Текст книги "Путь к Софии"
Автор книги: Стефан Дичев
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 37 страниц)
Глава 24
Ночью, когда Климент вернулся домой, Андреа сквозь сон выслушал, зачем его вызвал капитан Амир и что сказал Джани-бей, но тут же повернулся на другой бок и опять заснул. Утром, когда он спустился в кухню и увидел Косту в синем костюме, в котором тот обычно ходил в чаршию, он вспомнил про ночной разговор и про то, что бей освободил от работ еще одного члена их семьи. Но это не обрадовало его, а, наоборот, вызвало чувство стыда. Мрачно он сел за стол, молча поел и, сказав, что сегодня ему надо рано быть в школе, надел пальто, нахлобучил феску и вышел на улицу.
Уже светало, но густой туман не пропускал солнца. Выпавший за ночь снег тускло белел вокруг. Андреа поднял воротник пальто, засунул руки глубоко в карманы и зашагал прямо через площадь – мимо чешмы, где поблескивал ледок под тяжелыми заснеженными ветвями чинары. Андреа по привычке шел к центру города, где находилась прежде его школа, теперь превращенная турками в лазарет, и думал о том, что в жизни на самом деле правят себялюбие и мелкие, ничтожные интересы. «Взять хоть Климента, – размышлял он, – честный человек, а вынужден прежде всего заботиться о своих близких, а уж потом об остальных. Что это, инстинкт? Результат воспитания? А может быть, человеком движет необходимость или страх?»
В центре туман был не такой сплошной. Задувавший из боковых улиц ветер разрывал его и гонял клубами. Снег сверкал под солнцем бесчисленными золотистыми и голубыми искрами. Перед лавчонками горели жаровни. Несмотря на ранний час, улица становилась все более оживленной. Встречалось все больше людей, которые бодро и шумно приветствовали друг друга. Но, всматриваясь в лица прохожих, вслушиваясь в их голоса, Андреа обнаруживал, что почти все они говорят по-турецки, или по-гречески, ими по-черкесски и что среди них редко можно увидеть болгарина...
Ну и голова! Болгар-то всех увели! И только стариков, да калек, да чорбаджийских сынков, которые отвалили туркам золота, – да, только таких можно встретить! «А мы с Костой? Мы с ним из каких? Кем нас считают люди?» – спросил себя Андреа, и что-то оборвалось в нем. Он не ответил себе, что людьми консула или Джани-бея. Все в нем восстало против такой нелепой мысли, но стыд, пережитый утром, вдруг обернулся гневом и злобой. Те же чувства владели им, когда он накануне возвращался с укреплений. «Я не могу оставаться в городе! – подумал он опять, как думал тогда. – Уеду!» – Только на этот раз это была не просто угроза, а твердое решение. Андреа пошарил в карманах, хватит ли у него денег заплатить за подорожную, и без дальнейших размышлений быстро направился к полицейскому управлению.
Улица перед ним кишела жандармами. Они патрулировали всю ночь и поэтому были злые. Стоял неумолчный визгливый собачий лай – это бесновались собранные вместе их ищейки. Андреа, не обращая ни на что внимания, прошел в комнату, где выдавали подорожные, сказал глуховатому полицейскому чиновнику, который, к счастью, его знал, что хочет поехать к родственникам в Копривштицу, записал на листе бумаги свои приметы и, оставив десять грошей по тарифу и еще пять «на чай», ушел. Документ будет готов через два часа, а может быть, и через четыре. Куда ему теперь идти? Может, в чаршию, купить кое-чего в дорогу? Или в школу? В школу он, конечно, зайдет, но позже... А сейчас лучше всего пойти к Мериам. Он так давно у нее не был. Теперь это будет прощаньем. Может статься, он ее уже никогда не увидит...
Андреа спустился вниз через суконный ряд, стараясь не встретиться ни с отцом, ни с Костой, и долго бродил по темному лабиринту гетто. Когда наконец он вышел к Соляному рынку и увидел там зловещий силуэт виселицы, на душе у него стало совсем мрачно. Но он не повернул назад, а, ускорив шаг и подняв воротник, старался не смотреть на окоченевший труп. Поравнявшись со входом в шантан, он резко свернул и вошел внутрь.
Хитрый папаша Жану, еще в халате и в колпаке, мурлыкая песенку, выстраивал на полке бутылки. Завидев Андреа, он присвистнул.
– Ого! Кого я вижу! – фальцетом воскликнул он.
– Как дела, папаша Жану?
– Дела идут...
– Не сомневаюсь! Ты на этом собаку съел...
– А ты где пропадал? Вчера, когда вешали вон того, я было подумал: не наш ли это симпатичный господин?
– Индюк думал да в суп попал, – мрачно пошутил Андреа. – Вряд ли ты пустил бы слезу по мне!
– Кто-то другой пустил бы, и не одну, – подмигнув, захихикал папаша Жану. – Что будешь пить? Мастику? – вдруг серьезно спросил он.
– Я переменил расписание, папаша Жану. С утра не пью, – сказал Андреа и вышел в темный коридор. Он на ощупь нашел дверь каморки Мериам. Она не была заперта. Вошел и задвинул засов.
Сквозь просвет между батистовыми занавесками проскользнул бледный солнечный луч, но комната тонула в полумраке, и в первый момент Андреа показалось, что Мериам не одна в постели. «Не мог меня предупредить, подлец Жану!» И он хотел было выскочить из комнаты, но тут привыкшие уже к темноте глаза разглядели, что он принял за другую голову ее волосы, раскинувшиеся по подушке, а за чужое плечо – одеяло, приподнятое ее рукой... «Спит», – подумал он и, испытывая грубое желание, присел к ней на постель. Она действительно спала – расслабленная, утомленная, повернув голову набок. Краска на губах и на бровях, румяна – все это размазалось, и, хоть он не раз видел ее такой, все же сейчас она показалась ему еще безобразней, еще противней.
Почувствовав его взгляд, Мериам пошевелилась, улыбнулась и вытянулась на постели. Но она сделала это во сне и опять успокоилась. А в нем разгорелось похотливое желание. Даже в ее безобразии было что-то, его возбуждавшее. Дрожащими пальцами он откинул одеяло, окинул взглядом все ее тело. Потом быстро начал раздеваться. Глядя на нее сверху, он видел ее всю – распростертую, бесстыдную, слегка вздрагивавшую от холода. Он, казалось, видел на ней омерзительные следы последнего незнакомца, который провел с ней ночь в этой постели, и наполнялся отвращением и страхом оттого, что сам собирался лечь в эту мерзкую постель. «Несчастная женщина! – вдруг пожалел он ее. – Она этим зарабатывает себе на хлеб. А я? Да я даже денег ей не даю и еще оправдываюсь тем, что она меня любит... Я поступаю подло! А кто платит ее хозяину, когда она меня здесь принимает? Папаша Жану не из сентиментальных».
Он нагнулся, укрыл ее одеялом, но эта мысль уже не давала ему покоя. Она платит сама. Отдает свои деньги, деньги, которые получила от других... Теми деньгами платит за него... «Тогда кто же продается – я или она? И ради чего?»
«Если б я хоть утолил ту тоску, которую впервые ощутил здесь… Нет, не только здесь! И вчера...» – Он стоял не шевелясь, и странно, он уже был не здесь, а в гостиной у Госпожи. И музыка снова зазвучала в его душе. И весь мир уже был другим, совсем другим... Все, все это напрасно, завтра рано утром я уезжаю. И даже если вернусь, ее уже не будет в Софии...
– Андреа! – услышал он голос Мериам и вернулся к действительности.
Она приподнялась на постели и протянула к нему свои полные руки.
– Ах, как долго Мериам ждать красавчик Андреа, – прошептала она.
Он невольно схватил феску и отступил на шаг назад.
– Куда уходить? Мериам очень...
– Нет! Лежи! – он отпрянул еще дальше назад. – Я спешу.
Руки ее опустились.
– Я приду.
– Когда?
– Скоро! – воскликнул он, испытывая непонятный ужас от того, что вот сейчас она встанет, дотронется до него. – Скоро!
Он выскочил из ее каморки и кинулся вперед по темному коридору. Обо что-то ударился, кажется, о шкаф. На что-то наткнулся... Ощупал. Дверь. Толкнул ее – его ослепило солнце. Перешагнул через порог и... потонул в снегу. Едва удержался за косяк. Да ведь это сгоревшая часть дома! – сообразил Андреа, увидев нависшие балки, зияющие проемы окон. И везде снег. Он захлопнул дверь, вернулся обратно по коридору, вышел через черный вход. Что-то в нем кричало: никогда больше я сюда не приду... никогда...
***
Во дворе Митрополии, обнесенном каменной стеной, несколько учеников – мальчиков и девочек – бегали друг за дружкой и кидались снежками. Пришли словно нарочно, чтобы попрощаться со своим учителем. Андреа не хотелось загонять их в мрачный барак. Он не счел нужным усаживать их сейчас за всеобщую историю или неправильные французские глаголы. Все равно они все позабудут, раз он уезжает. Печка, сложенная заботливым Тарапонтием, остывала; в бараке было холодней, чем на улице. Пускай играют и радуются первому снегу. Кто знает, что им принесет эта зима?
С кафедры, где он сидел в пальто, сняв только феску, Андреа слушал голоса детей. Он с ними расставался. Завтра он отправляется в путь, уезжает, но вернется ли? Освободители придут, обязательно придут. В этом Андреа уже не сомневался. Но придет ли сюда он сам? Доживет ли он до того часа? Он быстро встал, открыл шкаф и вынул оттуда несколько подклеенных карт. Развернул их. Стал сравнивать. Австрийская показалась ему наиболее подробной. Ее он и возьмет, да простит ему школьное попечительство и старый учитель, любезнейший Буботинов... Когда он вернется (тревожное предчувствие заставило его опять оговориться: если он вернется!), ученики будут учиться по другим картам... А что я принесу туда им, братушкам? Надо сегодня вечером попросить Климента пересказать мне все, что он сообщил Дяко... И потом некоторые цифры изменились. Число полков, например... одни прибывают, другие уходят... и артиллерийские части, наверное... Но постой, постой! А новые сведения... ведь мы столько узнали в последнее время, особенно тогда, на приеме...
– Господин учитель в классе, – услышал он звонкий голос Энки, самой шустрой своей ученицы.
«Я здесь, входи, – думал Андреа. – Навытяжку перед тобой не встану, хотя знаю, что ты это любишь. Я не в настроении...»
– Позвать его сюда? – раздался мальчишеский голос.
«Начальство не в духе! – решил Андреа. – Сердит, что в прошлый раз меня здесь не застал! Интересно, почему турки освободили и его? Верно, само слово “главный”, хотя бы это был всего лишь главный учитель, внушает этим скотам уважение...»
И вдруг бледность разлилась по лицу Андреа, он сам не заметил, как вскочил. Дверь отворилась, в барак вошла Неда. Мог ли он предположить, что она когда-нибудь здесь появится?
Она закрыла за собой дверь и остановилась в нерешительности. Щеки ее пылали, широко раскрытые глаза смотрели на Андреа, точнее, чуть в сторону, где кто-то из учеников написал этим утром на доске: «Le neige est blanc!»[21]21
Написанное с ошибками «La neige est blanche» – «Снег белый» (франц.).
[Закрыть]. Она, видимо, делала над собой усилие, чтобы казаться спокойной и даже чуть надменной и все еще оскорбленной вчерашним разговором, но ей это не удавалось. Она, явившись сюда, чтобы доказать, теперь, наедине с ним, все больше путалась в мыслях и смущалась.
Но сколько очарования и прелести открыл Андреа в ее смущении! Столько душевной чистоты, о которой он не подозревал! Он привык видеть ее гордой и недоступной, а как ей пристало быть именно такой! На ней было короткое пальто ее любимого оливкового цвета, с золотистым, под цвет ее глаз, меховым воротником и муфтой и маленькая кокетливая шляпка, приколотая к волосам спереди, над самыми завитками. Андреа стоял не шевелясь на кафедре, смотрел на нее и не мог насмотреться – такой изящной, такой чистой она ему казалась, еще чудесней, чем вчера, когда он глядел на нее, не зная еще, что это она. Вчера... Разве они тогда не поссорились? Не расстались с враждебным чувством, наговорив друг другу резких слов? Разве он не бросил ей жестокое обвинение и не обидел ее? «Ничего не понимаю, – размышлял Андреа. – Если я ее обидел, зачем она тогда пришла? И уж если я ее обвинил в отступничестве и счел гордячкой, то почему я так волнуюсь сейчас? – И он весь в каком-то смятении, и радуясь, и робея, твердил про себя: – Это опять мираж!» Он хотел удержать его и знал, что это невозможно.
– Добрый день! – сказала Неда и пошла к нему между партами.
Он пошел ей навстречу. Она молча подала ему руку.
– Я удивлен, – заговорил он, пытаясь заглянуть ей в глаза.
– Мы ехали к господину Позитано и по дороге зашли сюда.
– Кто «мы»?
– Мы с Сесиль. Она осталась во дворе...
– С учениками?
– Да. Она попросила меня показать ей нашу школу!
Ее попросила Сесиль, ее будущая падчерица, из любопытства. А ты чего ожидал, Андреа?
– Вот что осталось от нашей школы, – сказал он с горечью, обведя вокруг рукой. А если ей хочется видеть и учителя...
Неда, казалось, его не слушала, она думала о чем-то другом.
– Андреа, – заговорила она изменившимся голосом и в первый раз подняла на него глаза. – Вы вчера...
– Все еще на «вы»? Такие старые друзья...
– Ну хорошо, – сказала она и улыбнулась. – Ты вчера хотел узнать про какого-то турка?
Он порывисто схватил ее за руки.
– Ты узнала?
– Да.
Только тут она осознала, что он держит ее руки и стоит совсем рядом. Она незаметно отстранилась, то короткое мгновение, когда он был близко, оставило в ее душе радостное смятение.
– В Софию прибудет один из самых главных военачальников, – сказала она тихим грудным голосом.
– Это и я знаю, но кто?
– Маршал Сулейман.
– Главнокомандующий?
– Да, ждут его...
Наконец-то он узнал! От нее узнал!
– А когда? Известно ли, когда?
– Через две недели.
– А подкрепления?
– И подкрепления... Большие. Леандр упоминал...
Имя жениха сразу их разделило. Неда отступила еще немного назад, а Андреа подумал: «Мираж скоро исчезнет...»
– Что он сказал? Какие подкрепления?
– Какие-то дивизии.
– Но сколько, сколько? Кто ими командует? Ты не помнишь? Это самое важное!
– Не знаю, – сказала она в отчаянии, побледнев. – Как я могла забыть? Нет! Я не забыла. Тогда вошел отец... и еще тот... Теперь я вспомнила, они заговорили о другом. Да, он отвлекся и больше ничего об этом не сказал. Это действительно так важно, Андреа?
– Да. Эти сведения нужны мне завтра. Я должен завтра их отправить.
– Так я и думала! – сказала она. – Русским?
– Ты боишься?
– Боюсь. Нет, не за себя! Не смейся! Вчера, прости меня, я не знала, что это так страшно. Ты и вчера смеялся. А когда вечером я узнала про повешенного...
– Не будем говорить о том, что было вчера. И вообще может случиться, что мы больше не увидимся.
Он старался говорить насмешливо, но на этот раз голос его выдал, выдали и глаза: темные, горящие, полные отчаяния. «Уезжаю! Уезжаю!» – говорили глаза.
– Ты уезжаешь?
– Да. Впрочем, не так далеко, как ты! Я должен тебя поблагодарить! За все, – добавил он.
Теперь она могла торжествовать. Она ему доказала. И он ее благодарит. Но Неда не торжествовала. Она смущенно улыбалась и молчала, держа озябшие руки в муфте. Взгляд ее снова упал на доску и на детски-наивную фразу, которую она прочитала бессознательно, войдя в барак: «Le neige est blanc!»
– Neige – женского рода, – сказала она. – И поэтому прилагательное «blanche» пишется с che на конце.
Андреа удивленно обернулся.
– Ну, настолько-то я знаю! – сказал он. – Это писал кто-то из детей.
– Да, да... И как это хорошо... Чисто... и так выразительно! «La neige est blanche». До свидания, Андреа, – сказала она вдруг и подала ему руку.
– Уходишь?
– Да, нужно... Сесиль опаздывает на урок музыки.
– Благодарю тебя.
– Не надо.
– Тогда прощай!
– До свидания, – сказала Неда, выдернула свою руку и быстро пошла к двери.
Он шел следом за ней и молчал, чувствуя, что больше не надо говорить ни слова. И только когда они вышли во двор и увидели белое меховое пальтишко Сесили среди темных грубошерстных одежек других детей, сердце его сжалось от боли. Он почувствовал себя таким же бедняком, как эти дети. И чувство это усиливалось, пока Неда и девочка не скрылись в широко распахнутых воротах Митрополии, пока звон серебряных колокольчиков из фаэтона не заглох за высокой стеной и пока окончательно не исчез мираж.
«La neige est blanche!» – прошептал он. Он не понял, какой смысл она вложила в эти слова, но ему казалось, что они единственное, что ему осталось, и он не переставал их повторять.
Глава 25
Неда, пока она находилась в бараке, не придавала особого значения прочитанным ею на доске словам. Просто они показались ей милыми и чистыми, как сам первый снег, которому она так обрадовалась утром. Но когда она села в кресло в маленькой розовой гостиной итальянского консульства, прозванной «семейной» из-за множества фотографий, развешанных по стенам, когда в ее уши полился поток гамм, разыгрываемых довольно рассеянно Сесиль под замечания стоявшей у нее за спиной синьоры Джузеппины, она вдруг испытала мучительную потребность проанализировать все, что с ней произошло. Она обратилась к самому началу и уже в нем усмотрела что-то невероятное и предосудительное. Продолжая перебирать все в памяти, она в то же время не могла избавиться от чувства, что ей открылось что-то новое и что глубоко ее взволновавшее открытие может быть выражено только в тех светлых до бессмысленности простых словах: «La neige est blanche».
Да! Она это сознавала. Но при этом испытывала не спокойствие, а тревогу. «Почему же? И в чем я вижу сейчас особое значение тех слов? Чем они меня затронули? – спрашивала себя обеспокоенная Неда. – Может быть, я связываю их с желанием доказать ему, что я люблю свой народ не меньше, чем он? Что тот, у кого чистые мысли, добрые побуждения... Нет, не то. – Она задумалась. – Это что-то другое, ведь я ему уже доказала!»
Громкий голос синьоры Джузеппины прервал ее мысли, но только на мгновение. Сесиль снова заиграла упражнение, а Неда вспомнила, как Андреа схватил ее за руки и, приблизив к ней свое лицо, смотрел ей прямо в глаза. «Что он обо мне думает? Уж не поставил ли он меня на одну доску с Эдной Гордон? Честный человек во всем остается честным, а я к тому же и помолвлена... Может быть, что-то у него и было на уме, но, когда я прочитала ему ту фразу... Да, теперь я уверена, именно это я и хотела ему внушить».
Приняв удобное положение в кресле, она попыталась вслушаться в звуки музыки, но, как ни странно, каждый удар по клавишам, каждая ошибка Сесиль, каждая поправка синьоры Джузеппины снова возвращали ее в тот круг, из которого она стремилась вырваться. И она снова думала об Андреа – на этот раз не только о его словах и поступках, но о нем самом. Главным образом о нем… И как бывало раньше, когда она читала захвативший ее роман, она видела то его горящие глаза, то его руки, то его всего, кинувшегося к ней в неудержимом порыве. То, чего она всегда жадно искала в книгах – неизведанное, дерзкое, всепоглощающее, – нахлынуло на нее теперь, увлекая и завораживая. И она покорялась, отдавалась этим таким новым для нее, таким бурным и странным ощущениям, пока вдруг не спохватывалась, что это непристойно, и не прогоняла мысли об этом прочь. Она замыкалась, восставала против них, а они снова находили лазейки и снова врывались, обрекая ее на сладкие муки.
Вдруг дверь гостиной распахнулась и вбежал Позитано. Он так уморительно жестикулировал, что Неда невольно рассмеялась.
– Вы тут музицируете, и вам невдомек, что где-то сидит человек и работает! – воскликнул он.
– А ты бы закрыл двери, Витторио! – сказала синьора Джузеппина, не переставая отбивать такт.
– Cara mia! А если я не хочу? Если сердце не позволяет мне это сделать? Я выпроводил посетителей – до свидания, идите, сказал я им. И вот я здесь, в вашем распоряжении... Рад вас видеть, моя дорогая Неда! Belissima Сесиль! – воскликнул он и прижал головку девочки к своей груди.
У супругов Позитано не было детей. И привязанность к маленькой дочке Леге, нежность, которая при виде нее неизменно разливалась по лицу маркиза, заставляла его жену страдать, хотя и она любила Сесиль.
– Ну, come state?[22]22
Come state – как поживаете (итал.).
[Закрыть] – спросил он.
– Molto bene, signor marchese[23]23
Molto bene, signor marchese – очень хорошо, господин маркиз (итал.).
[Закрыть], – ответила девочка неуверенно, но, увидев, как заблестели его глаза, вся просияла.
– Десять баллов! – воскликнул Позитано. – Десять баллов! А что вы разучиваете? – спросил он и посмотрел в ноты, словно до сих пор не слышал, что играют. – Боже мой! Беппина!
– Оставь нас в покое наконец, Витторио! – сказала сердито консульша.
– Нет, не оставлю! Ни за что! Сами меня приманили... Вы у меня в долгу. И сейчас мы будем петь!
– О мадонна! – сказала со вздохом маркиза, но Неда, которая не сводила с них глаз, видела, что сегодня она устала от игры Сесиль и готова согласиться с мужем.
– Вот они, вот настоящие ноты! – воскликнул Позитано, схватив первую попавшуюся ему под руку тетрадь и листая ее. – Фальконьери, Скарлатти, Качини, Якобо Антони Перти. Это ваши любимые песни, дорогая Неда! Давайте петь вместе!
Да, это действительно ее любимые песни! Песни, которым сестра Анжелика учила их втайне от настоятельницы. Но сможет ли она сейчас их петь?
– Позвольте мне немножко послушать, – сказала она.
Позитано раскрыл тетрадь наугад.
– Вот!.. Эмануэло, д'Асторга!.. Мой старый друг, сочинявший песни полтора века тому назад. Начнем? Три-четыре!..
И Витторио запел, не дожидаясь вступления, так что жене пришлось пропустить целых три строчки:
Голос у него был несильным и недостаточно гибким для бельканто, но пел он выразительно, с чувством, отдаваясь во власть мелодии и слов.
Неда не смотрела на него, потому что его комические жесты мешали ей слушать, и незаметно песня ее захватила. Сначала она не вслушивалась в слова, она их знала. Но когда он запел эту строфу, Неда невольно прониклась значением слов. «И я иду, – говорила она себе. – И я ищу...»
Эти слова, казалось, раскрывали ее тайну. Но она не краснела, не стыдилась. Неужели эти стремления не вечны в ее душе? Неужели она перестала искать ту долину, где блестит ярче всего солнце?
Маркиз кончил петь и отвесил театральный поклон; синьора Джузеппина взяла последний аккорд и вслушалась в замирающие звуки; Сесиль захлопала в ладоши.
– Как хорошо, как хорошо!
Неда не шелохнулась.
– Ну что? – спросил маркиз, повернувшись к Неде, немного удивленный и задетый ее молчанием.
– Пойте, – прошептала она, – пойте еще...
– О! Вы взволнованы? На глазах слезы?
– Я потрясена, – сказала она и поднялась с кресла.
Да, она была потрясена, но не его пением, а тем, что происходило в ней самой.
Он опять полистал ноты, нашел еще одну песню.
– А вот Вивальди! Начнем?
Неда кивнула.
– Вначале потише, Беппина! И ты, стрекоза, пой с нами! Одну мелодию... Три-четыре!
Они все запели, даже синьора Джузеппина. Скоро голоса их зазвучали согласно, слились и потекли в одной томительной мелодии. Неда уже овладела собой. «Как невероятно, как странно, – думала она, в то время как ее нежный голос терялся в общем хоре. – Да, странно, – повторяла она про себя... – Но как верно!»
И дальше прозвучал стих, который ее испугал.
«Я совсем потеряла голову!.. О боже! О чем я думаю!» Пока певцы с увлечением повторяли все тот же вопрос, она молчала, с ужасом признаваясь себе в том, что рвется к другому, не к жениху. И опять, казалось бы, вне всякой логики, выплыли слова на школьной доске, и в них был и ответ ей и предвестие чего-то... La neige est blanche... Она едва дождалась, когда закончат еще одну песню, сказала, что опаздывает, и тут же придумала извинение.
Но после того, как консул проводил их до фаэтона и она опять осталась наедине со своими мыслями, ей вдруг стало стыдно за свою ложь. Зачем она солгала? Глаза ее следили за снежинками, которые снова стали падать. Снег, чистый и белый. Пока не начнет таять...
