Текст книги "Скиппи умирает"
Автор книги: Пол Мюррей
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 47 страниц)
Ноябрь.
Переулок, ведущий к боковым воротам, весь скользкий от опавших листьев, распластанных и прибитых дождем, втоптанных в грязь; теперь уже не так забавно, если тебе запихивают их горстями под свитер или тем более если ты обнаруживаешь их у себя в постели под одеялом. Всюду стоит запах тлена, хотя по утрам мороз и сковывает его почти до самого полудня, когда водянистое солнце достигает своего вялого пика.
Пансионеры начинают стекаться обратно в школу в субботу утром, а в понедельник возобновляются занятия для всех. Поначалу подавленное настроение от возвращения частично заглушает возбуждение от встречи друг с другом. Всего неделя во Внешнем Мире – какой стремительный поток, вихрь, водоворот событий и приключений! – дает пищу для большего количества рассказов, чем целый семестр в этом болоте, где время как будто остановилось. Кто-то выдул много-много пива и по-настоящему опьянел. Кто-то нарочно или нечаянно что-то поджег. Кто-то побывал в Диснейленде, кого-то покусала собака, кто-то посмотрел кино “после 18”. Кому-то вырезали гланды, кому-то лечили зубы, кто-то ощутил половое возмужание, кто-то постригся. Воэн Брейди явился с перебинтованными ушами: у него застряла голова в какой-то ограде, когда он пытался дотянуться до бумажки в пять евро; Патрик “Всезнайка” Нунан вернулся с Мальты с загаром оттенка красного дерева, так что теперь он очень похож на негра – к большому замешательству Оэна “Мастера-Секзекутора” Флинна, которого Патрик вдруг стал саркастически величать “белым хозяином”.
Однако с каждой секундой все заметнее заявляет о себе болезненная и тяжелая скука школьной атмосферы: понемногу воцаряется привычная инерция, и уже вскоре совсем недавние встречи с внешним миром кажутся всего лишь смутными снами, бурной путаницей различных форм и цветов, быстро блекнущих, как загар Патрика Нунана, – и к концу последнего урока первого дня занятий мальчишкам кажется, что каникул и вовсе не было.
– Кажется, мы так нигде и не были, только еще хуже стало, – ноет Деннис, растянувшись в позе трупа на кровати Рупрехта.
За окном уже темнеет; часы перевели назад, и отныне до самого Рождества скудный запас солнечного света, доступный им, будет с каждым днем неуклонно таять.
– Ха-ха! Теперь я тебя заполучил, маленький эльф-воришка с кошельком! – восклицает Марио, нависая над крошечным телефоном футуристического вида.
– Лучше бы я умер. – Деннис пребывает в особенно скверном настроении после того, как провел целую неделю в Атлоне, где мачеха каждый день таскала его по церковным службам. – Не понимаю, почему я еще не умер. У меня ведь нет никаких оснований для того, чтобы жить. – Он вытягивается и закрывает глаза. – Может, если просто тихонечко замру вот здесь, я просто… перестану… быть… живым…
– Иди-ка ты умирай на своей кровати, – ворчит Рупрехт, не поднимая глаз от своих вычислений.
– Все, Минет! Я вычеркиваю тебя из своего завещания, – говорит труп Денниса, а потом резко поднимается, услышав голос Бетани из стерео. – Господи боже, Скип, ты снова крутишь эту чертову песню?
– А что в ней плохого?
– Ничего в ней не было плохого – только первые четыреста раз!
– Не обращай на него внимания, Скип, – говорит Джефф. – Он просто завидует, потому что сам никогда не влюблялся.
– Да я не против того, чтобы кто-то влюблялся, – заявляет Деннис. – Я против того, чтобы бесконечно об этом болтали, тем более что все это от начала до конца выдумки!
– Никакие это не выдумки! – живо огрызается Скиппи.
– Ну конечно! Так я и поверю, что эта знойная красотка, Девушка с Фрисби, вцепляется в тебя, утаскивает с дискотеки и вы с ней вдвоем гуляете в темноте, а потом она тебя целует!
– Именно так все и было!
– Она? Она тебя поцеловала? Ну да, заливай больше, Скиппи.
– Но ты же сам видел, как мы вместе уходили! Это же ты толкнул меня на нее – разве не помнишь?
– Нет.
– Мы разговаривали с Марио… Марио, помнишь, тебе еще не везло со всеми этими девчонками? Они говорили тебе, что им нужно вколоть инсулин, и исчезали?
– М-м-м… Что-то очень не похоже, чтобы все это могло в самом деле случиться.
– Скиппи, а ты уверен, что тебе все это не приснилось?
А-а-а – Скиппи выслушивает это уже который раз с тех пор, как вернулся в школу. Вначале он был уверен, что все это проделки Денниса – уж очень похоже на его всегдашние выходки. Но штука в том, что дурака валяют не только его друзья. Никто не помнит, как он уходил вместе с Лори; никто не может вспомнить, что видел, как они стояли рядом и разговаривали. Между тем все следы того события тоже пропали: спортзал снова принял свой обычный вид (только почему-то там сильно пахнет дезинфекцией), афиши с Хэллоуином сменились новыми, объявляющими о предварительных прослушиваниях для рождественского концерта. Такое ощущение, что того вечера не было вовсе, и Скиппи остается наедине с ужасающей мыслью: а вдруг он и вправду все нафантазировал?!
– Хотя, даже если это был сон или мечта, в которую ты поверил всем сердцем, – пытается утешить его Джефф, – тогда, понимаешь, в каком-то смысле это, наверное, правда?
– Это не сон и не мечта, – упрямится Скиппи.
– Ладно, не важно, мечта или не мечта, – Марио на время отрывается от своего нового телефона, – важно вот что: ты взял телефон у этой телки? Для любого романтического знакомства это самый верный признак успеха или поражения.
– Нет, – уныло сознается Скиппи.
– Ты договорился с ней встретиться после каникул? – спрашивает Джефф.
– Нет. – Скиппи плюхается на край кровати.
– Черт возьми, Скип, да ты даже не умеешь просчитать на два шага вперед! – говорит Деннис. – Ну и что ты собираешься теперь делать? Глазеть на нее в этот дурацкий телескоп всю оставшуюся жизнь?
– Не знаю, – угрюмо отвечает Скиппи. – Наверное, можно после уроков встать у ворот ее школы и подождать, когда она выйдет. Или подойти к ее дому?
– Нет и еще раз нет. – Марио с ходу отметает такие варианты. – Ты должен сохранять спокойствие. Нельзя вот так подстерегать ее, как будто ты сумасшедший маньяк.
– Ну конечно. Совсем другое дело – парень, который целый день смотрит на нее в телескоп, – замечает Деннис.
– А что, если тебе добиться больших, просто огромных успехов в чем-то таком, что ей нравится? – предлагает Джефф. – Ну, например, ты знаешь, что ей нравится фрисби. И вот ты тренируешься, играешь в фрисби до тех пор, пока не становишься одним из лучших в мире игроков в фрисби, и однажды она видит тебя по телевизору, она вспоминает тебя и пишет тебе письмо, а ты уже весь такой гордый: мол, увидимся позже, телка, я теперь профессионал, на меня куча девок вешается. Но потом, однажды вечером, сидя в одиноком гостиничном номере, ты начинаешь думать о ней – и вдруг понимаешь, что все еще любишь ее, и ты пишешь ей ответ, но только пишешь его на диске фрисби, а потом бросаешь его через забор, он залетает к ней в окно класса, а потом она выходит и видит, что ты стоишь на заборе, а потом – ну, потом ты на ней женишься, и все.
Скиппи смотрит на него недоверчиво.
– Достань ее телефон, – повторяет Марио. – Тогда нам будет над чем работать.
– Лори Уэйкхем?
– Да, я разговаривал с ней на…
– Да тебе-то зачем номер Лори Уэйкхем?
– Ну, понимаешь, я разговаривал с ней на дискотеке, и мне просто хочется позвонить ей и…
– Ты с ней разговаривал?
– Да. Не знаю, помнишь ты или нет, но это же ты тогда…
– Эй, Титч! Неплохо ты потрудился над Келли-Энн Доуэни, – говорит Даррен Бойс, проходя мимо.
– Понятия не имею, о чем ты, – отвечает без всякого выражения Титч.
– Нет, кроме шуток, очень неплохо, – повторяет Даррен Бойс и, смеясь, уходит.
– Понятия не имею, о чем ты! – кричит Титч ему вдогонку, а потом хлопает дверью своего шкафа и направляется к выходу.
Скиппи семенит за ним следом. Он понимает, что находится в рискованном положении, и уже приготовился к любым унижениям.
Когда они подходят к бильярдному столу, Джейсон Крофт отрывается от игры и останавливает их:
– Все в порядке, Титч?
– Все в порядке, – отвечает Титч, как бы защищаясь.
– Что это ты делаешь с этим недотепой? – Джейсон кивает на Скиппи.
– А, да он меня с ума сводит – требует телефон одной пташки.
– Кто – Джастер? А что он будет делать с этой пташкой – возьмет с собой на детскую площадку? – Джейсон обращается к Скиппи: – Серьезно, Джастер, ты не обижайся, но можно узнать: у тебя хоть яички в мошонку опустились, а?
Титч смеется:
– Да, Джастер, ступай-ка ты играть в свою Нинтендо!
Скиппи краснеет. На детской площадке, в ночном парке, мокром от дождя, – ее ногти, процарапывающие сердечки на старом почерневшем дереве качелей…
– Ах да, Титч, у меня есть для тебя кое-что. – Джейсон Райкрофт запускает руку в свою сумку, шарит там и сует что-то Титчу в руку. – Тебе это может понадобиться.
И он с улюлюканьем убегает. Титч и Скиппи смотрят на предмет, оказавшийся у Титча в руке. Это пустышка.
– Ублюдок хренов, – говорит Титч и зашвыривает пустышку подальше.
Они некоторое время стоят на месте и смотрят вслед Джейсону Райкрофту. Скиппи начинает сомневаться: а помнит ли вообще Титч, что он здесь? Наконец он говорит:
– Ну так как…
– Черт, опять ты, Джастер! – взрывается Титч. – Ты что, всю жизнь будешь таким кретином, а?
И с этими словами он сердито уходит, унося с собой телефон Лори.
На уроке английской литературы они сочиняют хайку: Рупрехт, я пну/твой жирный зад/Так, что враз отвалятся яйца – “Ха-ха, думаю, ты не станешь спорить – ведь в хайку должно быть семнадцать слогов?” Пока Киппер Слэттери, стоя в другом конце класса, читает вслух изящные стихи о снопах пшеницы и вишневых деревьях, Скиппи все глубже погружается в уныние. Когда он сидел у себя в комнате во время каникул, все казалось так просто! Они ведь целовались – только это и было важным: ведь когда целуешь кого-то, значит, все идет хорошо! Но выходит, что если присмотреться поближе, то на пути у тебя тысячи препятствий, как будто в ноги тебе вцепилась целая армия микроскопических терьеров: они такие крошечные, что их и не увидишь, но они не дают небе ступить ни шагу…
– Проснись, Скиппи! Урок закончился! – Над его партой стоит Марио.
Скип, скоро урок,
– обращается к нему Джефф в форме хайку, —
Мне нравится наша
Географичка.
– Видишь – он занят, тоскует по своей девушке-мечте, – говорит Марио.
– Да? Ну, тогда нет смысла его тревожить, – говорит Джефф.
– Ну, тогда мне нет смысла тревожить его номером ее телефона, – говорит Марио.
– Конечно, я не стал бы тревожить его такой чепухой.
– Что? – вскидывает голову Скиппи.
– А что? – говорит Марио.
– Что ты там сказал про номер ее телефона?
– Какой номер? Ах, вот этот номер?
Марио размахивает полоской бумаги. Он отдергивает ее от самого носа Скиппи, но потом, как бы смилостивившись, протягивает ему листок. Скиппи смотрит на него с изумлением. ЛОРИ, написано там размашистым почерком Марио, а потом записан номер – хрустальные осколки ее самой, как будто формула ДНК.
– Но как ты…
Марио самодовольно улыбается, пожимает плечами.
– Я же итальянец, – вот и все, что он считает нужным сообщить. – Пошли, Джефф, не то опоздаем.
Теперь встает новый вопрос: что ей сказать? Большинство считают, что лучше послать эсэмэс, чем звонить; а вот в остальном мнения расходятся.
– А почему бы мне просто не написать: привет, Лори, это Дэниел, было здорово тогда с тобой поболтать, если хочешь еще встретиться, позвони мне.
– Годится, – говорит Марио, – на тот случай, если хочешь отправить ее в кому. Нужно что-то более энергичное.
– А как насчет хайку? – спрашивает Джефф.
– А может, вместо слов “если хочешь еще встретиться” написать “если хочешь заняться со мной настоящим сексом”? – предлагает Марио.
Конец школьного дня; они идут по переулку в сторону пончиковой. В сумерках мир представляется бледным и изможденным, будто вампир выпил всю кровь из его вен: тонкие розовые нити накаливания в вывеске над пончиковой, белые уличные фонари, будто безвкусные семенные коробочки хлопка, на фоне серых туч, мягкие, похожие на руки листья деревьев, из которых будто выкачали пиявками все цвета, чтобы они лучше сочетались с асфальтом.
– Ну и что ты уже написал? – справляется Джефф.
Скиппи жмет на кнопку.
– “Привет”, – говорит он.
– И это все? После четырех часов стараний?
– Это единственное слово, которое ни у кого не вызывает споров.
Джефф хмурится:
– Ну, на самом деле мне не слишком-то нравится этот “привет”.
– А что плохого в слове “привет”?
– Ну, просто… это и моя мама могла бы сказать.
– Но это же все говорят!
– А может, лучше написать “Эй!”? Тебе не кажется, что “Эй!” было бы задорнее? Или “Эгегей!”?
Тем временем Деннис и Марио немного отстали: они спорят о достоинствах и недостатках нового телефона Марио.
– Ты одного не понимаешь: этот телефон – самое последнее достижение техники, а значит – это лучший телефон, какой только можно купить.
– Да все я прекрасно понимаю, болван! Я просто спрашиваю: какой смысл иметь такой навороченный телефон, последнюю новинку, если все люди, которые тебе могут по нему звонить, живут в двух шагах от тебя?!
– Вот и я думаю: ты просто завидуешь моему навороченному новому телефону, в котором есть и фотоаппарат, и MP3-плеер!
– Марио! Если ты не понимаешь, почему твои родители подарили тебе этот дурацкий телефон, значит, ты еще тупее, чем я думал. Слушай, ну ты сам подумай: они тебя оставляют здесь на все каникулы – а потом дарят тебе какую-то дрянную пластмассовую штуковину, чтобы с тобой можно было разговаривать и при этом не видеть тебя лицом к лицу. Да они не могли бы более ясно сказать “Мы тебя не любим!”, если бы даже вычертили эти слова дымом от самолета над полем для регби!
– Много ты понимаешь! Мои родители очень даже меня любят.
– Да? А почему тогда они оставили тебя здесь на время каникул?
– Они мне точно не объяснили, но они специально подчеркнули, что это не потому, что они меня не любят. Я знаю, потому что я сам задал им именно этот вопрос.
– И что они ответили? Сказали, что это поможет закалить характер, да?
На лице Марио вдруг появляется затравленное выражение.
– Пойми, Марио: единственная причина, почему мы все находимся здесь, – это то, что наши родители больше не хотят, чтобы у них под ногами путались вонючие подростки, уже совсем непохожие на прежних симпатичных детишек!
Скиппи оборачивается и спрашивает:
– Что бы вы сказали: “Привет!” или “Эй!”? В разговоре с девушкой?
– Я бы сказал: “Надевай защитный шлем, знойная милашка, потому что сейчас тебя ждет быстрая езда!”
– Я бы сказал: “Пожалуйста, не слушай моего друга – родители много раз роняли его головой об пол, потому что они не любят его”.
“У Эда” полно светловолосых девчонок в юбках из шотландки (форма Сент-Бриджид), но Лори там нет, и столик, за которым они сидели в тот вечер, занят сейчас другой парочкой, не ведающей о недавней истории этого столика. Зато в дальнем конце ресторана они находят Рупрехта: он сидит, обложившись книжками по математике.
– Ну, как успехи? – спрашивает он.
– Написал букву “П”, – отвечает Скиппи.
– “П”, – задумчиво повторяет Рупрехт, – “П”.
– А что, если отправить ей хайку? Это же совсем другое дело, – говорит Джефф, почти себе под нос. – Лори, твои глаза… твои большие зеленые глаза…
– А может, загадать ей загадку? – предлагает Рупрехт.
– Загадку?
– Ну да – загадка всегда привлекает внимание. Например, про твое имя. Вместо “Это Скиппи” ты можешь сказать: “Кто я? Над веревкой или Под Ней. Пропусти мое имя – и ты найдешь отгадку”. Что-нибудь в этом роде.
– Что?
– Что это все значит, черт возьми?
– Рупрехт, да ты хоть когда-нибудь с девушками общался?
– Глаза Лорелеи, – выпаливает Джефф, – грустные изумруды – вот мои звезды!
Все умолкают и таращатся на Джеффа.
– Это хайку, – объясняет он.
Рупрехт тихонько повторяет:
Глаза Лорелеи
Грустные изумруды
Вот мои звезды.
– Семнадцать слогов, – объявляет он.
– Ну и ну, Джефф! Очень красиво получилось!
– Да ну, пустяк, просто само собой сочинилось, – отмахивается Джефф.
– Ну вот видишь! Это я и имел в виду, когда говорил про что-нибудь энергичное, – поясняет Марио Скиппи. – Хайку вроде этого – считай, прямой экспресс в Сексвилль.
– Ну да, и Джефф прочитает его на твоих похоронах – после того как Карл убьет тебя! – фыркает Деннис.
Однако гремучая смесь из японской поэзии и шоколадных пончиков отгоняет прочь любые опасения, и Скиппи спешит поскорее набрать текст сообщения, пока никто не передумал.
С самой дискотеки Рупрехт вел себя странно. Если верить Марио, который тоже оставался в школе в течение всех каникул, он проводил все время в своей лаборатории. Занятия возобновились, но его по-прежнему нигде не видно. По утрам и во время обеденного перерыва он минует столовую, с рассеянным видом идет по коридору, пыхтя и отдуваясь, роняя листки бумаги, прямиком в цокольный этаж; на уроках же он постоянно тянет руку и задает мудреные вопросы, которых никто не понимает: с Лерчем разглагольствует о римановом пространстве, мистера Фарли донимает планковской энергией, а на уроке религии – что удивительнее всего – спрашивает брата Джонаса, являлся ли Бог Богом во всех вселенных или “только в этой Вселенной”.
Потеря аппетита, бессонница, странное поведение: если бы товарищи знали Рупрехта не так хорошо, пожалуй, решили бы, что он влюбился – как его сосед по комнате. Но они его знали хорошо и пришли к выводу, что, скорее всего, это как-то связано с той новой теорией, о которой он с недавних пор так много говорил.
Действительно, Рупрехт обнаружил, что термин “М-теория” содержит ошибку в наименовании. Само слово теорияпредполагает какую-нибудь гипотезу, какую-то линию расследования, совокупность принципов, или, по крайней мере, хотя бы смутную идею того, вокруг чего она, собственно, построена. А М-теория не предполагает ничего подобного. Это чистая загадка: туманная, таинственная, многогранная сущность, которая бесконечно разрослась, сделавшись больше предмета, который изначально пыталась объяснить. Сталкиваясь с ней, лучшие мировые ученые ощущают себя школьниками – да нет, даже не школьниками, скорее пещерными жителями, первобытными людьми, которые в поисках пищи продираются сквозь джунгли со своими каменными топорами и вдруг натыкаются среди папоротников на пространство-время – огромное и светонепроницаемое. Эта теория запросто проглатывает целые области математики. Сложнейшие уравнения, составленные самыми блестящими умами, которые работали на пределе человеческих возможностей, вдруг оказываются детскими попытками описать ее дальние рубежи, слабыми огоньками, обнажающими лишь самые слабые представления о бескрайних просторах, уходящих вдаль, во тьму. Сколько бы они ни трудились, сущность этой теории – того, что она действительно означает, о чем она говорит, теорией чего, наконец, является, – все это остается сокрытым за непроницаемой буквой М; и хотя каждый ученый мечтает о том, что именно он раскусит загадку, именно он выведет эту теорию, как Кинг-Конга, закованного в цепи, на свет, – но поздно ночью они склоняются отнюдь не к радужным, а скорее к остужающим мыслям о том, что все их усилия лишь питают, закармливают ее знаниями, которые она проглатывает, не подавая ни малейших признаков сытости.
– Но какой от нее вообще толк? – Деннис составляет себе туманное представление и о самой теории, и о Рупрехтовой одержимости, в которой ему видится всего лишь очередной способ самомистификации.
– Ну, мне кажется, этот толк был бы в доскональном объяснении реальности, – хмыкает Рупрехт. – Наверно, именно такой толк от нее был бы.
– Но это же все просто куча математики! Как это может кому-нибудь помочь?
– Математики и так у нас слишком много! – встречает Марио. – Побольше секса, поменьше математики – вот что я скажу.
– Ну да, а если бы так рассуждал Ньютон, у нас не было бы закона тяготения, – замечает Рупрехт. – Если бы Джеймс Кларк заявил: “Побольше секса, поменьше математики” – у нас не было бы электричества. Математика и Вселенная идут рука об руку. Формулы, которые были записаны в одной-единственной тетрадке одним-единственным карандашом, порой преображают целый мир. Вспомните Эйнштейна. E=mc².
– Ну и что? – говорит Деннис.
– А то, что если бы не вся эта “куча математики”, то мы все до сих пор жили бы в шалашах, в полях и пасли бы овец.
– Ну и хорошо, – возражает Деннис.
– Да? И ты жил бы в мире, где нет ни телефонов, ни DVD, – согласен?
– Да, согласен.
– Тебе бы понравилось попасть в больницу, где бы тебя оперировали без обезболивания, при свечах, а врачи к тому же понятия не имели бы, что у тебя болит, потому что не было бы рентгеновских аппаратов?
– Понравилось бы.
– Да?
– Ну да.
– Ну и ладно!
– Ладно.
– Ладно!
У теории, конечно, нет недостатка в сомневающихся, но не все они так плохо осведомлены, как Деннис.
– С точки зрения математики – да, у этой теории есть большой объяснительный потенциал, – говорит мистер Фарли после того, как очередной урок естествознания превратился в дискуссию о физической возможности или невозможности существования других вселенных. – Но это еще не делает ее истинной. У многих людей есть множество очень убедительных теорий относительно того, что произошло с Атлантидой. Есть даже одна такая теория, которая гласит, что Ирландия – не что иное, как один из обломков Атлантиды. Но ведь пока эту теорию как-то не подтвердят, не предъявят вам хоть какие-нибудь доказательства, вы же не станете ей верить, правда?
– Нет, – признает Рупрехт.
– Дело в том, что понадобилось бы в триллион триллионов раз больше энергии, чем нам позволяют использовать наши нынешние источники энергии, чтобы найти какие-нибудь подтверждения М-теории. И лишь на этом основании многие ученые сказали бы, что она просто несоразмерна с состоянием науки двадцать первого века. Иными словами, даже если она верна, мы мало что способны с ней сделать – ну, скажем, не больше, чем Галилей смог бы сделать с какой-нибудь кодировкой компьютерной программы, если бы она ему попалась тогда, в семнадцатом веке! Поэтому, хотя эта теория, несомненно, представляет интерес, мы не должны допускать, чтобы она заслоняла от нас пусть менее блестящую, но зато более важную научную работу, которой можно заниматься на планете Земля прямо сейчас. Или я говорю неубедительно?
– Убедительно, – сдается Рупрехт.
Но нет! Чем больше он слышит аргументов против М-теории, тем глубже восхищается этим эзотерическим, неудобоваримым учением, от которого отворачивается грубый, не любящий думать мир, не желая тратить время на его постижение; тем дольше засиживается в цокольном этаже, с головой уходя в топологические расчеты, составляя схемы воображаемых поверхностей, которые струятся под полутенями гиперпространства, избегая всякого общения с людьми, если не считать других таких же невидимых фанатиков в бессонных интернет-чатах, твердя все те же золотые пароли-заклинания: струны, мультиверсум, суперсимметрия, гравитино, сотня названий теории…
Так что, наверное, это все-таки любовь. Разве нельзя влюбиться в теорию? В кого мы влюбляемся – в человека или в идею этого человека? Так что – да, Рупрехт влюбился. Это была любовь с первого взгляда, она зажглась в ту самую секунду, когда он увидел, как профессор Тамаси представляет ту первую диаграмму, и с тех пор она продолжала разворачиваться по экспоненте. Поэтому любые вопросы об основаниях, вопросы о доказательствах для него пустой звук. Ибо разве когда-нибудь любовь искала оснований или доказательств? Зачем любви снисходить до вещественной реальности, если она сама творит собственную реальность, куда более яркую – реальность, где все звучит и дышит в унисон с сердцем?
