Текст книги "Скиппи умирает"
Автор книги: Пол Мюррей
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 47 страниц)
Первое, что бросается в глаза посетителю сибрукской учительской, – это засилье бежевого цвета. Бежевые кресла, бежевые занавески, бежевые стены; а если это не бежевый, то цвет буйволовой кожи, или светло-рыжий, или желтовато-коричневый, или соломенный. Кажется, у греков или еще у кого-то бежевый – цвет смерти? Говард в этом убежден; даже если это не так, то должно быть именно так.
Вот уже три года как он может назвать себя регулярным посетителем этой учительской, но время от времени у него по-прежнему возникает сюрреалистическое ощущение, когда он попадает сюда и оказывается среди персонажей, с юности вселявших в него или ужас, или веселье, – среди этих образов, этих карикатур, которые теперь расхаживают вокруг него, говорят “Доброе утро”, заваривают чай, – словом, ведут себя так, словно они нормальные люди. Долгое время он как будто ожидал, что они начнут задавать ему домашние задания, а потом бывал неприятно удивлен, когда вместо этого они принимались рассказывать ему о своей жизни. Но с каждым днем все это кажется более обыденным, и Говарду от этого еще неприятнее.
До того как он начал преподавать, он ни за что не догадался бы, насколько учительская похожа на всю остальную школу. Здесь царит такая же групповщина, что и среди мальчишек, та же территориальность: эта оттоманка принадлежит мисс Дэви, миссис Ни Риайн и учительнице немецкого, у которой лицо ведьмы; тот столик – мистеру О’Далайгу и его дружкам-гаэлам; высокие стулья у окна обычно занимают мисс Берчелл и мисс Максорли, две старые девы, “синие чулки”, которые сейчас вместе читают один женский журнал; и не дай бог, ты воспользуешься чужой чашкой или по ошибке возьмешь чужой йогурт из холодильника!
Значительная часть преподавательского состава – это бывшие ученики. Такова политика: принимать на работу именно выпускников колледжа, когда это возможно, даже если приходится при этом жертвовать наиболее талантливыми учителями, во имя “сохранения духа” школы (что бы под этим ни понималось). Говарду кажется, что для учеников это совсем не хорошо, но… это единственная причина, по которой его самого взяли сюда на работу, так что он не жалуется. Для некоторых учителей Сибрук – единственный мир, который они знают; преподавателям-женщинам лишь отчасти удается оттенить атмосферу “клубности”, чтобы не сказать – откровенного инфантилизма, которая здесь сложилась.
Да, и еще о преподавателях-женщинах. Здесь тоже проводится своя жесткая политика. Члены ордена Святого Духа смотрят на женскую половину человечества с некоторым недоумением. С одной стороны, они признают их несомненную пользу для общества и для такого важного дела, как продолжение рода человеческого, а с другой стороны, они бы предпочли, чтобы прекрасный пол занимался всем этим где-нибудь в другом месте, подальше; на существование женской школы в ближайшем соседстве с мужской они издавна сетовали как на жесточайшую иронию судьбы. Разумеется, поскольку среди учителей подавляющее большинство составляют женщины, то и в Сибрукском колледже их присутствие неизбежно; лишь путем кропотливой фильтрации кадров отцу Ферлонгу, директору школы, удалось смягчить скрытые опасности, исходящие от женщин, набрав в штат таких преподавательниц, что даже четырнадцатилетний мальчишка затруднился бы отнести их к женскому полу. Большинству уже за пятьдесят, и сомнительно, что они даже в пору своего расцвета были привлекательны (если только они вообще знали когда-либо эту самую пору расцвета).
Недостаток симпатичных лиц в учительской отнюдь не улучшает здешнюю атмосферу, которая дождливым утром, после ссоры со второй половиной, кажется особенно снотворной, а порой даже просто губительной. Тщеславные учителя тянутся к деканству: у каждого возрастного потока есть свой декан, а у каждого декана – свой кабинет; обитатели учительской – это заурядные служащие, которые привыкли делать одно и то же двадцать лет подряд и рады отсиживать положенные часы. Какими унылыми и старыми они кажутся (даже те, кто на самом деле вовсе не стар!), какими ограниченными, отрезанными от мира!
– Доброе утро, Говард, – нараспев говорит Фарли, вламываясь в учительскую.
– Доброе. – Говард с недовольным видом отвлекается от письменных работ.
– Доброе утро, Фарли, – щебечут мисс Берчелл и мисс Максорли со своего насеста возле окна.
– Доброе утро, дамы, – отвечает им Фарли.
– О, давайте спросим у него, – предлагает своей приятельнице мисс Максорли.
– О чем? – любопытствует Фарли.
– Мы заполняем анкету, – сообщает мисс Берчелл. – “Являетесь ли вы кидалтом?”
– Чем-чем?
Та запрокидывает голову и всматривается через очки в журнал.
– “Двадцать первый век – это век “кидалтов” [6]6
Гибрид английских слов kid (“ребенок”) + adult (“взрослый”).
[Закрыть] – взрослых, которые по-детски уклоняются от ответственности, а вместо этого всю жизнь проводят в поиске дорогих будоражащих развлечений”.
– Я польщен тем, что вы меня спросили, – говорит Фарли. – Нет, не являюсь.
– “Вопрос первый, – зачитывает мисс Берчелл. – Вы одиноки? Если у вас есть спутник (спутница) жизни, то есть ли у вас дети?” Фарли, у вас есть постоянная спутница жизни или нет?
– У него нет ничего постоянного, – вмешивается мисс Максорли. – Ему по душе только разовые выступления.
– “Вопрос второй, – читает дальше мисс Берчелл, заглушая протесты Фарли. – Какими из следующих предметов вы обладаете: пи-эс-пи “Сони”, “Нинтендо-Геймбой”, айпод, “веспа” или другой классический скутер…”
– Не обладаю ни одним, – отвечает Фарли.
– Но хотели бы обладать, – подсказывает мисс Максорли.
– Ну разумеется, – говорит Фарли. – Будь у меня деньги, я бы их купил.
– Беда в том, что нам слишком мало платят, чтобы мы стали кидалтами, – вставляет Говард.
– Мы мечтаем стать кидалтами, – говорит Фарли. – Годится такой ответ?
Он просит избавить его от остальных вопросов анкеты под тем предлогом, что ему необходимо выпить чашку кофе после урока биологии у второклассников. Фарли преподает у них с сентября, рассказывая о семи главных признаках жизни, и, по мере того как они приближаются к репродуктивной функции, мальчишки становятся все более возбужденными.
– Они так напрягаются, что, кажется, это можно на слух уловить. Сегодня я походя упомянул о матках. Это было все равно что уронить каплю крови в пруд с пираньями.
– А вот мой второй класс можно целиком скормить этим пираньям – и они даже не заметят, – угрюмо роняет Говард. – Они все проспят.
– То история. Биология – это совсем другое. Этим ребятам по четырнадцать лет. Биология течет по их жилам. Биология – и еще маркетинг. – Фарли убирает с дивана кипу газет, освобождая себе место, и садится. – Я не преувеличиваю. Я это заметил с самого первого дня семестра.
– Да они наверняка все это знают. У них же есть дома широкополосный интернет. Они о сексе, наверно, больше меня знают.
– Но им хочется услышать о нем от кого-нибудь взрослого. – Фарли подбирает со стола сегодняшний кроссворд и начинает педантично замазывать белые квадраты шариковой ручкой. – Они ждут, чтобы им официально подтвердили, что, несмотря на весь наш треп, взрослый мир и их подпольный, одержимый сексом порномир – это, по сути, одно и то же, и сколько бы мы ни пытались вколачивать им в головы сведения о королях, о молекулах, о моделях торговли или еще о чем-нибудь, вся цивилизация, если вдуматься, сводится все к тем же отчаянным попыткам одних поиметь других. Словом, что весь мир – это мир подростков. А ведь это очень опасное допущение. Откровенно говоря, это похоже на капитуляцию, на возврат к анархии.
Он кладет кроссворд – уже превратившийся в сплошной черный квадрат – обратно на стол и с байроническим видом откидывается на спинку дивана.
– Я совсем не так представлял себе свою учительскую жизнь, Говард. Я мечтал называть планеты в честь шестнадцатилетних девушек с яблочными щечками. Смотреть, как пробуждаются их сердца, отводить их в сторонку и нежно отговаривать от страсти, которой они ко мне прониклись. “Мальчишки, мои ровесники – такие тупицы, мистер Фарли”. – “Понимаю, сейчас кажется, что это так. Но ты так юна, на твоем пути еще встретятся замечательные, замечательные мужчины”. Каждое утро находить на своем столе стихи. И нижнее белье. Стихи и нижнее белье. Вот как я представлял свою жизнь. И что же? Погляди на меня теперь – кто я? Несостоявшийся кидалт.
Фарли любит произносить скорбные речи вроде этой, но в действительности он отнюдь не разделяет чувств Говарда относительно здешней гиблой атмосферы; напротив, он, похоже, искренне наслаждается своей “учительской жизнью”: ему по душе и шумный эгоизм учеников, и перепалки на уроках. Говарда же все это ставит в тупик. Для него работать в средней школе – это все равно что находиться взаперти с тысячью рекламных щитов, которые кричат каждый о своем, требуя к себе внимания, – однако когда на них глядишь, все равно не понимаешь, что они тебе хотят сказать. Разумеется, все могло бы быть еще хуже. Государственная школа в полумиле отсюда обслуживает детей из Сент-Патрик-Виллаз – обветшалого жилого комплекса, расположенного к востоку от торговых рядов; оттуда регулярно просачиваются страшилки о том, как учителей забрасывают яйцами, угрожают им обрезами или как учитель, войдя в класс, видит доску, измазанную слюной, дерьмом или спермой. “Что ж, мы все-таки не в Сент-Энтони”, – так утешают друг друга преподаватели Сибрука в самые черные деньки. “В Сент-Энтони всегда есть вакансии”, – так в шутку (или не совсем) начальство говорит преподавателям, когда те на что-нибудь жалуются.
Дверь открывается, и в учительскую энергично входит Джим Слэттери, рассыпаясь в пожеланиях доброго утра.
– Доброе утро, Джим, – хором говорят мисс Берчелл и мисс Максорли.
– Доброе утро, дамы. – Джим стряхивает капли дождя со своего анорака и снимает с брюк велосипедные зажимы. – Доброе утро, Фарли. Доброе утро, Говард.
– Доброе утро, Джим, – откликается Фарли. Говард что-то невразумительно бурчит.
– Хорошая погодка, – замечает Слэттери (он говорит это каждое утро, если только не идет совсем отчаянный ливень) и прямиком направляется к чайнику с кипятком.
“Киппер” Слэттери: экспонат №i, иллюстрирующий губительность атмосферы. Очередной выпускник Сибрука, он преподает здесь уже десятки лет; да что там – на нем и сейчас все тот же пиджак, который он носил, когда Фарли и Говард сами были школьниками: этот жгущий глаза, вызывающий головную боль узор в мелкую ломаную клетку, который напоминает Говарду картины Бриджет Райли [7]7
Бриджет Луиза Райли (р. 1931) – английская художница, представительница оп-арта.
[Закрыть]. Это дружелюбный шаркун с лохматыми бровями, которые топорщатся у него на лбу, будто парочка йети, собравшихся броситься с утеса; он с неизменным энтузиазмом относится к своему предмету и преподает, произнося длинные, как ползучие растения, фразы, и мало кому из его учеников хватает цепкости ума или силы воли, чтобы выпутаться из этих фраз; напротив, большинство предпочитают воспользоваться случаем и задремать – потому-то его и прозвали “киппером” – копченой селедкой.
– Кстати, об отчаянных попытках одних поиметь других, – вспоминает вдруг Фарли. – Ты уже решил, что будешь делать с Орели?
Говард хмурится, а потом оглядывается по сторонам – проверить, не слышал ли еще кто-нибудь. Но обе мисс заняты изучением гороскопа, Слэттери обтирает ноги бумажным полотенцем, пока заваривается его чай.
– Да я, собственно, делать ничего и не собирался, – говорит он очень тихо.
– Да? А вчера голос у тебя был очень возбужденный.
– Просто мне показалось, что с ее стороны говорить такие вещи – очень непрофессионально, вот и все. – Говард сердито смотрит на свои ботинки.
– Ты прав.
– Так не разговаривают с коллегой. Ну и потом – вся эта история, что она скрывает от меня свое имя, – все это детское баловство. Да и не скажешь, что она так уж сексапильна. По-моему, она слишком много о себе воображает.
– Доброе утро, Орели, – выпевают обе мисс.
Говард мгновенно вскидывает голову и видит ее у вешалки: она уже снимает с себя модный оливково-зеленый плащ.
– А мы как раз о вас говорили, – сообщает Фарли.
– Знаю, – отвечает она.
Под плащом у нее твидовая юбка в узенькую полоску и тонкий кремовый свитер, из-под которого выпирают, словно детали какого-то невероятно изящного музыкального инструмента, ключицы. Говард не в силах оторвать от нее взгляда: такое ощущение, что она шагнула в его память и выбрала себе такой наряд из гардероба тех модных принцесс-златовласок, на которых он безнадежно заглядывался в юности, встречая их в торговых центрах и в церкви.
– Вот Говард не может понять, почему вы скрываете от него свое имя, – говорит Фарли и инстинктивно уклоняется вбок – так что локоть Говарда скользит по спинке кушетки.
Мисс Макинтайр окунает мизинец в баночку с бальзамом для губ и оценивающе глядит на Говарда.
– Ему не позволено – и все, – говорит она, размазывая прозрачное вязкое вещество по губам.
Говарду этот жест кажется очень эротичным, и он смущается.
– Это просто смешно, – нарочито грубо отвечает он. – К тому же я и так уже знаю ваше имя.
Она пожимает плечами.
– И что же? Если я стану называть вас по имени – что тогда?
– Я выгоню вас из класса, – отвечает она ровным тоном. – Вы же этого не хотите, правда? В остальном ведь вы делаете успехи.
Говард, чувствуя себя тринадцатилетним мальчишкой, не находит что сказать. По счастью, дверь в этот момент распахивается, и мисс Макинтайр отвлекается. Не услышать, как входит Том Рош, просто невозможно: с тех пор как он получил увечье, его правая нога еле двигается, и он ходит с тростью. При каждом втором шаге он должен перебрасывать вперед весь свой вес, так что, когда он идет, звук при этом такой, словно волокут тело. Говорят, он испытывает постоянную боль, хотя никогда даже словом о ней не упоминает.
– Томбо! – Фарли поднимает вверх ладонь, но приветственного хлопка не следует.
– Доброе утро, – отвечает Том подчеркнуто церемонно. Когда он проходит мимо оттоманки, Говард улавливает слабый запах алкоголя.
– Эй, прими мои поздравления с успешным заплывом! – говорит он Тому вслед и слышит со стороны собственный голос – будто девчачий и подобострастный. – Похоже, вы там всех обставили.
– Команда выступила отлично, – немногословно отозвался тот.
– Том начал тренировать команду пловцов, – деревянным голосом поясняет Говард мисс Макинтайр. – В выходные были соревнования, и они вышли первыми. Эта команда нигде раньше не побеждала.
– Томбо их вдохновляет, – добавляет Фарли. – Мальчишки готовы за ним на край земли пойти. Как зачарованные.
– Это так замечательно – когда есть кто-то, кто способен вдохновлять, – говорит мисс Макинтайр. – Как настоящий вождь! Большая редкость в наши дни.
– А может, он просто что-то подсыпал им в еду накануне заплыва, – говорит Фарли. – Может, в этом весь его секрет.
– Мы много пахали, когда готовились к этим соревнованиям, – отзывается Том из-за своего шкафа. – Ребята серьезно относятся к занятиям, и мы пашем как черти.
– Я знаю, Том. Просто пошутил.
– Мне кажется, что это несколько безответственно – когда учитель говорит об употреблении наркотиков в таком игривом тоне.
– Может, расслабишься? Господи, это была просто шутка.
– Кое-кто тут слишком уж любит шутить. Извините, меня работа ждет. – Стиснув зубы, Том рывками добирается до двери и выходит в коридор.
Спустя несколько секунд мисс Макинтайр произносит:
– Какой интересный человек!
– Очаровательный, – соглашается Фарли.
– Похоже, он вас обоих недолюбливает.
– Так исторически сложилось, – говорит Говард.
– Мы – я, Говард и Том – вместе учились в этой школе, – поясняет Фарли, – и так уж случилось, что мы двое были с ним в тот вечер там, где с Томом произошло несчастье. Он получил страшное увечье – наверное, вы слышали об этом?
Мисс Макинтайр слегка кивает:
– Он упал откуда-то с высоты?
– Это был прыжок с эластичным тросом. Дело было в карьере Долки, субботним ноябрьским вечером – да, примерно в такое же время года, как сейчас. Это был наш последний школьный год. Том был восходящей звездой спорта, его ждало большое будущее – скорее всего, приглашение в национальную сборную по регби, хотя и теннис, и легкая атлетика – это все тоже его привлекало. Но тот прыжок положил конец всему. Он целый год учился заново ходить.
– О боже, – тихо говорит мисс Макинтайр, повернув голову к двери, через которую только что вышел Том. – Как это грустно! А он… у него есть кто-нибудь?.. Кто о нем заботится? Он женат?
– Нет, – неохотно говорит Говард.
– Он, как говорится, повенчан со школой, – добавляет Фарли. – Он всегда здесь работал. Преподавал основы права, вел легкую атлетику и теннис. А теперь он тренер по плаванию.
– Понятно, – приглушенно говорит мисс Макинтайр, продолжая разглядывать дверь. А потом поднимается с места и напоследок бегло улыбается им обоим. – Ладно, меня тоже ждет кое-какая работа. Увидимся позже, ребята.
Она исчезает, оставив позади соблазнительный аромат духов, который продолжает терзать Говарда, между тем как в учительской заново водворяется всегдашняя снотворная атмосфера.
– Вчера в Минске было минус двадцать пять, – зачитывает Фарли из газеты. – В Лондоне – около ноля… Ого! Двадцать градусов на Корсике! Может, нам на Корсику перебраться – что скажешь, Говард?
– Тебе не кажется, что она в Тома втюрилась, а? – вот что отвечает Говард.
– Кто – Орели? Да она в первый раз его видит.
– Но она, похоже, заинтересовалась им.
– А мне показалось, ты решил, что она слишком много о себе воображает. Ну а если даже и заинтересовалась, тебе какая разница?
– Мне – никакой, – спохватывается Говард.
– Или ты боишься, что она ему тоже заявит, что не собирается с ним спать? – подкалывает его Фарли.
– Да нет, я…
– Может, она не собирается вообще ни с кем из преподов спать, а?
– Да хватит уже, замолчи! – рявкает Говард.
– Неприступная Орели, – хихикает Фарли и снова утыкается в погодное обозрение.
– Эй, фон Минет, дай-ка глянуть твое домашнее задание!
– Не дам, уже нет времени.
– Да мне только поглядеть, и все. Ну дай – Куджо еще не скоро придет… Эй, Скиппи, дай глянуть твою домашку… Эй! Скиппи!
– Ау, Скиппи!
– М-м-м… Что?
– Ну-ну, с тобой все в порядке? Ты какой-то зеленый.
– Все нормально.
– Да ты же правда совсем зеленый – прямо как лягушка!
– Я просто…
– Эй, поглядите-ка все на Скиппи!
– Заткнись, Джефф.
– Он превращается в амфибию!
– Ну, может, если превратишься в лягушку, то лучше будешь говорить по-французски. Эй, слышите? Скиппи думает, что, если превратится… ай!
Макс Брейди ждет, когда Деннис вернет ему домашнее задание, и не сводит глаз с двери.
– Где этот чертов старикан?
– Наверно, кормит своих змеюк.
– А может, у него свидание с Сатаной.
– Или раздает свиное сало беднякам.
– “А что это такое – сало?” – “Попробуйте, и вам понравится!”
Обернувшись, Винсент Бейли сообщает вполголоса, что слышал, будто Куджо сегодня опять не в духе. Да-да, подтверждает Митчелл Гоган, он тоже слышал, будто сегодня утром на уроке у пятиклассников священник застукал ученика, игравшего в какую-то игру под партой, в телефоне, и затолкал голову этого мальчишки в парту, а потом прихлопнул сверху крышкой – да так сильно, что тому пришлось потом швы накладывать.
– Это чушь, Гоган!
– Ну да, у пятиклассников даже парты без крышек!
– Я просто пересказываю то, что слышал.
– А я слышал, что он однажды так сильно стукнул кого-то, что тот умер.
– Да они теперь не имеют права никого бить, – вставляет Саймон Муни. – Мой папа – адвокат, и он говорит, что по закону учителя не имеют права…
– Ш-ш! Молчи! Он идет!
Мгновенно все разговоры стихают, и ученики покорно поднимаются с мест. В класс входит священник и направляется к кафедре. В полной тишине его черные глаза прочесывают класс, и хотя мальчишки сидят неподвижно, они как бы внутренне жмутся друг к дружке, словно по их рядам пронесся ледяной ветер.
– Asseyez-vous [8]8
Садитесь ( фр.).
[Закрыть].
Отец Грин: предыдущие поколения втайне утешались тем, что на французский его имя точно переводится как Pére Vert [9]9
Father Green = Pére Vert (“Отец Зеленый”), по-английски pervert – “извращенец”.
[Закрыть]. Расскажи о нем своему папаше – и он наверняка припомнит его и, скорее всего, посмеется над тем, какой ужас он всем внушал: так, похоже, устроена память всех папаш, как будто все то, что они чувствовали в детстве, было не по-настоящему настоящим! Теперь же – то ли это очередной пример общего оглупления, то ли дело в том, что с годами перепады настроения у священника стали более резкими, – лингвистическим остроумием пожертвовали в пользу более прямолинейного прозвища Куджо [10]10
Куджо – кличка сенбернара, собаки-убийцы из одноименного американского триллера по роману Стивена Кинга.
[Закрыть], потому что именно на это похожи его уроки французского – как будто их заперли в тесном помещении с бешеным зверем. Худой как щепка, на голову выше самого высокого из учеников, в лучшие дни священник страшен, как конец света; само его присутствие – это как тлеющее пламя или непрестанный хруст костяшек пальцев.
Впрочем, на бумаге отец Грин едва ли не святой. Он не только курирует многочисленные кампании в поддержку Африки (Сибрукский телемарафон с участием Софи Бьенвеню, занявшей 2-е место в конкурсе “Мисс Ирландия”, брошки “Счастливый трилистник”, которые мальчишки продают в День святого Патрика, и так далее), он регулярно наносит визиты в бедные кварталы Дублина и доставляет неимущим одежду и еду. Рано или поздно большинство учеников оказываются в одной из его групп “добровольцев”, в громыхающем автомобиле-универсале, который едет к пустырям, замусоренным битым стеклом и собачьим дерьмом, и везет черные пакеты и коробки жителям крошечных домишек с окнами, заколоченными досками; и всякий раз местные подростки, их сверстники, собираются в кучки и выходят к машине над ними поиздеваться, а священник бросает испепеляющие взгляды и на учеников, и на хулиганов: в своем черном облачении он как будто нарисован одним росчерком пера – властная, не ведающая прощения косая черта, перечеркивающая испещренную ошибками тетрадь – людской мир. Невольно задумываешься: а рады ли сами “бедные” видеть его здесь – стучащегося в двери с фальшивой улыбкой и оравой дрожащих юнцов? Что ж, этим беднякам следовало бы возблагодарить судьбу за то, что им не приходится четыре раза в неделю сидеть с ним на уроках французского и ждать очередного взрыва.
Ни для кого не секрет, что отец Грин ненавидит преподавать, и в особенности он ненавидит преподавать французский язык. Часто уроки затягиваются из-за его тирад (обычно адресованных Гаспару Делакруа, злосчастному ученику, попавшему сюда по обмену), которые посвящены упадку, постигшему Францию. Похоже, он считает, что и сам язык подвергается нравственной порче, и большая часть урока посвящается грамматике, которая частично избавлена от этой грубости; но все равно – эти томные элизии, эти мутные назальные звуки бесят его. А есть ли что-нибудь, что его не бесит? Его бесят сами частички воздуха. А школьники – с их дорогими стрижками и блестящим будущим – бесят его еще больше. Поэтому лучше всего сидеть тихо и стараться ничем не выводить его из себя.
Однако сегодня – вопреки россказням В. Бейли и М. Гогана – священник, по-видимому, пребывает в нетипично веселом настроении, он вполне благодушен и даже игрив. Он собирает тетрадки и проглядывает вчерашние домашние задания, роняя замечания о том, как это все скучно, и извиняясь за то, что заставляет таких умных молодых людей заниматься такой неинтересной работой – над чем они покорно хихикают, хотя, возможно, с его стороны это всего лишь сарказм; он подтрунивает над Сильвеном, антигероем французского учебника, который в сегодняшнем упражнении обсуждает со своими французскими друзьями-тупицами все дурацкие места, где они побывали в течение дня, употребляя прошедшее время глагола aller, – а потом, продолжая проверку тетрадей, просит их сочинить письмо вымышленному другу по переписке.
Постепенно из класса улетучивается гнетущая атмосфера. Вдалеке слышно птичье пение, а с урока музыки отца Лафтона доносится робкая восходящая гамма. За спиной Скиппи Марио очень тихо начинает рассказывать Кевину “Чего” Вонгу, как прошлым летом занимался любовью с сексапильной сестренкой своего французского друга по переписке. Входя во вкус рассказа, он начинает бессознательно пинать спинку стула, на котором сидит Скиппи. Костлявые пальцы священника пролистывают тонкие страницы. Скиппи, которого по-прежнему сильно мутит, поворачивается и многозначительно смотрит на Марио, но Марио, ничего не замечая, продолжает подробно рассказывать о сексуальных предпочтениях сестрицы французского друга по переписке: теперь он утверждает, будто она знаменитая актриса.
Бум, бум, бум – пинает его нога стул Скиппи. Скиппи, побагровев, хватает себя за волосы.
– Что-что? Где она снималась? – спрашивает Кевин “Чего” Вонг.
– Во французских фильмах, – говорит Марио. – Она очень знаменита – там, во Франции.
– Не стучи по моему стулу! – шипит Скиппи.
Не отрывая головы от тетради и делая в ней какие-то пометки, отец Грин напевает себе под нос: “Я ссссутенер, как забавно”.
Все мгновенно замирают, бросив прежние занятия. Он действительно произнес то, что всем послышалось? Отец Грин, словно заметив, что общее внимание вдруг переключилось, поднимает голову.
– Пожалуйста, встаньте, мистер Джастер, – просит он любезным тоном.
Скиппи неуверенно поднимается с места.
– О чем вы там говорили, мистер Джастер?
– Я ни о чем не говорил, – запинаясь, отвечает Скиппи.
– Я прекрасно слышал, как кто-то разговаривал. Кто тогда разговаривал?
– М-м-м…
– Понятно, никто не разговаривал. Верно?
Скиппи не отвечает.
– Ложь, – начинает загибать пальцы на руке отец Грин. – Разговоры на уроке. Скабрезности. Вы знаете, что значит слово “скабрезность”, мистер Джастер?
Скиппи – а он быстро бледнеет, становясь похожим на призрак лягушки, – нерешительно поднимает плечо.
– Мы живем в век скабрезности, непристойности, – провозглашает отец Грин, поднимаясь с кафедры и обращаясь к классу, как будто переходя к новому разделу французской грамматики. – Это осквернение языка. Осквернение божественного храма – нашего тела. Все эти похотливые картинки. Мы погружаемся во все это, приучаемся любить это, как свинье нравится валяться в испражнениях. Разве не так, мистер Джастер?
У Скиппи на лице написано, что ему тошно. Он хватается одной рукой за парту, словно она сейчас единственная его опора.
– “Я ссссутенер, как забавно”, – повторяет священник, теперь уже громче, с ужасным американским протяжным произношением. Никто не смеется. – Сегодня, когда я сидел за рулем, – поясняет он якобы доверительно-разговорным тоном, – я случайно включил радио, и вот что я услышал. – Он делает паузу, а потом морщит лицо и передразнивает радио: “О-у, детка, я не люблю сидеть тихо, свою штуковину накачиваю лихо, так лихо, что, наверно, я похож на психа…”
У всех головы тяжело падают на руки: все уже понимают, к чему он клонит и что сейчас будет.
– Признаюсь, я был несколько сбит с толку, – отец Грин чешет голову, карикатурно изображая озадаченность, – потому что не понял, что имел в виду тот парень, и я решил, что спрошу кого-нибудь из вас. Что за штуковину он накачивает, мистер Джастер?
Скиппи только ловит ртом воздух.
– Накачиваю лихо, – напевает священник себе под нос. – Нака-на-ка-накачиваю лихо…Может быть, это бензин? Может, паренек работает на бензозаправочной станции? Или это про велосипед? Как вы думаете, мистер Джастер, о чем он поет? О чем эта песня – о велосипеде?
Скиппи весь дрожит от страха, ноздри у него раздуваются, он делает глубокие вдохи…
– О ЧЕМ ОН ПОЕТ – О СВОЕМ ВЕЛОСИПЕДЕ?
Прокашлявшись, Скиппи отвечает тонким голоском:
– Может быть…
Рука священника, как удар грома, обрушивается на парту “Джикерса” Прендергаста; все так и подскакивают от неожиданности.
– Лгун! – ревет отец Грин.
Теперь с него слетели последние остатки прежней веселости и благодушия, и ученики понимают, что и раньше все это было лишь притворство, или, скорее, более мрачное проявление его обычной ярости, которая только ждала неизбежного момента, когда можно выплеснуться.
– А знаете ли вы, что происходит с мальчиками-грешниками, мистер Джастер? – Отец Грин обводит взглядом своих пылающих глаз весь класс. – Знаете ли вы все, какая участь ожидает нечистых сердцем? Знаете ли вы об аде, о нескончаемых муках ада, которые ждут похотливцев?
Все смотрят на свои сложенные руки, избегая встречи с его обжигающим взглядом. Отец Грин недолго молчит, а потом меняет курс.
– Вам нравится накачивать свою штуку, мистер Джастер? Накачивать ее изо всех сил?
Кое-кто не выдерживает и хихикает. Мальчик не отвечает – он смотрит на священника, раскрыв рот от удивления, словно не может поверить своим ушам. Джефф Спроук закрывает себе глаза руками. Священник с явным удовольствием расхаживает туда-сюда перед доской и спрашивает:
– Вы девственник, мистер Джастер?
Вот это, ребята, называется неразрешимой дилеммой. Отметьте совершенство формы этого вопроса: это работа настоящего специалиста. Очевидно, что Скиппи девственник, самый настоящий, каких поискать, и, вероятно, останется девственником лет эдак до тридцати пяти. Но признаться в этом он не может – ведь на него смотрит сейчас целый класс мальчишек, пускай даже девяносто процентов этих мальчишек – сами такие же девственники, как он. Но не может он ответить и отрицательно: ведь его допрашивает священник, который убежден в том, что все добропорядочные католики должны сохранять девственность до свадьбы, или, во всяком случае, притворяется, будто убежден в этом, преследуя цели той маленькой игры, которую он здесь ведет. Поэтому Скиппи просто дрожит, корчится и шумно дышит, пока мучитель, допрашивающий его, делает еще шаг-другой по проходу между рядами.
– Ну? – весело мигают глаза отца Грина.
Скиппи сквозь стиснутые зубы цедит:
– Не знаю.
– Не знаете? – переспрашивает отец Грин с недоверием в голосе, уже совсем по-актерски, будто насмешливо подмигивая зрителям. – Как это понимать – “не знаете”?
– Не знаю. – Скиппи смотрит на него, и челюсть у него прыгает, словно он вот-вот расплачется.
– Вы не знаете, что хотите сказать, когда говорите, что не знаете?
– Не знаю.
– Мистер Джастер, Господь ненавидит лжецов, и я тоже. Вы же здесь среди друзей. Отчего бы не сказать правду? Вы девственник?
У Скиппи трясется лицо, вид у него совсем больной. До конца урока остается пять минут. Джефф бросает отчаянный взгляд на Рупрехта – может, тот придумает, как быть? – но свет сейчас падает так, что стекла очков Рупрехта кажутся непрозрачными, его глаз не видно.
– Не знаю.
С губ священника исчезает снисходительная улыбочка, и в классе снова сгущается грозовая атмосфера.
– Говорите правду!
По щекам Скиппи текут настоящие слезы. Никто уже не подхихикивает. Почему он не может дать отцу Грину ответ, которого тот ждет? Но Скиппи только твердит, как полудурок: “Не знаю”, делаясь все зеленее и зеленее, отчего священник делается все злее и злее, а потом говорит:
