Текст книги "Путь к Софии"

Автор книги: Стефан Дичев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 37 страниц)

Глава 15

Андреа уже с неделю скрывался в сгоревшей половине шантана папаши Жану. Обрушивавшаяся кровля накрыла закопченные стены верхнего этажа, потоки света и ледяного воздуха струились через разбитые черепицы. В этом логове, где отовсюду дуло, он проводил дневные часы. Мериам принесла ему две подстилки. На одной он лежал, другой укрывался. Чаще всего в эти часы он сочинял стихи и с тоской думал о Неде.

Сложным и трудным было его положение, и он с каждым днем все больше сознавал это. Прежде он никогда не задумывался над тем, что Мериам такой же человек, как и все остальные, что и у нее есть чувства, что она его любит. Но теперь она укрывала его с риском для собственной жизни, приносила ему еду, сообщала ему, кто арестован. Поздним вечером, когда холод становился невыносимым, Андреа перебирался в комнатку Мериам. Он садился у жаровни, грелся и молчал или же отвечал односложно на ее встревоженные вопросы, все время чувствовал ее взгляд, ее руки, ее нетерпеливое ожидание. Она порывалась просить у него прощение за свою какую-то воображаемую вину и предлагала ему себя с рабской покорностью. Сносить это, особенно сейчас, Андреа было совершенно нестерпимо. С приближением полночи он проверял свой револьвер, прятал лицо в поднятый воротник и отправлялся бродить по городу. Его план был прост – они вешают, а он будет жечь. Если сгорят их склады, думал Андреа, османскую армию под Арабаконаком ждет голод.

Но скитаться всю ночь Андреа не мог. Улицы кишели патрулями. Андреа знал, что они выслеживают его. Он возвращался в свое убежище, но не ложился в постель к Мериам, хотя она его ждала, звала к себе, молила, а укладывался на коврике у жаровни и закрывал глаза.

Он закрывал глаза, но не всегда засыпал. Сквозь тонкие стены из соседних комнат время от времени долетали навязчивые звуки, скрип кровати, шепот, брюзжание, поцелуи. И неподалеку от него ворочалась в постели и беспокойно дышала женщина – женщина, которая принадлежала ему и которая его ждала. Он невольно представлял себе ее тело, и то сокровенное, что было известно только им двоим, несмотря на отвращение к ней, возбуждало его. Встать, пойти к ней. Только один раз... Разве не висит его жизнь на волоске?.. Он поднимался, подходил в темноте к ее постели, но, как только чувствовал, что она затаила дыхание, или слышал ее голос, словно бы натыкался на какую-то преграду и возвращался на свой коврик, Мысли его надолго очищались. В них оставалась только Неда. Он строил планы, как будет, если они оба доживут до освобождения, – они убегут в какой-нибудь городок или село в горах и там станут учить детей, рассказывать им, как все было и как должно быть… Но почему убегут? – вдруг спрашивал он себя. – Тогда же все будет наше! Это Филиппу надо бояться, ее отцу... И снова представлял себя и Неду в Софии, в столице... Городское училище станет гимназией, а может быть, и высшей школой – высшей школой, конечно, и почему бы и нет! И вся жизнь будет уже другая. С мыслями о той, другой жизни и о своей любви он засыпал.

Потом, уже сквозь сон, он чувствовал, как кто-то его ласкал, чьи-то руки, чьи-то губы прикасались к его волосам, к небритой щеке. И почему-то ему казалось, что кто-то тихо плачет над ним. Нет-нет, не Неда... А может быть, и она! В темноте он видел ее, они лежат рядом на постели в его комнате. «Наконец мы поженились», – думал он, а может быть, даже произносил это, потому что слышал ее голос. Это она, та, которая наклонилась над ним и целует его, хотя она лежит рядом с ним. Какой дивный сон! Да, да, он знает, что спит, а все же как это прекрасно... Но тогда почему же это сон? Разве он не ощущает ее поцелуев? Потом его заливает словно горячей волной... Он ласкает, обнимает, сжимает ее в объятиях, так что даже боится, не задушит ли он любимую... Еще, еще! – шепчет она, и он все крепче прижимает ее к своей груди и все больше боится. Ты моя? Твоя, Андреа, только твоя, навсегда... Какое блаженство! И как раз в этот миг лицо ее расплывается, становится чужим... Кто же это теперь? Кто это? Это лицо, это тело – такие знакомые. Мериам! «Ступай прочь!» – кричит он с отвращением, придя в ужас от такого святотатства. Кто-то в самом деле шарахался в сторону от него. Это пробуждало его окончательно, и он открывал глаза.

Маленькое окошко с батистовой занавесочкой светлело напротив него; в полумраке он видел, что Мериам сидит на постели, поджав под себя свои полные ноги, бесстыдная и печальная. Она плачет? Он отводил от нее взгляд и спешил уйти в свое убежище. Мериам запирала за ним дверь, и он оставался в развалинах сгоревшего дома, как в западне.

Так проходили дни. В то утро с риском для себя он отправил Мериам к Неде. На это его, возможно, толкнуло раненое плечо. Возвращаясь предыдущей ночью из квартала Карагез, он получил пулю в плечо, рана была небольшой, поверхностной, но она сразу же загноилась и тревожила его. А может, тревожила не рана, а невыносимая уже неизвестность? Что там происходит? Отказала ли Неда Леге или же родные сломили ее волю?

«На что, собственно, я надеюсь, – спрашивал он себя. – Разве я не знаю бай Радоя? А сейчас, после того как я спутал все его планы и стрелял в его сына, мне тем более не на что надеяться. Узнали они, что это стрелял я?

Все ужасно. Особенно страшно, когда подумаю, что ее могут выдать за консула силой. Да и что я собой представляю, если мерить на их аршин? Климент... тот, возможно, что-то для них значит. Но я? Учителишка, нанятый такими, как они, да еще без гроша за душой... И вообще... Да пошли они ко всем чертям, пусть себе думают... что хотят! Лизоблюды турецкие, кровососы! Кончается их время! Пускай только придут наши, посмотрим тогда, кто кум и кто сват... Но Неда, Неда! За нее болит душа», – с тревогой и отчаянием думал Андреа. Вдруг чей-то шепот заставил его насторожиться. Высунувшись из двери обитаемой части дома, Мериам подавала ему знаки. А где же письмо? В руке у нее не было письма, и он, встревоженный, выбрался из своего логова и, ступая по обгорелым, скользким балкам, подошел к ней. Ее прикрытое шалью, накрашенное лицо ничего ему не говорило. Только между подрисованными бровями залегла глубокая морщинка. Взгляд Андреа задержался на печальных глазах Мериам.

– Где письмо? – шепотом спросил он.

– Иди сюда, – сказала она.

– Куда?

– В дом. Ко мне...

А что, если это ловушка? Если она его выдала и от нее потребовали привести его к себе, чтобы он не мог оказать им сопротивления? Встретив еще раз печальный взгляд ее глаз, он перешагнул высокий порог. Пока она запирала дверь, он шел по темному коридору, держа наготове револьвер, а подойдя к комнатушке Мериам, резким движением распахнул дверь. В ту же минуту знакомый голос заставил его оцепенеть, протянутые руки с безумным отчаянием сжали его в объятьях.

– Это ты? Ты? – повторял он, не веря своим глазам, и целовал залитое слезами лицо Неды. – Ты отважилась?

– Да, эта добрая женщина... только благодаря ей… – потянув его к свету, проговорила Неда. – Где она?

Он оглянулся, прислушался. Мериам осталась за дверью.

– Она стережет нас, – сказал он. – Но расскажи мне все. Как ты...

– Нет, сперва расскажи все ты! Ты ранен? Куда? Серьезно?..

Он засмеялся.

– Садись. Ничего серьезного. Даже не болит уже, вот тут, в плечо. Ерунда!

Она хотела посмотреть рану.

– Потом! – сказал он. Его черные глаза, не отрываясь, глядели на нее. – А если бы я не был ранен, ты пришла бы сюда? – спросил он.

– О Андреа! – прошептала она, как тогда у старого колодца.

И, как тогда, они снова пустились бродить по лабиринту любви, делились своими мечтами. Что их ждет впереди? Они поженятся, несмотря ни на что, пусть только придут освободители. Она говорила: «Я стану учительницей, как ты, Андреа! Я могу и языки, и литературу преподавать...» Снова и снова возвращались они к своему чувству, снова повторяли вечные, никогда не насыщавшие их слова: «Любишь меня?» или «Только твоя, твоя!»

Они сидели рядом на постели в тепло натопленной комнате. Оба столько дней и ночей стремились друг к другу, мучительно предвкушая блаженство, которое было для них запретным, что поцелуев им было уже недостаточно.

Он расстегнул ее пальто.

– Андреа! – прошептала она, и он не понял, корит его она или зовет?

Но губы ее ждали, и вся она ждала – и он вдруг сжал ее в объятиях и, задыхаясь, проговорил:

– Чего мы ждем? Ты моя! Моя ты, да?.. Так чего же…

Он целовал ее и лихорадочно расстегивал корсаж. Сгорая от стыда, она повторяла.

– Та женщина войдет... – И инстинктивно отталкивала руку, а губы ее и все ее тело тянулись к нему.

– Вот она... идет! – с ужасом воскликнула она, потому что из коридора донеслись звуки шагов.

– Почему околачиваешься в коридоре, – послышался писклявый голос папаши Жану. – Что у тебя, работы нет, что ли?

– Я как раз жду работу, – ответила Мериам.

Шаги удалились.

– Что это за люди? Почему они говорят по-французски? – испуганно спросила Неда, закрыв лицо руками.

Андреа приподнялся, но не ответил ей.

– Что это за люди?– настаивала она.

– Не спрашивай меня... – сказал он и подумал: «Вот куда я ее привел! Ее – такую чистую. В публичный дом, на эту грязную постель – кто только не лежал здесь с Мериам? Да и я сам... До чего же все это отвратительно! Неужели я хочу ее испачкать, приравнять к той? Нет, нет! Не здесь, нет!»

Сделав над собой усилие, чтобы рассеять ее смущение, он сказал с шутливой заговорщической улыбкой:

– В самом деле, ведь сюда может кто-нибудь войти!

– Ты мне ничего не говоришь, кто она?

– Несчастная женщина, – сказал он, и ему показалось, что за дверью в темном коридоре плачет Мериам.

– Но она хорошая, Андреа. Я это чувствую!

– Да. За мною гнались. Мне пришлось здесь укрыться – другого выхода не было.

Неда поднялась. Отведя назад руки, она застегивала корсаж и слушала его.

– Помочь тебе?

– Нет, нет, – улыбнувшись со смущенно-счастливым выражением золотисто-янтарных глаз, сказала она. Но тут же добавила: – Ох, никак не могу среднюю пуговку...

Он притянул ее к себе, наклонился, чтобы застегнуть пуговку, а губы его то пробегали по рассыпавшимся русым волосам, то обжигали ее точеную шею, а она тихонько и все также смущенно, счастливо смеялась, пока вдруг не опомнилась и испуганно не обратилась к нему:

– Я совсем позабыла сказать тебе самое страшное... про награду

– Какую награду?

– За твою голову, Андреа! Мне так страшно, так страшно, – простонала она и, крепко обняв его, заплакала.

– Ох, осторожней! Ты мне нажала на плечо! – сказал он, хотя рана его уже не болела.

И сразу же ее прежний страх отодвинулся, и она с тревогой стала расспрашивать, когда и где его ранили, хотела сама перевязать рану. Но он переменил тему разговора. И они опять заговорили про свою любовь, про все то прекрасное в жизни, которое существует, несмотря на страдания, и о чем единственно имело смысл говорить.

Глава 16

Хотя Филипп сидел в фаэтоне рядом с ослепительной в своей серебристой шубке Маргарет, хотя он улыбался, разговаривая с нею, и время от времени надменно кивал кланявшимся ему знакомым, с завистью глядевшим на него, он не был весел и не ощущал естественного для него горделивого наслаждения. Напротив, всю дорогу от дома до Черной мечети он был подавлен и неспокоен.

«Надо было придумать какой-нибудь благовидный предлог и отказаться от этой поездки, – размышлял он. – Ехать для того, чтобы увидеть финал злодеяния, повод для которого ты дал сам?! Нет, глупо заниматься самообвинением, – ободрял себя Филипп. – Да и с какой стати? Ведь я назвал только Будиновых, и то сыновей, и ни один из них не арестован, хотя они этого заслуживают! Значит, я не имею никакого отношения ко всему этому...» Но с той ночи ведь в самом деле по всему городу начались аресты. Среди арестованных были его родственники, его друзья – люди, которые накануне вечером сидели у них за праздничным столом вместе с Сен-Клером. Как же он теперь будет глядеть им в глаза, как будет интервьюировать их вместе с Маргарет?

Когда они миновали площадь Кафене-баши и поехали по улице Кадим, то есть по Самоковской дороге, Филипп уж плохо владел собой.

– Вы что-то рассеянны, мой дорогой? – удивилась Маргарет.

– Вовсе нет! Просто я думаю, какой интерес может представлять такая корреспонденция...

– Возможно, вы правы. И все-таки людям любопытно! Бог мой, отчего вы так побледнели? – рассмеялась она и взяла его за руку. – У вас есть родственники среди арестованных?

– Нет, – сказал он. – И вообще, я о них не думал.

Едва только он произнес эту ложь, ему сразу же стало легче. Родственники! Да какое значение имеют в такое время родственные и дружеские связи! И разве он знает о действительных причинах ареста его родственников и друзей! Взять хотя бы того же бай Димитра Трайковича – одно время он был замешан в какую-то комитетскую историю и даже сидел, помог его освобождению кто-то из тогдашних консулов. А разве ему не известно, что брат Филаретовой, как и она сама, только и ждет, когда придут русские?

Слева от дороги открылась продолговатая площадь перед окруженной трехметровой стеной Черной мечетью. Посередине фасадной стены были большие ворота из железных прутьев, за ними еще одни, деревянные, которые скрывали от глаз внутренний двор. У восточного края стены стояла длинная казарменная постройка полицейской комендатуры – когда-то это была бесплатная харчевня для мусульманской бедноты из окрестных слобод.

Все это было давно известно Филиппу. Сейчас он глядел на толпу, плотно заполнившую покрытую снегом площадь. В большинстве это были болгары. Остальные – турки. Первые – покорные, испуганные, вторые – озлобленные, они, видимо, пришли сюда давно и проявляли нетерпение.

– Нам повезло! Их еще не вывели!– обрадовалась Маргарет.

– Предлагаю встать здесь, в сторонке, – сказал Филипп.

Взгляды толпящихся людей пугали его. Она кивнула.

– Сойдем?

– Как вам угодно, Маргарет. Но из фаэтона будет видно лучше.

Она кивнула снова и вынула свою записную книжку.

– Есть ли тут близкие тех, ваших... Вы понимаете, что я хочу сказать?

Да, Филипп понимал. Он огляделся. Матери, жены, отцы, дети... Все они безропотно ждали, перешептываясь, тихонько плакали, и что-то тягостное, казалось, нависло над всей площадью. Он хотел перевести взгляд на шумную толпу турок, пришедших сюда, чтобы продемонстрировать свое торжество и нагнать страху на остальных, но вдруг в толпе болгар увидел крупного мужчину в пальто с большим меховым воротником. Отец! Кровь отлила от лица Филиппа – его отец, даже он тут... Если бы ему сейчас нанесли удар, это, пожалуй, вызвало бы у него меньшую боль... «А что если он обернется и увидит меня?! Но что с того, если он меня увидит? Пускай! Я не чувствую за собой никакой вины», – снова стал мысленно оправдываться Филипп, произнося в это же время имена, которые Маргарет с трудом заносила в свою записную книжку.

– Повторите, как? Жена Димитраки Митовича. Да. Еще кто?

– Поглядите, отец ваш тоже тут! – сказала она немного погодя и погрозила ему насмешливо пальцем. – Почему же вы меня обманули, что среди арестованных нет ваших близких?

– У меня в самом деле нет, Маргарет! У моего отца... кое-кто из них были его друзьями...

– И все-таки разве мог кто-нибудь из нас предположить, что этот симпатичный доктор Будинов занимается шпионажем! Я об этом осведомлена совершенно точно, разумеется. (Кем? Кто успел ей доложить – Амир или Сен-Клер?) А его брат... О, брат его просто очарователен! Будет ужасно, если его повесят за поджог каких-то складов. Впрочем, прежде чем они смогут это сделать, им надо будет его поймать, не так ли? – заметила она насмешливо, и Филипп уже вовсе не мог понять, на чьей же она стороне в эту минуту.

«До чего же она беспринципна! – возмущался он. – Любовница турка, а за кого стоит – не разберешь. Но, может, он ей уже надоел и потому она сейчас так легкомысленна?» – И Филипп вдруг уловил какую-то связь между этим предположением и ее приглашением отправиться вместе с нею сюда. Это должно было бы его обрадовать, но он остался холодным и обиженным.

– Смотрите, кажется, их выводят, – сказал он.

– Отворяют ворота. Пройдемте вперед!

– Подождем еще немного, – попросил Филипп.

Из переулка выскочил взвод конных жандармов. Послышались крики, брань. «Дорогу! Берегись!» Из распахнутых ворот стали выходить один за другим узники. Послышалось звяканье цепей.

– Вот они!

Словно по команде, с воплями и плачем провожающие кинулись к ним... «Отец!.. Иван!.. Хаджи... Дедушка, хаджи!..» В другом конце площади заорали, загоготали, засвистали турки. И комья снега и грязи стали осыпать женщин и детей. А жандармы, пришпоривая и нахлестывая коней, принялись прокладывать дорогу закованным в цепи.

– Скорее! – зло крикнула Маргарет, соскочила с фаэтона и начала пробивать себе путь в толпе.

Когда Филипп наконец поравнялся с нею, колонна узников, окруженная плотной стеной конных жандармов, уже прошла через площадь. На повороте он все же успел разглядеть крупное, полное отчаяния лицо чорбаджии Мано. Старый чорбаджия шагал, скованный общею цепью, его скорбный взгляд был обращен в сторону Филиппа, он делал кому-то прощальный знак, Филипп читал на его лице удивление, казалось, старик спрашивал: «Ну почему вы меня ссылаете? Ведь всю жизнь я был вашим покорным, верным слугой. Да и весь свой достаток я от вас получил!»

«Не понимаю, не понимаю и я, – рассуждал Филипп, растерявшись от этого немого вопроса старого чорбаджии. – В самом деле, что они творят? Почему они взяли таких, как он? Ведь они рубят сук, на котором сидят. Разве может быть теперь уверенность в чем-то?»

Эта мысль испугала его. Он попытался поскорее отогнать ее от себя, но она глубоко впилась в него и не переставала мучить.

– Вот и опоздали из-за вашей нерешительности! – сказала ему с нескрываемым пренебрежением Маргарет.

– Вы же сами видели! Невозможно было.

– Невозможно... Я же корреспондент!

– Тогда вам следовало бы заранее пробраться к ним в тюрьму! – ответил он резко, потому что та мысль продолжала грызть его.

Маргарет окинула его удивленным взглядом. Что с ним происходит? Ей это даже понравилось – неплохо, чтоб и в других обстоятельствах он был таким же. В глазах ее вспыхнули веселые огоньки.

– Ну, не сердитесь! Пошли! В самом деле, мы здесь только зря теряем время... Послушайте, что говорит господин Лоуэлл!

Филипп только сейчас заметил рядом с нею человека, которого часто встречал, он не знал его имени. И сейчас удивился тому, что он англичанин. Был он среднего роста и возраста, ни красивый, ни уродливый, в феске, как и все остальные, и в легком пальто, более подходящем для весны, чем для зимы.

– Если вы поторопитесь, то, может, еще успеете на церемонию, – сказал Лоуэлл.

Голос его был таким же невыразительным, как и его внешность.

– Извините, я не понял. Какая церемония?

– Значит, и вы тоже не знаете! Утром прибыл главнокомандующий. Сейчас перед дворцом мютесарифа происходит парад.

– Тогда скорей! – загорелась Маргарет. – В один и тот же день и проводы и встреча! Улов не так уж мал! Вы поедете с нами, Лоуэлл?

– Благодарю вас, госпожа Джексон! Предпочитаю прогулку без определенной цели, – сказал с невиннейшим выражением лица помощник Сен-Клера.

Филипп, только уже сидя в фаэтоне, догадался, что могут означать слова этого соглядатая.

Они возвращались той же дорогой – мимо покрашенной в фиолетовый цвет мечети Эдрилез и дальше по широкой улице Войниган до большого сада, деревья которого облепили вороны, пока не очутились на площади перед дворцом мютесарифа, вокруг которого сейчас толпились тысячи возбужденных турок. Из конца в конец площади выстроились плотные шеренги войск со знаменами, с оркестрами. Украшенные орденами паши носились вскачь верхом вдоль строя солдат, и один из них, тот, что был впереди всех – тощий, рыжебородый, – размахивал коротким ятаганом. «Аллах! Аллах!» – раскатывался, вздымаясь ввысь, фанатичный рев солдатских глоток; его подхватывала стоявшая сзади толпа; испуганные вороны, каркая, носились над деревьями. Картина эта производила сильное и в то же время зловещее впечатление. Она разительно отличалась от той, которую они только что видели у Черной мечети, и чем-то напоминала ее. Филипп даже вздрогнул невольно от удивления и страха.

Глава 17

Леандр Леге был человеком умным и эрудированным. Его страстью – если можно говорить о страсти у столь уравновешенного и в высшей степени объективного ума – была общественная психология и психология личности. Он старался понять людей и на некоторых страницах своей книги раскрыл такие истины, что не только его друзья, но и он сам удивлялся своим успехам в этой области. Но этот же самый Леге, такой тонкий и проницательный психолог, когда дело касалось других, по сей день не мог понять, почему, в сущности, ему изменила его бывшая жена. Ведь даже мать его, только приехав из Парижа, задала ему специально, чтобы уязвить его во время ссоры, именно этот вопрос. А затем назвала его чересчур принципиальным и добропорядочным и донельзя скучным, и это всего больнее ранило Леге.

Но в последующие дни это горькое ощущение постепенно прошло. И он хотя время от времени и вспоминал эти слова, но уже не придавал им прежнего значения и даже мысленно оспаривал их. Утверждению матери, назвавшей его скучным, он противопоставлял свое умение вести занимательные беседы, свои знания, широту своей культуры, то есть все те качества, которые, по словам Неды, прежде всего влекли ее к нему: да, эти качества были неоспоримы. А что касается его чрезмерной добропорядочности и прочего, то это действительно зависит уже единственно от женщины, говорил он себе. «Одно дело Марго, другое – Констанца (Констанца была вдова-гречанка, которая во время его пребывания в Константинополе тщетно пыталась увлечь его в свои сети) и совсем иное, разумеется, совсем иное, – моя Неда...»

Но почему-то в последнее время он все чаще ловил себя на том, что думает об измене Марго. Когда это началось? С чего? И почему все произошло именно так? Нет, он ни о чем не сожалеет, он и не упрекал ее больше (если он и имел право в чем-либо ее упрекать, то только в том, что ее преступление лишило Сесиль матери), но он невольно припоминал, с чего началось их отчуждение. Как она начала молчать, потом стала его избегать и закрываться на ключ в своей комнате. Хорошо, но почему же он стал задумываться над этим сейчас, через столько лет? Глупо! Бессмысленно! Да, это было глупо и бессмысленно, но он продолжал припоминать всякие подробности, все чаще стал присматриваться к себе, и слова матери еще обидней отзывались в его душе.

Расставшись с коллегами, он пообедал и прилег отдохнуть на софе у себя в кабинете. Он читал своего любимого Декарта, но эти вопросы незаметно снова и снова возникали в его голове. Он держал в руках книгу в дорогом переплете, прислушивался к голосу Сесиль, которая что-то напевала в соседней комнате и разговаривала с мадемуазель д'Аржантон, и в полном несоответствии с логикой (хотя нелогичность была совершенно чужда его уму) сравнивал свою бывшую жену с будущей. Сравнение это его оскорбляло и тревожило. «Что за нелепость! Чего ради? Почему?» Он прогнал эти мысли и услышал, как Сесиль за стеной спросила: «Мадемуазель, ведь вы будете жить с нами в Париже?» Он не понял, что ответила гувернантка, но девочка закричала: «Вы же не знаете, какая она хорошая! Если я ее попрошу... Нет, нет, мне она никогда не откажет!»

«Как привязалась к Неде Сесиль, – подумал Леге. – А что будет, когда мы приедем в Париж?.. Когда она встретит свою мать? Свою мать», – повторил он и почувствовал неловкость. В самом деле, можно ли заменить мать? Он не раз размышлял об этом и всегда находил ответ сообразно своим нравственным мерилам. Но сейчас вопрос этот прозвучал для него самого уже не в связи с Сесиль, а опять-таки был как-то странно связан с этим беспочвенным сравнением, которое он делал между Марго и Недой. Какая будет из нее мать? Может ли Неда полностью заменить Сесиль настоящую мать? Нет, и это не то... Может быть... Или нет, нет! Он не решался прямо сказать это себе, хотя думал об этом, а только спросил: не произошла ли с Недой в последнее время какая-то перемена? Перемена? И что общего может иметь это с Марго, с Сесиль! Неда стала молчаливой, замкнутой. И эта беспричинная – вот уже целую неделю – болезнь... Он предложил, а затем настаивал прислать врача, потому что она показалась ему осунувшейся и побледневшей. Но отец ее сказал: «Пустое! Женское недомогание. Полежит денек-другой – и все будет в порядке...»

Но он припоминал, что перемена в ней стала заметна не только с болезнью. «Что же получается – я ее в чем-то подозреваю? А что, если это не просто какой-то ее каприз?» Что-то в нем твердило: она такая же, как и все женщины... В нем поднялось недовольство, какое-то мимолетное озлобление, которое вылилось в упрек. Ей ли избегать его, – несмотря на ее молодость и красоту, она должна быть ему благодарна за оказанную ей честь... за его любовь… «Нет, это недостойно и несправедливо с моей стороны! Выходит, и я, как остальные и как моя мать, подчеркиваю разницу между нами, считаю Неду ниже себя... Но, может, она все-таки больна? Еще немного, и я назову себя ревнивцем. А это уже и вовсе мне не к лицу. И при этом я не имею ровно никаких оснований. А если бы у меня были основания, любил бы я ее после этого, при моем унизительном опыте? Ни за что! Ну вот снова лезут в голову эти глупости… Снова этот страх, который посеяла во мне своими необдуманными словами мама». Эта мысль его удовлетворила и успокоила. Он сказал себе: все это плод моего воображения – и снова погрузился в чтение. Наткнувшись на какой-то пассаж, содержание которого напомнило ему прочитанную накануне книгу, он поднялся, нашел ее. Эмерсон, «Общество и одиночество». «Какое странное совпадение, и особенно в том, что обе книги пропитаны одной идеей, – рассуждал он. – Различные части света, где они созрели, различные концепции, а мысль относительно общественного человека и его долга нашла себе почву у обоих авторов! А как это звучит у Сведенборга? Да, как это он говорит?..» Прежде чем он сумел ответить себе, он услышал, что кто-то приоткрыл дверь кабинета, обернулся, чтобы поглядеть, кто вошел, и встретил большие радостные глаза своей дочери.

– Петко привез письмо от мадемуазель Неды! – сказала Сесиль.

Держа в руках конверт, она запрыгала вокруг отца на одной ножке, смеясь и крича:

– Не отдам, не отдам, пока не пообещаешь рассказать... Я хочу знать, что она тебе пишет... Хочу знать...

– Но ты совершенно невоспитанная! – сказал он строго, а глаза его и лицо выражали облегчение и радость.

– Возможно, признаю... признаю, что я любопытна...

– Хватит, Сесиль!

– Сесиль! – послышался строгий, не терпящий возражений голос мадам Леге.

Она стояла в дверях кабинета в вишнево-красном пеньюаре. Девочка сразу же протянула отцу письмо.

– Ну хорошо! Раз ты сама признаешь, что любопытна, – сказал он, улыбаясь, и, вскрыв светло-зеленый конверт, вынул из него листок.

В самом деле, надо поторапливаться со свадьбой. Пора кончать церковные дела. Он подошел ближе к свету и принялся читать.

– Ну что? – нетерпеливо спросила Сесиль, и ее маленький носик вздернулся кверху.

Леге читал и никак не мог понять. Она ему отказывает... Помолвка расстраивается... Она пишет, что тысячу раз виновата перед ним, но что она любит другого... Любит Будинова, того молодого человека, которого он недавно спас от верной гибели и за чью голову теперь турки дают награду. С глухим стоном он тяжело опустился на стул.

– Папа! Что такое, папа? – испуганно вскрикнула Сесиль. – Что-то случилось с мадемуазель Недой?

«Случилось, да, случилось, – сказал он про себя. – Случилось то, что должно было случиться». Он это предчувствовал! Предчувствовал? Нет, нет, это не было предчувствием. Мать сказала ему тогда: «Ты по-прежнему наивен... Так было с Марго... Так и теперь...»

– Леандр, что с тобой?

Мать торопливо подбежала к нему. Он, не глядя на нее, протянул ей письмо. Он знал, что сейчас произойдет.

– Скажи мне, папочка, дорогой! – допытывалась Сесиль.

– Ничего, моя девочка... Твоя мадемуазель Неда... она уже не хочет быть моей женой... она не любит меня...

– Но как же это? Мадемуазель Неда тебя любит, папа, я знаю. Я ей скажу, я ее попрошу!..

– Оставь, миленькая... Нет, нет! – сказал он, и тут же слова его были заглушены негодующими и злорадными воплями матери:

– Да как она осмелилась! Это ничтожество! Эта нахалка! О, о! И этот, этот поджигатель... Хоть бы его повесили...

– Перестаньте, мама, прошу вас...

– Перестать? Теперь уж не перестану! Я тебя предупреждала, ты помнишь? Только потому и приехала, но ты... А теперь? Ах, лучше, в тысячу раз лучше, что произошло именно так....

Слушая ее крики, безмолвный и бледный, он вдруг увидел, как Сесиль выскочила из кабинета, а затем тут же, накинув на себя белую шубку, стала спускаться вниз по лестнице. Он встрепенулся.

– Куда ты идешь? – спросил он девочку.

Она сбегала вниз, не отвечая.

– Сесиль! Это бессмысленно, слышишь, Сесиль!

Он вдруг сообразил, что уже стемнело, что кучера, наверное, уже нет, и, испуганно вскочив, побежал к лестнице. Мать последовала за ним, продолжая вопить.

– Вернись! Вернись! – крикнул он Сесиль.

Но Сесиль не останавливалась и не отвечала. Входная дверь скрипнула и с треском захлопнулась.

– Пальто... мой цилиндр... – кинулся вслед за нею Леге. – Скорее... скорее...

Уже несколько раз экипаж консульства промчался по улицам до Задгорских и обратно. Сесиль искали и у Будиновых, и у Позитано, и у леди Эмили. Ее не было нигде. Какие-то лавочники видели девочку в белой шубке – она бежала по переулкам. Видимо, Сесиль заблудилась и, вместо того чтобы идти к Куру-чешме, к Неде, побежала в противоположном направлении, в турецкие кварталы. Маркиз и де Марикюр, а с ними и Сен-Клер, который явился с целым взводом жандармов, поспешно кинулись туда на поиски. А тут еще началась метель. Стало совсем темно. Опустилась ночь.

В большом салоне консульства на козетке лежала мадам Леге с мокрым платком на голове. Гувернантка говорила ей что-то успокоительное, но сама плакала. Их голоса и всхлипывания доходили до сознания Леге, окаменевшего от страха и боли, как неумолчный упрек... Он запоздал всего на какую-то минуту, точно на столько, сколько понадобилось Жан-Жаку, чтобы принести ему пальто и цилиндр. А какой невыразимо жестокой и фатальной казалась ему теперь эта минута... «Боже мой! – повторял он. – Пресвятая дева! Помогите ей... Только бы мне найти ее!» И он с непостижимым упорством и настойчивостью возносил в душе молитвы, чего не делал уже много лет и что рассудок его всегда отвергал...