Текст книги "Государева почта. Заутреня в Рапалло"

Автор книги: Савва Дангулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 38 страниц)

Карахан отстранил стакан с чаем.

– Война стала академией, – произнес Карахан. – Все чаще командиром становится комиссар, при этом командиром способным…

– Вы были этому свидетелем? – спросил Буллит. Он хотел установить, к фронту или тылу относятся наблюдения Карахана.

– Да, свидетелем, – пояснил Карахан с готовностью. – Под Питером и много южнее – под Псковом и Двинском…

– Во время поездки в Брест? – настаивал Буллит. Карахан внимательно посмотрел на него – Буллит

случайно наслышан о биографии Карахана или проштудировал ее?

– Да, и во время нашей брестской поездки…

– Простите, с Чичериным вас свел Брест?

– В какой–то мере и Брест…

– В сложной брестской коллизии вы были с ним единомышленником?

Карахан сделал паузу, она была сейчас больше обычного долгой – эта очередь вопросов могла ему и не понравиться.

– Считал за честь быть единомышленником Чичерина, – его взволновал последний вопрос, медленно выступил румянец, он был густо–бордовым, плотным. – И впредь сочту за честь быть его единомышленником…

Он быстро выпил свой чай и встал.

– Простите, господа, что прервал ваш разговор, – произнес он, румянец еще удерживался на его щеках. – Хотел уйти, да отступать было поздно, – он поцеловал руку хозяйке, пожал руки гостям, – Станислав Николаевич, проводите меня…

– Что же вы так быстро, Лев Михайлович? – спросила хозяйка и украдкой взглянула на мужа. В ее взгляде Сергею привиделся укор.

Когда Крайнов, провожавший Карахана, вернулся к гостям, по всему, он был встревожен. От взгляда Буллита, которым он с пристрастием измерил хозяина, не ускользнуло это.

– Он так говорил о комиссарах, будто сам был комиссаром? – спросил Буллит, помешивая чай.

– Это каким же образом… комиссаром? – спросил Крайнов, его недоумение было искренним.

– Комиссаром при Чичерине… – уточнил Буллит, не поднимая глаз от стакана с чаем.

– Moi быть и комиссаром, и тут нет ничего плохого, – парировал Крайнов, ему показалась реплика Буллита не очень–то корректной. – Но в данном случае это как раз не так… Нынешнее положение Карахана определено Чичериным, при этом, как вы верно заметили, в дни Бреста… – он задумался, очень хотелось, чтобы его ответ был для гостей убедительным. – Не комиссар, а советник, вернее даже, советчик. Для нас дипломатия – дело новое… – он говорил больше обычного медленно. – К тому же, несмотря на разницу в характерах, у них есть общее: они пришли из революции…

– Карахан – вам друг? – спросил Буллит и поднял глаза на Крайнова, кажется, впервые, как начался этот тур беседы.

– Я знал его по Петрограду… – был ответ Край–нова.

– По Октябрю? – пытался уточнить Буллит.

– Да, по рктябрю, он входил в Военно–революционный комитет…

– Теперь вижу, он вам друг… – подытожил Буллит.

– Как сказал Карахан, сочту за честь… – согласился Крайнов – понимал, что это можно было и не говорить Буллиту, но не мог отказать себе в удовольствии.

16

Они возвращались от Крайновых тем же путем, но на этот раз дорога показалась им много длиннее – дума трудная была их спутницей.

– Вы что–нибудь поняли из рассказа господина Крайнова, Стеф? – спросил Буллит, когда справа от них возникли купы Александровского сада.

– А вы?

– Он не верит в долгую жизнь Колчака! Не без причин, так?

Стеффенс смолчал, оставив за собой право ответить на вопрос Буллита.

Однако как бы ответил на этот вопрос Цветов? Кстати, какой ответ на это даст Крайнов? И дал ли он его, этот ответ, сегодня? Дал, разумеется. В словах Крайнова, в намеках, в самом тоне того, что говорил Станислав Николаевич, в самой непредвзятости был этот ответ. Очень важно: непредвзятости. Наверно, у Крайнова это получилось само собой, в силу натуры его. Но, если бы Станислав Николаевич избрал эту линию поведения сознательно, он должен был вести себя только так. Не ясно ли, что Буллит пошел в Замоскворечье не праздно. Он пошел туда, чтобы получить ответ на вопрос, для него осевой: Колчак?! Как можно предположить, сама миссия в Москву имеет смысл в зависимости от того, какой ответ жизнь дает на этот вопрос – Колчак… Все–таки есть в природе того, что мы зовем случаем, всевластная сила! Где Край–нов и какое он может иметь отношение к миссии Буллита, а вот по железному кодексу случая выбор пал на него и именно Крайнову выпал жребий отвечать на сомнения Буллита…

Они возвращались в гостиницу, ветер дул в спину, шаг был спорым.

– И все же, Стеф, мне важен ваш ответ. Как вы думаете?.. – Буллит замедлил шаг. – Колчак?

Вопрос Буллита застал Стефа на краю тротуара, он шел все это время своей дорожкой.

– Колчак? – с настойчивой и испытующей внимательностью Стеффенс взглянул на Буллита. – Чтобы ответить на ваш вопрос, его надо изменить: «Пойдет ли Россия за Колчаком?» Нет, не историческая Россия, а Россия, пережившая Февраль, а потом Октябрь? – Старую Россию он на свой лад назвал «исторической». – И тот ли это человек, чтобы за ним пошла Россия? Нет, я не отвечаю на вопрос, я его просто правильно ставлю…

– Колчак – профессиональный военный, храбрец из храбрецов, герой…

Стеффенс не ответил.

– Что вы молчите?

– Не надо отвечать за русских…

– Вы хотите сказать: он не герой…

– Нет, я просто хотел сказать: не надо отвечать за русских даже тогда, когда нам очень хочется за них ответить… Кстати, я еще не все вам сказал.

– Да, я вас слушаю, милый Стеф…

– Я попросился на прием к Карахану… Помните, мы говорили с вами об Учредительном собрании и я вам сказал: «Это пуповина всех русских проблем». Карахан знает эту проблему, он был весь семнадцатый год в Петрограде… Вопросы, которые меня тут интересуют, я могу задать только ему…

– Ну, что ж… встречайтесь, но только чур, Стеф: мнится мне, что я привез вас сюда белым, а увезу каким–то иным… Ничего не скажешь, из всех московских сувениров, которыми мы поразим президента, этот будет самым неожиданным…

17

В старом книжном шкафу, который стоял в кара–хановском кабинете между письменным столом и окном, была полка, где хозяин хранил нехитрые атрибуты чайного стола – кофе был напитком полуночья, чай – дня и вечера. Выросший в семье, где искусство накрыть на стол было привилегией не только женщин, Карахан умел выказать немалую сноровку. Конечно, при нынешних более чем скромных возможностях не очень–то разгуляешься, но что–то можно было сделать и теперь. Казалось, церемония устройства чайного стола симпатична была и хозяину в своих симпатичных подробностях. Вот сейчас он не просто накрывал на стол, он чуть–чуть творил и обряд. Ему было приятно ощутить в темном углу книжного шкафа холодную жесть квадратной коробки, в которой хранился чай, нащупать кончиками пальцев края крышки и, осторожно поддев ее, открыть коробку. Он не спешил погрузить ложку в сухое крошево чая, вдыхая запах чайного листа – этот запах донес дыхание далекой земли, которая в холодных сумерках карахановского кабинета могла показаться и экзотической. Как это было принято и на карахановском востоке, все готовилось на глазах у гостя – гость был гостем и не участвовал в процедуре, но, наблюдая за происходящим, он в какой–то мере в ней и участвовал. Быть может, это входило в расчеты хозяина: сама процедура устройства стола способствовала общению хозяина с гостем. Еще до того как настоялся чай, стала образовываться беседа.

– Верно говорят, что у русских революций – речь идет о Феврале и Октябре – был свой пристрастный судья, который вторгся в поединок, сказав свое слово?.. – глаза Стеффенса, обращенные на Цветова, который был приглашен в переводчики, были строги, в вопросе ирония отсутствовала начисто.

– Простите, но что вы имеете в виду – не возвышение ли и падение кадетов? – отозвался Карахан. В его смехе слышались победительные нотки – к поражению кадетов приложил руку и он.

– Нет, я беру дальше – Учредительное собрание, – уточнил Стеффенс. – Из множества русских проблем для Запада это самая острая, – он пододвинул свой стакан, нетерпеливо отпил. Чай был горяч, но гость, казалось, этого не заметил. – Как мне сказали, весь семнадцатый год вы были в Петрограде и могли бы свидетельствовать, как очевидец… Не так ли?

– Вам это важно? – спросил Карахан строго и отодвинул стакан с чаем – он не любил слишком горячее.

– Да, по разным причинам это и меня интересует… – Стеффенс взял стакан, переложил его из одной руки в другую, как горящую головешку. – Летом семнадцатого я был в Петрограде… события достигли своего пика… – он вопросительно взглянул на Сергея, пытаясь установить, как он совладает с переводом. – Одним словом, это был момент, когда две революции встали друг перед другом лицом к лицу, но потом я понял: лицом к лицу они встали 5 января в Таврическом дворце, когда было созвано Учредительное собрание, не так ли?

– Да, вы, пожалуй, правы, именно 5 января… – согласие Карахана было не столь уж активным. «Да, 5 января» – дальше пока он не шел.

– Но что произошло, если обратиться к сути, я хочу знать все… – настоял Стеффенс.

Карахан тронул стакан кончиками пальцев и отодвинул его еще дальше – чай все еще не остыл.

– Исторически Учредительное собрание созывается для выработки конституции, я сказал – исторически. Так было в сорок восьмом и в семьдесят первом, во времена Коммуны, – начал Карахан, обращаясь к событию, он любил обстоятельность. – Еще при Временном правительстве было установлено: Учредительное собрание определит конституцию. Сроки выборов смещались, последний был отнесен на позднюю осень, разумеется, без учета того, что в стране уже будет иная политическая погода – совершился Октябрь…

– Все это понятно, – нетерпеливо отозвался Стеффенс и, глотнув горячего чая, закашлялся. – Все понятно, но как £югли Советы разрешить эти выборы? Они не хотели конфликта без крайней необходимости?.. Считали, что все должно быть устроено так, как был совершен Октябрь, бескровно?

– Возможно, вы правы… – подал голос Карахан и тоже взял стакан. – Новое правительство было достаточно сильным, чтобы вопрос о конституции решать, не оглядываясь на февраль…

– Я отказываюсь понимать! – единым глотком Стеффенс допил свой чай и, пододвинув стакан, дал понять, что не утолил жажды. – Хорошо, но это оправдано, если исход выборов нельзя было предугадать… Советы знали же, что верх одержат кадеты?..

– Знали, конечно, что такая возможность не исключалась, – согласился Карахан. Стеффенс затронул не самую приятную тему, Лев Михайлович помнил, сколь огорчительным это событие было для него и его друзей.

– Погодите, я еще не все понял! – заметил Стеффенс и, достав платок, вытер им лицо – два стакана чая сделали свое. – Если новое правительство отражает соотношение общественных сил в стране, тогда Каким образом большинство в Учредительном собрании оказалось у кадетов и правых эсеров?..

– Тут есть один момент, который лежит не на поверхности… – осторожно возразил Карахан. – Дело в том, что выборы в Учредительное собрание готовили комиссии, созданные еще при Временном правительстве, а в них, в этих комиссиях, первую скрипку играли кадеты и правые эсеры, вот они и привели в собрание своих сподвижников…

– А Советы были столь деликатны, что не решились этому помешать?

– Да, на том этапе это могло выглядеть и так.

– Тогда есть резон спросить: после того как собрание было избрано и установлен срок его первого заседания, встреча нового правительства с депутатами собрания соответствовала интересам большевиков?..

– Да, конечно, – согласился Карахан, как могло показаться, воодушевленно – Стеффенс, не желая того, сам подвел разговор к тому пределу, который устраивал Карахана.

– А можно ли у вас спросить: почему соответствовала?

– Послушайте меня внимательно, – произнес Карахан и сделал паузу, он готовился к обстоятельному ответу. – Для нового правительства, созданного Октябрем, легче всего было отменить созыв Учредительного собрания, но оно на это не пошло и поступило прозорливо. В самом деле, созыв собрания давал единственную в своем роде возможность обнаружить перед страной разницу в позициях нового правительства и всех тех, кто ему противостоит. Замысел заключался в том, чтобы предложить Учредительному собранию выразить свое отношение к знаменитым октябрьским декретам. Не ясно ли было, что Учредительное собрание, стоящее на позициях Февраля, точно огня страшится этих декретов и, конечно же, их отвергнет… Разумеется, депутаты, о которых идет речь, имели возможность высказаться на этот счет и прежде, но удивительным образом старались уходить от ответа, а вот сейчас вопрос был поставлен ребром, хочешь не хочешь, а отвечай…

Пространная реплика Карахана раззадорила Стеффенса, в ней была страсть. Американец слушал Карахана, шумно вздыхая, откликаясь на рассказ многозначительным «и–е–ес!». По мере того как накалялся Стеффенс, его калифорнийское произношение заметно деформировало речь, сообщая ей придыхание и даже сбивчивость, что затрудняло перевод, «Не так быстро, мистер Стеффенс…» – просил Сергей, но Стеффенс, казалось, этого не слышал, порыв беседы увлек его.

– Как говорят, в мае семнадцатого фронтон Ма–риинского театра, где заседал Керенский и другие, был перепоясан кумачом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» – произнес Стеффенс, не удержав смеха. – Как понять это? Время сгладило противоречия, и белые приняли лозунг красных?..

Карахан улыбнулся, был соблазн рассмеяться, но это, пожалуй, могло выглядеть и неуместным.

– Да, такой предрассудок бытует, – Карахан печально закрыл глаза. – У меня была беседа со старо–петербуржцами, людьми определенно интеллигентными, которые уверяли, что семнадцатый год перековал кадетов и они серьезно думают о реформах. На самом деле…

– А на самом деле?

Мы живем в необычное время, когда среди бела дня умыкают не только скакунов, но и лозунги…

Точно ветром Стеффенса вышибло из кресла, и он очутился посреди кабинета. Неожиданная мысль взбодрила его.

– А вот этот момент, этот момент как вы понимаете? – произнес он, воодушевляясь. – Ну, помните этот эпизод, когда большевики вдруг выложили перед собранием тексты октябрьских декретов, спросив без церемоний: «Принимаете?» Да, принимаете Декрет о мире, о земле, о национализации фабрик и заводов?.. На мой взгляд, вот это как раз и был апогей всего, что происходило в Таврическом!.. Или вот, когда собрание ответило гробовым молчанием, означающим и тревогу, и смятение одновременно, а зал вдруг запел «Интернационал»… Кстати, как вы понимаете вот это пение «Интернационала»? Это ритуал революции или, быть может, форма иронии?..

– Не думаю, господин Стеффенс, что это была ирония, это был ответ революции по существу…

– Но есть мнение, что не все русские отвергают Учредительное собрание, при этом и рабочие? – спросил Стеффенс, голос его был едва слышен – он отдал много сил беседе. – Вы полагаете, что я неверно информирован, да? Нет таких рабочих?

– Почему же, есть такие рабочие, и их, наверно, немало, – подал голос Карахан. – Впрочем, есть резон спросить об этом человека, знающего, так сказать, предмет… Хотите?

– Да, пожалуйста.

– Это Александр Христофорович Даниелов, наш ориенталист… Он только вчера из Петрограда, ездил туда по командировке Наркоминдела и выступал на «Светлане»… Хотите видеть?

– Да–да, прошу вас…

Явился Даниелов, по всему, сон сморил его: глаза были заспанные, одна щека слишком явственно была помята, от виска к подбородку ее перечеркнула красная полоса – след диванной обивки, к которой приник он щекой, не в силах противиться: ну.

– Александр Христофорович, знакомьтесь, это Линкольн Стеффенс, американский литератор, приехавший в Москву вместе с господином Буллитом… Чаю хотите, он, правда, остыл, но свеж, я его только что заварил… хотите? – он достал чистый стакан, не торопясь, ощущая привилегию хозяина, налил чай. – Вопрос к вам, Александр Христофорович: есть рабочие, которым симпатично Учредительное собрание и его лозунги?..

– Какой разговор? Есть, разумеется!.. – отозвался с готовностью Даниелов, вопрос Карахана помог ему пробудиться ото сна и окончательно прийти в себя. – Из тех в первую голову, кто представляет рабочую аристократию, она числом не так велика, как на Западе, но такие люди есть…

– Вы говорите об этом, так сказать, теоретически или вам доводилось наблюдать это?

– Наблюдать, разумеется, при этом и последний раз в Петрограде – был приглашен домой к мастеру со «Светланы»… – отозвался Даниелов. – Такой старик, молодящийся, с усиками–стрелочкой, как у Петра. Нет, он был далек от хозяина, но, конечно же, белая косточка… Дистанция между ним и рабочим была большей, чем между ним и управляющим… Он сказал: «Большевики все учли, они не учли, что имеют дело с Россией. То, что они зовут Советской властью, это для Европы, а не для нас. России еще надо дорасти до Советской власти…

– Это как же понять: дескать, Советская власть – последнее слово науки… цивилизация, так сказать, а Россия – это все еще старина, так?

– Можно подумать и так… Он еще сказал: «Чтобы Россия доросла до Советской власти, надо не лишать ее еще сто лет собственности… Если есть локомотив истории, то это собственность, она, эта собственность, хорошо работает…»

– Однако этот ваш мастер с усиками–стрелочкой, как у Петра, усвоил науку своего управляющего… – бросил Карахан едва ли не в гневе. – Но выше управляющего ему не подняться.

18

Лев Михайлович сказал о проекте восточного департамента Чичерину, и тот просил всемерно ускорить дело.

Как и предполагал Карахан, Даниелов провел минувший день в беседах с коллегами–восточниками и явился к Льву Михайловичу с проектом, в котором можно было рассмотреть и некоторые детали.

К полуночи они одолели и этот вариант проекта, испив, разумеется, по две чашки крепчайшего кофе. Теперь можно было поговорить и на свободные темы и разговор, естественно, повернулся к Даниелову–старшему – Карахан не скрыл, что минувший день думал о нем.

– Откуда у него эта любовь к передвижникам?.. – не без сомнений начал Карахан. – Как мне говорила Крайнова, в музее изящных искусств он занимается западной живописью, не так ли?..

– Никто так быстро не становится русским, как армянин… – рассмеялся Даниелов. – Кстати, вы заметили; в русском, на котором говорит армянин, акцент нередко отсутствует…

– Так это тогда, когда армянин окончательно обрусел… – тут же среагировал Карахан.

Даниелов молчал, впрочем, молчать не было причин – реплика при желании могла быть в равной мере отнесена и к Карахану. Кстати, это могло повлиять на существо разговора, он мог стать не просто откровенным, но и доверительным.

– Армянин, не знающий армянского языка, может подчас сделать для Армении больше, чем тот, кто этот язык знает… – заметил Даниелов, он не любил быстро сдавать позиции.

– А зачем ему этот язык не знать, когда он может его знать. Если так говорит старший Даниелов, он прав…

– Прав, конечно, однако должен быть мягче, – откликнулся Александр Христофорович.

– Но ведь вы выросли в одной семье, он говорит на языке, а вы нет, позор! Санскрит знаете, а армянский не знаете – позор, позор!..

– Но вы не должны быть ко мне так строги, Лев Михайлович… – в голосе Даниелова была мольба о снисхождении.

– Но я говорю это и себе, Александр Христофорович: позор, позор!..

Карахан подошел и открыл окно, открыл безбоязненно, видно, он это делал и прежде, несмотря на то что ночи еще были холодными. Но, странное дело, ночь дохнула не холодом, а теплом. Где–то над окном вода просверлила во льду желобок и, сбегая, пела, звук был очень весенним. Был тот самый час между ночью и утром, когда сон неодолим. Москва спала.

– А вы не думали, почему существуют такие «уникумы», как мы с вами? – спросил Даниелов, будто пробудившись. – Я сказал «уникумы», хотя таких, как мы, немало… Почему?

– Тут много причин, но нет такой, которая бы тебя оправдала, – отозвался Карахан.

– Что говорить, надо знать язык, тем более такой, как армянский, за которым культура тысячелетий… – вдруг произнес Даниелов, казалось, на какой–то момент он обнаружил покладистость.

– А если бы за ним не было культуры тысячелетий? – ироническая усмешка изобразилась на лице Карахана.

– Надо знать язык, но главное, в конце концов, не в этом, – бросил Даниелов с неожиданной запальчивостью – впечатление о покладистости наркоминдель–ского полиглота могло быть и преждевременным.

– А в чем? – вопрос Карахана был едва слышен.

– Был на днях у брата на Пречистенке и встретил армян беженцев, отца и сына, не могу забыть!.. – произнес Александр Христофорович и отодвинулся в угол, куда не доставал свет настольной лампы, там ему было спокойнее. – Какой же это был ужас, если их отбросило от Босфора до Москвы!.. И вот еще: это произошло не в изуверском шестнадцатом веке, а в просвещенном нынешнем…

– Но тут век, пожалуй, не виноват, – заметил Карахан. Странное дело, преступление совершено, а виновных нет!.. – воскликнул Даниелов возмущенно. – Значит, век не виноват?.. Я заметил, когда речь идет о преступлении, мы пуще смерти боимся обвинения… Поэтому преступники ждут случая, чтобы убить еще раз.

С внимательной печалью Карахан смотрел на Даниелова.

– Вы это к чему, Александр Христофорович?

– К чему? А вот к чему. Можете допустить, что завтра вас назначат послом в Турцию?.. Можно допустить?

– Предположим.

– И что вы сделаете, чтобы преступление не повторилось?

Лицо Карахана стало суровым.

– Все, что в моих силах, Александр Христофорович…

О чем мог думать Карахан в этот предутренний час, когда все тот же старый «паккард» вез его на Софийскую набережную? Пути истории неисповедимы. Все может принять такой оборот, о каком мы сейчас и не догадываемся. А вдруг и в самом деле поездка в Турцию станет реальностью? А почему бы и нет? Возражения с нашей стороны? Вряд ли. Такое решение в духе, например, Чичерина. Ну, что ж, в самом этом решении скрыта внезапность, действенность и точность, свойственные чичеринской дипломатии. Как заметил Карахан, в чичеринских ходах есть неброскость и нестандартность ума значительного. Но, может, это зависит не только от Чичерина! А от кого еще? От турок, например?.. Агреман? Нет, это будет больше чем агреман. За этим согласием стоят проблемы, которые обычному агреману, может быть, и не всегда сопутствуют… Но не слишком ли далеко увлекла Карахана шальная идея наркоминдельского полиглота?.. Кстати, старый «паккард» почти прошел мост, и впереди глянули белые особняки Софийской набережной, они, эти особняки, явились вовремя – в самый раз сходить на грешную землю…