Текст книги "Скиппи умирает"

Автор книги: Пол Мюррей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 47 страниц)

– Хорошо, – неуверенно произносит Джастер.

– Вот и молодчина, – говорит Говард. – Ладно, ступай, ступай.

Джастер послушно топает по коридору.

– Мы еще увидимся на этой неделе, – кричит Говард ему вдогонку. – И хорошенько потолкуем, ладно?

Он поворачивается, чтобы вновь окунуться в приятный свет, исходящий от мисс Макинтайр.

– Извините, – говорит она весело. – Я его не заметила, иначе не стала бы вас прерывать.

– Нет-нет, ничего страшного, пустяки, – заверяет ее Говард. – У него вчера произошла небольшая стычка с отцом Грином. Грег попросил меня потолковать с ним, узнать, все ли в порядке.

– Кажется, я видела его у себя на географии, – говорит она и добавляет: – Он такой маленький!

– Обычно в таких случаях детей направляют на беседу к советнику по воспитанию, но Грег решил, что он, наверное, охотнее будет говорить с кем-нибудь помоложе, – объясняет Говард. – Ну, в общем, с кем-то, кому он мог бы больше довериться.

Она слушает его с вдумчивым видом (или изображает вдумчивость?): Говард уже заметил, что многие ее жесты и ужимки носят обескураживающий налет некоей несерьезности, искусственности, как будто она, забавы ради, позаимствовала их из какой-то старомодной комедии. Как же подобраться к настоящей Орели?

– Ах да, вот что я хотел вам сказать, – он легонько касается ее руки. – Я последовал вашему совету и раздобыл ту книгу Роберта Грейвза. Сегодня я читал ее на уроке. Вы оказались правы – ребятам понравилось!

– Я же вам говорила. – Она улыбается.

– Это же совсем другое – когда слышишь, как о войне рассказывает тот, кто побывал в самом пекле. Ученики действительно заинтересовались.

– Ну, может быть, все это напомнило им школу, – говорит она. – Кто сказал про окопную войну, что это девяносто девять процентов скуки и один процента страха?

– Ну, про скуку не знаю. Но – господи! – весь этот хаос, эта жестокость! И все описано так ярко.Мне было бы очень интересно почитать его стихи – просто чтобы увидеть, как человек, который описывает людей с вывороченными кишками, вдруг переходит к теме любви.

– Ну, может быть, одно не так далеко отстоит от другого, – говорит она.

– Вам так кажется?

– А вы сами когда-нибудь любили? – спрашивает она его, будто дразнясь.

– Да, конечно, – признается Говард, волнуясь. – Просто я хотел сказать, что с литературной точки зрения это, должно быть, большой стилистический прыжок от одной задачи к другой…

– М-м-м. – Она снова проделывает эту штуку – пробегает по верхней губе самым кончиком языка.

– Послушайте, – говорит он, – мы в прошлый раз, как бы это сказать, неудачно начали…

– Да?

– Ну, я имею в виду… – Он, как будто в тумане, замечает, что по обе стороны от них проносятся потоки школьников. – Помните, вы мне тогда сказали, что не собираетесь… м-м… кое-чего делать со мной?

– Я сказала вам, что не буду с вами спать.

– Да, именно… – Он чувствует, как весь заливается краской. – Ну вот, я только хотел… Надеюсь, я не дал повода… Ну, в общем, я хочу сказать вам, что я тоже… Что я тоже нисколько не собирался, м-м, с вами спать.

Она с секунду молчит, как бы переваривая его слова, а потом говорит:

– И это все, что вы можете мне сказать – спустя целых два дня?

– Да, – говорит он неохотно.

– Ну, теперь я совершенно точно не буду с вами спать, – говорит она смеясь и поворачивается к нему спиной.

– Погодите, – говорит он в отчаянии, – когда вы говорите, что… Что вы этим хотите сказать?

– До свиданья, Говард, – бросает она через плечо.

– Подождите!

Но чары уже разрушены: торопясь догнать ее, он снова осознает, что существует в мире предметов, препятствий, которые вклиниваются меж…

– Простите, Говард, я вас не заметил…

Говард, задыхаясь, только молча открывает рот.

– A-а, Роберт Грейвз! – Джим Слэттери поднимает с пола упавшую книгу. – Вы читаете ее ребятам?

Уже потеряв надежду, Говард смотрит вслед ее удаляющейся фигуре: обратив к нему спину, она, кажется, продолжает насмехаться над ним.

– Грейвз удивительно разносторонний писатель, – продолжает Слэттери, ничего не замечая. – Таких людей сегодня уже почти не сыщешь. Стихи, романы, работы по классической мифологии… А вы, кстати, никогда не пробовали читать его “Белую богиню”? Безумная, откровенно говоря, книжка, но чрезвычайно захватывающая…

Говард понимает: теперь ему никуда не деться. Он ведь пять лет сидел в классе и слушал все эти бредни. Как только Джим Слэттери начинает говорить на заинтересовавшую его тему, остановить его может только божественное вмешательство.

– …исследует различные дохристианские общества – в Европе, Африке, Азии – и всюду ищет одну и ту же фигуру, эту самую Белую богиню – с длинными светлыми волосами, голубыми глазами и кроваво-красным ртом. Он докапывается до самих древних вавилонян. Его теория такова: поэзия в том виде, в каком мы ее знаем, выросла из культа этой самой богини. Вся поэзия – вернее, вся истинная поэзия – всегда рассказывает об одном и том же. Наверное, это можно назвать мифом плодородия…

Голубые глаза, кроваво-красный рот.

– …сражение между поэтом, который олицетворяет грядущую весну, и как бы его сверхъестественным двойником или отрицательным “я”, олицетворяющим прошлое, зиму, тьму, застой и так далее, – из-за любви этой самой Белой богини…

Совершенно точно не буду с вами спать.

– Грейвз умер на Майорке, подумать только! Поселился там с одной женщиной, поэтессой. В Дейе. Пару лет назад мы туда ездили – ну, мы с женой то есть. Восхитительное место, когда отъезжаешь подальше от всех этих курортов. Потрясающие пейзажи. А морская живность! Помню, однажды вечером жена сказала мне – она ела креветки…

Говард рассеянно кивает. Ему мерещится, что вдалеке, в людской гуще в Пристройке, он видит ее белый шарфик, мелькающий, как кончик лисьего хвоста.

Отойдя подальше, Скиппи принимается бежать. Он бежит до тех пор, пока не оказывается у себя в комнате. В голове у него тучи летящих искорок, сквозь них почти ничего не видно.

Поговорить с тобой? О чем это он хочет с тобой говорить?

Вот черт!

Он в панике: тревога с треском бежит по нервам, болезненно искрясь в самых кончиках пальцев, мысли наталкиваются одна на другую, как автомобильчики с бамперами в аттракционах, но хуже всего то, что он и сам не знает почему! Он не знает, что это ломится в дверь его мозга, не знает, почему сердце так быстро колотится, не знает, почему это так важно – не разговаривать с Говардом-Трусом, – а теперь он уже не знает, почему стоит на стуле и вышвыривает свою сумку из одежного шкафа, дергает за выдвижные ящики и через плечо выбрасывает на кровать их содержимое: нижнее белье, носки, футболки, свитера, кроссовки… А потом что-то мелькает мимо окна.

Спустя секунду он слышит, как за стеной на полную громкость включается стерео Эдварда “Хатча” Хатчинсона, хотя Скиппи точно знает, что сам Хатч внизу, в столовой. На радиобудильнике возле кровати Скиппи мигают цифры 00:00. Он откладывает сумку и медленно поворачивается к окну. Кажется, вся комната дрожит и плывет по краям.

Эта штука пролетела слишком быстро – и все-таки он как-то умудрился заметить ее. Направляясь к окну, он вдруг слышит, как сталкиваются и сливаются в коридоре звуки болтовни из телевизоров, радио и компьютеров: разные голоса как будто открывают двери и спрашивают друг друга: что происходит? Он ступает осторожно, как будто это вовсе не он, не осмеливаясь поверить в то, что он увидел то самое, что ему померещилось; он даже притворяется, что вовсе об этом не думает, он притворяется, приближая глаз к телескопу Рупрехта, что ему просто так, ни с того ни с сего, захотелось посмотреть по сторонам…

Но он видит только облака и птиц. И вдруг – ого! – какой сюрприз. Неужели он в самом деле ожидал, что инопланетяне выберут именно этот момент, чтобы прибыть на Землю? Как будто они летели из своих космических далей только для того, чтобы спасти… да вот же, опять! Опять, будто ниоткуда, оно появляется в окуляре и снова исчезает из виду. Скиппи рыщет по небу, гоняется за ним, и его сердце стучит, как будто собирается вовсе выпрыгнуть из грудной клетки. Неужели все это происходит наяву? Или он бредит? Но нет – вот наконец он его поймал: это ЛЕТАЮЩАЯ ТАРЕЛКА, скользящая по воздуху!

Тем временем Рупрехт сидит внизу, в своей лаборатории, и корпит над волновым осциллятором. Человеку с менее блестящим умом эта лаборатория, пожалуй, показалась бы немного unheimlich [14]14
  Мрачной, зловещей ( нем.).


[Закрыть]. Это тесная, лишенная окон комнатка в самых недрах цокольного этажа, освещаемая одной-единственной голой лампочкой; из стен сочится сырость, с потолка капает, а в тени прозябают остовы и обломки прежних изобретений Рупрехта – Клономатик, Погодная машина, Автомат невидимости, Протектрон-3000: все они заброшены и распотрошены на запчасти для других проектов, так что теперь сами они выглядят как жертвы какой-то чудовищной войны машин. Однако для Рупрехта эта лаборатория – отрадное прибежище, оазис порядка и рациональной мысли. Компьютеры излучают тепло, поэтому в комнате всегда комфортная температура, к тому же она достаточно удалена от остальных помещений в этом здании, так что здесь можно в любое время суток, и днем и ночью, играть на валторне; здесь есть даже телевизор – на случай, если вдруг захочется просто посмотреть канал “Нэшнл Джиографик”, не выслушивая при этом ничьих посторонних “юмористических” замечаний о половых органах.

Волновой осциллятор Ван Дорена – это инструмент для СВЗР, придуманный самим Рупрехтом. Идея довольно простая: ВОВД принимает звуки (например, основную тему из Канона Пахельбеля, исполняемую на валторне) и переводит их в полный спектр частот, включая те, что недоступны слуху человека (но, может быть, доступны слуху инопланетян), а затем посылает их в космос.

– Слушай, Минет, что толку без конца играть космическим жителям всю эту скукотищу? Чтобы они подумали, что все земляне – столетние старики?

– На самом деле классическая музыка совершенно незаменима в качестве средства связи. С одной стороны, это математическая система, которую по силам понять любому разумному существу; с другой – она позволяет расшифровать физиологическую природу человека: ведь такие характерные элементы музыки, как шум, повторы, сотрясение, основаны на нашем сердцебиении, дыхании и так далее. У профессора Тамаси есть очень интересная статья, посвященная как раз этой теме.

– Ну ладно, наверно, я упустил это из виду.

На начальном этапе с этим волновым осциллятором пришлось изрядно повозиться; впрочем, сейчас Рупрехт надеется, что вот-вот преодолеет все трудности. Взяв его с рабочей поверхности – ВОВД представляет собой безобидную с виду прямоугольную штуковину размером с коробку конфет, – Рупрехт втыкает его вилку в электросеть и отходит на шаг назад. Ничего не взрывается, не загорается. Хорошо. Он включает осциллятор. Загорается красная лампочка, раздается гул исправно работающего прибора. Рупрехт садится на стул и достает из футляра валторну. Прежде чем заиграть, он чуть-чуть медлит, смотрит на дверь. Обычно ему нравится, когда Скиппи присутствует на пробных запусках, но сегодня тот куда-то пропал после урока истории и не ответил ни на одну эсэмэску. Ну что ж, раз он решил пропустить важное научное событие века, это его дело.

Сегодня Рупрехт выбрал для исполнения свое любимое произведение – начало Концерта для валторны Баха. Играя, он представляет себе, как два изящных существа на другом краю Вселенной откладывают книги, которые читали, и восторженно улыбаются, заслышав дивные звуки музыки из своего футуристического радиоприемника; одно существо делает пригласительный знак другому, они запрыгивают в свой космический корабль… И вот уже Нью-Йорк, подиум, на котором мировая общественность приветствует вежливых инопланетян и подающего надежды подростка, который перенес их сюда…

Шум от помех становится таким невыносимо громким, что Рупрехт вскакивает со стула. Секунду он стоит неподвижно, будто пригвожденный к полу этой какофонией, а потом, с некоторым трудом, зажав уши пальцами, он крадется к осциллятору – а из того теперь раздается какой-то немецкий голос, вещающий что-то, с той же оглушительной громкостью, про Bockwurst! [15]15
  Горячие сардельки ( нем.).


[Закрыть]Но вот электричество милосердно вырубается.

Тишина: в темноте Рупрехт, тяжело дыша, лежит на полу в позе эмбриона. Через несколько секунд электричество снова включается – включаются телевизор, компьютеры и все остальные электроприборы в комнате, кроме осциллятора, который лишь виновато дымится. Рупрехт склоняется над ним, чтобы посмотреть, в чем дело, но тут же отдергивает обожженные пальцы. В нем вскипает раздражение. Что случилось? Почему эта штука не работает? Бесполезно, все бесполезно – или, может быть, он сам бесполезное существо – глупое, бесполезное и тупое. Тогда что толку от всех его стараний? Рупрехт пинает волновой осциллятор Ван Дорена так, что тот отлетает в угол комнаты и, продолжая дымиться, приземляется у основания Протектрона-3000, а сам в отчаянии тяжело оседает на стул.

– Иногда причина, по которой мы не видим ответа, заключается в том, что мы слишком близко глядим на вопрос, – говорит голос.

Рупрехт, вздрогнув, поднимает глаза. В телевизоре, который включился сам по себе, появляется знакомое лицо – сморщенное и коричневое, как орех, с необыкновенно переливчатыми глазами: радужные оболочки так и блистают, будто производя какие-то запутанные вычисления.

– Все это время, я понял, трудности данной задачи отвлекали меня от того, что стояло за ней, – говорит лицо. – Ввод же дополнительного измерения сразу все проясняет. Мы оказываемся лицом к лицу с действительностью, обладающей одновременно и простотой, и почти невозможной красотой.

– Вот это да, блин, – говорит Рупрехт.

Почти невозможная красота. Она пританцовывает, блестит, как сбежавшая звезда, сквозь безобразную осеннюю серость: Скиппи не в силах оторваться, хотя за дверью уже слышен, все громче и все ближе, топот шагов и тяжелое дыхание, как будто кто-то грузный бежит по лестнице, перескакивая сразу через две ступеньки, – и вот наконец вбегает Рупрехт, весь в поту, и выпаливает что-то невнятное: “Мультиверсум!” – а потом замечает, чем занят Скиппи, и кричит:

– Мой телескоп!

– Извини…

– Зачем ты его передвинул?

Рупрехт оттесняет его и ревниво берется за трубу.

– Кажется, я видел НЛО, – говорит Скиппи.

– Да он вообще не на небо наведен, – фыркает Рупрехт.

Он приближает глаз к окуляру, чтобы убедиться в своей правоте; на другом конце ничего не видно – только какая-то девчонка из Сент-Бриджид, играющая во фрибси во дворе за стеной.

– И вообще, – отстраняется он от телескопа, вспомнив, зачем он бежал сюда из лаборатории, – это все не важно. А важно вот что. По-видимому, наша Вселенная – не единственная Вселенная в мире. Она может оказаться всего лишь одной из бесконечного числавселенных, которые движутся в одиннадцатом измерении!

– Ого, – говорит Скиппи.

– Я знаю! – возбужденно выкрикивает Рупрехт. – Существует одиннадцать измерений! А ведь все думали, что их только десять!

И он продолжает говорить, развивая тему, расхаживая между кроватями кругами то в одну, то в другую сторону, хлопая себя по лбу и выкрикивая всякие слова вроде “водораздел”и “ сногсшибательно”. Но Скиппи не слушает его. Глядя в телескоп, он опять наблюдает за той девушкой с фрисби: она бегает взад и вперед по гравийной площадке, подпрыгивает и кружится в воздухе, протягивая руку, чтобы поймать диск, и снова запуская его вверх, не успевая даже коснуться земли ногами, смеясь и убирая изо рта непослушные темные пряди волос… Она кажется гораздо ярче, чем все окружающее, словно кусочек лета, чудом очутившийся в октябре; в то же время от нее и все вокруг тоже становится ярче: ей удается как-то все наладить, как бывает, например, в мюзикле, когда кто-нибудь один принимается петь, а вслед за ним начинают петь и все остальные. Это относится не только к другим девочкам, но и к деревьям, стенам, к гравию, которым усыпан двор, к Рупрехту, даже к самому Скиппи, прилипшему к телескопу…

Из этого мечтательного состояния его выводит вой, раздавшийся сзади. Это Деннис и Марио прокрались в комнату и неожиданно набросились на Рупрехта; рассуждения об одиннадцатом измерении прервались, так как главный докладчик по этой теме катается по полу, цепляясь за свои трусы.

– Куда это ты уставился, Скипфорд?

Не успевает Скиппи направить трубу в другую сторону, как его уже теснят от телескопа; Деннис, приставив глаз к стеклышку, принимается издавать звонкие возгласы, как будто у него свистит в ушах:

– У, у, ух! Какая милашка!

– А ну-ка, дай мне посмотреть. – Марио тоже не хочет оставаться в стороне. – Ну и ну, что за попка!

– Погоди, вот увидишь ее сиськи… Эй, глядите – Скиппи покраснел! В чем дело, Скиппи? Это твоя подружка?

– Что ты болтаешь, – говорит Скиппи с отвращением, хотя не очень-то убедительно: он и в самом деле сделался весь красный.

– Смотри, Марио, смотри, Рупрехт! Скиппи не нравится, когда говорят о его подружке. Это потому, что ты любишь ее, Скиппи? Потому что ты любишь ее и хочешь жениться на ней, и целовать ее, и обнимать ее, и держать за руку, и говорить: “Я вюбвю тебя, ты моя вюбовь…”

– Не понимаю, что такое ты несешь.

– Интересно, эта знойная красотка придет к нам на танцы? – говорит Марио.

– Думаешь, она придет на дискотеку? – Скиппи вдруг весь загорается, как рождественская елочка.

– Знойных девок на этой дискотеке будет зашибись, – говорит Марио. – Да к тому же девицы из Сент-Бриджид известны своим распутством. Они будут валиться, как кегли, чтобы по ним проехались большие яйца Марио.

– Да, интересно, придет ли она туда, – говорит Скиппи.

– Скиппи, да ты совсем бредишь, если думаешь, что такая девчонка подойдет к такому растяпе, как ты! – Деннис крепко зажимает голову Марио между локтем и боком и принимается прыгать.

– Отпусти меня, придурок! – булькает Марио.

– Что-что, Марио? Я плохо тебя слышу, говори погромче!

– А кто это – Т. Р. Рош? – Рупрехт поднял с пола светло-желтую трубочку и теперь рассматривает этикетку на ней.

– Да, а почему тут по всей кровати одежда разбросана? – спрашивает Марио, с запозданием заметив беспорядок в комнате. – И зачем тут эта сумка?

– Да, Скип, что тут делает дорожная сумка? Середина семестра только на следующей неделе.

– Ты куда-то ехать собрался?

Скиппи как-то загадочно смотрит и на трубочку, и на сумку.

– Нет, – говорит он. – Никуда я не собираюсь.

Наконец-то пятница. Через час после последнего звонка школа окончательно пустеет: ученики разошлись по домам, а учителя переместились в “Паром” – маленький паб поблизости от школы, давно уже облюбованный преподавателями Сибрука (к непроходящему ужасу владельца паба, на глазах у которого прибыльная подростковая клиентура сбежала в другое место).

Для Говарда эти рабочие посиделки с выпивкой – тяжкий труд. “Мне просто нечего сказать этим людям. Мне нечего сказать им и в понедельник утром. Что же я могу сказать им под конец недели?”

“Говард, ‘эти люди’ – и ты тоже, – отвечает ему Фарли. – Хватит смотреть на все с позиции отрицания. Ты учитель, примирись с этим”.

Да, он может примириться с этим, когда ему платят за его усердный труд; но жертвовать первыми драгоценными часами выходных во имя командного духа – это уж чересчур: так ему кажется почти каждую пятницу.

Но не в эту пятницу. Сегодня он не мешкая направляется прямо в паб и сидит там, с мрачным выражением лица уставившись на дверь, в то время как Джим Слэттери безостановочно вливает какие-то байки в его неслышащее ухо, а Том Рош, потягивая что-то из стакана, смотрит на него из бара, будто раздраженный и покалеченный Питер Пэн. Однако из-за двери так и не появляется та, чьего прихода он ждет.

– Я был уверен, что она придет, – говорит он грустно.

– На прошлой неделе ее не было, – говорит Фарли, отвлекаясь от болтовни.

Они перешли на крытую площадку для курения, откуда видны боковые ворота школы; уличный обогреватель не работает, а температура уже бодро падает, приближаясь к нулю.

– Она сказала, что сегодня придет. Она так сказала.

После той короткой встречи в среду, и после ее прощальной шутки/угрозы Говард не раз делал попытки отыскать Орели Макинтайр, Он уже в ярости – это все равно что ухаживать за блуждающим огоньком. Все в ней вызывающе двусмысленно – как и сам вопрос: желает ли она, чтобы за ней ухаживали, или нет? И все-таки чем она неуловимее, чем невозможнее, бессмысленнее и бесперспективнее кажется погоня за ней, тем бесповоротнее Говард привязывается к ней, тем больше о ней думает, тем сильнее хочет услышать от нее хоть словечко, побыть рядом с ней хоть немного. Сегодняшнего вечера он дожидался целых два дня: пускай даже она не будет с ним разговаривать, по крайней мере он мог бы час или два просто смотреть на нее, любуясь ее неземной красотой в этом забитом людьми баре.

– Я вот невольно задаю себе вопрос: а как же Хэлли? – говорит Фарли.

– М-м-м, – мычит Говард.

– Ну она же ведь думает, что ты ее любишь? Что собираешься на ней жениться?

Говард бормочет что-то неразборчивое.

– Тогда зачем ты бегаешь за Орели? Ну, дело, конечно, твое, я просто решил спросить.

Говард раздраженно вздыхает:

– Я за ней не бегаю. Я с ней почти и не разговаривал. Я даже не знаю, происходит ли все это на самом деле.

– Но тебе хочется, чтобы все было на самом деле.

Говард снова вздыхает, глядя на кристаллические искорки, которыми насыщен пар, вылетающий у него изо рта.

– Я люблю Хэлли, – говорит он. – И сам знаю, что мы очень хорошо с ней живем. Но просто… Просто иногда вся эта жизнь кажется какой-то разрозненной. Понимаешь?

– Не совсем.

– Ну вот мы идем с ней в кино, обедаем, ссоримся, шутим, встречаемся с друзьями, – и порой кажется, что все эти куски жизни никак не склеиваются. Это просто один кусок, следующий за другим. Проходит всего день – а я уже ничего не помню. – Он отхлебывает от своего пива. – Я не говорю, что это плохо. Просто, видимо, я представлял, что моя жизнь будет проходить не так.

– А что же ты себе представлял?

Говард задумывается:

– Пожалуй – да, наверно, это звучит глупо, но, видимо, я надеялся, что в ней будет больше интересных событий. – Видя, что Фарли непонимающе мигает, он пытается объяснить: – Какой-то вектор. Какой-то смысл. Ощущение, что это не просто вереница дней, которые нанизываются один на другой. Возьмем, к примеру, эту книгу, которую я сейчас читаю, Роберта Грейвза…

– Это книга, которую порекомендовала тебе Орели?

– Да какая разница?

– Никакой, никакой. – Фарли примирительно поднимает руку. – Продолжай.

– Ну вот, он же такой смелый. Например, он ведет свой полк в бой, он посреди ночи отправляется на ничейную полосу, чтобы спасти товарищей… А ему тогда еще двадцати одного года не было!

– И что же? Ты собираешься бросить Хэлли, а потом жить с Орели в окопах – так, что ли? И ждать, когда явятся немцы?

– Да нет, – раздраженно отвечает Говард. – Я просто…

Тут распахивается дверь, и из паба вываливается Джим Слэттери.

– Ага! – Он салютует им обоим. – Кассий и Брут!

– Уже отчаливаете? – откликается Фарли.

Джим каждую пятницу уходит домой ровно в это самое время.

– Нет фурии в аду, жене подобной [16]16
  Цитата из комедии Уильяма Конгрива (1670–1729) “Невеста в трауре” (1697).


[Закрыть], на чьих глазах готовый стынет ужин, – смеется их старший коллега. – Вы, ребята, когда-нибудь на собственной шкуре убедитесь в этом. – Он всматривается вдаль, в вечернее небо. – Прохладно тут. – Потирает руки. – А может, дело просто в возрасте. Не знаю. Покидаю вас здесь, молодежь. Всего доброго, джентльмены…

Он неторопливо уходит, посвистывая, и этот свист тонет в шуме уличного движения.

– Я не хочу превратиться со временем в такого, как он, – говорит Говард, когда Джим Слэттери пропадает из виду. – Тридцать пять лет работы – и что в итоге? Коллеги не обращают на него внимания, ученики над ним смеются, жена каждый день готовит ему ужин, чтобы, не дай бог, он не съел какой-нибудь бутерброд в пабе. Преподает из года в год одну и ту же, одну и ту же чепуху! Одно и то же – “Король Лир” да “Другая дорога” [17]17
  “Другая дорога” – сборник стихов американского поэта Роберта Фроста (1874–1963).


[Закрыть]…

– Похоже, сам он всем этим доволен, – замечает Фарли. – Готов поспорить: у него до сих пор глаза слезами затуманиваются, когда он читает “Другую дорогу”.

– Но ты же понимаешь, что я хочу сказать? Понимаешь? Ведь рано или поздно мы умрем.

Фарли смеется:

– Говард, ты – единственный из всех моих знакомых, кто от утраты девственности перешел сразу к кризису среднего возраста.

– М-м-м.

Дверь снова открывается; Говард слышит внутри громкий, разгоряченный алкоголем голос Тома. Это вышли покурить две молодые женщины, работающие в строительном обществе на этой же улице. Они бегло оглядывают Говарда и Фарли. “Привет!” – говорит им Фарли. Те улыбаются, поеживаясь от холода. Фарли подходит к ним стрельнуть сигарету.

– Если это тебя сколько-нибудь утешит, – говорит он, возвращаясь к Говарду, – то все то, что ты говоришь об этом вот ощущении, об отсутствии некоей объединяющей системы, – о том, что вся жизнь как будто разрозненная, – вот это, говоря научным языком, и составляет один из самых важных вопросов нашего времени.

Говард настороженно отхлебывает еще пива.

– Как свести воедино все эти “макро” и “микро”. Ну, вот есть две крупные теории, которые объясняют, как устроена Вселенная. С одной стороны, есть квантовое механическое объяснение – “стандартная модель”, так оно называется, – и оно гласит, что все состоит из крошечных кусочков – частиц. Существуют сотни различных видов частиц, и все они носятся очень буйно, бурно и бессвязно – разрозненно, как бы ты сказал. А с другой стороны, есть теория относительности Эйнштейна, она такая геометрически стройная, изящная, она рассматривает Вселенную как некое единое целое. И свет, и всемирное тяготение порождаются волнами в пространственно-временном континууме, и все управляется этими очень простыми законами: словом, это не что иное, как та самая объединяющая система.

Он умолкает, чтобы сделать затяжку, и выпускает пышный клуб дыма.

– Штука в том, что оба объяснения, насколько можно понять, верны, но только ни одно из них не работает по отдельности. Теория искривленного пространства разлетается на куски, как только наталкивается на субатомные частицы. Стандартная модель слишком хаотична и запутанна, чтобы подвести нас к большой изящной системе пространства-времени. Таким образом, ни одна теория не является полной, а когда тебе нужно применить обе одновременно, скажем, для описания Большого взрыва, то оказывается, что они не сходятся. Это ведь то же самое, о чем ты говоришь, только на обыденном, повседневном уровне: скажем, в твоей жизни трудно найти какие-то признаки сюжетной линии, полной интересных событий, но в то же время, если ты постараешься и придашь своей жизни какой-то смысл – например, изберешь себе какой-то руководящий принцип, миссию, идеал или что-то в этом роде, – тогда неизбежно исказятся детали. Мелочи будут постоянно выскакивать и разлетаться в стороны как попало. – Еще одна затяжка: жемчужный дым прорезает сумерки. – Каждый год-два какой-нибудь ученый публикует очередную важную универсальную теорию, которая якобы наконец-то увязывает все вместе. Теория струн, супергравитация. Самая свежая – М-теория. Но потом, при ближайшем рассмотрении, все они тоже распадаются на куски.

Говард смотрит на него с невозмутимым видом:

– На самом деле все это совершенно неутешительно.

– Понимаю, – вздыхает Фарли. Он в последний раз затягивается, а потом давит окурок каблуком. – Слушай, если я тебе кое-что скажу, вернемся потом внутрь, ладно?

– Скажешь мне что?

– Если серьезно, мне не очень-то хочется тебе об этом говорить, но, кажется, я тут уже до костей промерз.

– А ну-ка, говори.

– Ладно… – Фарли притворно возится со своими запонками. – Похоже, что кое-кто добровольно вызвался стать смотрительницей на этом “Хэллоуин-Хопе”.

– Орели?

– Я слышал, как вчера она говорила с Грегом.

– С чего это?

Для этой дискотеки, которая проводится вечером первого дня каникул в середине семестра, всегда с большим скрипом удается запрячь кого-то в смотрители.

– Ума не приложу. – Фарли пожимает плечами. – Может, для нее это что-то новенькое, а поэтому забавное. – Он пробегает кончиками пальцев по перилам, рисуя восьмерку, а потом с напускным безразличием добавляет: – Ей в помощь нужен будет еще минимум один человек…

– А, – говорит Говард, и некоторое время они оба молча наблюдают, как сталкиваются облака в темнеющем вечернем небе.

– Ладно, я пойду еще выпью, – говорит Фарли. – Идешь со мной?

– Да, сейчас, – рассеянно отвечает Говард. И слышит, как Фарли обращается к девицам из строительного общества:

– Эй, девушки, желаете чего-нибудь из бара? Тут подают “змеиный укус” [18]18
  Так называют смесь сидра с лагером (светлым пивом).


[Закрыть].

Девушки хихикают; дверь за Фарли закрывается. Говард смотрит на свои посиневшие пальцы, сжимающие стеклянное горлышко бутылки. Он думает о Хэлли – как она сидит у компьютера в их маленьком домике, как заканчивает недельную работу, как начинает готовить ужин. Если бы только он мог быть уверен, что это и есть та жизнь, о которой он мечтал, а не просто жизнь, которая ему досталась потому, что он побоялся искать ту, о которой мечтал! Если бы только он мог быть уверен, что не превратится со временем в нелепого старого увальня в пиджаке тридцатилетней давности, в такого безнадежного неудачника, который уже и сам не сознает, что все могло бы быть по-другому…

Когда Говард и Фарли учились в выпускном классе, от Джима Слэттери ушла жена. Учеников, разумеется, никто об этом не оповещал, но это стало очевидным почти сразу. Учитель начал являться в школу в разных носках, небритый, непричесанный. Заднее сиденье его машины было завалено коробками с полуфабрикатами. Его уроки, которые никогда нельзя было назвать идеально гладкими, становились все более путаными; порой он на несколько минут умолкал, рассматривая какую-то загадочную деталь за окном. И вот однажды, посреди очередной странной длительной паузы, Гвидо Ламанш крикнул с последнего ряда: “Где ваша жена, Джим?”

Слэттери был застигнут врасплох – это ясно читалось по его лицу. Он был слишком поражен, чтобы разыгрывать непонимание или отвернуться; он просто продолжал стоять как стоял, открыв рот. Стив Рис весело повторил вопрос: “Где ваша жена, Джим?” Мгновенье – и вот уже весь класс подхватил эти слова и начал нараспев повторять, снова и снова: “Где ваша жена, Джим? Где ваша жена, Джим?”

Слэттери пытался игнорировать этот хор, начал вновь что-то бормотать о стихотворении, которое они только что читали, но монотонное пение становилось все громче и настырнее, заглушая его самого, – пока наконец под всеобщий гогот он не выбежал из класса.

На следующий день на школьной автостоянке так и не появилась машина с коробками от готовой еды на заднем сиденье, а вместо урока английской литературы шестиклассников согнали на специальное собрание, где отец Ферлонг прочитал им целую лекцию – как всегда, маловразумительную – о сострадании. За этим последовало более прямолинейное обращение декана, который объявил, что до конца недели ученики лишаются права выходить с уроков на обеденный перерыв. Ни один из них ни словом не обмолвился ни о Джиме Слэттери, ни о том, что произошло накануне на его уроке.

Назад к карточке книги "Скиппи умирает"