Текст книги "Государева почта. Заутреня в Рапалло"
Автор книги: Савва Дангулов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 38 страниц)
14
От гостиницы, где разместили Буллита с его спутниками, до Наркоминдела пять минут спорого хода, как, впрочем, и до Кремля, – все рядом, все зримо.
Первый визит – к Чичерину.
Буллит был убежден: ничто не дает столь точного представления о человеке, как его кабинет.
Кабинет Лансинга блистал чистотой и порядком, чуть чопорными. Как это было и в жизни. Лансинг чуть–чуть рисовался, поворачиваясь к новому человеку то одной, то другой стороной своего «я». Кабинет помогал ему обратить к этому новому человеку такую грань личности государственного секретаря, которая была нова. Живая жизнь обходила кабинет, а если и вторгалась в него, то тщательно препарированной: газеты реферировались устно специальным помощником, книги представлялись в виде своеобразных сводок, отпечатанных на рисовой бумаге.
Чичеринский кабинет был иным. Для русского ровно ничего не значило, что подумает посетитель, взглянув на его кабинет. Кабинет был предназначен для работы вахтенной, когда стирался рубеж, отделяющий день от ночи. Кабинет хранил следы этой работы. Собственно, тут не было ничего такого, чего следовало стесняться. Наоборот, все, что имел возможность рассмотреть посетитель, было не броско, даже не очень приметно, но по–своему значительно, нужны были только глаза. Ну, конечно, это был кабинет не столько дипломата, сколько ученого, быть может, историка, а еще точнее, лингвиста, тяжело и самозабвенно работающего над книгой, который ничего не хочет знать, кроме своей книги. На письменном столе стояла железная лампа, похожая на ручные весы, с той только разницей, что чаши весов были опрокинуты. Видно, эта лампа была взята из корректорской, где намертво спаян дуэт корректора и подчитчика. Два рожка лампы, равномерно освещавшие два края стола, безошибочно указывали, что рядом с Чичериным здесь трудится кто–то второй.
– Да, пожалуйста, входите, Лев Михайлович, – произнес Чичерин, обратив взгляд на человека, появившегося в дверях. – Господин Карахан, – представил он вошедшего Буллиту, и американец подумал: не этот ли темноокий работает за столом рядом с Чичериным при свете двухрожковой настольной лампы?
И вновь всесильная ассоциация обратила мысль американца к Лансингу и Хаузу. Буллит увидел государственного секретаря в парке перед зеркальным залом Версаля. Утро было неожиданно солнечным, быть может, первое истинно весеннее утро, и Лансинг сошел на поляну перед дворцом, не покрыв головы. Завидев Лансинга, на поляну спустился и Хауз, спустился, храня солидную степенность, однако и он не покрыл головы, что было легкомысленно весьма, ибо Лансинг, как было ведомо Буллиту, был защищен от простуды, а Хауз простуде подвержен. Они шли по парковой дорожке, выстланной песком, и хохотали, при этом смех Хауза был неслышен, а Лансинг хохотал что было мочи. Нет, в этом не было грубого подобострастия, это получилось само собой, но смех двух господ, шествующих по поляне, все–таки опознавался по голосу достопочтенного министра. Все, что увидел Буллит из окна зеркального зала, размылось бы в его памяти, не оставив следа, если бы он вдруг не установил, что разговор Хауза с государственным секретарем имеет к нему прямое отношение. Вернувшись во дворец, Хауз разыскал Буллита и, как это он делал неоднократно прежде, сказал как бы между прочим: «А знаете ли, я изменил свое отношение к поездке Стеффенса в Россию. Быть может, его радикализм как раз и показан этой поездке, а?.. Именно неодолимый радикализм!..» Буллит сделал большие глаза: говоря о Стеффснсе, Хауз как бы санкционировал самую миссию в Россию. Что же касается Стеффенса, то не позже как вчера в полдень Хауз и в самом деле говорил обратное, убеждая Буллита, что нет смысла посылать Стефа в Россию. Сегодня обстояло иначе. «Должен сказать, что ваш радикализм велик, но его недостаточно, – рассмеялся Хауз. – А вот радикализм Стеффенса, как бы это сказать… в пору!..»
Чичерин взял с письменного стола настольную лампу и, не выключая ее, понес в темный угол кабинета, где стоял овальный столик на невысокой металлической ножке. В то время как он нес лампу к овальному столику, шнур сшиб со стола книгу, что вызвало у Георгия Васильевича тревогу почти паническую.
«– Прошу вас вот сюда, здесь нам будет уютнее, – : сказал Чичерин, водружая лампу и принимая из рук Карахана оброненную книгу. – Вот здесь, вот здесь… – добавил он и, внимательно осмотрев книгу и убедившись, что она не повреждена, положил ее рядом с собой. – Итак, я должен сказать о наших сомнениях, тем более что в Кремле они наверняка возникнут…
– Да–да, пожалуйста, – заметил Буллит и, взяв на колени портфель, движением большого и указательного пальцев сдвинул блестящий замок и, отложив клапан, раскрыл портфель. Послышался запах наспиртованной кожи – портфель был новым. Буллит достал тетрадь, прошитую серебряной ниткой, раскрыл ее, потом закрыл. – Пожалуйста, – повторил он и извлек карандаш в металлическом футляре – он готов был к записям.
Чичерин положил перед собой документ, однако читать не стал, а со свойственной ему неторопливостью перелистал его и принялся излагать. Он старался это делать с той тщательностью, с какой делал всегда, когда надо было передать и содержание документа и не утаить от слушателей своего мнения. Как можно было понять Чичерина, главным событием, к которому своеобразными путями сбегались все предложения, была конференция по перемирию. Русские полагали, что она могла состояться в обозримом будущем в Норвегии, а может быть, даже и в Финляндии, страны Антанты склонялись к островам в Мраморном море. Перемирие продлится две недели, однако по мере необходимости может быть продлено. Пока стороны будут оставаться в состоянии перемирия, войска, как полагается, должны находиться на своих местах. Особо оговаривалось, что отменяется экономическая блокада и возобновляются торговые контакты между сторонами. Вступает закон об амнистии для всех, кто был обвинен в симпатиях к новой России, дана возможность вернуться на родину военнопленным.
– Как мы уже об этом говорили, наш договор должен склонить стороны к… классическому статус–кво!.. – произнес Чичерин. – Войска останавливаются там, где застал их договор, при этом численность войск, как и размеры вооружения, остается прежней…
– А как мы за этим проследим? – спросил Буллит.
– Главное – согласие, а с остальным как–нибудь совладаем, – произнес Карахан, он был человек действия.
– Да, главное – согласие, – поддержал Чичерин. – Именно согласие, – повторил он, это слово вдруг обрело для него новый смысл, важный, точно вобрало в себя дополнительный свет и стало в большей мере зримым. – Если под согласием понимать взаимное доверие, – пояснил Чичерин.
– Доверие… в том смысле, что все иностранные войска должны уйти из России? – спросил Буллит – он запрятал этот вопрос так глубоко, как мог.
– Все, разумеется, – подтвердил Чичерин. – Здесь главный пункт нашего договора, как главный пункт нашего согласия…
– Если под согласием понимать доверие, – откликнулся Карахан, занявший место в стороне. С неодолимой страстью он следил за диалогом, происходящим за овальным столом. «Доверие» – то самое слово, которое, на его взгляд, собрало в себе смысл диалога.
– Но не все может быть во власти союзников… – озадачил всех Буллит. – Союзники отведут войска, а белые армии будут npo/юлжать действовать…
– Пусть союзники отведут… – осторожно пояснил Чичерин, его реплика точно предполагала: «Пусть союзники отведут, а с остальным мы сдюжим». – Надо, чтобы союзники подали сигнал к уходу, дав понять, что все происходящее в России – дело самой России…
– Самой России, – шевельнулись губы Карахана, голоса не было слышно.
– Говорят, что адмирал Колчак не любит, чтобы им повелевали, – произнес Буллит. У него была потребность упомянуть Колчака, чтобы дать понять присутствующим: Америка отнюдь не открещивается от адмирала. – Колчак упрям…
– Красная Армия умеет разговаривать с адмиралом, – сказал Чичерин тихо и, точно соглашаясь с произнесенным, кивнул. Было видно, как на стене дернулась тень от его бороды.
– Умеет, – повторил Карахан, на этот раз внятно.
– Ну что ж, если дело пойдет так, то встречи на Принцевых островах не избежать, – засмеялся Буллит.
– На Принцевых? – не скрыл своего удивления Чичерин. – Это как же понять: на Принцевых?
– Полковник Хауз говорит: «Лучшего места для встречи с русскими не найти… Полагаю, что полковник ищет повода вернуться на Принцевы острова, у него есть к этому причины…
– Главное, чтобы полковник Хауз захотел, остальное как–нибудь приложится… – усмехнулся Чичерйн, однако из его иронической реплики так и нельзя было понять, в какой мере мысль Хауза о Принцевых островах симпатична русским. Буллит встал.
– Перед нашим отъездом из Парижа «Тан» сообщила, что Россия затребовала свое золото из Стокгольма, – Буллит решительно переключал разговор на иную тему. – Ну, тот самый вагон золота, который Керенский тайно переправил в Стокгольм в обеспечение шведского займа. Я тогда сказал полковнику Хаузу: «Это золото принадлежит России, и не отдавать его бессовестно».
Ну что ж, неожиданно затеяв разговор о русском золоте, присвоенном шведами, Буллит как бы убивал двух зайцев: свидетельствовал свои симпатии новым русским и уточнял, в какой степени сообщение «Тан» близко истине.
– Шведы согласились принять нашего представителя еще в этом месяце, – заметил Чичерин лаконично.
– Тут наши позиции сильны, это русское золото, – добавил Карахан, сохранив тон, который сообщил своей реплике Чичерин.
Буллит откланялся, нельзя сказать, что краткий диалог о русском золоте дал ему много, но у него и не было оснований быть недовольным, что он затеял этот разговор.
Чичерин остановил Карахана, когда тот уже был у двери.
– А устраивают ли нас Принцевы острова?.. – он встал из–за стола. – И как отзовется все это на наших черноморских делах? – он подошел к Карахану вплотную. – А нет ли смысла спросить кого–то из наших ориенталистов? Ну, например, Даниелова? – ему даже стало весело от одного этого имени. – Спросите, спросите Даниелова!
Чичерин улыбнулся при имени Александра Христо–форозича. Георгий Васильевич любил иметь дело с Да–ниеловым, считая его человеком обязательным.
Худой и высокий, быстрый в походке и жестах, с ярко–черной шевелюрой, Даниелов казался младше своих лет… Он ходил, чуть приподняв плечи, отчего его впалая грудь как бы западала еще больше. Когда говорил, покашливал, но поток речи оставался стремительным, а каждое слово было четким – сам процесс речи, определенно, доставлял ему удовольствие. Слава полиглота–ориенталиста импонировала ему, он знал, что знает много и это небезызвестно людям.
Еще на дальних подступах к кабинету Даниелова Карахан ощутил запах кофе. «Колдует, старый хитрюга!..» По запаху кофе был хорошим: пряным, маслянистым, быть может, чуть горьковатым. Накануне мешочек густо–коричневых зерен привез со своей Пречистенки брат Николай и передал Александру Христо–форовичу из рук в руки. Много ли надо для безбедного житья–бытья ориенталиста: наперсточек драгоценного напитка, не дающего иссякнуть слабым силам, и, разумеется, арабский манускрипт – при желании его можно и сейчас рассмотреть в неярком свете настольной лампы. Как заметил Карахан, чем больше тускнеет бумага манускрипта, тем ярче чернила, в них есть негасимость сажи. Разумеется, запах кофе тепла не прибавляет, но есть все–таки ощущение тепла – хоть снимай шубу на старых лисах, с которой Александр Христофорович предпочитает в наркоминдельских студеных сумерках не расставаться.
– Александр Христофорович, есть смысл нам ехать на Принцевы острова? – произносит Карахан, появившись на пороге. – Чичерин сказал: спросите Даниелова, ему Принцевы острова наверняка говорят больше, чем нам с вами, он небось был на них… Были вы на Принцевых островах, Александр Христофорович?
– Был, конечно… – Даниелов снимает с огня медный ковшик со вскипевшим кофе, гасит спиртовку. – Господи, кто в наше время не был на Принцевых островах!..
– Однако вы шутник, Александр Христофорович, я не был на Принцевых островах!..
– Да?
Нет, Даниелов не смеется, он всего лишь усмехается, спрятав глаза под густыми, заметно взлохмативши* мися бровями.
– Ну что можно сказать о Принцевых островах!.. На небе рай, а на земле Принцевы острова!.. У Парижа – Барбизон, у Петрограда – взморье, у Стамбула – Кызыл – Адалар, то бишь Принцевы острова!.. Простите, но для Турции Кызыл – Адалар – тот же Стамбул. Шесть километров моря – не столь уж непреодолимый барьер. Если можно это расстояние увеличить, дело только выиграет…
– Кипр или Сицилия?
– Даже остров Святой Елены…
– Все понятно: осторожен Даниелов…
– Положение обязывает, Лев Михайлович… Попробуйте… нам с вами показано, – Даниелов взял ковшик, принялся разливать, в кофе были густота и блеск масла. – Остров Святой Елены удобнее Принцевых островов, Лев Михайлович…
– Значит, чем дальше от Стамбула на запад, тем лучше, не так ли? – ирония Карахана стала откровеннее. – Да надо ли нам так бояться Востока?..
– Мне ли бояться Востока, Лев Михайлович? – Даниелов поднялся – реплика Карахана задела его за живое. – Сколько помню себя, шел Востоку навстречу, кстати, за доказательством далеко идти не надо, вот оно… – Он привстал и пододвинул к Карахану стопку машинописных страничек, охваченную никелированной скрепкой. – Нет–нет, читайте!..
Не обнаруживая большого любопытства, Карахан обратил взгляд на документ и быстро отвел – Даниелов и в самом деле превзошел себя!.. Перед Караха–ном лежал документ, в некотором роде эпохальные проект создания департамента. Изжили себя примитивные японский, китайский, персидский и турецкий столы, возникал центр нашей дипломатической ориенталистики, крупный департамент, собравший знатоков Востока, и по этой причине своеобразный куст языков: китайского, японского, фарси, хинди, бенгали, арабского.
– Мы должны быть корректны в наших отношениях с Востоком, а корректность требует знаний, – произнес Даниелов воодушевленно – не иначе чашечка кофе одарила его энергией необыкновенной.
– Дай вам волю, и вы завтра потребуете создания академии восточных языков, Александр Христофорович, – заметил Карахан, смеясь, он знал, что деятельная энергия Даниелова нуждалась в поощрении.
– И потребую, – произнес Даниелов без улыбки. Карахан взял свою чашку кофе, медленно пошел по
комнате – он был гурманом, умел продлить удовольствие.
– Кто–то назвал нашу восточную политику новым магнитным полюсом. – Карахан остановился посреди комнаты, чашка в его руках вздрагивала, отмечая немалое волнение. – Ну что ж, быть может, в этом сравнении есть своя доля правды – у наших восточных принципов есть сила притяжения… Но вот о чем я думаю: легче друзей привлечь, труднее удержать… Вы поняли меня?.. Дружба не освобождает от спора, а спор – это знания. Одним словом, нужны знания, не так ли?
– Очень нужны.
Карахан допил кофе, поставил чашку на стол.
– Есть смысл постичь эту проблему до конца, подумайте, Александр Христофорович, – он произнес все это, прямо глядя на Даниелова, у того были мягкие, кротко мигающие глаза, в этой кротости была и мудрость возраста, и спокойствие натуры – с Александром Христофоровичем всегда было легко. – Как старший Даниелов? – вдруг спросил Карахан. – Собирает передвижников и пишет монографию о человеке как первосути искусства?
– Пишет, Лев Михайлович…
Карахан, собравшийся уходить, вдруг сел.
– А нельзя все–таки посмотреть даниеловских передвижников?.. Приглашение ведь не надо инспирировать? Мы его имеем?..
– Да, конечно…
– Однако при случае дайте знать, что мы готовы побывать на Пречистенке…
– А какое время вам удобно, Лев Михайлович?
– Любое, разумеется, за исключением полуночи, когда Георгий Васильевич принимает дипломатов и может вызвать не предупреждая, – засмеялся Карахан.
Так и условились: они готовы ехать на Пречистенку в любое время, за исключением полуночи.
15
Буллит появился в гостинице в половине двенадцатого и застал Стеффенса, заметно возбужденного.
– Послушайте, Вильям, мы получили приглашение от этого нашего нового знакомого, который встречал нас на подступах к Петрограду! – произнес он, не спуская глаз с Буллита. – Это в двух шагах отсюда, по ту сторону реки… И, представьте, юная хозяйка…
и как хороша! – он сложил большой и указательный палец, щелкнул ими. – Вы ничего не поняли? Ну, мистер Крайнов, который встречал нас от имени мистера Чичерина! Теперь поняли? В кои веки вы имеете возможность побывать в русском доме! Только вникните, в русском доме… – Стеффенс приложил ладонь к батарее и тотчас отнял, видно, батарея была холодна, топили плохо. – Я приглашению рад, а вы?.. Хозяева говорят по–французски, но я не надеюсь на свой французский и пригласил нашего русского друга… Когда Серж рядом, я чувствую себя увереннее…
– Ну что ж, я готов, – сказал Буллит, не выразив особенной радости, в его ответе было согласие и на участие Цветова в посещении русского дома. – Значит, юная хозяйка? А кто она такая… хозяйка? Она ведь русская, а следовательно, должна еще что–то делать?
– Водит экскурсии, – с готовностью ответил Стеффенс. – Показывает русской революции Рафаэля…
– О, Рафаэля! – только и мог воскликнуть Буллит.
Цветова увлек этот поход за Москву–реку. Все–таки у Стеффенса был талант общения. Не так уж долго он видел Крайнова, а сумел заинтересовать настолько, что тот захотел принять его у себя дома. Ну, разумеется, приглашение адресовано делегации, но, не будь Стефа, не было бы и приглашения. Нет, Стеф на коне! Он на коне и в ином смысле: его не смутило высокое положение хозяина, и, собираясь в гости, он увязал пакет, уложив часть своих припасов – по нынешним временам это было, пожалуй, предусмотрительно и не должно было обидеть хозяев. Нет, решительно был у Стефа талант общения, а следовательно, потребность видеть новых и новых людей, открывая в них такое, что обогащало представление о мире…
На их звонок точно откликнулись окна, выходящие на заснеженный двор, все пять окон, вначале два, потом, пораздумав, остальные три, видно, хозяева находились в задних комнатах, где гостей не принимают.
Дверь открыл Крайнов. Сегодня он показался Цветову неожиданно высоким и больше обычного сребро–главым, да и голос соответствовал его стати. Еще там, в вагоне, Цветов сказал себе: для обычной беседы такой голос, пожалуй, был излишне трубным, вот и теперь стоило усилий пригасить его.
– Заходите, пожалуйста, – протрубил Крайнов. Цветов огляделся. На вешалке висела шинель, и
над шинелью торчком был водружен шлем.
– Хотите знать, не упрятал ли я в доме красного офицера? – засмеялся хозяин. – Не упрятал – мои доспехи! Сберег как воспоминание об Урале… – Цветову показалось, что хозяину было в радость вспомнить Урал. – Прошу вас, – пробасил Крайнов и, оглянувшись, бросил во тьму: – Ася, дети, встречайте гостей!..
Вначале послышался перестук каблучков хозяйки стремительный, а потом возникла она сама. Цветов должен был сказать себе: Стеффенс был недалек от истины. Та, кого он назвал юной, действительно была прелестна: невелика ростом, светлоглаза, светловолоса.
– Ой, господи, не надо, не надо!.. – взмолилась она, увидев в руках Стеффенса сверток, который он на раскрытых ладонях поднес ей. – Я вас предупреждала, не надо!.. – произнесла она, однако в глазах ее была благодарность. – Вот сюда, пожалуйста, – добавила она, увлекая гостей. – Здесь не так просторно, но тепло…
Они прошли в комнату, которая и в самом деле была невелика. В открытой печи, над которой простерлась стена обливного кирпича, потрескивали поленья – запах напитанного смолой дерева, непобедимо лесной, бодрящий, шел из печи.
– Садитесь, гости дорогие, поближе к печи, – . указала она на низкие полукресла, обступившие невысокий столик, придвинутый к очагу. – Тут нам будет тепло и, пожалуй, уютно… – она взглянула на открытую дверь, за которой, поотстав, сейчас находился Крайнов, он говорил по телефону. – Вот только одна печаль, как бы хозяина не вызвали… – произнесла она, прислушиваясь к разговору, который сейчас вел муж, она обратила глаза к окну, за которым во мгле раннего вечера поблескивал неяркими огнями кремлевский холм. – Верите, как зазвонит телефон, тотчас смотрю туда… Все звонки из Кремля!..
Стеффенс произнес с неумелой прилежностью, расчленив по слогам:
– Крем–лин… Крем–лин…
Крайнов уже закончил телефонный разговор и встал в дверях.
– Однако соловья баснями не кормят, прошу вас, дорогие гости! – Крайнов простер руку и чуть ли не упрятал под нею стол со всеми разносолами, которые по нынешней поре не так уж и скудны: картошка–кормилица под томатом и сметаной, селедка в подсолнечном масле, кусок овечьего сыра, брусок баранины в тончайших срезах. Бутылка белоголовки, сохраненная на праздники, к разносолам не относилась, но на столе присутствовала. – Разрешите? – хозяин не удержал могучего вздоха, и выводок рюмок будто сам вспорхнул и разлетелся по столу, встав там, где надлежит ему быть, большая пятерня хозяина с зажатой в ней белоголовкой точно описала круг над столом, разливая бесценную жидкость. – Будем здоровы!..
Выпили с готовностью, чуть азартной, не очень соответствующей количеству выпитого.
– Нет, нет, так ли это лишено смысла: превратить яшму и малахит в баржи с зерном и накормить Питер?.. – сказал Крайнов, возвращаясь к разговору со Стеффенсом в предыдущую встречу.
– И Питер не накормишь, и яшму с малахитом потеряешь! – не совладала с собой Крайнова – понимала, что большая сдержанность была бы тут уместнее, но не стерпела и бросила в сердцах.
– Если даже накормишь одного–единственного человека, есть смысл проститься с малахитом! – отрезал Крайнов гневно.
– Правда за внуками… – кротко произнес Стеффенс. – Как они взглянут на это из своего двадцать первого века – что–то могут одобрить, а что–то и не одобрить!
– Нет, надо быть точным: что–то поймут, а что–то не поймут! – откликнулся хозяин. – Я не уступлю внукам своего права вершить суд, правду буду устанавливать я…
– Почему? – спросил Стеффенс, не скрыв изумления. – Разве им будет не так хорошо видно с их вышки, на которую поднимет их двадцать первый век?.. Оттуда наверняка будут лучше видны и наша правда, и наши заблуждения…
– Нет, им надо не подниматься на эту вышку, а опуститься с нее к нам! – отрезал Крайнов.
– Опуститься, чтобы ощутить вкус правды? – спросил Стеффенс, он дал себя втянуть в спор, убежденный, что правда на его стороне.
– Чтобы ощутить вкус… голода! – уточнил хозяин строго. – Сытый голодного не разумеет!..
Крайнова улыбнулась.
Дало о себе знать молчание, долгое и, по всему, нерушимое. Только булькала водка, которую разливал Крайнов; он был взволнован не на шутку, рука, разливающая водку, подрагивала.
– Я отнюдь не против того, чтобы самоцветы остались в России, – сказал наконец Стеффенс.
– И я не против!.. – ответствовал Крайнов, и сочувственная улыбка обежала сидящих за столом.
– Сегодня самоцветы, а завтра, упаси господи, и Рафаэль с аукциона пойдет… – уперлась испуганными глазами в мужа хозяйка, она–то понимала толк в Рафаэле.
– Ася, это не так нелепо, как тебе может показаться! – взглянул на жену Крайнов, взглянул не без гнева – этот разговор, видно, и крайновский дом не раз раскалывал надвое. – Когда ребенок твой валится от голодного обморока, пустишь с аукциона и Рафаэля… – он посмотрел на дверь, за которой находились дети, посмотрел сам и будто приковал к дверям взгляды других.
– Ты хочешь, чтобы я выбрала между Рафаэлем и Танечкой?.. – едва ли не крикнула Крайнова. – Ты об этом хочешь меня спросить?
– Есть вопросы, на которые нег ответа, – подал несмелый голос Стеффенс.
– Нет–нет, все вопросы имеют ответ!.. – воскликнул Крайнов и поднял глаза на жену, они все еще были полны гнева. – Допускаю, что наши дети дадут ответ и на этот вопрос…
– Вот именно, они–то разберутся в этом… – подхватила Крайнова, она вкладывала в слова мужа свой смысл.
– На этом и помиримся!.. – заметил Буллит, он выбрал подходящий момент, чтобы заявить о себе. – Поговорим о том, что можно назвать… злобой дня…
– Это что же такое… злоба дня? – спросил Край–нов, и серебристая струйка, повисшая над рюмкой Буллита, прервалась.
– Россия и королевская Швеция! – возгласила Крайнова. – Что может быть сегодня злободневнее!.. Кстати, Станислав Николаевич едет в Стокгольм!..
– Ася! – повысил глос Крайнов. – Нас же с тобой об этом не спрашивают?
– Спрашивают, спрашивают! – подхватил Буллит. – Этот секрет уже разгласила парижская «Тан»: вам поручено вернуть русское золото, переправленное в Стокгольм Керенским, так?
– Ну, вот видишь, Станислав, наши гости знают больше, чем мы с тобой думаем…
– Ася!..
– Но я, признаться, имел в виду не Стокгольм, когда говорил о злобе дня… – Буллит был великодушен и пришел на помощь Крайновой вовремя – хозяин дома воспротивился не на шутку. – Не о Стокгольме…
– Тогда… о чем? – спросил Крайнов мрачно.
– О Колчаке, например… – пояснил американец.
– Давайте выпьем, а уж потом поговорим о Колчаке! – сказал Стеффенс и, подняв рюмку с водкой, помедлил, дав понять, что сказал не все. – Я видел краем глаза ваших красивых детей. Мне они симпатичны. Настолько симпатичны, что я действительно передал бы им решение всех наших споров…
– Значит, адмирал Колчак?.. – Крайнов задумался, помрачнев. – Тут был у меня друг детства из Екатеринбурга, говорит: Колчак медлит с возвратом земли помещикам…
– Медлит? – переспросил Буллит. – Это как же понять? Почему медлит? Расчет?
– Расчет, конечно… – ответил Крайнов без большой готовности, видно, боялся категорических суждений.
– Какой… расчет? – осторожно спросил Буллит.
– Какой? – повторил вопрос Буллита хозяин. – Я скажу, но только чур, это всего лишь мое мнение, а я, как вы понимаете, нынче уже не военный, поэтому мнению моему невелика цена. – Он задумался. – Кто воюет на стороне красных? Рабочие города!.. Тверь, Ярославль, Иваново – Вознесенск, Владимир, как, разумеется, Москва и Петроград… Не только, конечно, города, но ядро – города!.. А кто такие колчаки?.. Казаки–станичники, а также коренные золотопогонники – золотопогонников со счетов не сбросишь!.. – он оглядел сидящих за столом, заметно притихших. Его стройный рассказ, быть может, явился и для него самого неожиданностью. – Кто берет верх и кто возьмет верх?
– В самом деле, кто? – подал голос Буллит. Хотел того Крайнов или нет, но подвел рассказ к самому значительному, кстати, и для Буллита значительному.
– А это как раз самое трудное! – вырвалось у хозяина. – Вот тот же Уральск: утром – белые, вечером – красные, утром – белые, вечером – опять красные… Как на весах, на каждой чашечке которых по фунту – равновесие, трагическое, я бы сказал, равновесие…
– Переведите, переведите, пожалуйста: трагическое равновесие!.. – произнесла хозяйка, обращаясь к Цветову, и с откровенным восхищением взглянула на мужа, она уже простила ему Рафаэля.
– Но есть сила, способная нарушить… равновесие? – спросил Буллит, его мысль неотступно следовала за Крайновым.
– Есть, конечно.
– Какая?
– Мужик русский… – Крайнов улыбнулся, будто бы все сказанное было и для него неожиданностью. – Тот, кто сумеет склонить его на свою сторону, окончательно склонить, за тем и победа!..
– А мужик, он понимает это?
– Наш мужик – голова, он все понимает!
– И что?
– У России вон сколько лесов – мужик и переселился в леса, дезертировал!
– Не хочет идти в армию… белую?
– Нет, почему же, и в красную не хочет, но идет – боится остаться без земли…
Буллит замер, опустив глаза, его лицо изобразило усталость.
– Но золотые погоны у Колчака, а это, значит, и выучка, и знание стратегии, и опыт?
– Опыт – категория преходящая! – ответствовал Крайнов. – Когда это война гражданская да к тому же длится годы, опыт становится достоянием не только военных.
– Генерала бьет в открытом бою клерк заурядный или такой же заурядный молотобоец?
Крайнов не торопился с ответом, у него было искушение сказать «бьет!», однако в этом была бы уже симпатия к одной из сторон, а он хотел выдержать характер до конца.
– Да, бывает и так… – ответил хозяин, пораздумав. – Не без этого! – добавил он.
– Переведите, пожалуйста: не без этого! – устремила на Сергея свои серо–синие глаза Крайнова.
– Поэтому кроме этих двух фронтов – красные, белые – есть еще третий фронт, – сказал хозяин.
– Мужик?
– Да, мужик, – согласился Крайнов. – И тут каждая из сторон сильна в той мере, в какой ее принципы позволяют ей не пренебречь правдой…
– Каким образом?
Крайнов точно запнулся на миг – то, что он хотел сказать сейчас, требовало раздумий основательных.
– Ася, принеси, пожалуйста, газету, которую оставил Вольский… – произнес он наконец и, дождавшись, когда жена покинет комнату, добавил: – Тут Саша Вольский, однокашник мой, приволок листок, который слепили колчаковские мудрецы под видом газеты советской, – он принял из рук жены просторный газетный двухполосный лист. – Вот видите… «Рабочий край» – газета Иваново – Вознесенского Совета… Все тут на своих местах: и дата, и издатель, и адрес редакции, кроме вот этого аншлага… Нет, вы не туда смотрите, вот здесь… Переведите, пожалуйста!
Газета легла поверх стола и всего, что на столе поместилось. Угол газетного листа был отхвачен, видно, пошел лихому молодцу на «козью ножку», другой прожжен – не иначе газета шла трудными путями в крайновский дом… Цветов смотрел на газетный лист и глазам своим не верил. Вот так, черным по белому: «Генерал Мамонтов на Поклонной горе – ждет ключи от Москвы!» Заметка, подпирающая аншлаг, сообщала подробности: «Новая волна восстаний в больших русских городах. Белые ворвались в столицу. Генерал Мамонтов, ожидая ключей от Москвы, расположился на том самом выступе Поклонной горы, где ожидал русских челобитчиков Наполеон». Цветов закончил переводить немудреную заметку, сложил вчетверо газетный лист. Газета была напитана запахом жженой бумаги и, пожалуй, сыростью, казалось, комната, в которой лежала газета, давно не топилась.
Раздался дверной звонок, его рокотание донеслось до собеседников не без труда.
– Это Лев Михайлович, он живет рядом и пришел на огонек!.. – возвестила Крайнова. – Вы, конечно, знаете Льва Михайловича?
Вошел Карахан, казалось, в его бороде еще таяли крупинки снега.
– Хотел повернуть обратно, да услышал, что Ася Васильевна успела меня представить.
– Хотите чаю горячего? – предложила хозяйка. – Можно и водки… Хотите?
– Не откажусь, – согласился Карахан.
– Вот гостей интересует адмирал Колчак, – произнес Крайнов. – Я сказал: военный опыт перестанет быть монополией белых, им овладевает и Красная Армия…
