Текст книги "Скиппи умирает"

Автор книги: Пол Мюррей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 47 страниц)

– Мистер Джастер, даю вам последний шанс.

Все видят, как его костлявая рука, лежащая на парте Джикерса, сжимается в кулак, и сразу вспоминают историю о пятикласснике со швами на голове и все прочие мрачные легенды, роящиеся клубами вокруг священника, и мысленно кричат: “СКИППИ, МАТЬ ТВОЮ! СКАЖИ ЕМУ ТО, ЧТО ОН ХОЧЕТ УСЛЫШАТЬ, И ВСЕ!” Но Скиппи хранит вязкое, головокружительное молчание, хотя вокруг него все искрится, а глаза священника сверкают на него голодным блеском, будто волчьи, и никто не знает, что сейчас произойдет, а потом священник делает шаг вперед, а Скиппи, тихонько покачивавшийся на месте, вдруг резко выпрямляется, застывает, открывает рот – и заблевывает всего Кевина “Чего” Вонга.

Впервые Хэлли увидела Говарда на показе фильма “Ад в поднебесье” [11]11
  “Ад в поднебесье” – американский фильм-катастрофа 1974 г. о пожаре в 135-этажном небоскребе в Сан-Франциско.


[Закрыть]. Ее сестра, услышав об этом, вслух высказала свои сомнения: а можно ли рассчитывать на счастливое будущее с человеком, с которым познакомилась на фильме-катастрофе? Но в ту пору Хэлли не хотелось быть чересчур разборчивой. Она прожила в Дублине всего-то три недели – недостаточно долго, чтобы перестать все время теряться на приводящих в бешенство, вечно меняющих названия улицах, но достаточно долго, чтобы избавиться от многих иллюзий относительно этого города; достаточно долго и для того, чтобы, внеся депозит и арендную плату за первый месяц в съемной квартире, расстаться с большей частью привезенных денег и решительно урезать время, отведенное на самоанализ и поиски себя. Тот день она провела в интернет-кафе, неохотно обновляя свое резюме; она ни с кем не разговаривала со вчерашнего вечера, когда у нее произошла немного неестественная беседа с китайцем, разносчиком пиццы, о его родной провинции Юньнань. Когда она увидела афишу “Ада в поднебесье”, фильма, который они вместе с Зефир смотрели, наверное, раз двадцать, ей показалось, будто она встретила старого друга. Она пошла в кино и в течение трех часов согревалась знакомым пламенем – картинами рушащейся архитектуры и задыхающихся постояльцев отеля; она оставалась сидеть до тех пор, пока уборщики не начали подметать пол вокруг ее ног.

Стоя на тротуаре на выходе из кинотеатра, она развернула карту города и уже начала выискивать какое-нибудь место, где можно было бы провести следующие часа два, как вдруг мимо промчалось такси и выбило карту у нее из рук. Карта взметнулась в воздух, а потом спланировала прямо на грудь мужчине, который как раз выходил из кинотеатра. Хэлли зарделась от смущения, а потом заметила, что этот мужчина – он в этот момент в замешательстве силился выпутаться из облепившего его двухмерного изображения города, так что казалось, будто он сам как-то вырос из карты, – по-своему привлекателен.

(“Чем именно привлекателен?” – спрашивала ее потом Зефир. “Чем-то ирландским”, – отвечала ей Хэлли; под этими словами она имела в виду целый ряд каких-то трудно определимых черт – бледная кожа, мышиного цвета волосы, общее впечатление нездоровья, – которые, объединившись, непостижимым образом создают мощный романтический эффект.)

Мужчина поглядел направо и налево, а потом увидел ее – ежащуюся от холода на другой стороне мощенной булыжником улицы.

– Это, наверное, ваша, – сказал он, вручая ей неправильно сложенную карту.

– Спасибо, – сказала она. – Извините.

– Я, кажется, видел вас в кинотеатре?

Она неопределенно кивнула, поправляя волосы.

– Я вас заметил, потому что вы там оставались до конца. Большинство людей вскакивают с мест, как только появляются субтитры. Я никогда не мог понять – куда они так торопятся?

– Это понять трудно, – согласилась Хэлли.

– Да, – сказал мужчина, в задумчивости скривив губы. Разговор подошел к своему естественному завершению, и она поняла: он раздумывает – прекратить его на этом, сохранив совершенство формы короткого диалога, или рискнуть нарушить это совершенство, попытавшись продвинуть его на новую стадию; сама она надеялась, что он выберет второй вариант.

– Вы не из Дублина, верно? – спросил он.

– Конечно, раз хожу с картой, – ответила она, а потом, спохватившись, что такой ответ мог показаться колкостью, добавила: – Я из Соединенных Штатов. Родилась я в Калифорнии, но сейчас приехала из Нью-Йорка. А вы?

– Я отсюда, – он махнул рукой на окрестные улицы. – Так что вы искали на карте?

– М-м, – задумалась она. Не желая выдавать невеселую правду – а именно, что она искала там просто какое-нибудь место, какое угодно, – она плотно зажмурила глаза и попыталась вспомнить хоть один из треугольничков на туристической карте Дублина. – Ах да, музей! – Должен же здесь быть музей.

– Ах да, – отозвался он. – Знаете, я там не бывал с тех пор, как он переехал. Но я вам покажу, где музей. Это недалеко.

Он повернулся, жестом пригласив следовать за ним, и она пошла вниз, к причалам, к суматохе грузовиков, автобусных остановок и чаек. Он указал на другой берег, куда-то вверх по течению реки.

– Отсюда до музея полчаса, – сказал он. – Хотя, мне кажется, он скоро уже закроется.

– О!

Хэлли взвесила возможности. Он был ее ровесником и не казался психом; было бы мило побеседовать с кем-то не о доставке пиццы, а о чем-нибудь поинтересней.

– Ну хорошо, а можно где-нибудь неподалеку чего-нибудь выпить?

– В моем городе с этим проблем нет, – ответил он.

Хэлли оставила Нью-Йорк, прежнюю работу и друзей и приехала в Ирландию, не имея четких планов, если не считать желания очутиться в другом месте, да еще смутных представлений о том, что неплохо бы исследовать глубины собственного “я” и написать какой-то еще не задуманный шедевр. Теперь же, сидя в теплом, темном, пропитавшемся запахами хмеля кабачке, она задалась вопросом: а может быть, истинная причина была в том, что ей хотелось влюбиться? Ей опостылела ее прежняя жизнь – а есть ли лучший способ забыть обо всем, чем заняться изучением нового человека? Буквально натолкнуться на кого-то – на незнакомца среди миллионов других незнакомцев, и приступить к открытиям – оказывается, у него есть имя (Говард), возраст (25 лет), профессия (учитель истории) и прошлое (финансы; нечто туманное) – с каждым часом раскрывать его для себя все больше, словно волшебную карманную карту, которую если откроешь, то дальше она будет разворачиваться сама, пока весь пол твоей гостиной не окажется полон таких мест, где ты никогда не бывал.

(“Только будь осторожна, – сказала ей Зефир. – Ты в таких вещах плохо разбираешься”. – “Ну, зачем делать из этого что-то серьезное”, – ответила Хэлли – и не стала упоминать о том, что уже поцеловала его на мосту над какой-то рекой, названия которой даже не знала, а потом они обменялись телефонами и расстались, а потом она еще бродила по лабиринту разнородных улиц, пока не набрела на полицейского, который сообщил ей, где она находится; потому что Хэлли верила в то, что поцелуй – это начало истории – не важно, хорошей ли, плохой ли, длинной или короткой, истории некоего “мы”, а уж если она началась, то нужно проследовать за ней до самого конца.)

В течение следующих недель они снова и снова возвращались в тот кинотеатрик в Темпл-Баре и посмотрели вместе еще много фильмов-катастроф – “Приключение ‘Посейдона’”, “Аэропорт”, “Рой” – и всегда досиживали до самого конца сеанса; потом он вел ее по пьяноватому городу – мимо его ржавеющих, ветшающих прелестей, сквозь дождь. Следуя подсказкам ее путеводителя, они осматривали следы пуль на стенах главпочтамта, заброшенные, на вид будто детские скелеты в катакомбах церкви Святого Михаила, мощи святого Валентина. Пока они так гуляли, Хэлли представляла, как по этим же самым улицам ходил ее прадед, и одновременно мысленно соотносила достопримечательности с теми хмельными байками, которые так любил рассказывать ее отец за рождественским столом; а потом смущенно смеялась над тучными очередями своих соотечественников у генеалогической палатки в Тринити-колледж, где продавались семейные родословные на красивых пергаментных свитках, походившие на университетские степени и как будто бы предоставлявшие покупателю законное место в истории.

Потом, сидя где-нибудь в пабе, Говард просил Хэлли рассказать о ее родине. Похоже, в детстве он смотрел только плохие американские телешоу, а когда она описывала пригород, где выросла, или школу, где училась, глаза его начинали лучиться, как бы встраивая эти новые подробности в ту мифическую страну, что давно жила в компакт-дисках, книжках и фильмах, рядами громоздившихся вокруг его кровати. Хэлли, хоть и понимала, что именно ее иностранность придает ей особую загадочность в его глазах, все-таки пыталась донести до него приземленную правду. “Да там все примерно так же, как здесь”, – говорила ему она. “Нет, не так”, – возражал он серьезным тоном.

Он рассказал ей, что как-то раз думал подать документы на грин-карт и перебраться туда. “В общем, что-то сделать…”

– Ну и? Что потом произошло?

– Да что обычно происходит? Я нашел работу.

Его занесло на престижную должность брокера в Лондоне – занесло, именно так он выразился, а когда Хэлли попыталась оспорить его слова, он заявил, что большинство выпускников Сибрука рано или поздно оказываются где-нибудь в Сити или занимают соответствующее высокое положение в финансовой области или в Дублине, или в Нью-Йорке. “Это что-то вроде целой сети”, – сказал он. Оклады там щедрые, и он до сих пор бы там оставался, ни любя, ни ненавидя свою работу, если бы не катаклизм, который он сам на себя навлек. Катаклизм – это тоже его слово; еще он называл это взрывом и крахом.

После этого катаклизма, или как бы там он еще ни назывался, он вернулся в Дублин – и в течение последних двух месяцев преподавал историю в своей бывшей школе. Когда Хэлли познакомилась с родителями Говарда, ей стало ясно, что они – хоть сам он и говорил, что в детстве его отдали учиться в Сибрук, чтобы он продвинул свою семью на несколько ступенек вверх по общественной лестнице, – считают преподавание там безусловным шагом вниз. Обед у Фаллонов был буйством дорогих столовых приборов и хорошего фарфора посреди разливанных озер молчания, словно какая-нибудь непригодная для прослушивания модернистская симфония; под внешним налетом вежливости угадывался кипящий котел, полный разочарования и невысказанных обвинений. Это было похоже на обед с каким-нибудь англо-саксонским кланом в Нью-Гемпшире; Хэлли удивлялась, насколько неирландскими они ей показались, – впрочем, в Дублине многое казалось ей неирландским.

Она всегда подозревала, что его отношения с Сибруком гораздо сложнее, чем он сам готов признаться; они прожили вместе больше года, прежде чем он рассказал ей о происшествии в карьере Долки. Ей показалось, что это был вполне типичный несчастный случай, какие нередко происходят с подростками по пьяни, но стало понятно, что для Говарда этот случай отбросил тень на все, что было и раньше, и позже. Она задавалась вопросом: отчего он вернулся в свою бывшую школу – чтобы таким образом наказать себя? Или это было своего рода искупление? Ей казалось, что он как будто пытается отрицать прошлое – в то же самое время внедряясь в него, а может быть, отрицать прошлое посредством внедрения в него. Она не могла понять, насколько нормальна такая ситуация; однако всякий раз, когда она пробовала с ним об этом заговорить, он только раздражался и быстро менял тему.

Нельзя сказать, что это было так уж важно; им было о чем еще поговорить. Примерно в ту же пору Хэлли узнала о выходном пособии, выплаченном брокерской компанией. Оно было втрое больше, чем учительская зарплата Говарда; он просто держал эти деньги в банке.

Она не заставляла его покупать дом. Она просто говорила ему, что глупо оставлять такую кучу денег лежать мертвым грузом. “Просто из экономических соображений”, – объясняла она. Говард был единственным человеком в Ирландии, равнодушным к недвижимости. Вся остальная страна только и говорила что о ценах на дома, гербовых сборах, ипотеках и так далее, так и сыпля терминами, будто риэлторы-профессионалы на рабочем совещании, – однако Говарду, очевидно, никогда не приходила в голову мысль о покупке жилья. Ему необходим кто-то, кто вынудил бы его обратить внимание на собственную жизнь, – так сказала ему Хэлли. “Иначе тебя вообще снесет течением куда-нибудь с поверхности земли”.

И вот, несколько месяцев спустя, они вселились в дом на окраине пригорода, откуда открывался вид на рощицы своенравных, похожих на рисунки доктора Сьюза деревьев, росших по другую сторону неглубокой долины. Хотя район этот не считался особенно модным (вряд ли кто-нибудь из местных жителей отправлял сыновей учиться в Сибрук), сам дом был им не по средствам. Но само это расточительство отчасти казалось Хэлли изюминкой замысла – такой идеалистической бравадой, как будто они заявились в гости к настоящей жизни, подошли к ее воротам и крикнули: “Впусти нас!”, хотя в действительности у них не было ни приглашения, ни вечерних нарядов. Подумав об этом, Хэлли улыбнулась, вымыв первую тарелку в первый вечер в новом доме. А нелепая мысль о том, что когда-нибудь придется выплачивать долг – не прямо сейчас, конечно, но когда-нибудь, заполняя эти пустые спальни, – тоже вызывала у нее улыбку. Она до сих пор не написала ни единого слова своего будущего романа, но теперь впервые за очень долгое время ощущала себя героиней собственного романа, а ведь это гораздо лучше.

С тех пор прошло всего полтора года; и все равно кажется, что эта какая-то чужая жизнь. Милые рощицы, которые были видны из окна, уже выкорчевали, и теперь дом стоит на краю обширной полосы сплошной грязи. Когда-то, обещают, здесь будет Научный парк, но пока земля вся искорежена огромными рубцами и канавами, и в каждую вбиты десятки маленьких колышков, как будто освежеванную шкуру земли подвергли не то какой-то акупунктуре, не то пытке; и весь день напролет слышно, как ревут бульдозеры, как врезаются в бетон циркулярные пилы, как рабочие выворачивают из земли с корнями и расчленяют последние корни деревьев.

“Да, пожалуй, нам стоило внимательнее читать, что там написано мелким шрифтом”, – вот и все, что обычно говорит Говард по этому поводу: ему-то не приходится сидеть здесь каждый день и слушать весь этот грохот. В последние недели шум усилился еще и из-за ночного апокалипсиса фейерверков, сопровождаемого воем автомобильных сигнализаций и собачьим лаем, да к тому же электричество стало регулярно вырубаться – это рабочие, копающие траншеи в будущем Научном парке, случайно повреждают подземные кабели.

Она закуривает сигарету и смотрит на неумолимый курсор, подмигивающий ей с экрана. Затем, как бы спеша ему отомстить, она склоняется над столом и отстукивает текст:

Если производство запоминающих устройств продолжит развиваться нынешними темпами, то скоро данные, эквивалентные памяти и совокупному опыту целой человеческой жизни, можно будет записать на один-единственный чип.

Снова откинувшись назад, Хэлли перечитывает то, что только что написала, и струйки дыма лениво переползают через ее плечо.

Пока идет эта жульническая война в Ираке, быть американкой за границей не слишком-то здорово. Бывало, услышав акцент Хэлли, совершенно незнакомые люди останавливали ее на улице – или в супермаркете, или в кассе кинотеатра, – чтобы отчитать ее за очередной случай насилия со стороны ее соотечественников. Зато когда она стала искать работу, оказалось, что здесь как раз ее гражданство отнюдь не помеха. Скорее даже наоборот: в области бизнеса и техники американский акцент был здесь буквально голосом авторитета, а все, что этот голос говорил, воспринималось как официальное послание с корабля-носителя. Новый сюрприз: ирландцы просто помешаны на технике. Хэлли раньше думала, что страна, имеющая такой груз истории за плечами, должна быть больше расположена к тому, чтобы оглядываться назад. На деле же все обстоит ровно наоборот. В прошлом здесь видят мертвый груз: в лучшем случае оно годится для того, чтобы завлекать туристов, в худшем – это лишь досадная помеха, лишняя ноша, выживший из ума и неуправляемый престарелый родственник, который все никак не помрет. Ирландцы думают только о будущем – разве сам их премьер не сказал, что живетв будущем? – и всякая новомодная штука, появляющаяся на рынке, сразу же становится очередным свидетельством головокружительной современности этой страны, за нее хватаются, как за палку, которой можно поколотить прошлое и заодно вчерашних деревенщин, которых сегодня уже почти не узнать.

Когда-то и саму Хэлли завораживал неостановимый прогресс науки. Она была журналистом-новичком в Нью-Йорке, которую соблазнила и увела от “настоящего” писательства энергия интернет-бума. Хэлли ощущала, что находится в самом сердце Большого взрыва – новой вселенной, рождающейся на глазах и преображающей все, к чему она прикасается. Казалось, все стало возможным! Каждый божий день происходят великие прыжки в немыслимое! Теперь же, глядя на эти беспощадные, сами себя рекламирующие чудеса, Хэлли все больше чувствует себя чужаком – неповоротливым, неуместным, старомодным, будто родитель, которого подросшие дети уже не берут в свои игры. И когда она сидит так за столом в пригородном доме, ей вдруг приходит в голову, что, несмотря на все перемены, так тщательно ею описанные, на самом-то деле ее жизнь мало чем отличается от жизни ее матери двадцать пять лет назад: разве что мать проводила весь день дома, занимаясь воспитанием детей, а Хэлли проводит день в компании маленьких серебристых машин, на службе у ненасытной ипотеки. Так, может быть, эта злость, которая закипает внутри нее, – эта неразумная, несправедливая злость, которую она чувствует, когда Говард приходит домой после нескольких часов, проведенных вдали от нее, – это, по сути, такая же злость, которой всегда было хоть отбавляй у ее матери?

Сестра говорит, что у Хэлли депрессия.

– Ты же все время беспокоишься, не становишься ли ты похожа на мать. А в учебниках говорится, что это верный признак депрессии. Во всех учебниках, где описывается депрессия, приводится картинка с матерью. Да брось ты уже эту чертову работу! Не понимаю, почему ты ее не бросишь?

– Я же тебе сто раз говорила – все дело в визе. Я не могу просто так все бросить и найти что-то другое. Никто не будет из милости давать мне такую работу, в которой я ничего не смыслю. Так что или это – или работа официантки.

– Официанткой работать не так уж и плохо.

– Плохо – когда на тебе висит ипотека. Сама поймешь, когда станешь старше. Не все так просто в жизни.

– Верно, – говорит Зефир.

И наступает воинственная тишина, которая последнее время частенько прорывается в их разговоры. Зефир на пять лет младше Хэлли, она совсем недавно начала изучать искусство в Провиденсе (штат Род-Айленд). Ее жизнь с каждым днем как будто еще сильнее бурлит идеями, приключениями, развлечениями; и с каждым днем Хэлли, напротив, все меньше может рассказать ей в свой черед. Ей нелегко делать вид, будто она сама ничего этого не замечает, и нередко она посреди разговора умолкает, не выдерживая тайного приступа зависти…

– Что? – вдруг включается она, поняв, что Зефир о чем-то спросила ее. – Извини, тут что-то плохая слышимость.

– Я просто спросила: ты что-нибудь написала за последнее время?

– А… Нет. Пока нет.

– Угу, – сочувственно вздыхает Зефир.

– Ничего страшного, – заверяет ее Хэлли. – Когда меня что-нибудь вдохновит, обязательно напишу.

– Ну конечно напишешь! – потрескивает в трубке голос Зефир, полный энтузиазма.

Хэлли только морщится, слыша в нем отголоски собственных стараний приободрить сестру.

Она подходит к окну. На другой стороне улицы соседские собаки – два золотистых охотничьих пса – нетерпеливо прыгают в саду перед домом; вскоре подъезжает машина соседа. Он отпирает калитку, нагибается, зарывшись лицом в пушистую светлую шерсть своих любимцев; жена открывает дверь и выходит встретить мужа, у нее на руках младенец, а из-за спины выглядывает симпатичная дочка постарше. Собаки прыгают так, словно у них самая большая в жизни радость. Вид у всех счастливый.

Стоя у окна невидимкой, Хэлли думает о Говарде: в последнее время он как будто собирается с духом, когда входит сюда вечером, а когда спрашивает, как прошел день, на лице у него, будто маска, выражение усталости. Он как будто в тисках необоримой скуки. Неужели эта скука исходит от нее? Может быть, это она, Хэлли, привносит скуку в его жизнь, излучает ее: не любимая женщина, а какой-то скучный, распадающийся изотоп? Она вспоминает своих родителей – как они превратились за десятилетия из попутчиков-хиппи, давших им с Зефир эти нелепые имена, в унылых пятидесяти-с-чем-то-летних ворчунов, которые обнесли себя стеной из капиталовложений – в ожидании, что скоро небо обрушится. Хэлли задумывается о том, что ждет их впереди, о нарастающем процессе отчуждения – и от мира, и друг от друга. Может быть, поэтому и ссорились ее родители; может быть, эти ссоры были попытками найти путь назад, вернуться к истокам всего того, что они потеряли?

Она ждет шума Говардовой машины, которая скоро должна подъехать к дому, и решает, что уж сегодня она будет веселой, оживленной, что сегодня они не будут ссориться. Но она уже чувствует, как нарастает, закипает где-то внутри привычная злость, потому что она мысленно уже видит, как он входит, как спрашивает ее о делах, стараясь при этом скрыть скуку, одним словом, стараясь выказать интерес, как будто это очередное задание, которое он готовит для своих уроков: постараться быть хорошим, постараться заставить себя любить ее.

Назад к карточке книги "Скиппи умирает"