Текст книги "Скиппи умирает"
Автор книги: Пол Мюррей
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 47 страниц)
– Ну вот, кажется, мы и очутились в Запертой комнате, – говорит наконец Рупрехт.
– Ну да, – откликается Марио.
Тишина – тишина и темнота. Мертвые встают и ходят… грядущее становится утробой…
– Ну ладно, – говорит Рупрехт с напускной бравадой, – давай сыграем наше представление.
И он идет со своей установкой куда-то в сумрак; Марио спешит за ним, следуя за звяканьем в Рупрехтовой сумке и силясь не думать о тех легендах, о которых говорила сестра Найелла… И тут он его видит – видит синий труп девочки, подвешенный к балкам, болтающийся прямо перед ним!
К счастью, он слишком потрясен, чтобы кричать. А когда успокаивается, то до него доходит, что это вовсе не девочка, а только школьная блузка, висящая в воздухе.
Поднырнув под нее, он спешит дальше. Даже в темноте эта комната кажется значительно больше, чем они предполагали. По мере того как их глаза привыкают к темноте, они делают несколько других неожиданных открытий. Например – что комната совсем не пустая.
– Покажи-ка мне карту, – просит Рупрехт.
Поднеся ее совсем близко к лицу, он тщательно всматривается.
– Гм-м, – мычит он в задумчивости.
Сомнений нет: это то самое место. Но вместо паутины и растрескавшихся половиц здесь сушилки для одежды, стиральные машины, гигантские коробки со стиральным порошком.
– Это больше похоже на прачечную, чем на класс, – размышляет вслух Рупрехт.
Может быть, заброшенная прачечная? Однако спортивные майки с символикой Сент-Бриджид, юбки и джемперы, одни сухие, другие мокрые, сваленные в корзины или вывешенные на металлических рамах, – все это совсем не похоже на какое-то забытое старье…
Он снова сверяется с картой.
– Ты не слышишь какой-нибудь музыки, а? – спрашивает он Марио. – Какой-нибудь сверхъестественной музыки?
Марио не отвечает. Издав еще одно “Гм-м” – как бы хмурясь вслух, – Рупрехт пробирается дальше сквозь плотную гущу мокрых тряпок. Никаких признаков Иного мира здесь не видно; дойдя до конца комнаты, он совершает одно-единственное открытие: там стоят три огромных мешка, доверху заполненных женскими трусиками, ждущими стирки. Это кладет конец всем надеждам на успех операции, по крайней мере для Рупрехта…
– Нет здесь никакого Могильника! – выпаливает он. – Тут только горы девчачьего нижнего белья!
Какой-то звук снаружи. Кто-то идет! Эти голоса – недвусмысленно современные, полные жизни, чуть хрипловатые; наверное, такие голоса могут дружески переговариваться, заглушая дрожащий гул машин в прачечной…
– Нам надо скорей выбираться отсюда! – говорит Рупрехт. – Живо! Через окно!
Он отпирает задвижку и открывает форточку, он уже собирается протискиваться через нее, как вдруг замечает, что остался один.
– Марио!
Кинооператор и навигатор “Операции ‘Кондор’” словно прирос к месту и, будто впав в транс, пялится куда-то в пустоту.
– Марио! – кричит Рупрехт. – Что с тобой? Марио!
Голоса снаружи резко умолкают. Но Марио по-прежнему не отзывается. По его лицу расползается широкая довольная улыбка, будто он только что обнаружил черный ход, ведущий к Земле обетованной, а потом, издав короткий нечленораздельный звук, похожий на блеяние, он вырывается из рук Рупрехта и ныряет прямо в гору женского белья…
Скиппи вернулся. Остальных еще нет, они на своей операции; он идет в свою комнату, ни с кем не заговаривая. Теперь он знает, что ему делать, и не хочет зря тратить время. Он закрывает дверь, выключает все лампы, кроме настольной. Берет чистый лист бумаги из стопки, лежащей у Рупрехта на лотке принтера, и садится.
С двери на него пялятся защитные очки. Приз, полученный за победу в плавании, блестит и будит отрывочные воспоминания. Поездка по Терлсу на старом скрипучем автобусе. День тянулся как резина, натягивался все туже и туже до начала соревнований, а потом вдруг время с треском схлопнулось. На зрительских местах на стадионе пустоты, где нет мамы и папы. Зеленая подводная гостиница, комната, в которой невозможно уснуть, блестящие золотом цифры на дверях…
Скорее, Скиппи, скорее! Ты должен это сделать прямо сейчас!
Он как будто снова видит, как открывается дверь.
Давай же, давай!
Медленно открывается… Будущее уже обволакивает его своими струями, тянет его вперед, в…
Нет! Он хватает ручку. Он пишет: “Уважаемый тренер!”
Рупрехт так и не вернулся к отбою. Однако на следующее утро, когда Скиппи открывает глаза, он видит своего соседа – тот лежит в трусах поверх одеяла и глазеет на потолок с таким видом, словно потолок нанес ему кровную обиду.
– Ну, как все прошло? – спрашивает Скиппи.
– Не очень.
В волосах у него какая-то труха – наверное, сухие листья.
– Вы не побывали ни в каких высших измерениях?
– Нет.
– Вы не нашли Могильник?
– Нет.
У Скиппи появляется ощущение, что Рупрехт вовсе не горит желанием разговаривать на эту тему, и он оставляет его в покое. Однако за завтраком Деннис оказывается не столь терпеливым.
– Не понимаю, – говорит он озабоченно. – Вы что, не следовали карте?
Рупрехт, мрачно глядя в тарелку с едой, ничего не отвечает.
– Гм… Может, вам нужно было спросить кого-нибудь из монахинь? – задумчиво рассуждает Деннис. – Вы их не расспрашивали, Рупрехт? Вы не просили монахинь показать вам этот их Могильник?
У Рупрехта сужаются глаза, но он хранит молчание; затем дверь столовой открывается, и входит Марио. Увидев за столом Рупрехта, он останавливается.
– О! – говорит он и стоит в нерешительности рядом, как будто не зная, что делать дальше. Рупрехт, по-прежнему не говоря ни слова, буравит его долгим враждебным взглядом. Потом встает, не доев завтрак, из-за стола и выходит.
Когда он уходит, Марио наконец проливает некоторый свет на мрачное настроение Рупрехта. После того как они несколько “отвлеклись” (как именно – Марио не уточняет), их обоих едва не застигли в сент-бриджидской прачечной, и им едва удалось улизнуть, но потом пришлось еще два часа просидеть на дереве, спасаясь от собаки сторожа. (Одиссей, как выяснилось, уже сидел на дереве в результате более раннего инцидента, и сегодня утром ему пришлось обратиться в изолятор с жалобами на гипотермию и ушибы.)
– Но вас все-таки никто не видел?
– Нет. Но нам пришлось оставить там установку.
Теперь понятно, почему Рупрехт так злится. Обладать уникальным прибором для путешествия по всем измерениям – и вдруг оставить его в прачечной женской школы!
– Черт возьми, Марио, а вдруг монахини еще научатся им пользоваться, а потом заберут Нобелевскую премию себе?
– Да, именно так они и поступят, эти пролазы монахини, – раздраженно отвечает Марио.
– А что вы вообще делали в этой прачечной? – спрашивает Скиппи.
– Мы следовали карте, – отвечает Марио. – А карта показывала, что Могильник находится там.
– Странно, – говорит Деннис, качая головой. – Неужели сестра Найелла ошиблась? Теперь, наверно, мы уже никогда этого не узнаем.
– Но ведь Рупрехт может собрать новую установку – разве нет? Она же вроде из одной фольги была сделана.
– Проблема в том, что у него не осталось чертежей. Он делает исходную модель, а потом постоянно изменяет ее, но ничего не записывает. Поэтому изготовить точную копию невозможно.
Позже, в тот же день, Рупрехт подходит к Скиппи. Лицо у него возбужденное.
– Я придумал безотказный план, как забрать мою установку из Сент-Бриджид, – сообщает он. – Я назвал его “Операция ‘Сокол’”.
Скиппи смотрит на него недоверчиво.
– Это твой последний шанс попасть туда, на первый этаж!
– Нет уж, Рупрехт, после того что у вас вышло в прошлый раз, – нет.
– То была “Операция ‘Кондор’”. Это – “Операция ‘Сокол’”. Это совершенно другая операция!
– Извини.
Рупрехт уходит агитировать других.
Хотя Скиппи и жалеет своего соседа по комнате, не может он отрицать и того, что у него лично выдался отличный день. Когда он проснулся сегодня утром, его уже поджидало воспоминание о вчерашнем вечере – будто золотая монета, спрятанная под подушкой, и когда он думает об этом, а думает об этом он каждые несколько секунд, то расплывается в глупой улыбке.
– Ты опять ее целовал, да? – Деннис находит нетипично счастливое состояние Скиппи несколько тревожным и даже несколько оскорбительным.
– Ну, Скиппи, – вдруг изумляется Джефф, – это ведь значит, что она – твоя девушка. Черт возьми – у тебя есть девушка!
А потом, когда начинается обеденный перерыв, Скиппи выходит с урока математики и натыкается прямо на Карла.
Почему-то после вчерашней драки Скиппи вообще ни разу не вспоминал о нем и даже не задумался о том, что будет, когда их пути снова неизбежно пересекутся. Зато, судя по тому, как ребята сразу застывают вокруг него, по тому, как сгущается атмосфера в коридоре, он понимает, что они-то ждали этого момента все утро. И все, что он сейчас может, – это приготовиться к нападению: может быть, к внезапному удару под дых, или к коварной подножке, или к быстрому движению коленом в пах…
Но нет: похоже, Карл его вообще не замечает; он просто проходит мимо, как старая матерая акула проплывает мимо разноцветных косяков мелкой рыбешки, не замечая свиста и гогота, адресованного его удаляющейся спине.
Сегодня на уроке истории Говард-Трус (у которого такой вид, как будто он очень давно не спал, не мылся и не брился) только и говорит что о предательстве.
– К этому, по сути, и сводилась вся война. Богачи предавали бедняков, сильные – слабых, и прежде всего старики – мальчишек. “За что в могиле мы – юнцы? Виновны в том отцы-лжецы!” – вот как сказал об этом Редьярд Киплинг в одной эпитафии. Молодым людям рассказывали всевозможные басни, лишь бы убедить их пойти воевать. Разумеется, рассказывали не только их отцы. Учителя, правительство, пресса. Все лгали о причинах этой войны и об истинной сущности войны. О служении родной стране. О служении королю. О служении Ирландии. О том, что это делается во имя чести, во имя мужества, ради маленькой Бельгии. А там, на других берегах, молодым немцам твердили то же самое. Когда они попали на фронт, их снова предавали: некомпетентные генералы, которые посылали их под пулеметный огонь – одну массу юнцов за другой; газеты, которые, вместо того чтобы рассказывать правду о войне, мололи всю эту чушь о бравых солдатах, идущих на смерть ради славы, чтобы все это побоище выглядело чередой настоящих приключений и подвигов, тем самым заманивая на поле брани новых юнцов. Предательство продолжалось и после войны. Рабочие места, которые обещали сохранить уходившим на фронт, куда-то таинственно исчезли. Солдат называли героями, увешивали медалями, однако никто не хотел брать “попорченный войной товар”. Друг Грейвза, Зигфрид Сассун, называл войну “подлым фокусом, которым обманули меня и мое поколение”…
– Тебе не показалось, что он какой-то развинченный, а? – спрашивает потом Марио Денниса.
– Вот подожди, скоро он принесет в класс солдатскую форму, и мы все двинемся к Сомме, – говорит Деннис и, вынув свой журнальчик, перемещает Говарда пятью графами выше в своем списке “Победителей в соревнованиях по нервным срывам”, так что он оказывается как раз за братом Джонасом и мисс Тимони.
– Предательство, – тихонько бубнит Рупрехт и останавливает взгляд на Деннисе.
– Что такое?
– Да ничего, – беспечно говорит Рупрехт. – Мне просто нравится произносить это слово. Предательство. Предательство.
– В чем дело, дубина?
– Предательство, – повторяет Рупрехт. – Какое звучное слово, не правда ли? Предательство…
– Заткнись, Минет! Еще не хватало, чтобы ты меня винил за то, что посеял свою дурацкую установку!
– Ребята, ну хватит вам, – умоляюще говорит Джефф. – Через два часа прослушивание.
Это так. И к четырем часам у дверей спортзала собралось нечто вроде музыкального зверинца. Фолк– и рок-группы, хоры и квартеты, танцоры – и чечетки, и брейка; здесь распевает гаммы и Тирнан Марш, четвероклассник, который выступает на всех официальных мероприятиях, демонстрируя свой ангельский тенор, хотя среди школьников он куда более известен склонностью поедать собственные струпья; здесь и Роланд О’Нил, великолепный бас из “Функулуса”, слегка дрожит в своих розовых лосинах под неприязненным взглядом Джона Мэнлора, волосатого первого голоса “МЭНЛОРА”, у которого самые внушительные бакенбарды во всей школе; здесь и Титч Фицпатрик, который в сотый раз пробегает свои заготовки для конферанса и делает вид, будто не замечает откровенной усмешки на лице своего соперника по жанру, Гари Тулана, и будто не слышит его не всегда достаточно тихих замечаний, например: “Что он там собирается делать – подгузники, что ли, на сцене менять?” Как раз перед квартетом Ван Дорена в очереди стоит Тревор Хикки, он же Герцог. Не имея при себе никаких музыкальных инструментов, он глядит куда-то в пустоту и, похоже, репетирует речь, бормоча себе под нос: “…с незапамятных времен… наш древнейший и непобедимый враг…”
Джефф краем уха улавливает обрывки его тирады, и наконец любопытство побеждает:
– Слушай, Тревор, а где твой инструмент?
– Потрясет и изумит... Что? У меня не музыкальный номер.
– Не музыкальный?.. – повторяет Джефф, и тут наконец до него доходит: – Ты что, собираешься показывать номер с “Дьяблос”, а?
– Э-э-э… М-м-м…
Джефф смотрит на Тревора со смешанным выражением ужаса и тревоги.
– Ты подумай, – говорит он немного погодя. – Понимаешь, там же Автоматор…
– М-м-м…
То, что Тревор постоянно переминается с ноги на ногу, лишь отчасти объясняется волнением: дело еще и в том, что и перед сном, и на завтрак он съел пять банок горошка, чтобы накопить достаточное количество кишечных газов, или, как он это называет, “энергии”.
– Ну просто, тебе не кажется, что этот рождественский концерт будет чем-то вроде семейного представления, а?
– А что? У тебя в семье никто не пукает? – ополчается вдруг Тревор.
– Ну уж газы-то точно никто не поджигает…
– Вот в этом-то и вся красота моего номера, – прерывает его Тревор. Глаза у него блестят, он очарован мифом собственной выдумки. – Я превращаю досадные телесные отправления в магическую встречу разных стихий – ведь об этом мечтает весь мир…
А рядом стоит Брайан “Джикерс” Прендергаст и с тревогой слушает эту дичь. Из-за смехотворной истории с установкой и могильником квартет в последнее время совсем мало репетировал; и, как будто этого недостаточно, похоже, между Рупрехтом и Деннисом вновь вспыхнула старая вражда, причем сильнее, чем раньше. Рупрехт сказал Джикерсу, что беспокоиться не о чем, опус совсем несложный, они должны справиться, – но ведь это не ему придется глядеть в лицо родителям Джикерса, если вдруг их номер не попадет в концертную программу!
– Следующий!
Дверь распахивается, и оттуда выбегает Гаспар Делакруа, создатель и единственный исполнитель номера “Воробушек; Гаспар Делакруа поет песни Эдит Пиаф”, сдергивая с головы парик и что-то ворча про обывателей. Патрик “Всезнайка” Нунан и Оэн “Мастер-Секзекутор” Флинн нервно переглядываются, а потом, шумно вдохнув, делают важные “сценические” лица и шагают в зал.
Спортзал совершенно пуст, если не считать единственной школьной парты, поставленной прямо посередине зала. За партой сидят Автоматор и отец Лафтон, музыкальный руководитель концерта; Труди, жена и.о. директора, стоит рядом и держит наготове папку с записями.
Ребята поднимаются на сцену, позвякивая золотыми цепями, бестолково топчутся, о чем-то загадочно переговариваясь. А затем под оглушительный барабанный бой, от которого вибрирует весь зал, начинают скакать по полу, делая руками непонятные знаки. Широченные штанины полощутся вокруг них как паруса, а Всезнайка хватает микрофон;
– У меня ГЛАЗА – как лучи рентгена, но на ней ШТАНЫ из свинца, значит, взять ее за ЗАДНИЦУ…
– Следующий! – доносится вердикт комиссии, прежде чем у Секзекутора появляется возможность в первый раз по-настоящему грязно выругаться.
На мгновение ребята застывают, будто приросли к полу, в совсем не подобающих гангстерам обиженных позах, под глумливый бой барабанов, все еще льющийся из стереомагнитофона, а потом они, выдернув вилку из розетки, неуклюже сбегают со сцены и, опозоренные, направляются к выходу.
– Ради бога, объясните мне, что это было? – спрашивает Автоматор, как только они выходят.
Труди всматривается в свои записи:
– “Оригинальное произведение”.
– Угу, старое доброе оригинальное произведение, – угрюмо говорит Автоматор. – Когда у меня случались проблемы с водопроводными трубами, они бурчали так же музыкально, как эти парнишки.
– Ну, хоть их музыка и грубо обтесана, ей не откажешь в некоторой живости, – вставляет свое слово отец Лафтон.
– Падре, я ведь уже говорил: в этом концерте нет места для чего бы то ни было грубо обтесанного. Это не тот случай, когда “каждый старается как может”. Мне нужен профессионализм. Я хочу, чтобы этот концерт прославил имя Сибрука, показал всем, какие у нас приоритеты.
– Образование?
– Качество, черт подери! Бренд на самой вершине верхнего сегмента рынка. Видит бог, сделать это будет нелегко. Я все серьезно обдумал и решил, что отбирать нужно других ребят, талантливых, чтобы нам не пришлось опускать занавес уже через полчаса…
– Я не уверен, что это будет вполне… э-э… в духе, – бормочет отец Лафтон.
– Просто возникла такая мысль, падре, просто мысль. Кстати говоря, у меня появилась еще пара идей, и я хочу подбросить их вам. Вот первая идея: а что, если нам подключить к программе брата Джонаса? Ну, понимаете, чтобы он представлял Африку? Разные народы, которым помогал там орден Святого Духа, яркое будущее, которое всех их ждет, если они вольются в ряды христиан, и все такое.
– М-м-м, м-м-м. – Склоненная голова отца Лафтона из вишнево-розовой делается пурпурной.
– Может быть, он наденет традиционный африканский наряд, скажет несколько слов благодарности на языке какого-нибудь племени. Я хочу напомнить людям о том, что за спиной у этой школы долгая, непрерывная история благотворительных деяний.
– А позвольте спросить: деньги от этого концерта пойдут на нужды Африки?
– Ну, мы еще не решили, как именно ими распорядиться. Старый корпус 1865 года постройки нуждается в реконструкции. Ну, вот я изложил вам одну идею. А вторая вот какая: отче, что приходит вам в голову, когда вы слышите это слово? – Автоматор делает драматическую паузу, а потом, сделав движение пальцами, произносит: – DVD.
Отец Лафтон моргает.
– DVD?
– Ведь памятный концерт – для того, чтобы что-то осталось в памяти, верно? А есть ли лучший способ сохранить что-то в памяти, чем DVD с записью памятного концерта? Позвольте я изложу вам свою идею. Когда вы устраиваете подобное мероприятие, родители учеников приходят с видеокамерами, желая запечатлеть это событие. Психология толпы двадцать первого века: люди желают запечатлеть спектакль, желают владеть им. Можно называть это побочным эффектом позднего капитализма, можно называть это попыткой побороть несказанную быстротечность жизни. Не важно. А важно то, что в эти драгоценные моменты все они желают заснять своего малыша. И вот я о чем в связи с этим думаю. Мы сами заснимем весь концерт, и тогда вместо неряшливой записи, сделанной дрожащей рукой, с кашлем тетушки Нелли и с соседским шуршаньем шоколадками, папаша малыша получит профессионально отснятую, обработанную цифровой техникой запись на DVD, чтобы она оставалась в его вечном владе… Да-да, продолжай.
Последние слова адресованы Тревору Хикки, который уже несколько минут стоит на сцене с застывшим выражением лица. Теперь тот поспешно начинает свою речь:
– Дамы и господа, тот подвиг безрассудной храбрости, который вы сейчас увидите, потрясет и изумит вас. Огонь – древнейший и непобедимый враг человека…
– Я кое-что выяснил – парочка наших выпускников работает в этой области, так вот, они говорят, что можно выпустить диски, запись обойдется примерно центов в пятьдесят за штуку. Ну, еще упаковка, обложка, на это тоже кое-что уйдет. Основное – это сама запись: освещение, прокат камеры, микшерский пульт, оплата услуг специалистов. Но сколько мы ни потратим, все вернется к нам в десятикратном размере. Вы только подумайте: такой DVD – идеальный рождественский подарок! И все дядюшки, бабушки и четвероюродные родственники – все они получат по диску!
– Древнегреческий философ Гераклит считал, что все на свете состоит из огня, – продолжает Тревор.
– И им будет очень приятно, потому что они не только получат запись отличного рок-н-ролла в исполнении музыкантов классической выучки, опус для валторны высочайшего уровня, патриотическую балладу на нашем родном ирландском языке и многое-многое другое, имеющее столь же высокое историческое значение, но и будут знать, что потраченные деньги станут инвестицией в будущее Сибрука – да-да, это важно, пометь, Труди, – кусочек истории, инвестирование в будущее… Господи, да что этот парень делает? Ты что такое творишь, а, чтоб тебя черти взяли!
Изумленное лицо Тревора Хикки выныривает из-за его круглого зада, который обращен к залу и к которому приставлена спичка. Артистические навыки покинули Тревора, и он принимается бормотать заготовленную речь заново, с начала:
– Дамы и господа, тот подвиг безрассудной храбрости, который вы сейчас увидите, потрясет и изумит вас…
– Черта с два! – Автоматор, одним прыжком очутившийся на сцене, хватает Тревора Хикки и спихивает его вниз по ступенькам. – Завтра в девять утра – ко мне в кабинет, – рычит он вдогонку мальчишке, вышвырнув его за дверь. – Если тебе так нужно, чтобы кто-то подпалил тебе задницу, ты обратился по верному адресу. Исключим из школы на неделю – посмотрим, как это тебя потрясет и изумит.
Отряхивая руки, с кирпичным лицом Автоматор возвращается к столу.
– Понимаете, это как раз то, против чего мы здесь выступаем. Разве так следует чтить Деса Ферлонга? Разве так следует благодарить человека, который сорок два года служил ордену Святого Духа? Чтобы какой-то шутник пускал ветры и поджигал их прямо на сцене?
– Нет-нет, – восклицает отец Лафтон, – конечно, так нельзя…
– Разумеется, черт возьми! – Автоматор, все еще кипятясь, заново усаживается за стол. – Это непременно будет вечер с качественными музыкальными номерами, даже если мне самому, лично придется пропеть все до одной песни. Ладно, кто там следующий? А-а! – Он светлеет лицом, когда в двери показывается квартет Ван Дорена. – Что они играют, отче?
– Канон ре-мажор Пахельбеля, – отвечает отец Лафтон, а потом, после нескольких мгновений внутреннего колебания, прибавил: – Возможно, вам знакома эта музыка по новому ролику, рекламирующему “ситроэн-оспри”.
Автоматор кивает.
– Качество, – комментирует он, откидываясь на спинку стула.
Поначалу квартет кажется немного развинченным: между валторной и фаготом, похоже, остается какой-то зазор, да и альт звучит не слишком-то хорошо. Но затем треугольник вносит порядок в общее звучание, а Рупрехт – довольно громко велев фаготу: “Играй помедленнее”, – выводит всю четверку к успокоительному кружению канона. По мере того как разворачиваются эти круги, повторяя и разрабатывая тему медленно нисходящей гармонии, на остроконечном розовом лице отца Лафтона появляется умиротворенное выражение, а рядом с ним, наверное бессознательно, Автоматор бормочет: “‘Ситроэн-оспри’… миля за милей… один из лучших автомобилей своего класса”.
