Текст книги "Скиппи умирает"
Автор книги: Пол Мюррей
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 47 страниц)
Хуже всего, когда это происходит по ночам: он просыпается и чувствует это, действительно чувствует: еще одно скопление крупиц начисто исчезло из памяти. Где именно сидел в тот день Скиппи в столовой? Что он всегда вынимал и выбрасывал из своего гамбургера – маринованные огурцы или лук? Как звали ту собаку, которая у него была раньше, до Догли? Сколько всего нужно вспомнить! И хотя Рупрехт силится удержать все это в памяти – лежа в кровати, твердя наизусть, стараясь ни с кем не разговаривать, никого не слушать, не дать каким-то новым картинкам, новым воспоминаниям вытеснить старые, – он все равно продолжал забывать и наконец осознает, что это забывание никогда не прекратится, что, как бы он ни противился этому, воспоминания будут неостановимо утекать, как кровь из раны, пока наконец не уйдут все до последнего. И это открытие едва ли не тяжелее всего, что уже случилось. Оно так его разозлило! Он бесновался, он бушевал, он закипал от гнева – на самого себя, на Скиппи, на весь мир! – и в своей ярости даже поклялся все забыть раз и навсегда, положить этому конец. Но оказалось, что и этого он не может сделать: он мог только все больше злиться внутренне, тогда как внешне он становился все тучнее, бледнее и мертвее.
К тому времени, когда они пошли в тот парк, он уже давно забросил мысли о науке. Он уже неделями не притрагивался к компьютеру, он вообще не использовал больше ту часть мозга, потому что какой от всего этого прок – от М-теории, от профессора Тамаси? Разве Деннис не прав: разве для Рупрехта все это не было просто гигантским кубиком Рубика, чтобы убивать время – распределять все эти квадратики по цветам, прекрасно зная, что решения данная задача не имеет? И все-таки, когда Говард упомянул о том ученом, тот – сэр Оливер Лодж, так, оказывается, его звали, – как будто встал рядом, несмотря на прошедшие десятилетия, и постучал ему по плечу. И с тех пор, хотя Рупрехт желал, чтобы тот ушел, он оставался рядом. И барабанил по его плечу.
Конечно, не следовало ожидать, что какой-то учитель прольет свет на все это. Разве учителя хоть в чем-нибудь смыслят? Достаточно посмотреть на все это вранье, которому они каждый день учат! На все эти карты в кабинете географии, где Африка выглядит такой маленькой, а Европа и США – такими огромными, или на эти книжки с евклидовой геометрией, где говорится, что все состоит из прямых линий, тогда как на самом деле в реальном мире прямых линий вообще не существует, или на всю эту чепуху про то, как хорошо быть кротким, и что если ты будешь кротким и будешь жить по правилам, то тогда все будет отлично! Ведь ясно же, что ни черта не будет. Поэтому, вернувшись к себе из пончиковой, Рупрехт пытается обратиться к другому источнику. И в интернете он находит историю, сильно отличающуюся от той, что рассказал ему Говард.
Согласно этой другой версии, викторианская наука была далека от материализма и от консервативности, на что упирал учитель; и эксперименты Лоджа, отнюдь не являясь плодами расстроенного рассудка, были всего лишь одним из элементов совместных научных усилий разгадать тайну из тайн – загадку жизни после смерти. Другими участниками подобных опытов были Александр Грэхем Белл с его телефоном, Джон Лоджи Бэрд, изобретатель телевидения (которому во время сеанса являлся дух Эдисона), Уильям Крукс, Никола Тесла, Гульельмо Маркони – да, собственно, если внимательно приглядеться, то происхождение почти всех коммуникационных технологий XXI века восходит к научным попыткам наладить связь с мертвыми.
И некоторое время, в самом начале прошлого века, действительно казалось, что они на пороге чего-то великого. Целый ряд открытий, одно за другим: Герц, Максвелл, Фарадей, Лодж, Эйнштейн с его волнообразным пространством, Шварцшильд с его темными звездами, как их называли поначалу, а потом черной дырой – дырой в зримой Вселенной, – и одновременно, всплеск столоверчения, ясновидения и фотографирования духов, все эти стуки в стену без участия человека… В ту пору, как еще никогда раньше, казалось, будто вся реальность деформировалась и покоробилась, словно от прикосновения невидимых пальцев, которые пытались проткнуть шкуру всего сущего, а призраки слов, произносимые голосами давно ушедших, сделались почти слышны в этом новом шипении и новых помехах…
А потом все прекратилось. След простыл. Может быть, слишком много было смертей вокруг – может быть, в этом причина? Быть может, наука, посвятившая себя в течение двух мировых войн совершенствованию новых методов уничтожения, больше не желала слышать то, что могли бы поведать уничтоженные? Каковы бы ни были причины, ученые отвернулись от сверхъестественного и целиком сосредоточились на том, что находилось по эту сторону завесы. Они придумали компьютеры, чтобы создать новое царство логики; они разработали полимеры, которые способны были менять форму, угождая мимолетным человеческим прихотям; скрытые измерения, как и попытки их обнаружить, были старательно забыты: ну разумеется, дурень, они были забыты, потому что Лодж ошибался, они все ошибались, ведь не существует никакого эфира, не существует волшебной связующей материи, которая соединяла бы высшие измерения с нашим, нет никакой двери, нет никакого моста! И ты стучишься головой о кирпичную стену!
Издав крик, чем-то напоминающий козлиное блеянье, Рупрехт выскакивает из-за стола, и осколки истины со свистом ударяются друг о друга внутри его головы, будто зловредные мячики в страдающем бессонницей автомате для игры в пинбол. Вокруг него плавает ночь, в школе слышен смутный хор из храпа. Рупрехт отправляется в туалет – отчасти еще и для того, чтобы сменить обстановку.
Будь он не так поглощен своими мыслями, предательский запах дыма, стелющийся из-под двери, скорее всего, заставил бы его вовремя остановиться и пойти в уборную этажом ниже. Но он, ничего не заподозрив, толкает дверь и оказывается лицом к лицу с Лайонелом. Тот томно развалился на стульчаке, глубоко затягиваясь сигаретой; его явно нисколько не беспокоит – напротив, быть может, ему даже нравится, – резкая вонь мочи, которую он вдыхает вместе с каждой затяжкой; словно какой-то Черный Принц в своем вонючем мраморном дворе, он дожидается, когда же появится какой-нибудь бедолага, который поможет ему разогнать скуку.
– Ну-ну, – весело приветствует Лайонел Рупрехта и швыряет окурок в писсуар. – Ну-ну, отлично.
Отсутствие представителей власти радует и говорит Лайонелу о том, что торопиться незачем; кроме того, в его распоряжении целый ряд из шести отдельных кабинок, поэтому он избавлен от докучного ожидания – когда же бачок снова наполнится. Единственная помеха на пути к тому, что могло бы стать Смертельным Сортирным Душем, – это изрядный вес Рупрехта, ведь его Лайонелу приходится перебрасывать от одного толчка к другому. Однако он мужественно справляется с этой задачей, и вскоре Рупрехт уже напоминает новорожденного младенца: весь в слезах, с пунцовым лицом, с крошечными глазками, невидящими и отчаянно моргающими, с ртом, растянутым в крике от соприкосновения с жестокостью мира, куда его вытолкнули.
– Что-что? – Лайонел якобы вслушивается в лепет Рупрехта, который ловит ртом воздух. – Твой ингалятор от астмы? М-м-м, не знаю, где он, наверное, там, внизу…
Рупрехт, снова нырнув под ватерлинию, чувствует, как его легкие и горло смыкаются, быть может, в последний раз; но вот водопад из вонючей воды и дезинфицирующего раствора медленно затихает, уступая место какой-то беззвездной черноте, которая тянет к Рупрехту свои сумрачные руки, стискивает своими чернильными пальцами его сердце, легкие, стискивает и давит, давит…
А потом где-то вдалеке – будто поднявшись из этой черноты – он слышит что-то. Секунду спустя ему перестают давить на затылок, и раздается топот быстро удаляющихся шагов. Собрав остатки сил, Рупрехт поднимает голову из унитаза и, задыхаясь, приваливается к двери кабинки. По коридору разлетается немелодичный свист: это мистер Томмз совершает один из своих редких ночных обходов. Рупрехт прислушивается: сначала звук становится громче, потом затихает. И вдруг его осеняет.
Музыка.
Четверг: до поднятия занавеса на концерте в честь 140-летия остается два дня. Вся школа в радостном возбуждении, только в ужасных Копях Мифии все идет как обычно. С недавних пор к крепкой команде – Блюдигер Эксехенд (В. Хироу), Тотонатотон Могучий (Б. Шэмблз) и Барг-Карлик (Г. Лафайет) – примкнул, включившись в охоту на легендарный Ониксовый Амулет, сумасбродный новый товарищ, Меджисто-Эльф (Дж. Спроук), обладатель знаменитого Щита Стикса, который способен переносить своего хозяина через самые бурные потоки. Сегодня неустрашимый отряд вскрыл таинственную Кварцевую Каску, но внутри обнаружился неприятный сюрприз – целая свора Адских Червей, изголодавшихся по мясу, которые набрасываются на незадачливого Меджисто-Эльфа!
– Так кто эльф?
– Ты – эльф, – хором отвечают четыре рассерженных голоса.
– А, ну ладно.
Тотонотатон, Блюдигер и Барг доблестно приходят на помощь своему злополучному другу-эльфу, предав Адских Червей смерти ударами алебарды (орудие поражающего действия 2d6), палаша ( 1d10) и кремневой пики ( 3d4). Но на пути нашей доблестной команды – новое препятствие: подземная река, слишком яростная, чтобы можно было переправиться через нее обычными средствами, да еще с подвесным мостом, поднятым на другом берегу!
– Ого! А как же мы ее перейдем? – удивляется Меджисто-Эльф.
– Река слишком бурная, пересечь ее обычными средствами не удастся, – повторяет Вальдор Властитель Подземелий (Л. Рекстрот).
– Ого, – снова говорит Меджисто, качая головой.
– Обычными средствами, – выразительно произносит Вальдор.
Остальные члены группы обмениваются молчаливыми взглядами.
– М-м-м, – произносит Меджисто.
Барг-Карлик проводит ладонью по лицу и трет себе виски.
– Щит! – выкрикивает наконец Блюдигер Эксехенд, надеясь продвинуться хотя бы на десять шагов вперед в своем поиске, пока не закончился обеденный перерыв. – Щит Стикса! Вся надежда только на него – он ведь способен перенести нас через любой поток!
– Отлично, – говорит Меджисто. – У кого же он?
Похоже, что неразлучные товарищи вот-вот если не расстанутся, то, по крайней мере, выскажут кое-что, о чем, возможно, потом пожалеют, – но тут дверь распахивается, и врывается Рупрехт Ван Дорен. Джеф давно уже не видел, чтобы Рупрехт куда-нибудь врывался, но, пожалуй, он не слишком удивлен: в глубине души, где затаился крошечный амулет надежды, он всегда знал, что когда-нибудь его тучный друг стремительно ворвется или в эту, или в другую дверь, с маниакально поблескивающим лбом, говорящим о том, что что-то готовится. И в то же время – кто бы мог подумать, что его первыми словами будут:
– Нам нужно найти Денниса – живо!
По дороге в парк Рупрехт излагает свой новый план. Маниакальный блеск и на этот раз не обманул: это большой, просто колоссальный план, с таким множеством сложных научных элементов, что Джеф почти сразу же перестает понимать, о чем речь. Но он слишком взволнован, чтобы расстраиваться из-за этого, потому что все это очень напоминает прежние времена; и когда они спускаются по склону холма к озеру, где стоит и курит Деннис с приятелями-курильщиками, он чувствует, что внутри него бурлит и шипит какое-то большое, желтое, теплое предвкушение, совсем как таблетка витамина C в стакане воды.
Но Деннис совсем не рад их видеть.
– Чего вам нужно? – спрашивает он.
– Послушай, Деннис. У Рупрехта потрясающий план!
– Да? А я даже слушать о нем не желаю, – заявляет Деннис, вытаскивая из кармана новую сигарету и вставляя ее в рот.
– Но ты тоже участник этого плана! И весь ваш квартет!
– А мне плевать! – орет Деннис. – Оставьте меня в покое! Вы что, не видите, я курю?
– Я думаю, мы сумеем передать сообщение Скиппи, – говорит Рупрехт.
Деннис делается мертвенно-бледным и опускает руку с зажигалкой.
– Что? – переспрашивает он.
– Музыка, – поясняет Рупрехт. – Есть свидетельства, говорящие о том, что музыка различного рода проникает в высшие измерения…
– Деннис, он собирается использовать Волновой Осциллятор Ван Дорена!
– Да я не о том, – перебивает и перекрикивает его Деннис. – Что вообще за херня?
Рупрехт, сбитый с толку, неуверенно смотрит на Джефа.
– Скиппи умер, Рупрехт. – Эти слова появляются в столбе замогильного белого дыма. – Мы, кажется, уже проходили все это?
Рупрехт принимается рассказывать об историческом прецеденте, но Деннис его обрывает.
– Да что с тобой такое? – говорит он, и надутые губы – единственная часть его тела, которая не дрожит. – Скиппи больше нет, почему ты не оставишь его в покое?
– Но, Деннис, – вмешивается Джеф, – понимаешь, он просто находится теперь в скрытом измерении. Ну, помнишь те сказки, о которых нам на уроке ирландского рассказывали?
– Джеф, да ты хоть понимаешь, о чем он говорит? – напускается на него Деннис. – Ты сам хоть чуточку в этом разбираешься?
– Нет, – признается Джеф.
– Ну, тогда я тебе объясню, – говорит Деннис. – Все это – полная чушь!
– Но ты ведь даже не стал слушать!
– А мне и не надо ничего слушать! Все, что он всегда нам рассказывал, – полная чушь. Замок на Рейне, домашний учитель, выписанный из Оксфорда, магический портал… Сказки – ты же сам сказал. – Он бросает сигарету и давит ее ногой.
Рупрехт – отрешенно, не мигая, – говорит:
– Это может правда сработать.
Деннис смеется:
– Ты врешь – и сам не замечаешь! Ты уже сам не можешь отличить правду от лжи!
– Нет, это правда. Я знаю. Но это должно случиться завтра вечером. Концерт – наш единственный шанс.
– Хрен тебе, фон Минет! Ступай ищи другого дурака для своего идиотского плана!
И, развернувшись на 180 градусов, Деннис уходит обратно к Найеллу и другим курильщикам.
Джеф закрывает лицо ладонями.
– Пожалуйста, – говорит вдогонку Деннису Рупрехт.
Деннис оборачивается:
– Кретин, да что ты хоть собираешься сказать Скиппи? Что ты ему такого можешь сказать сейчас, чего не сказал раньше – когда был слишком занят тем, что доказывал всем, какой ты великий ученый, а?
Рупрехт как-то обмякает всем своим грузным телом, его второй подбородок проваливается в третий и четвертый. Деннис долго смотрит ему в глаза, а потом говорит:
– Да ну тебя к черту. – И уходит.
Рупрехт смотрит ему вслед с выражением муки на лице, как будто и Деннис сейчас тоже скроется за завесой; губы его дрожат от слов, которые он никак не может заставить себя произнести, – а потом наконец лающим голосом, будто выстрелив, он выкрикивает:
– У меня не было домашних учителей!
Деннис останавливается.
Рупрехт стоит в оцепенении, как будто сам не знает, откуда вылетели эти слова. Но потом неохотно продолжает:
– У меня не было домашних учителей. Ты прав, я это выдумал. Я учился в школе-пансионе в Роскоммоне. Родители перевели меня в Сибрук после того, как я… после того… – Он делает глубокий вдох. – Однажды после плавания, в душе, у меня случилась эрекция.
Море докатывается до них будто порывами – шквалами белого шума, который обрушивается на берег огромными валами пустоты.
– Просто так вышло, – мрачно заключает Рупрехт.
Он опускает голову, садится в траву.
Деннис все еще не оборачивается. Он долго молчит; а потом Джеф замечает, что у него трясутся плечи. Через секунду, заглушая ветер и волны, он издает первый смешок.
– Эрекция в душе… – Он запрокидывает голову и хохочет. – Эрекция в душе…
Он долго смеется; он смеется и смеется, перегибаясь пополам, и заливается слезами от смеха. Потом он умолкает, поднимается и пристально смотрит на Рупрехта. Умоляющие глаза Рупрехта, утопающие в тесте его пряничного лица, похожи на блестящие пуговицы.
– Ах ты дурачок, – говорит наконец Деннис. – Бедный дурачок.
В тот же день по всей школе разносится слух, что Ван Дорен и его квартет снова включены в концертную программу. Церемониймейстер Титч Фицпатрик даже сам видел, как это происходило: он находился в Юбилейном зале, репетировал свою речь, когда туда вошел Рупрехт и остальные. Вопреки рассказам некоторых, не было ни слез, ни объяснений, ни даже оправданий: Рупрехт просто сообщил, что они снова готовы выступать, если для них еще есть место в программе. Есть ли для них место? Конни набросился на него и стал душить в объятиях. Ну совсем как в той притче из Библии, где парнишка возвращается невесть откуда и в его честь закатывают пиршество, хотя он непутевый малый.
Поймите его правильно: Титч – большой поклонник Рупрехтовой игры на валторне. Но после всего, что произошло, можно все-таки усомниться: а разумно ли позволять ему вот так запросто возвращаться? Не то чтобы Титч чересчур кичится, просто, по его мнению, Рупрехт не проявил должного понимания самого духа этого Юбилейного концерта в честь 140-летия школы. Да и, самое главное, – разве квартет сумеет подготовиться как следует? Ведь концерт уже завтра! Завтра!
Конни все эти соображения высказывать бесполезно: он скачет по комнате, будто влюбленный. Потому-то Титч взял это на себя – в качестве церемониймейстера устроил “закрытое прослушивание” номера, который готовит квартет. И что же? Шум, долетающий из-за двери репетиционного зала, вовсе не похож на классическую музыку. Или все-таки немного похож? Да, но те части, что похожи, постоянно тонут в совсем других частях – тех, что звучат так, будто взрывается Звезда Смерти. А еще, пока он сидит в своем укрытии в алькове, он видит, как мимо проходят Марио с Найеллом; они волокут в зал, где идет репетиция: а) компьютер и б) что-то вроде спутниковой тарелки…
Все это очень подозрительно, очень дурно пахнет, и Титч решает немедленно доложить обо всем, что слышал и видел, непосредственно наверх, то есть мистеру Костигану.
– Видишь ли, Фицпатрик, мы сейчас очень заняты…
– Вижу, сэр, но это важно.
И он излагает свои опасения по поводу восстановленного в своих правах квартета и сообщает о странных шумах, доносящихся из репетиционного зала…
– Звезда Смерти? Фицпатрик, ради бога, что ты такое…
Но тут звонит телефон.
– Костиган… Да, да, Джек Флаэрти, старый негодник! Как ты там, старина? Как там дела в нефтехимии? Мне говорили, вы там загибаетесь… Ха-ха, нет, конечно, мы тут в субботу затеваем небольшую вечеринку…
Кресло крутится и разворачивается в другую сторону. Титч стоит на месте, чувствуя себя брошенным, а потом замечает, что из другого конца комнаты на него глазеет брат Джонас.
– Что тебя тревожит, дитя мое? – спрашивает он своим вкрадчивым и влажным африканским голосом.
Титч смотрит сначала на маленького черного священника, потом – на и.о. директора, который болтает по телефону, положив ноги на стол. Он усмехается:
– Ничего, брат, это не важно.
И он выходит из кабинета. Если им угодно игнорировать церемониймейстера – что ж, они получат по заслугам.
Джеф думал, что труднее всего залучить обратно в квартет будет не Денниса, а Джикерса; в глубине души он сомневался, нужно ли Рупрехту сразу выкладывать ему всю подоплеку, связанную с сеансом и экспериментом, – ведь Джикерс всегда был таким строгим малым, не склонным ни к каким сеансам и экспериментам, да еще под таким-то родительским присмотром! Но, к удивлению Джефа, Джикерс согласился на все не раздумывая; похоже даже, ему особенно понравился элемент тайны, как будто он только и ждал подобного секретного мероприятия, чтобы с головой в него погрузиться. Однако это вовсе не означает, что репетиции проходят гладко.
– Нет, звучит неправильно.
Трое второстепенных участников квартета Ван Дорена уже в энный раз с выражением муки на лице опускают свои инструменты.
– Да звучит оно как и всегда звучало. А чего тебе нужно? Как оно, по-твоему, должно звучать?
Но вот тут-то и загвоздка: Рупрехт сам не знает. Он затуманенным взглядом смотрит в свои ноты. Математические и музыкальные значки бессмысленно мельтешат и перед ним, будто символические блохи, скачущие по странице. Они проторчали здесь, кажется, уже сто лет, играя Пахельбеля снова, снова и снова, пока наконец он не начинает звучать у них в ушах даже тогда, когда они не играют; поэтому, когда Джеф в очередной раз заговаривает о том, что, черт возьми, напоминает эта музыка, – Деннис сердито обрывает его:
– Идиот! Да она же саму себя тебе и напоминает! Напоминает тебе о том, что ты уже тыщу мильонов раз ее слышал!
– Нет, не думаю.
– Уж поверь мне.
– Тихо! – Рупрехт стучит дирижерской палочкой по Осциллятору. – Давайте еще раз попробуем.
Они пробуют еще раз. По мнению Джефа – которое, будучи мнением музыканта, играющего на треугольнике, не слишком многого стоит, уж разумеется, меньше, чем мнение Джикерса или Денниса, – играют они неплохо, особенно если учесть, что они на две недели совершенно забросили репетиции и что валторна Рупрехта выглядит так, как будто по ней проехал грузовик. Эти сладостно-грустные ноты медленно скользят и кружат вокруг них – дерр… дерр… дерр… дерр… бом… бом… – Черт возьми, Деннис не прав, эта мелодия напоминает ему вовсе не саму себя! Но что, что же, черт возьми? Это просто сводит его с ума… ага, стоп, тут вступает его треугольник… дзынь!
– Стойте, стойте… – Рупрехт, который играл задрав ухо кверху и так сморщив лицо, что его лоб напоминал какую-то карикатурную гармошку, поднимает руку.
– Что? – Деннис вымотан до предела. – Что не так на этот раз?
– Все время как будто чего-то недостает, – с несчастным видом жалуется Рупрехт, хватаясь за волосы.
Все в комнате обмениваются перекрестными взглядами. Время идет.
Дерр… дерр… дерр… дерр, проигрывает в голове Джеф.
– А может быть, – медленно говорит Джикерс, – просто будем опять по-старому играть?
Бом… бом… бом… БОМ…
– Ну, мы-то все равно будем знать, что это для Скиппи, и, понимаешь, это все-таки представление будет…
– Это Бетани! – выкрикивает вдруг Джеф.
Все изумленно смотрят на него.
– Извините! Просто до меня только сейчас дошло, что мне напоминает эта пахельбельская штука. Ту песню Бетани! Ну помните, ту песенку, которую Скиппи все время крутил? После свидания с той девчонкой? Так вот, если прислушаться, мотив-то один и тот же! Извините, – повторяет он, видя, что все буквально буравят его глазами, а потом спрашивает: – Что такое?
