Текст книги "Скиппи умирает"
Автор книги: Пол Мюррей
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 47 страниц)
На следующее утро он приходит на работу пораньше, чтобы воспользоваться копиром; он сравнивает разные фотоснимки довоенных регбийных команд, когда в учительскую входит Автоматор. Быстро подойдя к креслу, в котором Том читает спортивный раздел в “Айриш-Таймс”, он говорит:
– Можно вас на два слова?
Том рассеянно поднимает глаза:
– Конечно, Грег. Хотите, чтобы я вышел?.. – Он жестом показывает на дверь.
– Ну, я надеюсь, вы не будете возражать, если я поделюсь этой новостью и с остальными, – отвечает Автоматор, вынимая из кармана пиджака конверт, украшенный геральдической символикой ордена Святого Духа.
Это письмо из штаб-квартиры Конгрегации в Риме; Автоматор зачитывает его вслух, извещая слушателей о том, что Тома направляют преподавателем в школу Непорочного зачатия Девы Марии на Маврикии. Том издает победный возглас; Автоматор, посмеиваясь, похлопывает его по спине.
До Говарда не сразу доходит, что сцена, которую он наблюдает, разыграна исключительно ради присутствующих здесь зрителей. Он поражен тем, насколько непринужденно они держатся: Том весь раскраснелся, на глазах у него слезы, а Автоматор по-отечески держит руку у него на плече, и в выражениях их лиц невозможно подметить ни следа притворства или расчета. Такое впечатление, что для них самих ложь уже вытеснила правду и вот теперь, пока он наблюдает за ними, эта ложь еще больше кристаллизуется, вписывается в реальность при помощи ничего не подозревающих коллег, которые уже выстроились в очередь, чтобы пожать Тому руку.
– Итак, вы нас бросаете…
– Да, это решение далось мне нелегко, но…
– Да я бы сказал, оно вас просто убило. Подумать только – на Маврикий!
– Зато вам не придется мириться со всем этим дерьмом. – “Рикки” Росс, учитель экономики, весело машет рукой в сторону окна, поясняя, что он говорит об унылой ирландской погоде.
– Это верно, хотя там, конечно же, свои проблемы…
– А как же мы? Как же Сибрук будет без вас обходиться?
– А как же “Паром”? Им придется совсем закрыться!
– А мы даже не подозревали, что вы хотите уйти от нас. – Мисс Берчелл и мисс Максорли и вправду ошеломлены. – Вы ничего нам не говорили, отважный вы человек!
– Ну да, все это произошло несколько неожиданно. Грег сообщил мне об этой вакансии, и я решился. Душой я, конечно же, остаюсь с Сибруком, но понимаете…
– Вы будете там преподавателем или тренером? – спрашивает Пэт Фаррелл.
– Буду немножко преподавать – наверно, английский, или к чему меня там еще подпустят. Но в основном буду тренировать команду регбистов. У них там очень приличная команда собралась – ее ведь отец Макгоуран сколотил, верно, Грег?
– Верно, Том. Отец Майк очень энергично ведет там дела, приводит школу, что называется, в должную форму. Но он же не может тянуть все на себе. И, видит бог, он не может пинать регбийный мяч даже под угрозой смерти!
Все смеются. А потом О’Далайг деликатно осведомляется:
– Так значит, возвращаетесь на площадку для регби?
– Ну, в каком-то смысле.
– Сколько же воды утекло с тех пор!
– Пора, – отвечает Том и улыбается своей обезоруживающей, чуть кривоватой улыбкой. – В конце концов, приходится смотреть в глаза прошлому, разве не так?
– Так, так.
Этот настрой приходится очень по душе всем поздравляющим. Говарду кажется, что сейчас у него взорвется голова: он идет к двери, но завязает в толпе и вдруг, сам того не желая, поворачивается и идет к Тому. Вблизи тренер кажется выше, он весь какой-то мужественный, полный жизни, как будто его поврежденный позвоночник чудесным образом исцелился; его безгрешный взгляд спокойно останавливается на Говарде, который, по контрасту, ощущает себя привидением и, пожимая Тому руку, почти слышит, как гремят его собственные кости.
– Поздравляю, – произносит он машинально.
– Спасибо, Говард. Спасибо.
В самый момент этого прочувствованного, мужественного рукопожатия Говард чувствует внезапный приступ тошноты. Он поспешно убегает в уборную, и там его рвет чаем.
Потом, когда он идет к Пристройке, его останавливает Фарли.
– Слышал новость? – спрашивает Фарли, приноравливая свой шаг к шагу Говарда.
– Про Тома, что ли?
– Он правильно делает, – говорит Фарли. – Я вот тоже недавно думал, что нужно сделать что-нибудь в этом роде.
Говард чувствует себя легкой щепкой, мечущейся по бурному морю иронии.
– Поехать на Маврикий?
– Да куда угодно, где бы я действительно был нужен. Куда-то, где я мог бы приносить пользу. Думаю, не обязательно забираться в такую даль.
Говард в последнее время избегал Фарли, но даже с расстояния замечал, что его приятель переменился: в нем как будто нарастает болезненный, не имеющий направления гнев.
– Фарли, ты и здесь нужен. Всем же нужны хорошие учителя – и богатым, и бедным.
– Только не этим детишкам, – возражает Фарли. – Зачем им вообще учиться? Они отлично подготовлены к этой жизни и сами прекрасно это знают.
– Они же не виноваты в том, что у их родителей есть деньги.
– Конечно не виноваты. Никто ни в чем не виноват, – невозмутимо отвечает Фарли. – Да дело не только в ребятах, Говард. Я говорю о самом этом заведении – оно же насквозь пропитано лицемерием!
И тут, как нарочно, мимо проплывает отец Грин – делая вид, как будто не замечает их, не сводя неподвижного взгляда с какой-то воображаемой точки над их головами, – ни дать ни взять миссионер, откомандированный в последние дни Содома и твердо вознамерившийся не видеть окружающего мрака.
– Расхаживает тут, как ни в чем не бывало, – угрюмо замечает Фарли. – Просто жуть берет.
– Мы же не знаем, имел он к этому какое-то отношение или нет.
– Но кое-какие выводы-то можно сделать, а?
Кто-то постоянно пишет белым “штрихом” на двери кабинета священника: ПЕДОФИЛ. Нодди каждое утро стирает надпись, но к обеду она появляется снова.
– Чем раньше школа избавится от этих чертовых священников, тем лучше, – говорит Фарли. – Пускай даже Грег кретин или фашист, но он хотя бы не скрывает своего истинного “я”. Он не притворяется, будто им руководит некое внутреннее нравственное чутье. Обыкновенная добропорядочная старомодная жадность – только и всего.
– Отец Грин сделал много хорошего, – вяло возражает Говард. – Раз уж ты заговорил о том, что нужно приносить пользу. Он, пожалуй, единственный в этой школе, кто приносил людям пользу.
– Только для самоутверждения – вот и все! Наркоманы да нищие – вот над кем он может чувствовать собственное превосходство! Хотя лучше было бы, чтобы он и вправду ошивался среди них, а не среди школьников. – Он издает отрывистый, горький смешок, а потом умолкает и качает головой. – Это несправедливо, Говард, Просто несправедливо.
Говард тяжело опирается о кафедру, пока ученики лениво плетутся в класс. Предпоследним входит Рупрехт, неся свое тучное тело с видом хворой вдовствующей королевы. Говард ждет, когда ребята рассядутся и утихнут (насколько они способны утихнуть), а потом, собрав все силы, говорит:
– Сегодня я покажу вам нечто особенное.
Отовсюду слышны недоверчивые смешки. Он вынимает из сумки форму.
– Она принадлежала ирландскому солдату, который сражался на Первой мировой войне, – сообщает Говард. – Его звали Уильям Моллой, он учился здесь, в этой школе, а кроме того, он был прадедом Джастера – Дэниела Джастера.
Это имя звучит как-то не так, он произносит его будто чужое, и оно не производит ни малейшего впечатления на ребят; вид у них скучающий, словно они глядят на выступление какого-нибудь не слишком талантливого уличного исполнителя, пока дожидаются автобуса на остановке.
– Он записался в добровольцы, скорее всего, в 1914-м, когда лорд Китченер…
В дальнем конце класса раздается хихиканье – за окном явно происходит что-то забавное, Говард умолкает, смотрит в окно и видит, как в сторону школы по парковке идет Карл Каллен.
– Он забыл, что его исключили, – радостно замечает кто-то. – Уже второй раз за эту неделю.
– У него крыша совсем поехала, – говорит еще кто-то.
Даже с такого расстояния видно, что глаза у Карла безумные, и, глядя, как он идет, пошатываясь, Говард вдруг предчувствует что-то ужасное… Но на Карле даже нет куртки, при нем нет сумки, так что трудно представить себе, где бы он спрятал оружие. Нет-нет, говорит себе Говард, такое бывает только в Америке, а не у нас, по крайней мере, у нас такого еще не было… Но вот из школы выходит учитель и останавливает Карла.
– Это Слэттери, – говорит кто-то.
– Может, он хочет стрельнуть у него экстази?
Говард видит, как старик берет подростка за плечи, склоняется к его безвольному лицу, что-то коротко и тихо говорит ему, а потом разворачивает его на 180 градусов и отправляет назад.
– Хорошо, его Автоматор не видел, – говорит Винс Бейли. – А то бы еще на неделю исключили.
– Ну конечно, Карл ужасно расстроен, что его исключили, – фыркает Конор О’Малли.
– Ах да, я забыл, ты же его лучший друг, который все о нем знает!
– Пошел в задницу, козел!
– Ну хватит, хватит. – Говард стучит по кафедре. – У нас тут есть чем заняться. Давайте посмотрим, о чем нам может рассказать эта солдатская форма.
Он поднимает форму повыше, словно она обладает какими-то чарами, вроде чаши Грааля, чтобы пробиться сквозь туман сегодняшнего дня. Но в утреннем свете эта форма уже мало что способна рассказать им. Она больше не кажется заряженной историей или еще чем-нибудь – разве что слегка попахивет нафталином; а когда Говард пытается припомнить откровение прошлой ночи, тот катарсис, которым он хотел поделиться с учениками, то почему-то видит лишь недавнюю сценку в учительской: радость на лице Тома, которому выдали спасительный обходной маршрут, выражение любви и гордости – причем подлинной любви и гордости – на лице Автоматора, учителей, к которым примкнул и Говард, выстроившихся в очередь, чтобы поздравить тренера и пожать ему руку.
Кто-то тянет нитку из жвачки, кто-то зевает.
Зачем им интересоваться тем, что произошло с Группой “Д”? Зачем им верить хоть одному слову из того, что он им рассказывает, или вообще хоть чему-нибудь, что они слышат в стенах этой школы? Они ведь знают, как тут все устроено, они знают, как все бывает устроено в подобных местах, и даже если не знают – то все равно догадываются.
– О господи, – вырывается у него.
Ребята смотрят на него – кто рассеянно, кто бессмысленно, – и вдруг Говарду кажется, что он задыхается, как будто в классе не осталось ни капли кислорода.
– Вот что, – говорит он. – Вставайте и идите одеваться. Уходим отсюда.
Никто не двигается с места. Говард хлопает в ладоши:
– Живо, я серьезно говорю. Давайте собирайтесь.
Он и сам не знает, к чему все это; он только чувствует, что больше ни минуты не может оставаться в этом помещении. И вот всеобщая апатия сменяется легким интересом: до ребят доходит, что, какая бы муха его ни укусила, он действительно говорит серьезно. Все хватают сумки, торопливо запихивают в них учебники, пока Говард не передумал.
Джикерс тянет руку:
– Мы отправляемся на экскурсию, сэр?
– Да, – отвечает Говард. – Конечно.
– А нам не нужно разрешение от родителей?
– Мы потом с ними все уладим. Ну а если кто-то не желает отправляться на экскурсию, то пожалуйста – можно остаться в школе. Можешь провести остаток урока в зале для самостоятельных занятий.
– Пока, зубрила!
Это Саймон Муни по пути к выходу дергает Джикерса за ухо. Худой мальчик колеблется, а потом, выбравшись из-за парты, подхватывает сумку и спешит вслед за остальными.
Буквально через считаные секунды ребята выходят из гардеробной с куртками. Говард, приложив палец к губам (“Только тихо, не будем мешать другим заниматься”), ведет их в зал Девы Марии, мимо молельни и зала для самостоятельных занятий, навстречу дневному свету, обрамленному двустворчатой дверью, – и вот они уже на улице, шагают по извилистой дорожке между площадками для регби и каштановыми деревьями.
Он ведет их к станции, и они едут в Дублин. Говард еще не решил, куда именно они пойдут, но когда они проходят по Лэнсдаун-роуд – а это место международных состязаний и школьных финалов по регби, “второй дом Сибрука”, – он вдруг начинает рассказывать ребятам о том, как за несколько недель до начала войны прадед Джастера и сотни других профессионалов каждый вечер, после работы, приходили на стадион заниматься военной подготовкой, и среди них многие из тех, кто позже примкнет к Группе “Д”. Когда они выходят из вагона, Говард ведет их к Перс-стрит, вокруг площади Колледж-Грин, по Дейм-стрит – тем самым маршрутом, сообщает он ученикам, каким проходили “Приятели” в день их триумфального прощания с городом.
Срезав путь через Темпл-Бар к реке, они проходят мимо кинотеатра, возле которого Говард когда-то впервые увидел Хэлли; этой важной крупицей истории он с ребятами не делится. Он вспоминает, как они тогда гуляли с ней вдоль реки, как она в тот день искала именно этот музей, и он тогда обещал ей сводить ее туда, но потом так и не сдержал обещания – вместо этого влюбился в нее и увел в глухие закоулки собственной жизни. И вот он наконец держит туда путь – но только не с Хэлли, а с двадцатью шестью подростками, переполненными гормонами. Отличная работа, Говард!
Пройдя через ворота музейной территории, ребята карабкаются на холм. Джерри Ковни и Кевин Вонг орут под стенами широкого двора: “Эхо!” По мощеным дорожкам ходят группы туристов: огромные, будто туши говядины, американцы, чопорные японки в черном, все как одна с фотоаппаратами наготове. У входа толпа младшеклассников окружила со всех сторон мужчину в красном свитере.
– Так вот, музей, – рассказывает им он, – это такое место, где хранится множество разных экспонатов – предметов из прошлого. Изучая все эти предметы, мы можем многое узнать о том, что происходило в прошлом…
Детишки с серьезным видом кивают. На вид им лет шесть-семь, для них все – далекое прошлое. Их учитель стоит поодаль и смотрит на них со смесью любования и благодарности за хотя бы краткие мгновения тишины.
Говард заводит ребят внутрь, а сам подходит к сотруднику, сидящему за столом в вестюбюле:
– Я бы хотел провести по музею своих учеников…
– Мы можем организовать вам экскурсию, если хотите, – отвечает сотрудник. – А какие именно отделы музея вас интересуют?
– Мы изучаем Первую мировую войну, – говорит Говард.
Лицо сотрудника омрачается.
– Очень сожалею, – говорит он, – но, боюсь, в нашем музее совсем ничего нет о той войне.
Позади Говарда человек в красном свитере с затравленным взглядом ведет младшеклассников в недра музея. “Экспонаты! Экспонаты!” – с восторгом кричат они на ходу.
– Совсем ничего? – переспрашивает Говард, когда шум стихает. – Может быть, хотя бы форма ирландских полков? Винтовки, штыки, медали, карты?
– Очень сожалею, – смущенно повторяет сотрудник музея. – В настоящее время это очень мало пользуется спросом. Хотя мы надеемся в будущем включить это в экспозицию.
– В будущем? Когда именно?
Сотрудник что-то мысленно высчитывает:
– Может быть, года через три. – Видя, как вытягивается лицо у Говарда, он добавляет: – Можете сводить ребят в Мемориальные сады в Айлендбридже. Это просто парк. Но, боюсь, больше-то ничего и нет.
Поблагодарив его, Говард снова выходит на улицу, и ученики гуськом следуют за ним, будто шелестящий плащ. На дорожке они обступают своего учителя.
– Приношу извинения, – говорит он. – Это я виноват, конечно же, нужно было сначала позвонить сюда. Еще раз приношу извинения.
Говард понимает, что ребята расстроены только потому, что боятся, что на этом их вылазка и закончится. Но, стоя тут на холодном, нацеженном сквозь облака свету, переминаясь с ноги на ногу, они ждут, что он скажет им, что делать, и они кажутся ему другими, непохожими на себя обычных, школьных: они как будто сделались менее циничными, моложе и даже легче, словно Сибрук был тяжестью, которую они несли и вдруг сбросили, а если они совсем освободятся от нее, то, может быть, просто взмоют в воздух…
Машины на дорогах судорожно пыхтят, выдыхая окись углерода. Экскурсия в парк кажется малообещающей, Говард раздумывает, не бросить ли ему всю эту затею, но тут у него звонит телефон. Это Фарли.
– Где ты, черт возьми, Говард?
– В городе, – отвечает Говард. – На экскурсии с классом.
– На экскурсии? Как? Никому ни слова не сказав?
– Ну, это был в некотором роде экспромт, – объясняет Говард, стараясь сохранять по возможности нейтральный тон.
– Грег рвет и мечет, Говард, мы только что еле убедили его не обращаться в полицию. Ты что, черт возьми, с ума сошел? Объясни мне, что ты делаешь?
– Сам не знаю, – отвечает Говард после некоторого раздумья.
Фарли издает сдавленный вздох:
– Слушай, если ты хочешь сохранить место, лучше возвращайся немедленно. Грег просто на стенку лезет, я никогда еще не видел его в такой ярости.
– Вот как, – говорит Говард.
– Да, знаешь, лучше тебе прямо сейчас с ним поговорить… Погоди-ка, оставайся на связи, я сейчас передам ему телефон, так что ты сможешь…
Говард быстро жмет на “отбой” и выключает телефон.
– Ладно, – говорит он ребятам. – Тогда давайте отправимся в эти Мемориальные сады.
Ребята заметно оживляются – и вот уже они шагают впереди Говарда по улице.
Он читал об этих садах, но никогда там не бывал. Айлендбридж – это довольно отдаленная и не слишком-то привлекательная часть города. Почти единственными яркими пятнами здесь служат выцветшие афиши прошлогодних музыкальных представлений; обшарпанные пабы теснятся на извилистых улочках, там, где в начале прошлого века местные проститутки обслуживали британских солдат, расквартированных в бараках, где теперь размещается музей. Пускай это уже не самый крупный в Европе “квартал красных фонарей”, в облагораживании его никак нельзя обвинить; когда они поворачивают к реке, грязь становится все гуще, а жилые дома – все более обветшалыми. Ребята в полном восторге.
– Сэр, это что – гетто?
– Тише.
– Здесь что, торгоуют наркотиками?
– Ш-ш-ш.
– А они тут все на наркотиках, да?
– Хочешь назад в школу вернуться? Да?
– Извините.
Говарда одновременно трогает и тревожит эта безоговорочная доверчивость ребят: они верят, что находятся в полной безопасности, просто потому, что рядом с ними он, как будто присутствие взрослого защищает их от любой угрозы, излучает некое непробиваемое силовое поле.
Ворота Мемориальных садов находятся в конце какого-то переулка, между лавкой старьевщика и психиатрической больницей. Ребята проходят туда гуськом; Говард даже не знает, радоваться ему или огорчаться, когда оказывается, что парк совершенно пуст.
– Почему здесь никого нет? – спрашивает Марио.
– Наверно, тут прослышали, что ты идешь, Марио!
– Ага, Марио, тут услышали, что сюда направляется самый знаменитый в Дублине попрошайка, и все разбежались по домам!
– Сам ты попрошайка, козел!
– А ну, тише все, – одергивает их Говард.
Отсюда, если не считать полного безлюдья, Мемориальные сады выглядят похожими на любой другой парк. Лужайки тянутся куда хватает глаз, слева вздымается холм, справа ветер поднимает рябь на поверхности реки, а на центральной аллее он шумит ветками голых деревьев. Единственное сооружение, которое можно увидеть, – это маленький каменный павильон. Говард с ребятами подходят ближе и протискиваются внутрь павильона. Там на полу начертана строфа из стихотворения Руперта Брука [34]34
Руперт Брук (1887–1915) – английский поэт, участвовавший и погибший в Первой мировой войне.
[Закрыть]:
– Глядите, – Генри Лафайет показывает куда-то на холм. Отсюда виден высокий каменный крест на гребне холма.
Ребята поднимаются туда, разбредаясь вширь по траве, почти молча; теперь Говарду снова кажется, что они стали младше, словно начали обратное движение во времени.
На вершине холма они вновь оказываются в обширном саду, окруженном деревьями и увитыми плющом колоннадами. В чаши двух одинаковых фонтанов тонкой струйкой льется вода, а вокруг высажен морозник. Города, обступающего парк, больше не видно: можно подумать, будто они очутились в саду какого-нибудь сельского особняка, если бы не этот высящийся крест. Перед крестом, на расстоянии примерно метров тридцати, стоит белый каменный саркофаг.
– “Имя их живет отныне и навеки”, – читает Дьюи Форчун надпись на одном боку саркофага.
– Чье имя?
– Ирландских солдат, придурок!
– Они неправильно все поняли, – замечает Муирис.
Лукас Рексрот, задрожав, говорит:
– Зловещее какое-то место.
Все начинают ухать как привидения, однако Лукас прав. Холодный воздух, в котором их голоса будто съеживаются, сырая трава и запустение, странная отрезанность от остального мира, необъяснимое ощущение, будто здесь что-то прервалось… Все это придает саду сходство с загробным миром – с таким местом, где (если включить воображение) можно очнуться лежащим на траве сразу же после какого-то чудовищного столкновения. Вокруг струится влажный воздух. Понемногу болтовня утихает, и мальчишки, неловко потоптавшись, наконец разворачиваются так, что каждый смотрит на Говарда. Тот еще мгновение выжидает – ему жаль нарушать чары этой необыкновенной тишины. А потом он говорит:
– Итак, “Дублинские приятели”.
И он принимается рассказывать им то, что рассказал ему о Группе “Д” Джим Слэттери: как все эти члены школьных клубов регби записались в добровольцы и как примерно в то самое время, когда Роберт Грейвз дрожал и воевал с крысами в окопах во Франции, их отправили в топку Дарданелл.
– Их высаживали прямо на пляжи, тянувшиеся вдоль полуострова Галлиполи, и велели ждать приказов. Дни проходили один за другим, солдаты мучались дизентерией, на голову им сыпалась шрапнель, раненых и убитых оттаскивали в сторону, и огромные рои мух с жужжаньем перелетали от трупов к живым, садились им на губы, так что было почти невозможно ни спать, ни есть.
– Наконец пришел приказ начать наступление на Киреч-Тепе-Сирт – длинный горный хребет, возвышавшийся над заливом. Люди выступили в поход в палящий зной, который с каждым днем становился все тяжелее. Питьевой воды не хватало, а турки отравили колодцы. Амуниции тоже не хватало, и вскоре боеприпасы закончились. У вершины хребта турки практически их изрешетили. Они послали за подкреплением, но помощь так и не пришла. Стояла такая жара, что сухая трава легко загоралась, и им приходилось слышать крики раненых, горевших заживо.
– Они провели ночь на горе, очутившись в западне. Их отстреливали одного за другим. Когда у них кончились пули, они бросали камни. Рядовой Уилкин начал ловить на лету турецкие гранаты и швырять их обратно, он проделал это пять раз, а шестая граната разорвалась у него в руке. Наконец после того, как они несколько часов наблюдали за гибелью товарищей, эти люди – выпускники Сибрука, Клонгоуза, Сент-Майклза и других школ, которые еще неделей раньше нигде не бывали за пределами родной страны, – ринулись в штыковую атаку на турецкие ружья. Во время этой атаки Уильяму Моллою, прадеду Джастера, прострелили руку, и ему пришлось ползком добираться до своего отряда. Он был одним из тех, кому повезло. В ту ночь погибла половина “Дублинских приятелей”.
– После этого эпизода войны союзники изменили планы. Дивизию собрали, и “Приятелей”, оставшихся в живых, разлучили и переправили в Салоники. Когда их корабль отплывал, оставив на утесах и горных склонах тела погибших, люди поклялись, что принесенная ими жертва, все, что там произошло, никогда не будет забыто. Но, как мы теперь видим, все это было забыто. Вернее – намеренно стерто из памяти. И это кажется неслыханной жестокостью – после тех ужасных лишений, которым их подвергли, после стольких бессмысленных смертей. Но именно так произошло. Шли годы, и “Приятели” снова пали жертвами – уже не войны, а истории.
Говард кладет записную книжку в сумку и смотрит на ребят. Те тоже глядят на него. Они стоят на газоне, группками по трое-четверо, похожие на статуи в плащах.
– Нам, живущим в мирное время, очень трудно представить себе настрой тех людей, которым довелось пережить войну. Тогда было убито множество людей, каждый шестой из ушедших на фронт, и почти каждая семья понесла потери. Люди теряли отцов, матерей, братьев, сестер, жен. Друзей. Это был мир, оглушенный горем, и горе это порой выливалось в самые крайние формы. Например, во Франции массово грабили могилы. Бедные семьи тратили последние скудные сбережения на то, чтобы разыскать тела сыновей и привезти их с фронта домой. В Британии началось повальное увлечение спиритизмом. Отцы и матери проводили спиритические сеансы, надеясь поговорить с убитыми сыновьями. В этом участвовали самые почтенные, прежде вполне материалистически настроенные люди. А один прославленный ученый, пионер в исследовании электромагнитных волн, всерьез поверил в то, что можно использовать эти волны для создания моста между нашим миром и потусторонним, для “налаживания связи” с миром мертвых.
Тут Говард на секунду умолкает, обратив внимание, что Рупрехт Ван Дорен глядит на него выпучив глаза, словно чем-то подавился.
– Но что самое главное, – вновь ловит он потерянную нить, – эти люди пытались справиться со своим горем, стараясь сохранить память о своих утратах. Они носили в петлицах маки в честь погибших близких. Они воздвигали памятники и устанавливали кенотафы. И по всей Европе – в деревнях, в маленьких и больших городах – открывали мемориальные сады, вроде вот этого. Впрочем, как раз этот сад отличается от остальных. Может кто-нибудь сказать мне, чем именно отличается? – Он переводит взгляд с одного бледного лица на другое. – Этот сад так никогда и не был по-настоящему открыт. Его устройством занялись лишь в тридцатые годы, а завершили только под конец века! За те десятилетия, что успели пройти, он пришел в запустение. Тут начали выпасать лошадей, тут собирались торговцы наркотиками. Это был мемориальный сад, о котором никто и не помнил. И это очень хорошо отражало отношение большинства ирландцев к той войне: они желали похоронить саму память о ней.
– Дело в том, что после Пасхального восстания и войны за независимость ирландцы, которые сражались на Первой мировой, перестали вписываться в новый портрет страны. Ведь если британцы были нашими заклятыми врагами, то зачем же двести тысяч ирландцев отправились воевать на их стороне? Если вся наша история была борьбой за избавление от британского ига, зачем мы помогали Британии, зачем умирали за ее интересы? Существование этих солдат входило в противоречие с образом новой, независимой Ирландии. И прежде всего по этой причине на тех людей стали смотреть как на предателей. А потом мало-помалу их предали забвению.
Бледные мальчики слушают его, а вокруг них колышется яркая зеленая трава на лужайках пустынного парка.
– Это хороший пример того, как устроена история, – продолжает Говард. – Нам нравится представлять себе историю как нечто прочное, неизменное, являющееся из небытия уже готовым, высеченным в камне, словно десять заповедей. Но ведь на самом деле история – это всего лишь одна из форм рассказа о том, что случилось, а рассказы обычно расходятся с правдой. Правда часто бывает запутанной, сложной, хаотичной и неудобной. Часто в ней трудно найти какой-нибудь смысл. А в рассказах все раскладывается по полочкам, всему находится смысл, но вот только в них не входит то, что не вписывается в такой рассказ. А не вписывается часто очень многое.
Люди из Группы “Д”, как и другие воины, испытали все это на своей шкуре. Им ведь прожужжали все уши разными рассказами, убеждая их пойти на фронт добровольцами, – рассказами о долге, чести, славе и необходимости защищать свободу. И чаще всего это сопровождалось словами о том, какое это великое приключение – война. Когда они попали на фронт, то выяснилось, что все эти россказни – просто пустая болтовня. В действительности этими лживыми речами их заманили на самую жестокую бойню, какую только видел мир. А история, которую затем написали, чтобы рассказать об этой кровавой бойне, была не менее бесчестной. Когда они покидали Дублин в 1914 году, их с торжеством и почетом провожали толпы, и “Приятели” могли надеяться по меньшей мере на то, что их подвиг останется в памяти людей. Но, возможно, после стольких предательств те из них, кому посчастливилось уцелеть, впоследствии не так уж удивлялись тому, что в итоге все вышло по-другому. И, возможно, они оказались достаточно мудрыми и не сломались. Они ведь уходили на войну друзьями, и когда попали на фронт, когда все эти дутые слова о подвигах и славе испарились, узы дружбы все равно сохранились. И то, что они оставались друзьями, держались друг за друга и старались выручать друг друга, – это-то и не давало им пропасть. И в итоге оказалось, что эта самая дружба и была тем единственным, тем истинным, за что действительно стоило сражаться.
Говард бегло улыбается своим ученикам; и те, в серой школьной форме, тоже смотрят на него – ни дать ни взять бесплотный взвод, вдруг материализовавшийся откуда-то из зимних туч, чтобы посетить пустой и голый парк ради кого-то, кто не забыл о них.
