляло стремиться друг к другу несмотря ни на что.

Вернувшись с братом в свою комнату, Андреа прежде всего посмотрел на ее окно. В нем не было света. Спит, наверное? Пока его брат сравнивал – в который уже раз – карты («Странно, – говорил он, – на русской тоже не указана эта тропа») и, весело насвистывая, осматривал свое петербургское пальто и красивую соболью шапку, которые собирался взять с собой, Андреа возбужденно шагал из угла в угол. Все в нем преобразилось и каким-то странным образом как бы обратилось внутрь. Все его существо наполнилось любовью и ожиданием. Он почти не слышал, что говорит брат, отвечал машинально. Казалось, сегодняшний день неожиданно разделил всю его жизнь на вчера и на завтра: все, что было до этого дня, представлялось ему запутанным и усложненным, а все, что будет, – ясным и осмысленным...

Он разделся, взял «Антологию» – изящную книжечку в кожаном переплете, с обтрепанными краями, единственную ценность, привезенную им из своих странствий, – повернул лампу к своей кровати и лег.

– Уже поздно. Пора спать, – сказал Климент.

– Ты спи, – ответил Андреа.

Он стал листать книжку. Французские и другие европейские поэты, любимые имена, стихи, которые он знал наизусть... И, шепча знакомые строфы, наслаждаясь музыкой ритмов и рифм, он снова был с Недой.

Он был с нею, не у старого колодца, а вообще с нею. Обнимал ее, ласкал, целовал, но уже не сгорая от плотской страсти, а с не знакомым ему прежде чувством чистой, возвышенной любви. Он слагал стихи, называл ее в них своей возлюбленной, своей душой, мечтой, своей милой подругой и, наконец, своей женой. Но как только он назвал ее своей женою, бесплотные видения разлетелись, как вспугнутые птицы. Он перестал читать стихи, и, хотя взгляд его все еще блуждал по строчкам, он видел только ее. Ее глаза и как они на него смотрели. Ее губы, ожидавшие его губ. «Она будет моей, моей на всю жизнь», – повторял он словно в опьянении. И ему казалось, что он сжимает в объятиях ее гибкое тело, чувствует ее крепкую грудь, всю ее.

Внезапно он вспомнил о ее женихе, который, может быть, тоже обнимал ее и целовал, и его пронзило острое, злое чувство... Он захлопнул книжку, встал, задул лампу, прислушался к дыханию брата. «Странно! Я ревную женщину к тому, у которого краду ее. – Но даже в ревности он теперь находил какое-то наслаждение... – Но только ли целовал ее Леге? Знаю я этих французов! – Андреа содрогнулся. – Какие ужасные мысли приходят мне в голову! Она такая чистая! Достаточно только посмотреть ей в глаза, чтобы сразу устыдиться подобной мысли... Перестань же, перестань!» Но он не переставал себя мучить и не стыдился. Он знал, что она чиста и правдива, и все-таки ревновал, потому что чувствовал в ней и женщину, а он знал уже достаточно много женщин, хотя и не похожих на нее...

А Неда в это время ворочалась в своей постели и тоже не могла уснуть.

В самом деле, как тут уснешь, когда произошло нечто ужасное? Но было ли оно таким уж неожиданным? Это сильней всего терзало ее душу. Она смотрела в свое прошлое. Оглядываясь назад, она обнаруживала, что любовь Леандра не заполняла ее жизни, в ней оставалась пустота, ожидание чего-то. Но почему? Да ведь он так благороден, так мил, и я его люблю!.. Да, она его любила и опять будет любить, когда другой уедет, но откуда идет это странное ощущение, что теперь все безвозвратно изменилось? «Какой непорядочной я стала! В сущности, я уже не достойна Леандра! И как я могла не оттолкнуть Андреа!»

Но, вспомнив о том, как он ее обнимал и целовал, она тотчас забыла о женихе. Незнакомое томление охватило ее, все вокруг закачалось, закружилось, и она словно бы растворилась в темноте.

Неда снова представила себе все. Но это были не реальные картины, а одни только ощущения. Она чувствовала то его объятия, сильные и ненасытные, то его жадные губы на своих губах и, вся дрожа, страдала, загораясь от его страсти. Острым инстинктом молодой женщины, горячей и искренней, она теперь понимала, что он всегда ей нравился, его присутствие волновало ее именно потому, что он притягивал ее чем-то. Теперь к тем его характеристикам, которые она давала ему по разным поводам – красивый, привлекательный, невоспитанный, несправедливый, – прибавились новые. Она его видела и сильным, и молодым, и дерзким, и желанным... «Боже мой! Боже мой!» – шептала она, ворочаясь в постели. Она не могла успокоиться, вся пылала от стыда и отвращения к себе. Как она встретит завтра Леандра, как посмотрит ему в глаза? И вдруг совсем неожиданно ей пришло в голову: как по-разному они целуют... Она не хотела их сравнивать, гнала от себя эту нелепую мысль, и все же сравнивала их и с ужасом сознавала, что поцелуи жениха оставляли ее холодной, что она их избегала, в то время как поцелуи Андреа зажигали ее. Достаточно было закрыть глаза и вытянуться, и она уже чувствовала их всем телом. Так вот это и есть та мучительная страсть, о которой она читала в романах? «Какое блаженство, боже мой! Нет, я сошла с ума! Что со мной?.. – Неда в смятении приподнялась в постели, села, охватила руками колени. – Я действительно влюблена! Но разве можно влюбиться только ради этого? – Она задумалась. – Леандром я восхищаюсь, – говорила она себе, – у меня с ним духовная близость, и не потому, что он вдвое старше меня – она впервые так ясно это осознала, – а потому, что я его действительно люблю... Но раз он настолько старше меня, естественно, что он не может быть безудержно страстным. Глупости! И он не настолько уж стар, и Андреа не любит меня только так... Я помню, как расположил он к себе всех на приеме. И разве взялся бы другой – даже Леандр, – рискуя жизнью, помогать своему народу, если бы он не был человеком благородным, смелым, честным? Нет, он не честен, нет... Если бы он действительно был честен, он бы не позволил себе... – И она снова увидела, как он появился в калитке, как подбежал к ней, обнял, поцеловал... – О, это совсем другое, – сказала она себе улыбаясь. – И разве я не сама виновата, разве я его не позвала? И что же теперь? Выходит, что я в него влюблена? Влюблена, увлечена, может быть, только на этот вечер! А завтра он будет далеко, и это хорошо. Завтра, наверное, все будет выглядеть по-другому. Но не должна ли я признаться Леандру? Сказать ему: что-то со мной произошло, я сама не знаю, как это получилось... Нет, это будет ложь, если я скажу, что не знаю. А если признаюсь во всем, до конца, разве я его не оскорблю этим?! Поймет ли он? Простит ли? А что ему надо понимать? Что прощать? Ведь это же касается одной только меня. Господи, все это словно в каком-то романе».

Она опять легла. И опять долго не могла уснуть. А когда наконец забылась, то увидела себя в дремучем лесу. И стала звать кого-то: приди, приди, спаси меня!.. И кто-то пришел, чьи-то руки крепко обняли ее в темноте. Она доверилась этим рукам.