Текст книги "Скиппи умирает"
Автор книги: Пол Мюррей
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 47 страниц)
Амулет… он спас меня.
Джед стоит на коленях на берегу реки. А из воды на него смотрят блестящие глаза принцессы. Река течет сквозь ее прозрачный образ, покрывая его рябью и дрожащими искорками света. Между ними, свешиваясь с его колен, виден амулет в виде арфы, наделенный силой превращать пламя демона в теплые мирные звуки музыки; он поворачивается медленно, как колыбельная, как листок в памяти сильного ветра.
Твое сердце – вот что спасло тебя, джед.
Слова, которые она говорит, приносят на поверхность воды пузырьки (по одному слову в пузырьке): чтобы сложиться в целую фразу, они выстраиваются в ряд. Принцесса показывается из темницы, где она вморожена в лед: на это ей магии хватает. А внутри бледного изображения ее лица чуть видно его отражение, как будто они превращаются друг в друга.
Ночь. На горизонте – там, куда полдня скакать на коне, с горного склона исчезла тень от замка. После того как убиваешь Огненного Демона, стены рушатся и вся долина пестрит – и не только цветами, папоротниками и деревьями, но и мышами – полевыми и летучими, червяками, лягушками, лебедями и утками, оленями и лошадьми, которые появляются из угла твоего глаза, все разом, в серебристой чаще света, где туча отступает и выходит луна.
ТЫ ПОДХОДИШЬ К КОНЦУ ПРИКЛЮЧЕНИЙ, ДЖЕД! ТЕБЕ ОСТАЛОСЬ ПОБЕДИТЬ ВСЕГО ОДНОГО ВРАГА! Ее глаза мерцают вместе с рекой, вспыхивают ярче, а потом тускнеют, как метеор. НО ЭТО БУДЕТ САМАЯ СТРАШНАЯ БИТВА. МНЕ БЫ ОЧЕНЬ ХОТЕЛОСЬ БИТЬСЯ РЯДОМ С ТОБОЙ. НО, ДЖЕД… СЕРДЦЕ – ЭТО ДВЕРЬ В ДРУГОЙ МИР, И КОГДА ОТКРЫВАЕШЬ ЕГО, ОНО НИКОГДА БОЛЬШЕ ПО-НАСТОЯЩЕМУ НЕ ЗАКРЫВАЕТСЯ. ПОЭТОМУ, ХОТЯ ТЫ НЕ БУДЕШЬ ВИДЕТЬ МЕНЯ… Я ВСЕГДА БУДУ С ТОБОЙ.
И тут опять ее голограмма как-то оживает, хрупкий образ отделяется от поверхности воды, бледная рука поднимается и тянется, чтобы коснуться его щеки…
Стоп: коснуться его щеки?
Скиппи, сидящего на полу своей комнаты, сотрясает новый, более слабый толчок, пробегая ледяными искрами по рукам, доходя до кончиков пальцев.
Что произошло только что?
ДО СВИДАНЬЯ, ДЖЕД. УДАЧИ ТЕБЕ. Принцесса снова безмятежно смотрит на него из воды, окруженная плавающими локонами золотых волос. Скиппи собирается с силами, закрывает рот, еще раз берется за пульт; ее грустные глаза с длинными ресницами еще миг глядят на него, и она медленно пропадает, растворяется во тьме.
В следующий же миг в дверь стучат. Мотнув головой, Скиппи идет открывать.
На пороге, заполняя собой весь дверной проем, стоит тренер.
Дэниел, говорит он. Я хочу с тобой переговорить.
Лицо у него не сердитое, оно вообще лишено выражения. В руке у него сложенный белый листок бумаги.
Можно войти?
Из комнаты отдыха доносится стук-стук мячика по теннисному столу, слышно, что по телевизору показывают повтор “Спасенных колоколом”. А потом дверь закрывается, и тренер оказывается внутри.
Эта комната слишком мала для него, он здесь смотрится странно. Он медленно крутит головой, оглядывая кровати, столы, книги, компьютер. Наверное, ему все должно казаться маленьким и хрупким, как игрушечные предметы в детской игре.
Ты сегодня не пришел на тренировку, говорит тренер.
Скиппи глядит в пол.
Тебе нельзя пропускать занятия, Дэниел, ведь до соревнования осталось совсем мало времени. У нас только два дня на подготовку. Ты нехорошо себя чувствовал? Да? Тебе было плохо?
Пол, пол, пол, пол.
Тело тренера поскрипывает и меняет положение. Дэниел, я сегодня получил вот это. Хруст разворачиваемой бумаги – будто звук лезвия падающей гильотины.
Уважаемый мистер Рош, с сожалением сообщаю вам, что по личным причинам я больше не смогу приходить на тренировки и участвовать в соревнованиях по плаванию. Приношу извинения за доставленные неудобства, искренне ваш, Дэниел Джастер.
Бумага снова складывается. Пальцы тренера снова и снова разглаживают ее, двигаясь туда-сюда вдоль складок.
Это ты написал, Дэниел?
Я не сержусь на тебя. Откровенно говоря, я совершенно сбит с толку. Но это действительно ты написал?
Если ты сейчас не опровергнешь этого, я решу, что это письмо написал ты.
Хорошо. Мы выяснили хотя бы это. Теперь встает вопрос: почему? Почему, Дэниел? После такой подготовки, после всей этой работы? Когда до соревнований остается всего три дня? Почему ты хочешь так поступить со своими товарищами по команде? Почему ты хочешь так поступить с собой? Да как только…
Извини, извини. Обещаю: я не буду сердиться. Я просто… Ну как ты не понимаешь? Неужели тебе невдомек? У меня просто в голове не укладывается – как это один из моих лучших атлетов вдруг выпадает из команды в последний момент, да еще и без всяких объяснений?
За дверью, в коридоре, слышен шум шагов. Тренер поворачивается и ждет, пока шаги стихнут. Вдруг он видит крестик на календаре. Этот крестик – что он помечает? День соревнований?
Значит, когда ты ставил этот крестик, ты собирался поехать на соревнования. И это было еще не так давно. Хорошо. Теперь нам нужно выяснить, что произошло между тем днем, когда ты поставил крестик, и тем, когда ты написал это письмо.
Мне нужно объяснение, Дэниел. Если таково твое решение, обещаю уважать его, но только если ты дашь мне какое-то объяснение. Уж хотя бы это ты должен сделать.
“Личные причины”, о которых ты пишешь… Ты можешь сказать мне, что стоит за этими словами?
Это же я, Дэниел, я, твой тренер. Не забывай: я твой друг. Ты можешь со мной поговорить.
Что у тебя на уме, дружок? Тебе кажется, что тренировок слишком много? Они утомляют тебя, мешают заниматься другими предметами?
Тебя обижают другие ребята? Сидхарта и Гаррет?
Что-то дома не в порядке?
Что-то с твоей мамой?
Дэниел, если у тебя правда есть какая-то серьезная причина, ты должен мне сказать. Когда держишь все в себе, это ни к чему хорошему не приведет. Я за тебя беспокоюсь.
Или это из-за меня?
Дэниел, признаюсь тебе, что твое молчание тяготит меня. Мне делается очень, очень нехорошо от твоего молчания.
Ты хоть слушаешь меня?
Может быть, это из-за чего-то, что произошло в Терлсе?
Да, из-за этого?
А что там произошло, Дэниел?
Что, по-твоему, там произошло?
Секунды проходят одна за другой, тебе странно, что они вот так просто пробегают, но они пробегают себе, а ты все еще на прежнем месте, вы двое в этой крошечной комнатке, секунда, еще секунда, еще, еще…
Вдруг на столе начинает звонить и вибрировать телефон.
Оставь, потом ответишь!
“Звонит Лори”
Положи телефон. Лицо у тренера совсем побелело.
Скиппи кладет телефон обратно.
Дэниел (загибая и разгибая пальцы), если ты не хочешь разговаривать, я не могу тебя заставить. Но мне кажется, что ты сейчас совершаешь серьезную ошибку – ошибку, о которой ты потом еще горько пожалеешь. И вот что я предлагаю сделать. Я предлагаю порвать это письмо…
Вжик, вжик, вжик, и на пол падают длинные белые треугольники.
…а мы продолжим с того самого места, где остановились. Завтра ты придешь на тренировку, в субботу ты примешь участие в соревнованиях, которые мы запланировали еще несколько месяцев назад, а потом, когда мы немного передохнем, – потом мы разрешим любые трудности, с которыми ты столкнулся.
Что скажешь на это, Дэниел?
Могу я истолковать твое молчание как “да”?
С трудом согнув колени, чтобы сесть на корточки и взглянуть тебе в лицо снизу: послушай, дружок, я не знаю, что у тебя творится в голове. Только догадываюсь, что что-то серьезное, раз ты так поступаешь. Но что бы ни случилось, я надеюсь, ты все равно сможешь… Надеюсь, ты знаешь, что ты всегда можешь мне довериться, можешь рассказать обо всем… о чем тебе трудно рассказать другим.
Глаза: хлоп, хлоп…
Хорошо. Голова тренера на миг опускается, а потом поднимается вместе с телом. Хорошо.
Дверь за ним закрывается. Триллионы частиц закипают в голове у Скиппи, рубашка липнет к спине – насквозь мокрая от холодного пота, словно он только что плавал в арктических водах, словно он проплыл тысячу миль, настолько изнурены его мускулы. Таблетки под подушкой – уже устаревшие, а на стене – Рупрехтова карта Луны: миллион достопримечательностей, куда хорошо бы попасть. А потом:
Лори?
Привет, диджей, я только что тебе звонила.
Знаю, извини, я просто разговаривал с учителем. А ты что делаешь?
Да так, ничего особенного. Голос Лори звучит на фоне уютных домашних звуков: шум телевизора, теплые комнаты с открытыми дверями. Это Дэниел, говорит она кому-то в сторону. Папа говорит, было бы неплохо, если бы ты зашел к нам на следующей неделе, снова в трубку сообщает Лори. Он вспомнил еще какие-то скучные истории из своего школьного детства. А ты что сейчас делаешь?
Ничего. Ах да! Знаешь – я бросил плавание.
Правда? Когда?
Сегодня. Только что.
Вот это да! О, Дэниел, я так рада за тебя. Мне показалось, что тебе это совсем не нравится.
Так оно и есть. Просто мне нужно было, чтобы кто-нибудь подтолкнул меня к этому.
Я рада, что это сделала.
Я тоже рад.
Ну тогда как насчет пятницы – хочешь встретиться? – спрашивает она.
Ну конечно!
Отлично!
Залив Радуги, Залив Любви, Залив Гармонии! Он уже и думать забыл о тренере, он уже далеко-далеко – на Луне! Озеро Счастья, Озеро Надежды, Озеро Радости – он зажмуривает глаза, он невесомо парит по простору серебряной ночи —
Ребята наконец перестали ждать возвращения мисс Макинтайр. Теперь банки из-под кока-колы и бумага летят в мусорные ящики вместе со всем остальным; все снова безудержно пользуются лаком для волос и дезодорантами; китайское правительство строит что пожелает: ученики Сибрукского колледжа его больше не донимают.
Если бы и Говард мог все позабыть так же легко! Но нет: она мучит его днем и ночью, мурлыча ему с освещенной луной палубы океанского лайнера, сквозь гирлянду чужих мускулистых рук; подмигивая ему из широкой кровати с пологом на четырех столбиках, где она лежит в объятиях своего безликого жениха. Порой ревность является Говарду в обличье ярости: да как она могла солгать ему вот так?! Да как она могла солгать самой себе вот так?! И в одиночестве, в темноте, он сжимает кулаки, обрушиваясь с оскорблениями на нее прямо на палубе воображаемого корабля. А порой он так сильно тоскует по ней, что едва выносит боль разлуки.
Но одновременно его осаждают и другие воспоминания. Помимо его воли, его ум начал заполнять пустоты, оставшиеся в квартире и имеющие форму Хэлли. Вот он зачитывается допоздна на кухне – и вдруг ловит себя на том, что ждет, когда она войдет: он почти видит ее – она в пижаме, трет глаза и спрашивает, чем он занят, а потом, не дослушав ответа, погружается в изучение содержимого холодильника. Вот она у плиты, взбивает яйца для омлета; вот она проходит через гостиную и перешагивает через его ноги, когда он смотрит телевизор; вот она сидит за компьютером, с сигаретой в руке и сосредоточенно изучает какой-то корпоративный сайт; вот она чистит зубы перед зеркалом, пока он бреется… Вскоре квартира заполняется тысячами разных призраков Хэлли, а еще миллион мельчайших подробностей дожидается своей очереди – какие-то новые черточки, на которые сам Говард никогда раньше сознательно не обращал внимания. Все это всплывает как-то само собой, без какой-либо эмоциональной “звуковой дорожки”; эти воспоминания не задевают в нем глубоких чувств, не вызывают какой-либо реакции, в которой он мог бы точно опознать или любовь, или чувство потери, – они просто здесь.
Фарли говорит, что все это напоминает ему один анекдот.
– Отлично, Фарли. Именно это мне, наверное, и поможет.
– Ну, я тут ни при чем, просто напоминает анекдот, и все тут. Рассказать или не надо?
Говард жестом показывает, что согласен слушать.
– Ну ладно. Входит человек в бар – и видит, неподалеку от него сидит парень с малюсенькой головой, каких и не бывает. Тело у него нормальное, а голова не больше бильярдного шара. Он старается не глазеть на него, но вскоре не выдерживает, подходит к тому парню и говорит: “Извините, если вам покажется грубым мое любопытство, но не могли бы вы объяснить – что случилось с вашей головой?” И мужик с крошечной головкой рассказывает ему высоким, резким голосом, что много лет назад, еще во Вторую мировую войну, он служил во флоте. “В мой корабль попала торпеда, и все мои товарищи утонули, – рассказывает он. – Я бы тоже утонул, но только, когда я уже пошел ко дну, меня обхватили чьи-то руки и стали тянуть наверх. Очнувшись, я обнаружил, что лежу посреди океана, а мне делает искусственное дыхание прекрасная русалка. Я понял, что это она спасла мне жизнь, и спросил, чем мне отблагодарить ее. Она ответила, что ей ничего не нужно. “Но что-то же я могу для вас сделать”, – настаивал я. “Нет”, – ответила она. Но ее так тронула моя благодарность, что она решила исполнить три моих желания. Ну, я ничего особенного не желал – разве что оказаться дома, подальше от этой проклятой войны. Я сказал ей об этом, она щелкнула пальцами – и вот мы уже вблизи берега, и я вижу собственный дом, где меня ждут родные. “А еще что?” – спросила она. “Вы уже столько сделали для меня, чего же еще мне просить? – сказал я. – Ну разве что немного деньжат, чтобы как-то перебиться на первых порах?” Она щелкнула пальцами – и вдруг мои карманы раздулись от денег. “Выполнено, – сказала она. – Отныне вы никогда не будете нуждаться. А какое ваше третье желание?” На этот раз я думал долго и упорно, – рассказывает солдат, – и продолжал плыть рядом с ней. Наконец я сказал: “Не хочу показаться слишком нахальным. Но вы не только спасли мне жизнь, вернули меня с войны на родину и сделали меня богатейшим человеком, о чем я никогда и не мечтал. Вы еще и самая пленительная красавица, какую я только видел в жизни. Я знаю: вы вернетесь в океан, а я – на сушу, и мы больше никогда не увидимся. Но прежде чем это случится, я бы больше всего на свете желал один-единственный раз переспать с вами. Это мое третье, и последнее, желание”. Русалка опечалилась. “Боюсь, как раз это желание я никак не смогу выполнить, – сказала она. – Ведь я русалка, а вы человек, и нам невозможно познать друг друга плотски”. – “Правда?” – спросил я. Она с сожалением кивнула. Тогда я подумал еще немного. “Ну ладно, – сказал я, – а как насчет маленькой головы?”
Проходит несколько секунд, прежде чем Говард понимает, что анекдот закончился.
– И это все? – спрашивает он. – Значит, я похож на того идиота с крошечной головкой – так, что ли?
– Мне просто вспомнился этот анекдот, – протестует Фарли. – Потому что знаешь как говорят? Мечтай осторожно, а то как бы твои мечты не сбылись.
– Да я разве об этом мечтал? Я же не мечтал о том, чтобы у Орели Макинтайр оказался жених и она про меня думать забыла! Какого хрена я стал бы о таком мечтать?
– Не знаю, Говард. В самом деле – зачем тебе о таком мечтать?
Тут открывается дверь, и Говард, ссутулившись, скрывается за газетой: в учительскую протискивается Том. Каждый год в ноябре, когда приближается очередная годовщина того происшествия в карьере, тренер делается все более угрюмым. Но в этом году Говарду кажется, что он ощущает исходящую от Тома ярость, словно благородный спортсменский фасад вдруг дал трещины; Говард как бы забирается Тому в голову: он словно сам разделяет бешеное желание Тома броситься всем своим увечным телом на Говарда и колотить его до тех пор, пока Говард не сделается таким же калекой, как Том. Иногда ему даже хочется, чтобы тот так и поступил – для полной ясности.
– Как дела, Том? – окликает его Фарли.
Тренер бурчит что-то на ходу, направляясь к своему шкафу.
– Чем озабочен? – невинным тоном спрашивает Фарли, видя, как подпрыгивает живот Говарда.
– Много хлопот, – неохотно отвечает Том. – Пытаюсь уладить дела с поездкой на соревнования. Десять мальчишек в команде, а в ближайшей гостинице есть только четыре номера.
– А ты клади их всех к себе в постель, – советует Фарли. – Будете согревать друг друга холодными зимними ночами.
– Очень смешно, – говорит Том без всякого выражения. – Потрясающе забавная шутка.
Сунув в задний карман несколько конвертов, он снова хромает по направлению к двери.
– Когда-нибудь, – говорит Говард, снова опуская газету, – этот парень сорвется с цепи. И набросится на меня.
– Говард! Богом клянусь – у тебя воображение, как у Стивена Кинга, – говорит Фарли.
– Тогда почему он всю неделю смотрит на меня так, будто вот-вот выпустит мне кишки?
– Да потому что ты параноик, у которого слишком много свободного времени. Слишком много свободного времени – и крошечная-крошечная головка.
В четверг на доске объявлений вывешивают программу концерта. Квартет Ван Дорена включен в список участников, к несказанному облегчению Джикерса; он отходит от доски, утирая пот со лба.
– Нас взяли? – с волнением спрашивает Оэн “Мастер-Секзекутор” Флинн, стоя на задах толпы, изучающей доску.
Патрик “Всезнайка” Нунан еще раз просматривает список, а потом, нахмурившись, отворачивается:
– Нет.
– Не взяли? – Оэн поражен.
– А чего ты удивляешься, приятель? – взмахивает руками Патрик. – Ты погляди на программу: там же сплошь одни белые!
– Эй, Скип, а что это там за записка с твоей фамилией?
– Что такое? – Даже привстав на цыпочки, Скиппи не видит доску.
– Держи… – Джефф тянется поверх скученных голов, а потом передает Скиппи белый конвертик с гербом школы.
– Меня отправляют на воспитательную беседу. – Скиппи изучает адресованный ему листок. – С отцом Фоули.
Услышав это имя, все прикладывают руки к ушам:
– С отцом каким?
– Как-как?
– Говорите погромче, молодой человек!
– Почему они посылают меня на воспитательную беседу?
– Тебя вывели на чистую воду, Скиппи, – подтрунивает над ним Деннис, назидательно тряся пальцем. – Они все про тебя знают.
– Может, они пронюхали про Кондора, – хмурится Рупрехт. – Скиппи, если кто будет спрашивать, говори, что я был всю ночь в комнате, помогал тебе по математике. Сохраняй спокойствие. Они ничего не могут доказать.
Не могут? На уроке немецкого его тревога все нарастает. Может, они прознали про него и Лори? Может, им не нравится, когда ученики заводят подружек? Он отправляет Лори эсэмэску – просто чтобы сказать “привет”, но она не отвечает.
– Nichtставится после глагола для отрицания, – говорит учитель. – Ich brauche nicht – я не нуждаюсь. Ich liebe nicht – я не люблю. Давайте заглянем в учебник. Was hast du heute nicht gekauft, Uwe? Ich habe ein Schnitzel für meine Mutter nicht gekauft. Чего ты не покупал сегодня, Уве? Я не покупал шницеля для своей матери.
– А у меня есть шницель для его матери.
– Марио, твоим шницелем даже мышь не накормишь!
Я не иду я не ем я не вижу я не слышу
Он поднимает руку, просит отпустить его с урока, предъявив листок с гербом.
Отец Игнатиус Фоули сидит, зажав ручку в горизонтальном положении между кончиками указательных пальцев, и разглядывает мальчишку, сидящего напротив. Он перенес неприятнейшую операцию, а вернувшись после болезни, обнаружил целую стопку дел, вверенных его вниманию, и дело этого паренька лежало наверху, как самое срочное. Щуплый бледный мальчишка – кажется, у него во рту даже масло не растает; однако в его “послужном списке” значатся отклонения в поведении, невнимательность, склонность к разрушению, рвота на уроке и игра в одиночку в фрисби. Беда приходит, не разбирая форм и размеров: человек с таким долгим стажем консультирования подростков, как у Игнатиуса Фоули, лучше других знает эту истину.
– Ты знаешь, почему тебя сюда направили? – отец Фоули обрушивает на мальчика всю мощь своего баритона.
Тот чуть заметно съеживается, смотрит на свои большие пальцы, что-то бормочет. Глаза отца Фоули сужаются. Все он прекрасно знает. За этой простодушной оболочкой таится лукавство: такой паренек будет вертеться ужом и увиливать от него. Что ж, он не оставит ему места для виляния.
Но вначале – сложенные руки, добрая покровительственная улыбка. Пускай немного расслабится.
– Не волнуйся, Дэниел. Никто не собирается тебя ни на чем подлавливать. Просто и.о. директора заметил, что в последнее время у тебя упала успеваемость, и попросил меня как-то помочь. – Отец Фоули поднимается со стула. – Ну так, может быть, ты сам объяснишь мне своими словами: как ты думаешь, почему ты стал хуже учиться?
Пока мальчишка пускается в обычные пустые объяснения, отец Фоули, медленно обходя комнату, снова вчитывается в папку с его делом. Случай несколько нетипичный: этот паренек не похож на тех недоуменных тупиц, которые чаще всего оказываются у него в кабинете. Отметки у него отличные – вернее, были отличными до недавних пор; можно почти точно указать день, когда они вдруг начали резко падать. У отца Фоули появляется догадка – а когда имеешь за плечами такой опыт работы, привыкаешь доверять своим догадкам.
– Наркотики! – Повернувшись как волчок, он тычет пальцем прямо в лицо мальчишке, который от неожиданности подпрыгивает на месте.
– А теперь смотри мне в лицо, – приказывает отец Фоули, – и отвечай, сталкивался ли ты с каким-нибудь из следующих веществ.
Мальчик робко кивает. Отец Фоули зачитывает ему параграф из брошюры, выпущенной министерством образования.
– Конопля, она же каннабис, ганджа, гашиш. – Он всматривается в лицо паренька. Ничего. – Марихуана, мэри-джейн, травка, дурман. – Нет. – Спид, уиз, крэнк, кетамин, спешл-кей. – Что, интересно, здесь делает спешл-кей? – Кокаин, кокс, Чарли, понюшка, порошок. Героин, конь, дрянь, герыч, дурь.
Если бы что-то было не так, отец Фоули уже почуял бы: малейшее подергивание, мигание, капелька пота выдали бы юнца с головой. Но мальчишка никак не реагирует на все эти названия. Однако у отца Фоули остается твердая уверенность, что тот что-то скрывает. Но что именно?
Вернувшись к столу, оглядывая комнату в поисках вдохновения, он останавливает взгляд на фотографии в рамке. Это снимок времен его миссионерской деятельности, на нем изображен он сам, гораздо более молодой, отважный, золотоволосый. Он стоит на полевом аэродроме, обнимая за плечи чернокожего парня (имени его он уже не помнит). На заднем плане самолет, на котором летал сам отец Фоули, и пилот даже дал ему подержать рычаг управления, когда они парили над горами, везя партию новых Библий. Он довольно улыбается, глядя на себя – симпатичного и молодого. Но потом его взгляд, оставив фотографию, падает на ватные шарики, лежащие рядом, и улыбка пропадает: его вновь осаждают неприятные воспоминания о двух последних неделях, когда его щупали низкорослые медсестры-азиатки, болтавшие между собой на каком-то незнакомом наречии (тык! тык! неужели они думают, что у всех людей уши одинаковые? Неужели они не понимают, что у некоторых людей устройство уха особенно сложное?).
Но потом он снова смотрит на самолет. Полет. Да, так этот паренек сам с собой играет в фрисби. Как только отец Фоули увидел запись об этом в его деле, у него появился нехороший привкус во рту; теперь ему кажется, он знает почему. Хрипловато прокашлявшись, он говорит:
– Скажи мне, Дэниел… с недавних пор ты начал… что-нибудь чувствовать?
Он видит, что после секунды раздумья губы мальчика шевелятся. Что он сказал – мысли? Похоже, он что-то сказал про мысли. Ладно, ладно. Осколки начинают укладываться в единое целое. Утрата амбиций, пустой взгляд, социопатический настрой, постоянное подергивание… Половое созревание – вот мы снова и встретились.
– Дэниел, – говорит он, – ты уже вступил в ту пору жизни, когда детство остается позади и начинается возмужание. Это чревато смятением: столько перемен происходит с твоим телом! Волосы начинают расти там, где их раньше не было, сам ты бурно растешь, и так далее. Взрослая сексуальность – один из самых драгоценных даров, которыми наделил нас Создатель, – в то же время предполагает огромную ответственность. Ибо, когда ею злоупотребляют, она способна ввергнуть человека в смертельную опасность. Я говорю о нечистых поступках.
Поначалу эти поступки могут казаться совсем безобидными. Просто от нечего делать. Может быть, тебя научил им кто-то из товарищей. Но поверь мне: они далеки от безобидности. Это скользкая дорожка, воистину скользкая дорожка. Я сам видел, как хорошие, подававшие надежды люди оказывались сломлены, раздавлены этими мерзкими поступками. Тут уже речь идет не о низкой успеваемости. Речь идет о стыде, позоре, высылке. Фамилии приличных семей оказывались опорочены на многие поколения вперед. А самое страшное вот что: ты рискуешь собственной бессмертной душой.
По округлившимся глазам паренька отец Фоули понимает, что вышел на верный след.
– По счастью, Господь в своей мудрости снабдил нас средством уйти от этой смертельно опасной западни для духа, а именно – удивительным даром заниматься спортом. Mens sana in corpore sano, как говорили римляне. А ведь они не создали бы великую Римскую империю, если бы кое-чего не знали. Разумеется, они тогда ничего не знали о регби, но, думаю, если бы регби изобрели уже тогда, они наверняка играли бы в него и днем и ночью. Просто поразительно: после того как поиграешь в регби, многие жизненные проблемы просто начисто отступают. – Он сводит вместе пальцы, благосклонно смотрит на мальчика. – Ты не играешь в регби, Дэниел? – Тот мотает головой. Классический случай, абсолютно класси… – стоп, он что-то говорит. – Господи, дитя мое, разве можно бормотать что-то себе под нос. Так мы далеко не уйдем. Что? Победы? Ну да, у нас в Сибруке накопилось немало трофеев. Но я клоню к другому, дело не в по… Что? Женщины? Вот уж о чем тебе думать совершенно не следует, прислушайся к моему совету и выбрось это все…
Нет-нет, опять не то. Мальчик жестикулирует и гримасничает, продолжая выкрикивать какое-то слово… A-а, плавание – вот оно что! Он занимается в команде пловцов. Нет – опять следуют протесты и молчаливая пантомима – нет, он не занимается в команде пловцов.
– Ну ладно, ладно. А в чем же тогда дело, дружок?
Мальчишка, запинаясь, сообщает ему, что бросил плавание, ушел из команды.
– Бросил? – переспрашивает отец Фоули.
Ну и ну! Да разве можно добиться успеха, выходя из игры? Разве древние римляне выходили из игры, создав свою империю наполовину? Или Господь – отступился ли Он, когда уже шел по Крестному пути к Голгофе? Да, уже ясно, что этому юноше нужна твердая рука.
– Ну, тогда прежде всего тебе нужно вернуться в команду, – заявляет он, повышая голос, чтобы заглушить ожидаемые крики протеста. – И никаких “но”! Хватит молоть вздор!
Вот так! Но только мальчишка вдруг вскакивает со стула и принимается орать на отца Фоули! Он извергает целый поток слов, и, судя по его лицу, очень эмоционально, в полный голос. За все годы своей воспитательской деятельности отец Фоули не видел ничего подобного! Но, черт возьми, он тоже умет орать! Он не допустит, чтобы ему грубили в его же кабинете! Поднявшись из-за стола, он гремит:
– Это для твоего же блага! Для твоего же блага! Сейчас же сядь и прекрати… прекрати… плакать.
Потому что по щекам мальчишки течет уже целый поток слез, они капают на стол и на ковер!
– Сядь, сядь!
Наконец-то он слушается, но продолжает лить слезы. Боже, боже, вот до чего они дошли! Можно было ждать такого спектакля в Сент-Бриджид, но чтобы ученик Сибрука… Отец Фоули вращается на стуле, потирает себе виски, а сам не сводит глаз с мальчишки в надежде, что тот перестанет плакать.
– Дэниел, давай я буду говорить с тобой прямо, – опять заговаривает он, когда ему кажется, что худшее уже позади. – И.о. директора одолевают тяжкие сомнения относительно твоего будущего в этой школе. Дело в том, что не все ребята способны прижиться в Сибруке, и никому не будет пользы – ни школе, ни ученику – от взаимоотношений, которые никак не складываются. – Это окончательно заставляет его замолчать: слезы, похоже, мгновенно замерзают у него на щеках. – Но прежде чем принимать какое-то решение, вызывать твоих родителей и так далее, и.о. попросил меня составить мнение о твоем случае. И отчет, который я представлю ему, окажет важное влияние на любое решение, к которому он придет.
Звучный вес этих слов – отчет, влияние, решение, – взрослых слов, подобающих серьезному, ответственному человеку, – нравится ему, и он продолжает с возросшим чувством собственной значимости:
– Мне кажется, ты подаешь надежды, если можно судить по этим оценкам. Я чувствую, если тебе удастся одолеть этих демонов, ты сможешь внести вклад в жизнь Сибрука. Однако я не могу по совести отрекомендовать тебя как хорошего ученика, если не увижу каких-то знаков, что ты хотя бы стараешься вернуться на правильный путь.
Он снова берет ручку и вертит ее в пальцах, а мальчик тем временем вновь принимается беззвучно плакать.
– То, что ты бросил команду, – не могу сказать, что это говорит в твою пользу. В то же время я не уверен, что плавание – именно тот вид спорта, который способен дать тебе нужную дозу командного духа. К тому же хлорированная вода, как я обнаружил, очень вредна для ушей. Если ты намерен и дальше заниматься плаванием, пусть так и будет, но лично я предпочел бы, чтобы ты попробовал себя в регби. Хорошенько подумай на выходных, а в понедельник мы еще раз поговорим с тобой об этом. Пожалуй, я еще потолкую с мистером Рошем, послушаю, что он скажет. Ну а тем временем нам нужно показать и.о. директора, что ты хочешь исправиться. Я знаю, что отец Грин ищет добровольцев, которые помогли бы ему паковать корзины с продуктами для нуждающихся. – Действительно, Джером так отчаянно нуждается в добровольцах, что уже и в Резиденции заводил речь о том, что неплохо бы подключить к этой задаче священников! – Мой тебе совет: поговори с ним об этом как можно скорее. Быть может, если ты проведешь некоторое время среди обездоленных, то поймешь, насколько тебе повезло: ведь ты учишься в Сибруке.
Мальчик, задумавшись, созерцает собственные ботинки. Потом, подняв голову, он смотрит – долго смотрит – на священника покрасневшими глазами; а затем он говорит – но что же он говорит? Отец Фоули никак не может разобрать. Но общий смысл ему ясен.
– Да, конечно, – говорит отец Фоули.
Вначале мальчик неподвижно остается на месте, а потом поднимается со стула, выходит из кабинета, бесшумно закрыв за собой дверь.
Бесшумно: проходит некоторое время, прежде чем отец Фоули осознает это. Раньше эта дверь поворачивалась с ужасающим скрипом. Он постоянно требовал от лодыря сторожа, чтобы тот смазал петли. Он поднимается из-за стола и ковыляет к двери. Открывается – закрывается. Открывается – закрывается. Ни звука. Гм. Должно быть, сторож все-таки смазал петли, пока отец Фоули проходил курс лечения. Открывается – закрывается.
Вернувшись к столу, отец Фоули сцепляет руки за головой, откидывается назад и несколько минут с удовлетворением смотрит на притихшую дверь.
– Добровольцем?
Священник, с которым Скиппи стоит наедине в классе, похоже, бурлит энергией: он стоит неподвижно, но кажется, будто он во все стороны машет четырьмя призрачными конечностями – как паук-привидение.
