Текст книги "Скиппи умирает"

Автор книги: Пол Мюррей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 47 страниц)

Дверь со скрипом раскрывается, и ты входишь внутрь, в большой зал. Там все в паутине – она висит от пола до потолка, будто множество вуалей, оставшиеся от тысячи стародавних невест. Ты сверяешься с картой и проходишь в дверь в дальнем конце зала. Когда-то эта комната была библиотекой – на полу пыльными грудами валяются книги. На столе лежит какой-то свиток, но ты не успеваешь прочитать, что там написано: бьют напольные часы, и вдруг откуда ни возьмись – раз, два, три зомби наскакивают на тебя! Ты отбиваешься от них фонарем и укрываешься за столом, но вот в дверях появляются новые зомби, привлеченные запахом живого человека…

– Скиппи, это же скучища.

– Да, Скип, а не пора дать еще кому-нибудь поиграть?

– Ладно, еще секунду, – бормочет Скиппи, а зомби тем временем гонятся за ним по шаткой лестнице.

– Как ты думаешь, чем эти зомби заняты целый день? – спрашивает Джефф. – Когда там некого жрать?

– Тогда они пиццу заказывают, – говорит Деннис. – Пиццу, которую разносит отец Марио.

– Я тебе тысячу раз говорил: мой отец не разносчик пиццы, а важный дипломат в итальянском посольстве, – отбривает его Марио.

– Ну правда? Как часто к ним кто-нибудь приходит, в этот жуткий дом? И что они там делают – просто слоняются и стонут?

– Да они совсем как мои предки ноют, – вдруг замечает Джефф. Он встает, вытягивает руки в стороны и начинает вразвалку расхаживать по комнате, вещая загробный голосом: – Джефф… вынеси мусор… Джефф… где мои очки?.. Мы пошли на такие жертвы, чтобы отправить тебя в эту школу, Джефф…

Скиппи хочется, чтобы они все замолчали. Его мозг змеей укутывает жар, все плотнее и плотнее, так что веки у него тяжелеют… и вдруг на секунду экран расплывается, и как раз тут вокруг его шеи успевает обвиться рука в лохмотьях. Он силится стряхнуть ее, освободиться – но поздно: они уже напали на него, стаскивают на пол, сгрудились вокруг – он уже не видит самого себя, – вонзают в него свои длинные ногти, впиваются гнилыми зубами, и вот уже крутящееся пятнышко света – его душа – взлетает к потолку…

–  Игра окончена, Скиппи, – произносит Джефф голосом зомби и кладет тяжелую руку ему на плечо.

– Наконец-то, – говорит Марио. – Может, теперь во что-нибудь другое сыграем?

Спальня Скиппи, как и остальные спальни в школьном общежитии, расположена в Башне, куда попадают из зала Девы Марии, – это старейшая часть здания Сибрука. Когда-то, в оны дни, когда школу только построили, именно здесь ело, спало и сидело на уроках все поголовье учеников; теперь же подавляющее большинство школьников приходят только на время занятий, и на двести учеников каждого класса приходится лишь двадцать – тридцать несчастных душ, которые возвращаются сюда после звонка с уроков. Любые фантазии в духе Гарри Поттера здесь неминуемо испаряются: жизнь в Башне, в этом старинном сооружении, состоящем по большей части из одних сквозняков, начисто лишена всякого волшебства. Тут властвуют сумасшедшие учителя, хулиганы, грибок на ногах и так далее. Но есть и небольшое утешение. В ту пору жизни мальчишек, когда уютное домашнее гнездышко, свитое для них родителями, превращается в невыносимую тюрьму наподобие Гуантанамо, а даже несколько минут, проведенных вдали от сверстников, кажутся в лучшем случае отупляющим перерывом на рекламу никому не нужных вещей в каком-нибудь стариковском телевизоре, а в худшем случае – пыткой, вполне сравнимой с настоящим пригвождением к кресту, – пансионеры даже пользуются определенными преимуществами среди учеников. От них, на зависть остальным, веет независимостью; они могут надевать таинственные личины, не тревожась при этом из-за мамаш и папаш, которые внезапно появляются и все портят, рассказывая кому-нибудь о забавных “происшествиях”, которые случались с ними в детстве, или прилюдно читая им нотации: мол, чего это ты ходишь, засунув руки в карманы, как извращенец?

Бесспорно, главное преимущество в жизни пансионеров – это то, что из окон Башни, невзирая на лихорадочные усилия священников засадить все деревьями, виден двор Сент-Бриджид – школы для девочек, расположенной по соседству. По утрам, в обеденное время и вечерами в воздухе звенят высокие девические голоса, а ночью – прежде чем там задернут шторы – можно видеть даже без помощи телескопа (и это хорошо, потому что Рупрехт очень внимательно следит за тем, как используют его телескоп, и всегда держит его направленным на небесный простор, где никаких девушек нет и в помине), как за окнами верхних этажей ходят, разговаривают, причесываются и даже – если верить Марио – нагишом занимаются аэробикой школьницы. Этим, однако, все и ограничивается, потому что еще никто никогда не проникал за стену, отделяющую мужскую школу от женской, хотя это и является постоянным предметом различных мечтаний и хвастливых небылиц; никто так и не придумал, как можно было бы прорваться туда мимо сторожа Сент-Бриджид и его печально знаменитой собаки по кличке Кусака, не говоря уж о страшной Монахине-Призраке, которая, по легенде, рыщет по территории школы после наступления темноты, вооруженная не то распятием, не то фестонными ножницами (об этом рассказывают по-разному).

Рупрехт Ван Дорен, владелец телескопа и сосед Скиппи по комнате, не похож на остальных мальчиков. Он появился в Сибруке в январе, как запоздалый рождественский подарок, который уже невозможно вернуть, после того как его родители пропали в байдарочной экспедиции на Амазонке. До их гибели Рупрехт получал домашнее образование: по воле отца, барона Максимилиана Ван Дорена, с ним занимались преподаватели из Оксфорда. Поэтому у Рупрехта было совершенно иное отношение к образованию, чем у его сверстников. Мир виделся ему собранием увлекательных фактов, которые ждут своего открытия, а решение сложных математических уравнений было для него чем-то вроде погружения в приятную теплую ванну. Одного беглого взгляда на комнату достаточно, чтобы ознакомиться с его нынешними интересами и исследованиями. Стены увешаны всевозможными картами – Луны, созвездий Северного и Южного полушарий; карта мира, на которой булавочками обозначены места, где недавно были замечены НЛО, соседствовала с портретом Эйнштейна и плакатами со счетом очков, увековечивающими славные победы игроков в йетзи – покер на костях. Телескоп, на котором красуется сделанная крупными черными буквами надпись “НЕ ТРОГАТЬ”, нацелен на окно; у изножья кровати надменно поблескивает валторна; на письменном столе, под грудой распечаток, компьютер Рупрехта выполняет какие-то таинственные операции, смысл которых известен одному его хозяину. Хотя все это уже впечатляет, здесь отражена лишь малая часть деятельности Рупрехта, которая в основном протекает в его “лаборатории” – одном из мрачноватых помещений в цокольном этаже. Там, среди компьютеров и компьютерных запчастей, среди нагромождений всяческих непостижимых бумаг и непонятных электрических приборов, Рупрехт составляет уравнения, проводит опыты и занимается (как он сам считает) поиском Святого Грааля науки – он бьется над тайной происхождения Вселенной.

– Экстренное сообщение, Рупрехт! Люди уже знают о происхождении Вселенной. Это называется Большой взрыв, верно?

– Ну да. А вот что происходило перед взрывом? Что происходило во время него? И что именно взорвалось?

– Откуда я знаю?

– Вот видишь. То-то и оно. С момента после взрыва и до настоящего момента Вселенная нам понятна – иными словами, она подчиняется наблюдаемым законам, тем законам, которые можно описать математическим языком. Но когда ты забираешься назад, еще дальше, к самым истокам, там эти законы не работают. Привычные уравнения не годятся. Вот если бы мы могли разрешить этот вопрос, если бы мы поняли, что же происходило в те первые миллисекунды, тогда бы в наших руках появилась универсальная отмычка, которая позволила бы отпереть все остальные двери. Профессор Хидео Тамаси считает, что будущее всего человечества зависит от того, сумеем ли мы отпереть эти двери.

Проведи двадцать четыре часа в сутки взаперти с Рупрехтом – и вволю наслушаешься об этом профессоре Хидео Тамаси и его революционных попытках разрешить загадку Большого взрыва при помощи десятимерной теории струн. Наслушаешься и о Стэнфордском университете, где преподает Хидео Тамаси; со слов Рупрехта, он представляется каким-то гибридом зала игральных автоматов и Облачного Города из “Звездных войн” – местом, где все ходят в спортивных комбинезонах и где никогда не случается ничего плохого. Рупрехт едва ли не с младенческого возраста мечтает учиться там под началом профессора Хидео Тамаси, и всякий раз, как он упоминает профессора, Стэнфорд и его действительно первоклассное лабораторное оснащение, его голос становится мечтательным, как у человека, который описывает прекрасные, дивные края, однажды виденные во сне.

– Ну, раз там все такое супер-пупер, – говорит Деннис, – чего ты туда не едешь учиться?

– Дорогой мой Деннис, – фыркает Рупрехт, – в такие места, как Стэнфорд, нельзя просто так “поехать учиться”.

Нет, там вроде бы нужна такая штука, которая называется “академическое резюме”, чтобы убедить главу приемной комиссии в том, что ты хоть чуточку умнее всех прочих умных людей, желающих туда поступить. Это и объясняет разнообразные исследования, эксперименты и изобретения Рупрехта – даже те из них, как уверяют его очернители (в основном Деннис), что предпринимаются предположительно во имя Будущего Человечества.

– Да этому жирному бочонку начхать на человечество, – говорит Деннис. – Все, что ему нужно, – это слинять в Америку, чтобы тусоваться там с другими лохами, которые будут играть с ним в покер на костях и не будут дразнить его толстяком.

– Думаю, ему нелегко приходится, – говорит Скиппи. – Он ведь гений и все такое, а ему приходится торчать тут среди нас.

– Да никакой он не гений! – огрызается Деннис. – Фуфло он собачье!

– Да ну тебя, Деннис! А как же его уравнения? – возражает Скиппи.

– Да! И его изобретения? – добавляет Джефф.

– Что – изобретения? Машина времени – обмотанный фольгой шкаф, к которому присобачен будильник? Рентгеновские очки – самые обыкновенные очки, вклеенные изнутри в тостер? Да как можно верить, что это изобретения серьезного ученого?

Деннис и Рупрехт не дружат. Ясно почему: трудно было бы найти двух более разных подростков. Рупрехт вечно зачарован окружающим его миром, он любит отвечать на уроках и увлекается дополнительными занятиями; Деннис, неисправимый циник, который даже сны видит саркастические, терпеть не может мир и все, что в нем есть, в особенности Рупрехта, и никогда ничем не увлекался, если не считать одной весьма успешной кампании, которую он предпринял прошлым летом, когда решил стереть первую букву в слове “канал”, где бы оно ни попадалось в районе Большого Дублина, а именно – на множестве уличных надписей, гласивших отныне: КОРОЛЕВСКИЙ АНАЛ, ВНИМАНИЕ! АНАЛ, ОТЕЛЬ ГРАНД-АНАЛ. Послушать Дениса – так вся особа Рупрехта Ван Дорена – это всего лишь высокопарная смесь дурацких теорий из интернета и легкомысленного трепа с канала “Дискавери”.

– Но, Деннис, зачем бы ему понадобилось просто выдумывать все это?

– А зачем тут, в этой вонючей дыре, все чем-то заняты? Да чтобы всем казалось, будто он лучше нас. Говорю тебе: он такой же гений, как я! И вот еще что: не верю я в то, что он сирота, это тоже только треп.

Вот здесь мнения Денниса и всех остальных точно расходятся. Да, это верно, что сведения о покойных родителях Рупрехта остаются туманными, если не считать беглого упоминания о том, что отец ловко ездил верхом, “скакал вдоль всего Рейна”, или вскользь брошенных слов о матери, “изящной женщине с красивыми руками”. Верно и то, что, хотя по теперешним рассказам Рупрехта, они были ботаниками и утонули, плывя по Амазонке на байдарке в поисках редкого лекарственного растения, Мартин Феннесси уверяет, что вскоре после своего появления в колледже Рупрехт сообщил ему, будто они были профессиональными байдарочниками и утонули, когда участвовали во всемирном соревновании байдарочников. Но никто не верит в то, что Рупрехт или кто-нибудь другой – за исключением разве что самого Денниса – отважился бы на такую кармически опасную выходку – сочинять ложь о смерти собственных родителей.

Это не значит, что Рупрехт никого не раздражает, что он не отравляет жизнь основной массе учеников. Нет, большинству с трудом удается общаться с Рупрехтом. Но суть в том, что Скиппи по какой-то необъяснимой причине действительно нравитсяРупрехт, и потому сложилось так: кто дружил со Скиппи, тот получал в нагрузку и Рупрехта – такой вот 75-килограммовый “подарочек”.

Теперь уже и некоторые другие ребята прониклись к нему симпатией. Может быть, Деннис и прав, может, Рупрехт и в самом деле непрерывно несет чушь – но все равно это совершенно не похоже на все остальное, что они сейчас слышат. Ну вот, проводишь все детство перед телевизором – и уже веришь, что когда-нибудь в будущем все, что ты там видишь, вдруг случится и с тобой: ты победишь в гонках “Формулы-1”, вскочишь в поезд и обезвредишь банду террористов, скажешь кому-нибудь: “Давай сюда свой автомат” и тому подобное. А потом вдруг попадаешь в среднюю школу, и вот уже все расспрашивают тебя о карьерных планах и долгосрочных целях. Постепенно до тебя доходит страшная истина: Санта-Клаус был только верхушкой айсберга, и твое будущее отнюдь не станет катанием на американских горках, как ты воображал, и мир, занятый твоими родителями, мир, где моют посуду, посещают зубного врача, ездят по выходным в гипермаркет “Сделай сам” за напольной плиткой, – все это, в общих чертах, и есть то, что люди подразумевают под словом “жизнь”. И теперь, когда проходит очередной день, кажется, будто захлопнулась еще одна дверь – например, с надписью “ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЙ КАСКАДЕР” ИЛИ “ПОБЕДИТЬ ЗЛОГО РОБОТА”, а потом проходят недели, и все новые двери – БЫТЬ УКУШЕННЫМ ЗМЕЕЙ, СПАСТИ МИР ОТ АСТЕРОИДА, РАЗОБРАТЬ БОМБУ ЗА СЧИТАНЫЕ СЕКУНДЫ – продолжают захлопываться, и уже через некоторое время ты слышишь этот звук с удовлетворением и начинаешь сам захлопывать некоторые двери – даже те, которые захлопывать вовсе не обязательно…

И в начале этого процесса – мрачного процесса избавления от детских мечтаний, который даже в большей степени, нежели игра гормонов или знакомство с девочками, составляет подлинную суть взросления, – Рупрехт с его безумными теориями оказывается, как ни странно, большим утешением.

– Только представьте, – говорит он, глядя в окно, пока остальные сбились в кучку вокруг “Нинтендо”, – все, что сейчас существует, все, что когда-либо существовало – каждая песчинка, каждая капля воды, каждая звезда, каждая планета, сами время и пространство, – все это сжалось в одну безразмерную точку, где не действовали никакие правила и законы, чтобы затем разлететься и стать будущим. Как задумаешься об этом, то кажется, что Большой взрыв – это нечто вроде школы, правда?

– Что?

– Черт побери, Рупрехт, о чем это ты?

– Ну, я вот что хочу сказать: когда-нибудь мы все выйдем отсюда и сделаемся учеными, банковскими служащими, инструкторами по подводному плаванию или управляющими при гостиницах – так сказать, структурой общества. Но пока эта структура, иначе говоря – наше будущее, скомкана и собрана в одной крошечной точке, где еще не действуют никакие законы общества, иначе говоря – в этой школе.

Непонимающее молчание; потом кто-нибудь говорит:

– А я скажу тебе, в чем разница между этой школой и Большим взрывом: в Большом взрыве нет частицы, в точности похожей на Марио. Ну, а уж если есть, эта огромная частица-жеребец, то всю ночь напролет она трахает везучие частицы женского пола.

– Ага, – откликается Рупрехт чуть-чуть грустно и молча стоит дальше у окна, жуя пончик и наблюдая звезды.

Говард-Трус: да, именно так его называют. Говард-Трус. Перья, яйца, подложенные ему на стул, желтая полоса, проведенная мелом на его учительском плаще; а однажды он обнаружил на своем столе целую мороженую курицу – связанную, покрытую пупырышками, униженную.

– Да они так дразнят тебя просто ради рифмы [4]4
  В оригинале – Howard the Coward.


[Закрыть], вот и все, – уверяет его Хэлли. – Если бы тебя звали Рей, они дразнили бы тебя Рей-Гей. А если Жак – то дразнили бы Жак-Толстяк. Так уж у них мозги устроены. Все это пустяки.

– Это значит, что они знают.

– Ах, боже мой, Говард! Одна маленькая стычка – и сколько лет с тех пор прошло? Да откуда им знать об этом?

– Знают, и все.

– Ну, даже если и так. Я-то знаю, что ты никакой не трус. А они просто дети, они не умеют заглянуть тебе в душу.

Вот тут она не права. Как раз это они очень даже умеют. Достаточно взрослые, чтобы неплохо разбираться в механическом устройстве мира, но еще слишком маленькие, чтобы их суждения были хоть припорошены чем-то вроде жалости, сострадания или хотя бы понимания того, что когда-нибудь все это случится и с ними самими, сейчас эти мальчишки, его ученики, – настоящие приборы для просвечивания той внешней аппаратуры, какой окружает себя мир взрослых, представленный их учителями, и для проникновения до самой сосущей пустоты в его середине. Они находят это забавным. И клички, которые они дают другим учителям, кажутся безошибочно меткими.Малко-Алко? Жирный Джонсон? Шатун?

Говард-Трус. Черт! Кто же ей доложил?

После третьей попытки машина трогается с места, ползет мимо неповоротливых гуртов из мальчишек, болтающих и швыряющих друг в друга каштаны, и наконец доезжает до ворот, где примыкает к хвосту автомобилей, ждущих, когда в потоке машин появится свободное место. Когда-то, много лет назад, в самый последний школьный день, Говард с друзьями остановились под этими самыми воротами (над ними выгнуты дугой золотые буквы надписи, обращенной лицом на улицу: “СИБРУКСКИЙ КОЛЛЕДЖ”) и повернулись, чтобы показать своей альма-матер кукиш – напоследок, прежде чем шагнуть прочь отсюда, навстречу захватывающей дух панораме страстей и приключений, которая станет фоном их новой, взрослой жизни. И иногда – довольно часто – Говард задумывается: а вдруг тот самый жест, совершенный в жизни, где почти не было никаких жестов, никакого инакомыслия, обрек его на то, чтобы вернуться сюда, чтобы провести здесь остаток дней, искупая тот единственный бунтарский поступок? Бог ведь любит так шутить с человеческими судьбами.

Подходит его очередь, и он включает правые поворотные огни. Над городом видны зазубренные края закатных облаков – буйная смесь фуксиновых и алых оттенков; Говард неподвижно сидит, а в голову ему с запозданием приходят варианты остроумных ответов:

Никогда не говори “никогда”.

Это вам так кажется.

Лучше займите-ка очередь.

Машина сзади сигналит ему: в потоке появилось свободное место. В последнюю секунду Говард переключает поворотные огни и сворачивает влево.

Когда он приходит домой, Хэлли разговаривает по телефону; крутанувшись на стуле, чтобы развернуться к нему лицом, она закатывает глаза и делает рукой знак, что ее занимают болтовней. В комнате сильно накурено за день, а в пепельнице горкой громоздятся раздавленные окурки и обгоревшие спички. Говард беззвучно здоровается и идет в ванную. Он моет руки, и тут звонит уже его телефон.

– Фарли? – шепотом говорит он.

– Говард?

– Я тебе звонил три раза, где ты был?

– Мне нужно было кое-что сделать с моими третьеклассниками для научной ярмарки. А что стряслось? У тебя все в порядке? Мне что-то плохо тебя слышно.

– Погоди. – Говард тянется к смесителю и включает душ. А потом нормальным голосом говорит: – Послушай, произошло нечто…

– Ты что, в душе?

– Нет, я стою рядом.

– Может, я тебе потом перезвоню?

– Нет, послушай, я хотел… Случилось нечто очень странное. Я разговаривал с этой новенькой – ну, знаешь. Она заменяет учителя географии…

– Орели?

– Что?

– Ее так зовут. Орели.

– Откуда ты знаешь?

– Как это – откуда знаю?

– Ну то есть, – он чувствует, как его щеки заливаются краской, – что это за имя такое – Орели?

– Французское. Она наполовину француженка. – Тут Фарли игриво подсмеивается. – Интересно, на какую именно половину. Говард, а с тобой все в порядке? У тебя какой-то чудной голос.

– Ладно, дело вот в чем. Я только что разговаривал с ней на автостоянке – это был самый обычный, нормальный разговор о работе, о том, как у нее идут дела, и вдруг, ни с того ни с сего, она заявляет мне… – Говард подходит к двери и приоткрывает ее на узенькую щелку: в соседней комнате Хэлли все еще кивает и время от времени мычит, зажав телефон между подбородком и плечом… Заявляет мне, что не будет со мной спать! – Он делает паузу, но, не дождавшись ответа, добавляет: – Что ты об этом скажешь?

– Странно, – признает Фарли.

– Очень странно, – подтверждает Говард.

– А ты что на это ответил?

– Ничего не ответил. Я был слишком удивлен.

– А ты не пытался поглаживать ей бедра или что-нибудь такое?

– То-то и оно! Я никак ее не провоцировал. Мы просто стояли и говорили о школе, о работе, и тут вдруг, как гром среди ясного неба, она вдруг заявляет: “И вот еще что: я не буду с вами спать”. Как ты думаешь – что бы это значило?

– Ну что тут сказать? Думаю, это значит, что она не собирается с тобой спать.

– Но Фарли, ведь не бывает такого, чтобы просто так взять и сказать кому-нибудь, что ты не собираешься с ним спать. Не заговаривают о сексе ни с того ни с сего – чтобы потом вдруг оборвать эту тему. Если только не хочется поговорить именно о сексе.

– Постой, значит, ты думаешь, что, когда она сказала тебе”Я не буду с вами спать”, она на самом деле хотела сказать “Я буду с вами спать”?

– Ну, тебе не кажется, что в этом есть какой-то вызов? Как будто она намекает: “Я не буду спать с вами сейчас, но, может быть, я буду спать с вами, если кое-какие обстоятельства поменяются”?

Фарли хмыкает, а потом нехотя признается:

– Не знаю, Говард.

– Ладно, а может, она просто пытается избавить меня от лишней траты времени и от смущения? Пытается как-то помочь мне? Я ведь никак не приставал к ней.

– Да не знаю я, что у нее на уме было. И вообще – к чему эти отвлеченные рассуждения? Разве у тебя нет постоянной подруги? И ипотеки к тому же – а, Говард?

– Да, конечно, – говорит Говард, внутренне закипая. – Я просто подумал – странно такие вещи говорить, вот и все.

– Я бы на твоем месте не стал из-за этого лишаться сна. Они все так говорят, эти вертихвостки. Может, она со всеми себя так ведет.

– Ты прав, – коротко соглашается Говард. – Ну ладно, мне пора. До завтра.

– Ты что, с кем-то разговаривал там? – спрашивает Хэлли, когда он выходит из ванной.

– Я пел, – отнекивается Говард.

– Пел? – Она щурится. – Ты действительно принимал душ?

– А? – Тут Говард понимает, что забыл о ключевом элементе своего маскарада. – Ах да – я просто голову не стал мыть. Вода холодная.

– Холодная? С чего это? Она не должна быть холодной.

– Я хочу сказать – там холодно. В душе. И я вышел. Да это не важно.

– А ты не заболел?

– Нет, все хорошо.

Он садится за стойку. Хэлли наклоняется и внимательно в него всматривается:

– Ты как-то разрумянился.

– Говорю тебе – все хорошо, – повторяет Говард, уже несколько раздраженно.

– Ладно, ладно…

Она отходит и ставит чайник. Он отворачивается к окну и молча пробует на вкус имя Орели.

Их дом находится километрах в шести от Сибрука, если ехать по четырехполосному шоссе, на переднем крае пригородного квартала, медленно штурмующего Дублинские горы. В детстве Говард катался здесь на велосипеде вместе с Фарли – в ту пору здесь еще был сказочный, залитый солнцем лес, где стрекотали кузнечики. Сейчас это место выглядит скорее как поле боя: горы грязной земли, а между ними – рвы, наполненные дождевой водой. На другой стороне долины строят Научный парк, и каждую неделю ландшафт еще немного изменяется: срезают очередную выпуклость холма, и появляется очередное плоское место.

Они все так говорят.

– Что это у тебя? – Хэлли приносит две чашки.

– Книжка.

– Без дураков. – Она забирает книгу у него из рук. – Роберт Грейвз, “Проститься со всем этим”.

– Я просто купил ее по дороге домой. Это про Первую мировую войну. Я подумал, ребятам это понравится.

– Роберт Грейвз – это не он написал роман “Я, Клавдий”? По нему еще сняли телесериал.

– Не знаю.

– Да, он самый. – Она проглядывает, что написано на обороте обложки. – Вроде бы любопытно.

Говард уклончиво пожимает плечами. Хэлли откидывается на спинку стула и наблюдает за тем, как его глаза беспокойно бегают по поверхности стойки.

– Почему ты себя так странно ведешь?

Он замирает:

– Я? Ничего подобного.

– Правда, странно.

Внутреннее смятение: Говард отчаянно силится припомнить, как он ведет себя с ней обычно.

– Просто был такой длинный день… О господи… – невольно стонет он, видя, что она вынимает из кармана рубашки сигарету. – Ты снова будешь курить эту гадость?

– Опять ты…

– Это вредно. Ты же сама говорила, что собираешься бросить.

– Ну что сказать тебе, Говард? Я наркоманка. Безнадежная жалкая наркоманка, угодившая в сети табачных компаний. – Она чуть наклоняется к зажигалке, и кончик сигареты загорается. – Да перестань – я же вроде не беременна.

Да, точно – именно так он обычно ведет себя с ней. Теперь он вспомнил. Они уже довольно давно общаются только при помощи замечаний, упреков и колючек. И важные вещи, и пустяки одинаково разжигают споры – даже когда никто и не собирается спорить, даже когда он или она лишь пытается сказать что-нибудь приятное или просто констатировать безобидный факт. Их отношения напоминают неисправную деталь какого-то прибора, который при включении лишь беспорядочно жужжит, а когда пытаешься выяснить, в чем же состоит неполадка, бьет тебя током. Самым простым выходом было бы просто не включать этот прибор, а поискать ему замену; впрочем, Говард пока не готов рассмотреть такое решение.

– Как твоя работа? – спрашивает он примирительным тоном.

– А… – Она отмахивается, как бы отряхивая с пальцев дневную пыль. – Сегодня утром я написала отзыв о новом лазерном принтере. А потом почти целый день пыталась разыскать в “Эпсоне” кого-нибудь, кто бы подтвердил мне спецификацию. Обычная неразбериха.

– Какие-нибудь новые прибамбасы?

– Да, есть тут кое-что… – Она достает маленький серебристый прямоугольник и протягивает ему. Говард, нахмурившись, рассматривает эту штуковину – она тонкая, как карточка, и меньше, чем его ладонь.

– А что это?

– Видеокамера.

– Вот это – видеокамера?!

Она забирает у него устройство, отодвигает крышку и возвращает ему. Камера издает едва слышное урчание. Говард поднимает ее и направляет на Хэлли; на крошечном экране появляется ее вполне четкое изображение, а в углу мигает красный огонек.

– Невероятно! – смеется он. – А что еще она умеет?

– “Превращать каждый день в лето!” – зачитывает Хэлли из пресс-релиза. – “Модель Sony JLS9xrобладает рядом значительных усовершенствований по сравнению с моделью JLS700,а также некоторыми абсолютно новыми свойствами, например созданной Sonyновой системой “Умный глаз”, которая дает не только картинку непревзойденного качества, но и увеличение изображения в реальном времени. А это значит, что то, что вы снимаете, будет еще живее, чем в жизни”.

– Живее, чем в жизни, – это как?

– Она корректирует изображение во время записи. Компенсирует слабое освещение, повышает яркость цветов, придает предметам блеск и так далее.

– Ого! – Ему видно, как голова Хэлли ныряет куда-то вниз – она тушит сигарету, – а потом снова выныривает.

На этом миниатюрном экране Хэлли и вправду выглядит какой-то более глянцевой, гармоничной, решительной: на щеках румянец, волосы блестят. А потом Говард, в порядке эксперимента, отрывает взгляд от экрана – и вдруг настоящая, живая Хэлли, да и сам интерьер предстают как будто нечеткими, размытыми. Он опять вперяется в камеру, наводит фокус на глаза Хэлли – ярко-синие, с тонкими белыми прожилками; тонкий лед – такое сравнение всегда приходит ему на ум. Взгляд у нее печальный.

– А ты как?

– Что – я?

– Ты как будто грустишь.

Оказывается, с ней легче разговаривать так – через дисплей камеры; он чувствует, как этот буфер делает его смелее, хотя Хэлли сидит в такой близости, что можно дотронуться. Она с тоской пожимает плечами.

– Не знаю… Да все эти рекламщики – господи, мне иногда кажется, они уже сами превращаются в машины: спрашиваешь их о чем-нибудь, а они подсовывают тебе заранее записанный ответ…

Она умолкает. Проводит рукой по лбу, едва касаясь его; дисплей показывает тончайшие морщинки, которых Говард раньше никогда не замечал. Он представляет себе, как она сидела здесь днем одна, хмуро глядя на компьютерный экран в алькове гостиной, где она устроила свой рабочий кабинет, в окружении журналов и макетов, с дымом наедине.

– Я попробовала что-то написать, – сказала она задумчиво.

– Что-то?

– Ну, рассказ. Сама не знаю, что это такое.

Ей, похоже, тоже по душе такое новшество: теперь ей не нужно смотреть ему в глаза; она смотрит в окно, на пепельницу, крутит браслет вокруг запястья. Говард внезапно чувствует желание. Может быть, это и есть ответ на все их проблемы! Он бы мог все время носить на себе эту камеру, как-нибудь приделал бы к голове.

– Я просто села и сказала себе, что не встану до тех пор, пока что-нибудь не напишу. Я просидела так целый час – и что же? Господи, в голову мне ничего не лезло, кроме принтеров. Я уже так увязла во всей этой чепухе, что совсем позабыла, о чем думают и как себя ведут живые люди. – Она с безутешным видом прихлебывает чай. – А как ты думаешь, Говард, на такое был бы спрос? На эпические романы с офисным оборудованием вместо главных героев? “Модем Бовари”? “Меньше, чем ксерокс”?

– Как знать? Техника с каждым днем делается все хитроумнее. Может быть, не за горами времена, когда компьютеры сами начнут читать книги. И тогда тебя ждет успех. – Он кладет свободную руку на ее руку – и видит, как подскакивает в углу экрана ее лилипутское изображение. – Не понимаю, почему бы тебе не бросить все это, – говорит он.

Они уже говорили об этом много раз, и нужно прилагать усилия, чтобы это не звучало совсем механически. Но, может быть, на этот раз все выйдет по-другому?

– Ты ведь скопила немного денег, так почему бы не уволиться и не начать писать? Попробуй, а через полгода посмотрим, что получится. Мы можем себе это позволить, если чуточку затянем пояса.

– Все не так просто, Говард. Ты сам знаешь, как трудно найти кого-то, кто даст мне разрешение на работу. А “Футурлаб” всегда хорошо ко мне относился, и было бы глупо уходить оттуда при теперешнем раскладе.

Он пропускает мимо ушей это скрытое обвинение в его адрес, притворяется, будто они говорят только о ее желании писать.

– Ты что-нибудь найдешь. Ты ведь хорошо справляешься со своей работой. Ну и потом – зачем думать обо всех этих сложностях заранее?

Назад к карточке книги "Скиппи умирает"