Текст книги "Путь к Софии"

Автор книги: Стефан Дичев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 37 страниц)

Глава 5

Консул Леге и Неда уединились в передней части гостиной, уставленной заграничной мебелью. Все вокруг них говорило о размахе и достатке Радоя Задгорского и о его похвальном стремлении идти в ногу с жизнью европейских городов, куда он отправлял своих детей, Неду и Филиппа, на несколько лет учиться, да и сам – честолюбивый и предприимчивый торговец – ездил не раз. С потолка свешивалась привезенная сыном люстра с хрустальными подвесками. У стены рядом с массивным дубовым буфетом с гранеными стеклами стояла Недина фисгармония. Радой купил ее дочери, когда она кончила пансион в Вене. Эта фисгармония, если не считать маленьких клавикордов маркизы Позитано, о которых мало кто знал, была в городе единственным инструментом такого рода. На ее лакированной крышке между двух посеребренных подсвечников желтел дагерротип в рамке. С него смотрела своими миндалевидными глазами Зоя Задгорская – мать Неды и Филиппа, скончавшаяся десять лет назад. Там же стояла хрустальная ваза с цветами, со вкусом подобранными утром самой Недой. Она очень любила это занятие – оно отвечало ее природному влечению к прекрасному, и она отдавалась ему со всем жаром своей пылкой натуры.

Неда была стройная, хорошо сложенная девушка, с тонкой талией, подчеркивавшей ее бюст, и красивыми длинными руками. Ее густые темно-русые волосы были убраны по моде – с буклями надо лбом. Даже издали и с первого взгляда ее тонкое лицо поражало своими пастельными красками, нежными, воздушными, и какой-то особенной выразительностью, которая подчеркивалась ее манерой держаться, естественной, порой ребяческой, а в большом обществе – немного скованной.

Консул Леге, хотя и был на двадцать четыре года старше Неды, тоже обладал привлекательной внешностью: высокий, подтянутый, со скупыми, несколько заученными движениями. Его темные волосы, разделенные посередине пробором, серебрились на висках. Одевался он со вкусом, умеренно придерживаясь моды.

Оказавшись наконец с глазу на глаз с Недой, Леге поспешил сообщить ей о приезде своей матери.

– Вы могли бы меня предупредить, Леандр! Приглашаете мать, а я ничего не знаю, – произнесла она обиженно.

– Но я ее не приглашал, клянусь вам!

Неда резко повернулась в своем кресле, и под натянувшейся зеленой туникой обрисовались ее бедра.

– Вы, кажется, мне не верите, Неда, – промолвил он, деликатно отведя взгляд от ее колен, и посмотрел ей в глаза.

– Вы знаете, что я всегда вам верила.

– Поймите, дорогая, я сам удивлен! Чтобы моя мать, для которой было целым событием собраться к сестре в Амьен, предприняла такое путешествие!

– И чем вы это объясняете? – спросила она с затаенной обидой.

– Чем? Боже мой! Несомненно, она догадалась из моих писем о наших намерениях. Дорогая, ведь она мать! Уведомить ее было моим долгом... И потом, войдите в мое положение – она лучше всех знает, как я намучился со своей бывшей женой... И, конечно, она думала о ребенке!

– Да, конечно, она думала о Сесиль, – побледнев, повторила Неда и взволнованно подалась вперед. – Но согласитесь, теперь мне предстоит играть незавидную роль, – добавила она.– Помню, в Вене нас водили на какую-то выставку. Я буду чувствовать себя точно так же, как те несчастные рысаки...

– Вы сейчас возбуждены и все преувеличиваете.

– Ничуть. Я болгарка, Леандр, и вы знаете, что я не стыжусь этого... Что я страдаю за судьбу своего народа... Но боже мой, чего только я не наслышалась о моих соотечественницах от ваших дам из миссий!

– В данном случае сравнение будет только в вашу пользу, дорогая. В нашу!

«Сравнение!.. Исключение!..» – с иронической гримаской подумала она. Как унижали ее эти слова в последние годы пребывания в Вене, когда подруги стали наконец держаться с ней, как с равной!.. И сейчас она всей душой хотела, чтобы Леандр без обиняков заявил, что он всецело на стороне всех ее соотечественниц – не только на ее стороне! Даже если солжет, все равно пускай так скажет! Но беспристрастный, как всегда, консул своим молчанием подчеркивал, что она от них отличается, и то, что иногда ей льстило, теперь заставляло страдать и чувствовать себя униженной.

Он бросил быстрый взгляд в глубину гостиной, на сидевших подле миссис Джексон мужчин, убедился, что они заняты разговором, и продолжал еще настойчивей:

– Да вы кончили пансион, Неда! Точно такой же, какой кончила и моя мать! Я вас уверяю, любое сравнение с вашими соотечественницами...

– Если ваша мать вообще его сделает! – прервала его Неда. – Но и тогда, что от этого для нее изменится? – добавила она с горечью, и глаза ее от обиды потемнели.

– Нет, я вас не понимаю, – Леге развел руками. – Что я еще могу сделать? Вы знаете мои чувства к вам, знаете, что они неизменны. Знаете, что у меня уже давно сложился свой взгляд на положение вашего народа, что я помогаю ему всем, что в моих силах... А моя книга? Будьте же справедливы! Неужели я могу не радоваться приезду своей матери? Несмотря ни на что, я рад, Неда!

– Я понимаю, – согласилась она. – И я рада.

Однако их лица выражали скорее смятение и растерянность.

– Да, рада, – повторила она горько. – И все же у меня есть к вам одна просьба, Леандр. Обещайте мне ее выполнить.

– Обещаю.

– Вы избавите меня от унижения, не правда ли? Вы скажете ей – надеюсь, вы это уже сделали, – что я не навязываюсь... Нет, не прерывайте, выслушайте меня. Что я вас люблю – за ваше благородство, за вашу большую культуру... не знаю сама, за что еще... да, это я могу утверждать открыто, с чистой душой... Но как бы вам объяснить?.. О, она может принять меня за одну из тех женщин, которые льстятся только на положение мужчин, на их богатство…

– Дорогое дитя! Вы сами богаты, вы красивы, молоды...

– Нет, это было бы ужасно! – едва не вскрикнула она, с силой прижав руки к груди. – Если она так подумает обо мне, если вы позволите ей так думать, Леандр, боюсь, что я вас разлюблю!

Неда говорила все с большей горячностью. Вспыхнувшая в ней гордость преобразила ее, от изящного кокетства и сдержанного такта, которые ей привил пансион, не осталось и следа.

– Дорогая моя! – прошептал он, глядя на нее с восторгом и изумлением, и, склонясь над нею, взял ее за руку. – Как вы все усложняете...

***

Тем временем Филипп, для которого появление в их доме американки было особенно волнующим событием, восседал на своем стуле торжественный, сияющий и немного смущенный. Он с трудом отрывал глаза от блиставшей в короне огненно-рыжих волос миссис Джексон, возбужденно кивал двум другим ее собеседникам (вместе с Леге пришли познакомиться с ней майор Сен-Клер и маркиз Позитано) и снова устремлял взгляд на красивую корреспондентку. Он бессознательно улыбался каждому ее намеку, предупреждал каждое ее желание, спешил показать ей все новшества в своем доме, блеснуть перед ней своим умом, доказать ей, что он давно уже не такой, как те его соотечественники, каких она встречала или еще встретит в Софии. Но умная, многоопытная миссис Джексон в этот вечер не делала никаких сравнений. Для нее Филипп Задгорский был молодой, красивый, сильный мужчина, к тому же болгарин, а значит, с какой-то долей экзотики. Вино прогнало ее усталость, мужское окружение и остроумная беседа приятно волновали. Хотя в их компании Леге не было, разговор и здесь шел по-французски. Филипп, обучавшийся в Париже, хорошо владел этим языком, едва ли не лучше остальных; это в свою очередь поднимало его дух.

– Вы просто разрушаете все мои представления, господа! – говорила Маргарет, держа в уголке рта длинный филигранный мундштук, с которым не расставалась после того, как Филипп доверительно признался ей, что получил его в подарок от какой-то дамы из гарема. – Итак, что же вытекает изо всех ваших слов? А то, что болгарское население – ведь ради него и ведется война! – что оно настроено вовсе не так уж русофильски, как это изображает, скажем, «Дейли ньюс». Сюда доходит «Дейли ньюс», майор? – обратилась она к сидящему слева от нее Сен-Клеру, так повернув голову, чтобы ее выразительное лицо оказалось в наиболее выигрышном освещении.

Подчеркнуто элегантный майор Сен-Клер всегда ходил в штатском. У этого поджарого длинноногого англичанина были вздернутые плечи и очень темные, почти черные глаза, обрамленные короткими ресничками; вежливая улыбка не сходила с его тонких губ. В отличие от большинства наехавших в город англичан Сен-Клер казался общительным и даже сам искал знакомств, но в его общительности, как и в любезности, скоро обнаруживалась какая-то отчужденность и пустота. Это смущало даже его соотечественников. Он уже много лет жил в болгарских землях Оттоманской империи, и никому не казалось странным, что с начала войны он выполнял миссию советника то на одном, то на другом участке фронта. В сущности, у Сен-Клера была другая, более важная миссия, но о ней мало кто знал. Он руководил здесь английской разведкой, а втайне держал под наблюдением и само турецкое командование.

– Я тоскую по почтенной «Таймс» и по вашему интереснейшему «Ревю», сударыня! Что касается «Дейли ньюс», я прекрасно обхожусь без нее, – иронически заключил Сен-Клер.

– О, вспомнили «Дейли ньюс»! – воскликнул долго молчавший маркиз Позитано, итальянский консул и близкий друг Леге. – Да, хорошенькую свинью вам подложила в прошлом году эта ваша скромная оппозиционная газетка, майор! – сказал он с бесцеремонностью, которая пришлась по душе Маргарет, но не Сен-Клеру.

– Что ж, – сказал Сен-Клер, – у нас каждый вправе иметь свое мнение.

– Мнение? Ха! В данном случае это звучит юмористически!

– Я не постиг смысла вашего любезного замечания, маркиз!

Позитано отпил вина, поставил бокал на низенький, украшенный национальной резьбой столик и тихонько рассмеялся.

– Как, вы забыли про расследование, майор? – спросил маркиз, и его похожие на маслины глазки насмешливо заблестели.

– Расследование? Вы имеете в виду прошлогоднее, после восстания?

– Да, после восстания тех самых болгар, о которых идет речь... Уолтер Баринг, Скайлер, князь Церетелев... Весь мир читал подробные корреспонденции, то есть мнение этой вашей газетки «Дейли ньюс», – выпаливал щуплый смуглый итальянец, тряся пышными усами.

– А, корреспонденции Макхагена! Притом не англичанина, знаете ли...

– Он мой соотечественник, господа! Я этим горжусь! – не выдержала американка. – Вы имеете что-нибудь против старины Мака, майор?

– Почему? Каждый вправе поступать так, как считает нужным... A propos! Если я не ошибаюсь, ваш соотечественник...

– Мистер Макхаген?..

– Да, если я не ошибаюсь, мистер Макхаген в настоящее время находится при штабе русского главнокомандующего, не так ли? – спросил Сен-Клер, хотя знал лучше нее, кто из иностранных корреспондентов находится в русском лагере, – среди них было немало его агентов.

– Что из того? – тотчас ответила она. – Он там, я здесь! Мир хочет знать, майор Сен-Клер!

После ее слов все примолкли. Из передней части гостиной донесся взволнованный шепот Неды и Леге. За дверью, на лестнице, послышались чьи-то тяжелые шаги и пыхтение.

– Мы слишком отвлеклись от темы, – нарушил молчание Филипп. Ему очень хотелось доказать миссис Джексон, что и болгары бывают разные.

– Да, в самом деле! О чем мы говорили?

– Речь шла о русофильстве моих соотечественников, госпожа Джексон.

– О да... и еще о «Дейли ньюс»!

– Какое заблуждение! – сказал горячо Филипп. – Бессовестнейшая подтасовка фактов!

Филипп любил сильные, эффектные фразы, когда изъяснялся по-французски.

– Так расскажите нам, как обстоит дело!

Маргарет по привычке смотрела на него из-под полуопущенных век, и у Филиппа слегка кружилась голова от ее обещающего взгляда, от выпитого вина, от высокопоставленного общества; он чувствовал себя так, словно осуществилась мечта его жизни.

Филипп был ровесником Климента Будинова, с которым когда-то учился в одном классе. Стройный, очень чистоплотный и очень заботящийся о своей внешности, он в этот вечер был в пестром жилете и темно-синей визитке, отороченной лиловым галуном. Он сидел на диване прямо, выпятив грудь и высоко подняв плечи. Эту его кажущуюся самоуверенность и сильно развитое чувство собственного достоинства (унаследованное от Радоя) многие недоброжелатели называли спесью и втихомолку высмеивали. Однако Неда, которая была привязана к брату и считала, что понимает его лучше других, была уверена, что это своеобразное проявление того же чувства одиночества, что испытывала и она до знакомства с Леге и даже после него, – мучительное ощущение пропасти между теперешней жизнью и прежней (жизнью за границей), пропасти, навсегда отрезавшей путь назад.

И в самом деле, вернувшись из Парижа, где он изучал юриспруденцию, Филипп пережил множество разочарований, а с ними и огорчений и обид, хотя и не совсем такого рода, как воображала его сестра. Филипп знал, что на родине встретит простые, грубые нравы, и все же был уверен, что устроит свою жизнь так, как ему хочется. Он думал окружить себя сверстниками из таких же богатых семей, как его собственная, тоже вкусившими европейской культуры и готовыми приносить ей в жертву время и силы. Разумеется, он не собирался оставаться навсегда в этой непроглядной, грязной Софии, но ему, с его самолюбием, было лестно кое-что сделать для своего города, для его благоустройства, оздоровления, хотелось растормошить сограждан, убедить их взяться за новые предприятия – рестораны, может быть, казино... Конечно, он мечтал и о преуспеянии промышленности и торговли (обширные рынки Оттоманской империи открывали богатейшие возможности), хотя сам не имел ни малейшего желания посвятить себя процветающей торговле отца.

И все пошло прахом! Люди здесь, казалось, попросту не хотели понимать его. Тем хуже для них!.. Он-то все равно выбрал себе дорогу. Бежать раз и навсегда от этой мещанской, от этой захолустной жизни, для него уже невыносимой и отвратительной, пробиться в заманчивый мир высших кругов, о котором он с такой жадностью читал в романах и газетах... Разве у него недостанет честолюбия, упорства, образования, денег? София будет только этапом, подступом, чтобы его заметили, оценили его способности, и тогда он пойдет выше. Разве не так поступали и другие болгары, ставшие советниками султана, князьями Самоса и Молдовы? В своих мечтах Филипп часто видел себя рядом с ними в каком-нибудь из посольств Оттоманской империи – в Париже, Вене или Петербурге, – видел, как делается большая политика. Красавицы в сверкающих бриллиантах, титулованные сановники мелькали перед ним... Да-да, всего можно добиться, он твердо в это верил, и не только в дипломатии. Да разве не держатся до сих пор на своих важных постах эти хитрые, пронырливые константинопольские греки?

Но война спутала все карты. Безумцы, наивные глупцы, с их безрассудным восстанием, которое так дорого обошлось нашему народу... И политика русского царя – захватить проливы, да и не только проливы! А миссис Джексон все еще говорит о каком-то русофильстве, думал он, угнетенный противоречиями, в которых увязал, видя единственное спасение в одном – неизменно и крепко держаться иностранцев.

– Возьмите меня самого, моего отца, всю мою семью, – начал он отчетливо, точно разыгрывал шахматную партию и предвидел ответный ход партнера. – Разве мы настроены русофильски?

– Вы все же исключение! – ответила тотчас по всем правилам игры Маргарет.

– Исключение? Может быть, да. Особенно для нашего города... Но поезжайте в Пловдив, сударыня... впрочем, через него лежал ваш путь. Тогда поезжайте в Копривштицу, откуда родом мой отец... Вы встретите немало людей, образованных, богатых, если можно так выразиться – элиту нашего народа. Они получили образование за границей: во Франции, Англии, в Австрии...

– Только не в России!

– Не прерывайте его, маркиз Позитано. Продолжайте, прошу

Но Филипп всем корпусом повернулся к итальянцу.

– Господин маркиз, вероятно, имеет в виду нашего соседа доктора Будинова. Да! Он учился в России! Но вопрос, следует ли ему так доверять?

– А почему? Он один из лучших врачей в городе! Вы помните, что он спас дочь господина Леге?

– Речь совсем не идет о его врачебных способностях...

– Это ненужный разговор, – заметил сухо Сен-Клер. – Будинов – помощник моего друга доктора Грина. Я полагаю, этого достаточно.

Филипп тотчас же кивнул и продолжал так, как будто его не прерывали.

– Я говорю о людях, которым вовсе не улыбается стать мужиками какого-нибудь русского князя... в какой-нибудь задунайской губернии! Да, господа! Нам тоже известна цель России – проливы! Нам известно пресловутое завещание Петра Великого!

– О! Спасибо, что вы мне напомнили об этом завещании! Я непременно включу это завещание в свою корреспонденцию, господа! – воодушевилась Маргарет и одарила Филиппа обольстительной улыбкой.

– Любопытно, в какой из наших столиц сотворили это пресловутое завещание? – спросил Позитано.

– Как, вы считаете, что оно фиктивное?

– Уж не принимаете ли вы его за подлинное?

– Да, разумеется. То есть не знаю! Но публика любит сенсации, маркиз! Только представьте: первый шаг в осуществлении окутанного тайной плана завоевания Европы!..

– Но это, право, фантастично! – воскликнула Маргарет. – Я уже вижу заголовок самым жирным шрифтом: «Если Россия упрочится на Босфоре, она шагнет и на Суэц!» Почему вы смеетесь, маркиз?

– Нет, нет! Я просто восхищаюсь вами, дорогая миссис Джексон!.. Продолжайте, господин Задгорский! Я вас прервал на самом интересном месте, извините.

– Мы говорили о войне! – сказал Филипп и мгновенно впал в тот торжественный тон, в который легко впадал, высказываясь в избранном обществе, а сейчас он к тому же испытывал и вполне понятное волнение. – Предположим невероятное! Предположим, что русские выиграют войну!

Несмотря на оговорку, это были дерзкие слова, тем более недопустимые для болгарина, что были сказаны в присутствии друга и советчика турок Сен-Клера. Но именно потому, что они были дерзкие и недопустимые, именно потому, что все это давно уже мучило Филиппа, он произнес их с таким самообладанием, что все удивленно на него воззрились.

– Россия сама предлагает мир и в ближайшее время отведет свои войска за Дунай, – произнес майор.

– Пожалуйста, майор, дайте господину Задгорскому высказаться!

– Моя мысль, госпожа Джексон... моя мысль, господа, состоит в следующем: что сталось бы с нами, если бы случилось так, что Россия… не превратила бы нас в губернию, а просто, как бы это выразиться, просто на болгарских землях создала бы какое-нибудь государствишко! И я спрашиваю тех, кто начал эту войну – они всегда кричат, что воюют ради блага болгарского народа, – я спрашиваю их: какая судьба ожидает подобное государство? Потому что, как сказано в «Общественном договоре» Жан-Жака Руссо... – Филипп уже был готов процитировать отрывок из знаменитого сочинения, но Позитано усмехнулся, закивал головой, и он предпочел продолжить: – Какие возможности, повторяю я? Обширные рынки, какие у нас сейчас есть? Или развитие промышленности? А может быть, видную роль на европейской дипломатической арене?..

От волнения он уже не мог усидеть на стуле и вскочил.

– Больно даже подумать об этом! – воскликнул он, действительно испытывая в эту минуту боль. – И во имя чего? Одних голых идеалов!.. Бесплодных идеалов, добавлю я! Я знаю, мне это известно, и я не собираюсь скрывать от вас, что длинный ряд исторических несправедливостей прежних правительств, возможно, явился причиной... причиной... – Он не нашел слова, почувствовал, что теряет почву, и поспешил продолжить: – Но провозглашение конституции, господа! Перспектива действительного равенства, равных возможностей для турок и болгар в единой империи – вот это...

– В самом деле, интересные мысли!

– Господин майор!

– Нет, нет, Задгорский! Я вас понимаю. В ваших рассуждениях есть перспектива, и это мне нравится! Продолжайте, прошу вас!

– Благодарю... Впрочем, то была только одна сторона медали... А теперь посмотрите, что мы теряем, выйдя из империи! – заговорил с прежним пафосом Филипп, глубоко убежденный в том, что такая возможность предвещает не только ему самому, но и его народу гибельную участь.

– Что вы потеряли бы, – поправил его Сен-Клер.

– Мне кажется, еще точнее будет: что вы потеряете, когда вы будете вынуждены выйти из империи! – сказал сразу вслед за ним Позитано, но сказал так, что Сен-Клер повернулся и внимательно на него посмотрел.

– Оказывается, маркиз, здесь только вы русофил.

– Я итальянец, дорогой Сен-Клер! Да-да. Мое правительство нейтрально, а я итальянец. У нас люди имеют не только мнения, но и симпатии!

– Смотрите, как бы Джани-бей не прознал о ваших симпатиях, – усмехнулся англичанин.

Полковник Джани-бей был заместителем коменданта, и всем было известно, что он возглавляет полицию.

– Как? Разве он и консулами командует? Плохо наше дело!

– Я только предостерегаю вас от излишних увлечений, маркиз!

– Если кто-нибудь из вас на меня не донесет, надеюсь, конец войны застанет меня в Софии, – отпарировал Позитано, который хорошо знал о всех сторонах деятельности Сен-Клера. – Да, да, господа! Да, дорогая, только что прибывшая из цивилизованного мира миссис Джексон! Конец войны! Одни уверяют нас, что он близок... Другие – что очень далек... В сущности, кто может знать? А я скажу: бог даст, доживем! Одно бесспорно, и это меня радует: кто проиграет – не знаю, но вот мой друг Леандр Леге – тот выиграет...

Этот неожиданный вывод и веселые глаза маркиза заставили Маргарет, Сен-Клера и Филиппа разом повернуться к раскрасневшейся, поглощенной своим разговором Неде.

– В самом деле, как она мила! – невольно воскликнула Маргарет.

Но когда она осознала, что Неда не только мила, а и намного ее моложе, это больно ее укололо.