Текст книги "Государева почта. Заутреня в Рапалло"
Автор книги: Савва Дангулов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 38 страниц)
27
Сергей заехал к брату на Неглинную. Пришел на память дядя Кирилл. Вспомнилась встреча с ним в банковском королевстве в предвоенном Петербурге. Вспомнил, как шел дядя Кирилл по залу, осиянному солнцем, распушив свои усища, и армия клерков провожала его изумленным взором, как будто то был не человек, а небесное тело, прочертившее след в околоземном пространстве и завершившее свой полет в сияющих покоях банка. А как теперь? Зал был едва ли не таким же, как в Петербурге, но только никто не сидел на своих местах. Люди двигались волнами, как могло показаться, ничего не видя. Те, в петербургском банковском королевстве, были как бы на одно лицо: темные костюмы, бороды и пейсы, безупречно выправленные проборы, разделившие редеющие волосы пополам с точностью до единой волосины, склеротический румянец, раскинувший по щекам ярко–красные деревца… А тут будто одеяло, сшитое из лоскутов, куда как пестро и не богато. Да был ли отродясь банковский зал таким? Ватники и безрукавки, меховые «обдер–гайчики», тулупы, тужурки и кучерские поддевки, выходные деми с наскоро нашитыми каракулевыми, котиковыми и бобровыми воротниками и шубы, сшитые из телячьих шкур, плохо выделанных и по этой причине дурно пахнущих, а ко всему этому валенки, валенки, валенки, сапоги на проспиртованной подошве, добытые из военных кладовых, трофейные башмаки на подковах, бурки, легкие, подшитые кожей, готовые вот–вот пуститься в пляс, ноговицы, унты, даже постолы и сандалии… Видно, это было время обеда, и в руках каждого, кто шел, была чашка с блюдцем. Чашки были разные: фарфоровые, фаянсовые и глиняные, в трещинах, стянутые проволочкой, с отхваченными краями, того особого тускло–желтого цвета, какой обретает даже нежнейший фарфор от прикосновения рук человеческих… И вся эта толпа, смятенная, возбужденная дыханием цикория и жареного лука, которое поднималось из полуподвала, где находилась банковская столовка, вся эта разноликая и разномастная толпа валила валом, готовая сшибить все, что возникало на ее пути, в том числе и собственного директора…
Толпа схлынула, и большой банковский зал можно было обозреть без труда. Точно его обитатели разбежались в панике, на столе валялись варежки, брошенные наотмашь (при этаком холоде впору и варежки), из полуоткрытого ящика выпер клубок шерсти со спицами (не иначе знаток дебета и кредита, не вынимая рук из ящика, довязывал набрюшник), из корзины, пробившись сквозь многослойное тряпье, таращила глаз кошка (видно, ласковая животина помогала почтенному канцеляристу скоротать восемь долгих часов).
– Как… банк? – засмеялся старший Цветов, вызывая на откровенность Сергея.
– Куда как здоров банк, братец мой дорогой…
– Здоров, говоришь? – Герман повел головой сокрушенно. – Не до жиру, быть бы живу?..
– Не до жиру!..
В иное время, пожалуй, можно было и продолжить разговор, но сейчас нет настроения, да и банковские служащие, наскоро одолев нехитрую трапезу, возвращались в залг неожиданно прозрев. По тому, как они раскланивались с Германом, можно было подумать, что, утолив голод, они обрели способность видеть.
Но, прежде чем направиться к выходу, старший Цветов остановился у секретера со створчатым верхом, приподнятым в эту минуту.
– Как с завтрашней поездкой? – спросил Герман старика со шкиперской бородкой, обильно седой и давно не стриженной. – Колики в почках поутихли?
Старик взлохматил бороду, отчего она стала в два раза больше:
– Эту ночь не спал, да уж как–нибудь…
– А может быть, вице–директора снарядить?
– Нет, сам!
Герман переступил с ноги на ногу, казалось, он только теперь понял, что решение за ним.
– Ну, сам так сам…
Они пошли к выходу, торопясь. И то надо торопиться: в далеких Сокольниках немалое торжество, Лари–син день. Но до Сокольников вон какие длинные версты, еще успеешь себя приготовить ко встрече с сестрой, придав соответствующий вид и своему лицу, и своим мыслям.
– Ты рассмотрел этого старика среброкудрого, Сергей?
– Как мог, а что?
– Старикан – уникум! – произнес Цветов–старший едва слышно, впрочем, толстое стекло, отсекшее пассажиров от водителя, позволяло тем, кто расположился на заднем сиденье, и посумерничать, не опасаясь, что их беседа будет услышана. – Отыскал тайные пути к штольне, куда было упрятано энное количество презренного металла…
– Отыскал… в смысле помог вернуть? Старший Цветов не торопился ответить.
– Убежден, поможет.
– Ну что ж, хорошо, коли убежден…
Они были на сокольнической просеке без малого в семь и, едва открыв входную дверь, возрадовались, услышав запах праздничного пирога. Да, этот пирог, по нынешним ненастным временам невиданно пышный, был помещен посреди стола, как бы возглашая: в доме Цветовых праздник! Хрустальный графин с высокой шестигранной пробкой был полон наливки тончайшего рубинового оттенка, быть может, вишня, а возможно, слива или смородина.
Братья, немало смущаясь, извлекли из коробка, оклеенного бархатом, серебряную стрельчатую брошь, осиянную сапфировым зернышком, торжественно–хлопотливо прикрепили ее к кармашку блузы, которую по случаю праздника надела Лариса. Сестра могла только догадываться, каких трудов стоило братьям добыть белую стрелу.
Был произнесен тост, что, к удивлению братьев, вызвало у сестры приступ необъяснимой печали. В ответ на поздравления из ее неожиданно повлажневших глаз выпали слезы едва ли не такой величины, как зерно сапфира в ее броши.
– Да ты что? – изумился Герман. – Радоваться надо!
– А чего мне радоваться? – вздохнула она.
– А почему бы тебе не радоваться? – в голосе Германа было недоумение.
– А чему я должна радоваться? – перешла она на крик. – Чему?
– Когда пьешь, надо закусывать, Лариса! – засмеялся Герман и, взяв нож, принялся резать пирог. – Все мы плохо ели сегодня, надо закусывать! – Он взял свой кусок пирога и не без аппетита стал его уминать, всем своим видом показывая, что остальные должны делать то же. – Хорош пирог!..
Вернулась от соседей няня и принесла в кульке, сложенном из куска газеты, соль.
– Садись, няня, вот твоя рюмка, вот пирог, ешь… Но она отодвинула рюмку кончиком своего покалеченного пальца, уперев недоуменные глаза в Ларису.
– Ты что?
Они посидели молча, каждый погруженный в свои мысли, только было слышно, как уминает пирог Герман.
– Ты помнишь наш разговор, Сергей, той ночью? – произнесла Лариса, обращаясь к младшему брату и напрочь игнорируя всех остальных. – Ты помнишь то, что я тебе сказала? – она горячо дышала, была возбуждена. – Ты думаешь, что я сказала это из трусости, да? – она смеялась, а глаза ее были полны слез. – Ты думаешь, что я делаю из этого тайну? Так вот, я готова повторить это, сейчас повторить!
Герман оторвался на секунду от пирога.
– Ну повтори, это даже интересно…
– Для тебя повторю, специально для тебя, – укорила она Германа.
– Слушаю, повтори, – произнес он нетерпеливо, однако остаток пирога из рук не выпустил.
Новый вздох вырвался из ее груди, она никак не могла собраться с силами.
– Все люди, все разделены на таких, как мы с тобой, Герман, только на таких! – возгласила она, возгласила нетерпеливо, боясь, не дай бог, что он ее перебьет. – Первые – бессребреники и, как все бессребреники, лишены корысти, им ничего не надо!.. Вторые– люди тщеславные… Одним словом, одни у подножия горы, другие на ее пике!..
– Значит, ты мне уготовила пик, а сама осталась у подножия?
– Именно, и не хочу ничего иного!..
– Но что ты все–таки хочешь?..
И вновь, как это было несколько минут назад, сле–зины, одна крупнее другой, покатились по ее щекам, прочертив бороздки, лицо было напудренным, и бороздки казались синими.
– Отпусти меня с Сергеем!.. Герман засмеялся.
– Погоди, чего это тебе взбрело в голову?
– А то, что все это не по мне!.. Не по моим сла–бым силам, понимаешь?
– Погоди, погоди, что именно не по твоим слабым силам?
– Россия… все, что в ней происходит и еще произойдет! Ты внял: все, что в ней произойдет! Не по моим силам, понимаешь, не по моим!..
– Вот это и есть корысть… Понимаешь, корысть… вот это!..
Она зарыла пальцы в обильные свои лохмы, взъерошила их.
Тебе больше всех надо, а я довольствуюсь малым. Вы тут все погибнете, а я не хочу погибать… Не хочу, понимаешь?
– И это тоже корысть… Она заплакала в голос.
– Ты говоришь со мной, как господин!.. Кто тебе дал право? Завтра ты сдавишь мне шею железной скобой и продашь на невольничьем рынке!.. Кто тебе дал право? Кто?
– Ты говоришь глупости, Ларка, постыдись!.. Нет охоты с тобой говорить, просто охоты нет… избавь меня, не хочу…
Он встал, пошел в соседнюю комнату.
– А ты что в рот воды набрал?.. – взъярилась она, глядя на Сергея. – Ты согласен с ним?..
Цветов–младший опустил голову. Все как–то пошло кувырком.
– Не я ли тут виноват, Лара?.. Она ожила.
– Ты!.. Ты поощрил его своим молчанием… Сказал бы ты слово, как брат, как… мужчина, в конце концов, он не позволил бы себе так… Ты виноват!
Встал и Сергей.
– Прости меня, что так получилось… – Он пошел на отцовскую половину. – Я очень устал, я, пожалуй, лягу… – произнес он, задержавшись в дверях. – Прости меня… – он вошел в комнату и погасил свет. Минутой позже он подумал, что свет можно было и не гасить, ей наверняка показалось, что этим самым он сознательно обрывал разговор, хотя он ведь не хотел этого.
Сергей проснулся за полночь, входная дверь вздрагивала от ударов кулака. Потом послышались смятенные причитания Насти: «Вот ведь нечистый вас навязал, когда это кончится?» И вслед за этим донеслись размеренно твердые шаги Германа, сходящего по лестнице, не иначе все происходящее не было для него неожиданностью. Потом по окнам шарахнул свет автомобильных фар и медленно источился, видно, машина развернулась и ушла. Все понятно, автомобиль приходил за Германом.
Утром он не застал дома ни брата, ни сестры, да и няня была в растрепанных чувствах.
– Вот так завсегда, – пожаловалась она, собирая нехитрый завтрак. – Явятся ночью и бултых, как в прорубь… – она покачала головой, точно все остальное уже говорила не Сергею, а себе. – Креста на них нет! – она продолжала покачивать головой. – Я ему говорю: «Ночью пуля летит шибче, сложишь голову свою горемычную не за понюх…» – она подняла маленькие свои кулаки, грозя незримому недругу. – Была бы родительница, остановила, да где ей?.. Веришь, Серега, иной раз пошла бы пехом в ту далекую Самару, да дороги не знаю!.. Пошла бы и тебя поволокла! Как туда путь держать? Через Оку–реку или Волгу–реку? Как ей там лежать, сиротинушке? – в минуту трудную няня вспоминала их родительницу. Мать, закончившая свой земной путь в поездке на хлебную самарскую сторону, была там же предана земле. – Да что там матушка? Был бы родитель жив, и он остановил, несмотря, что смирный! – она зажмурилась что было силы, лицо точно сжалось, стало с кулачок. – Ох, был бы родитель… – она открыла глаза не сразу, а открыв, взглянула на Сергея с суровой укоризной. – Не надумал сходить на могилку к родителю? Может, вдвоем оно оборотистее…
Только сейчас он заметил, как она принарядилась – и блузу сатиновую надела и валяные сапоги в калошах достала из сундука – определенно загадала побывать на могиле, которая и ей была дорога…
Они пошли.
А ветер, разгулявшийся не на шутку, катил бабку Настю по снежной тропе будто пушинку. И она поворачивалась к ветру спиной, вскрикивая: «И откуда ты взялся, окаянный ветрище, нет моей моченьки!..» И норовила протянуть несильные руки и ухватиться за локоть Сергея. И мнилось, будто несет бабку Настю злой пучиной, и всплескивает она слабыми руками, и беспомощно барахтается, и силится повиснуть на руке Сергея… А потом они стояли над снежным холмиком, повитым ветвью ели, что росла рядом, и ветер будто отступил. Было неправдоподобно тихо и неожиданно солнечно, как бывает в затишке ясным мартовским утром. Только слышно было, как скрипят по сухому снегу новые калоши бабки Насти да стонет ее одинокий голос: «И на кого ты нас кинул, радима–а–й!» И странное чувство проникало в душу Сергея, и он не мог подавить в себе изумления, как же далеко он отодвинул от себя в эти годы все отчее. И родительский дом, и брата с сестрой, и смятенную Настю, и вот эту могилу, на какое немыслимо дальнее расстояние он отринул все это от себя… Будто был он и не он. И хотелось спросить себя: да нет ли тут измены? А если есть измена, то откуда она?
28
Буллит опасался, как бы коварный Клемансо не проник в смысл миссии в Россию и не предпринял бы щага, враждебного миссии. Американец дал понять: надо возвращаться! Из этого следовало: делегация должна покинуть Москву с таким расчетом, чтобы к двадцатому быть в Гельсингфорсе. Иначе говоря, время пребывания в Москве на ущербе.
Карахан был вызван в Наркоминдел на рассвете, вызван срочно и, не дождавшись автомобиля, должен был идти из Замоскворечья пешком. Расстояние не такое уж великое, но ночью разразилась пурга, для нынешней поры необычная. Москву завалило снегом. Пришлось идти, прокладывая тропу, «по первопутку», против ветра. Мороз точно подпалил лицо, весь день пламень стоял у самых щек. А сейчас огодь погас и неудержимо повлекло ко сну. Карахан зажег спиртовку, прежде чай помогал. Он взял стакан в руки, дошел по кабинету. Чай был сладким. Он шел, отпивая короткими глотками чайг не выпуская из рук документа, который следовало вручить американцам.
Карахан принял Буллита на исходе дня, заметив, что Чичерин готов встретиться с американцем за полночь, когда проект соглашения с союзниками будет готов.
Итак, до того, как состоится встреча с Чичериным, Карахану и Буллиту, а заодно и синклиту наркомин–дельских экспертов предстояло «выутюжить» документ. Ядро документа было принято в ходе петроградских, а затем московских переговоров, оставалось уточнить окончательный текст, как, впрочем, принять и некоторые новые пункты, возникшие в последние Дни.
Опыт подсказывал, что это не так мало и ночи может не хватить.
Пределикатным продолжал оставаться вопрос о долгах.
Буллит придавал важное значение формуле: советское правительство, как, впрочем, и иные правительства, образованные на территории бывшей Российской империи и Финляндии, должны признать свою ответственность за финансовые обязательства бывшей Российской империи перед иностранными державами, подписавшими данный документ.
Все, что относится к подробностям того, как будет осуществлена выплата, должно быть оговорено на конференции.
Русское золото, вывезенное чехословаками из России, как и то, что Россия внесла по Брестскому договору немцам, а союзники вывезли из Германий, должно быть зачтено в уплату долга.
Вновь возник вопрос о Клемансо и его антисоветских акциях. Буллиту дали понять, что хотелось бы иметь гарантию, хотя бы полуофициальную, что США и Великобритания сделают все возможное, чтобы дух и буква документа соблюдались и Францией.
Русские настойли на своей просьбе, они ждут ответа союзников до 10 апреля, впрочем, справедливости ради надо отметить, что Буллит, весьма щепетильно относившийся к прочим оговоркам, тут не возражал. Это обстоятельство наводило на раздумья: не считал ли он в преддверии своего возвращения в Париж, что оговорка о предельном сроке должна стимулировать энергию союзников к подписанию договора, согласованного в Москве? Если его мысль работала в этом направлении, значит, у него должны быть сомнения. Ну, а это уже совсем тревожно, хотелось спросить Буллита: какие сомнения?
Чичерин пригласил Буллита к себе на пределе полуночи.
Нарком извинился, что вынужден принимать американского гостя в кашне – второй день его мучило ощущение приближающейся ангины. Ломота в костях точно указывала, что на этот раз и марганцовка не поможет. Не без откровенного любопытства Чичерин смотрел на Буллита. Вот он, дипломат, делающий карьеру! С тех пор, как Чичерин увидел Буллита в первый раз в Петрограде, тот не переставал изумлять Георгия Васильевича. Своими костюмами нежнейших табачных, пепельно–серых и сребристо–черных тонов, гладких и графленных светлой ниткой, которые он менял с такой калейдоскопичностью, будто в его задачу входило помимо достижения согласия с русскими показать в эти пять дней и свой гардероб. Впрочем, в своем роде страстью для Буллита были не только костюмы, но и ботинки, а вернее, гамаши, которыми ботинки были голуприкрыты, ткань гамашей была как бы замшевой, мягкой, приятно ворсистой. В те редкие минуты, когда в переговорах возникала пауза, Чичерин нет–нет да останавливал на госте взгляд, полный откровенного внимания. Гость казался посланцем иного мира, в котором сам цвет неба иной… В одежде Буллита, наверно, было кокетство, но Чичерин должен сказать себе: красивое кокетство. Кокетство и в том, как американец держал на виду холеные руки с безупречно остриженными ногтями, как он перебирал пальцами, останавливая их на весу и задерживая на них внимание собеседника, как он отводил голову, показывая свою бледную шею с тщательно обритым затылком, как, наконец, пил кофе, терпеливо дожидаясь, пока тот остынет, видно, пуще смерти он боялся всего горячего.
В углу кабинета, где ими уже однажды был обжит столик, собрались они и сейчас.
И вновь, как это было у Карахана, началось чтение документа, его русского и английского текстов.
Внимание Чичерина привлекла формула, к которой американец обратился впервые накакуне. Она гласила, что союзные войска отзываются немедленно, но армия новой России уменьшается в такой пропорции, как и армия борющихся против нее сил.
Таким образом, в эту ночь, хотели участники переговоров или нет, две проблемы возникли вновь, знаменуя собой два полюса, они, эти полюса, и противостояли друг другу, и своеобычно друг с другом взаимодействовали: Россия идет на выплату долгов, союзники решаются на вывод войск из России.
Рассвет застал их за чтением последнего параграфа.
Снег, выпавший за ночь, не прибавил утру света. Солнце оставалось за пологом облаков, казалось, рассвет должен был прийти с ветром.
Буллит вышел из Наркоминдела и подивился тишине, которая стояла в городе. Это был миг между ночью и днем, заповедный миг раздумья, сосредоточенности, острого внимания к происходящему. И американец должен был сказать себе сейчас, когда желанный текст принят и заключен в твердую кожу портфеля, баталия, собственно, и начинается. Да не парадоксально ли все это? В самом деле, в тот самый момент, когда большевики сказали «да», по существу, скрепив своими подписями соглашение и, таким образом, протянув недавним противникам руку, баталия только–только начиналась… С кем баталия, не мог не спросить себя Буллит. Как ни прост был вопрос, американец должен был признаться, что ему трудно на него ответить. Быть может, причиной тому была минувшая ночь, а вместе с нею и усталость неодолимая, но ответ лежал за семью печатями… С кем баталия?
С наступлением полуночи Ленин пригласил к себе наркоминдельцев, он это делал и прежде, когда надо было отсечь от себя дневную сутолоку и постичь многосложность вопроса. Консилиум мудрецов? Возможно. Своеобразное собрание ума и опыта? И на это похоже.
Явился Чичерин, как обычно, за четверть часа и, воспользовавшись свободной минутой, попросил девушек–секретарей принести ему стакан горячего чая, пил стоя, удерживая стакан, поглядывая на входную дверь: Карахан, разумеется, не опоздает, но явится на пределе урочного часа. А жаль, в перспективе беседы есть смысл зондировать проблему. Но в этот раз было поиному. Послышался жизнелюбивый смех Карахана, а потом и он сам появился в дверях, заметно возбужденный. Совнаркомовец, которого он одарил этим своим смехом, очевидно, прошествовал по коридору дальше…
Ленин пригласил к себе.
Однако питерская поездка далась ему нелегко, тревожная белизна коснулась лица, не иначе разболится голова, в последнее время он стал замечать за собой это. Приглашая сесть, как бы невзначай отодвинул ребрышком ладони квадратик вощеной бумаги с горкой синих кристалликов – приготовился принять до прихода гостей, да не успел.
– Итак, что высоколобая дипломатия думает о наших пропозициях Западу? – спросил он, обратив глаза на иаркоминдельцев. С заученной точностью они заняли свои места: Чичерин справа от пред совнаркома, Карахан слева. – Пойдет Антанта на мировую с Советской властью?..
Нет, Ленин сейчас хотел говорить, как можно было догадаться, не о тексте соглашения, который был подготовлен и принял окончательные формы не без участия Владимира Ильича, а о самом факте миссии: почему ей приданы столь своеобразные черты и в какой мере она правомочна решать задачи, которые взяла на себя?
– Пойдут на мировую?
Чичерин достал платок и вытер им лоб – после выпитого чая лоб стал влажным.
– Действительно, миссия выглядит своеобразно: есть некая диспропорция между правами, на которые она рассчитывает, и самим характером миссии…
Ленин рассмеялся.
– Не слишком ли молод Буллит?
– Нет, дело, пожалуй, не столько в молодости, сколько в ранге – миссия такого рода требует более высокого ранга…
– Но там есть вторая фигура – Стеффенс, – задумчиво произнес Ленин. – Солиден?.. – спросил он.
– Солиден, конечно, – подтвердил Чичерин, – и к России хорошо относится. Друг новой России…
– И все–таки… – в речи Чичерина было неспешное раздумье, а Ленин хотел реакции действенной, он торопил. – Да, да…
– Не дипломат, к тому же полуофициален, а следовательно, не в полной мере… правомочен.
– И тем не менее это миссия Антанты? – спросил Ленин, сдерживая волнение, разговор с Чичериным насторожил его: чичеринское «не в полной мере… правомочен» настораживало.
– Нет сомнения, Антанты, – согласился Чичерин. – Ее миссия…
Ленин взглянул на Карахана, по мере того как продолжался разговор, Карахан помрачнел заметно, как только настроение падало, лицо темнело, даже его ярко–черная борода, казалось, тускнела.
– А вы что думаете, Лев Михайлович?
– Георгий Васильевич, разумеется, прав, но вот вопрос…
– Да, да…
– Быть может, у Буллита своя задача – разведка, самая первая, и этому подчинен состав делегации: деятельный Буллит, осведомленный в русских делах Стеффенс, этот разведчик Птит, оставшийся в Петрограде… Если Антанту устроит поездка Буллита, за первой миссией явится вторая… Мне кажется, когда Георгий Васильевич говорил мне о разведке, он имел в виду и это…
Ленин пошел по комнате, вода в стакане дрогнула, шаг был исполнен энергии.
– Может быть, и так, может быть… Однако, что делать нам?
– При первой же встрече с Буллитом надо повторить: мы ждем ответа Антанты до десятого апреля, – произнес Чичерин. – Одиннадцатого мы уже его не примем… Наш девиз: терпимо, но твердо…
– Как вы, Лев Михайлович?
– Именно твердо, Владимир Ильич. Ленин вернулся за стол.
– Согласен, надо повторить: крайний срок – десятое апреля… – Ленин еще не все сказал. – А этот Стеффенс по–своему занятен?.. – взглянул он на Чичерина, потом на Карахана, как бы вызывая их сказать и свое слово.
– В чем–то задира, в чем–то забияка, но значителен и честен, – отозвался Чичерин.
– И, как мне кажется, старается понять Россию, – подал голос Карахан.
– Не без колебаний, но старается понять, – согласился Владимир Ильич. – Не считаете ли вы, что тут. у нашей дипломатии есть резерв: отыскать если не друга, то… симпатизанта, – он не без сомнений обратился к этому слову, оно было необычно, но точно по смыслу. – Без друзей новая дипломатия не сделает ничего серьезного… – он тронул кончиками пальцев висок, видно, голова еще болела. – Великий дар отыскать друга, еще больший – его сберечь…
Чичерин покинул Кремль с Караханом.
Георгий Васильевич нахлобучил шапку, поднял воротник шубы, выпростав шарф и тщательно обмотав им шею, – мартовская теплынь обманчива.
Карахан, прежде времени облачившийся в демисезонное пальто, поглядывая на Чичерина, ссутулил плечи – от одного вида Георгия Васильевича познабливало.
– Который час, Лев Михайлович? Карахан обнажил запястье.
– Ничего не вижу!.. – вымолвил он, поднося к глазам и отстраняя руку. Он взглянул в сторону того берега – Замоскворечье, видимое с кремлевского холма, укрыла темь. – Впрочем, наверняка больше часа – в час станция отключает свет в Замоскворечье…
– Если даже миссия Буллита – всего лишь шар пробный, есть смысл оказать ей полную меру внимания, Лев Михайлович… – произнес Чичерин.
– Все, что в наших силах, Георгий Васильевич…
– Ваша петроградская поездка состоится вовремя?
– Да, я говорю и о Петрограде…
Карахан ехал в Петроград по делам новой дипломатии. Все масштабнее становились наши отношения с Востоком, историческим центром русского востоковедения была северная столица, кадры специалистов по Востоку – китаистов, индологов, арабистов – Наркоминдел рекрутировал из Петрограда.
– Крайнов будет с вами?
– Да, до Петрограда, дальше один…
– Ну, что ж, доброго пути…
Сказав «дальше один», Карахан имел в виду Швецию–путь Крайнова лежал в Стокгольм…
– А каков Владимир Ильич, а? – оживился Чичерин. – И это его слово о симпатизанте?.. И этот совет: великий дар отыскать друга, еще больший – его сберечь… – он удержал в памяти мысль Ленина. – Мне эта формула Ленина видится своеобразным ключом к будущему… – Он вздохнул, произнес почти счастливо: – Ключом, ключом… Одно слово, государева почта! – вернулся он мыслью к миссии Буллита. – По всем статьям государева стать, а на самом деле? Миссию отряжал Ллойд Джордж, а он все–таки глава кабинета его величества. Государева, государева! – повторил он, не утаив иронии.
Башня Кутафья осталась позади, они простились. Тропа Чичерина взяла направо, к Китайгородской стене, снежная стежка Карахана – в Замоскворечье. Тропы были неширокими, схваченными ледяной коркой, отдающими заметной лиловостью, медленно теряющимися в непрочной тьме мартовского полуночья.
