Текст книги "Силоам"

Автор книги: Поль Гаден

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц)

Но первой исчезла не она. Симон не услышал, как кто-то вошел в комнату: чей-то голос произнес его имя, и он поднялся, послушный, решив более ничему не удивляться, и пошел за молодой женщиной, одетой во все белое, худенькой, с быстрыми движениями, казавшейся сестрой той другой, но сестрой более живой и подвижной… Это странное сходство на мгновение смутило его. Но дверь закрылась за ним, погрузив его во мрак, и тот же голос, что окликнул его, прозвучал снова, ласково и повелительно:

– Соблаговолите раздеться…

Симон повиновался. Раздеваясь, он видел силуэт с венцом волос, паривший перед ним среди металлических предметов, на которые с высоты потолка падал слабый свет, заключенный, как дорогая птица, в маленькую восьмиугольную клетку. Он тщетно пытался припомнить, для чего здесь находится, когда чья-то рука живо схватила его за запястье и подвела к эшафоту с блестящими в темноте стальными ступеньками. Едва Симон взошел на него, как четырехугольные тиски защелкнулись на его обнаженной груди; он был пленником, но пленником неких чар, ибо все, что только что произошло, было слишком чудесно, чтобы сразу же не произошло что-нибудь еще более чудесное. Жизнь предстала перед ним, подобно огромному цветку, готовому распуститься. Его попросили развести руки, прижать локти, дышать, больше не дышать. Затем вспышка прорезала тьму, и все кончилось.

– Сюда, месье… Здесь ступенька… Пригните голову. Сюда… Вот и все… Спасибо.

Ночной ангел исчез, предоставив Симону выуживать в темноте одежду, которую он небрежно разбросал… Он нащупал ручку двери, вышел, страшно бледный, в чересчур яркий свет маленькой комнатки и на том месте, где он оставил девушку, разглядел лишь яркую копну волос, подставленных слепящему свету из окна. Через это окно гора входила вся целиком и заполняла комнату. Только высоко вверху была видна узкая полоска неба… Симон медленно прошел мимо девушки, остановился. Ах, какой покой вдруг проник в него вместе с этим пейзажем, чистотой утеса, шероховатостью леса! Как бы он хотел остановить это мгновение, когда его стиснуло в объятьях чудесное самоутверждение, внушаемое окружающим миром! Он снова чувствовал себя в присутствии истины, и его уже охватывал страх упустить ее. Девушка сидела перед ним, глядя вдаль, не двигаясь и словно не видя его. Он опустил взгляд на ее волосы и захотел увидеть ее глаза. Он чуть не нарушил молчание. Но она была в своих владениях – ведь у каждого живого существа есть свои владения, куда нет доступа другим. Одно ее слово, одно ее движение смягчили бы остроту внезапно зародившегося в нем ожидания, уже ставшего бесконечным, неутолимым и мучительным. Но он понял, что добиться этого невозможно, что ничего нельзя изменить в порядке и тишине маленькой комнаты, что это ожидание должно навсегда остаться неудовлетворенным, нежным, мучительным, что любовь и была этим ожиданием, этой жаждой заполнения бесконечности, счастьем ли, страданием – все равно. Предметы вокруг него приняли надменный и холодный вид. Он сделал шаг к двери. Но он шел, как идут на самоубийство, понимая, что, как только он выйдет за эту дверь, он вновь попадет в мир без света, грубый, лишенный смысла мир, из которого пришел, в тот мир, чьим воздухом он больше не мог дышать и который люди наполняли своими грузными движениями и грубыми словами. Тогда, в отчаянии, он осмелился вымолвить слово. Словно земля принадлежала ему, словно он мог немедленно выполнить любое желание сидящей здесь девушки, он вдруг остановился и обернулся к ней с вопросом:

– Вы чего-нибудь ждете, мадемуазель? Позвольте мне…

– Нет, месье. Спасибо.

Конечно, она ничего не ждала – по крайней мере, ничего из того, что он мог бы ей дать. Но она ответила мягко, и он совсем не обиделся на нее за искорку иронии, которую будто бы прочитал в ее взгляде. Ибо, чтобы ответить, она повернула голову, и он успел запечатлеть в своей памяти изгиб ее губ, который, собственно, не был улыбкой, но сказал ему, что, по сути, нет ничего легче, чем изменить холодный вид мира; ибо вещи сразу же приняли свой привычный, ободряющий вид, и гора снова, как картина, заняла свое место за стеклом. Симон был ослеплен этой метаморфозой, вернувшей ясность жизни. Он услышал собственный голос, сказавший:

– Извините…

И, хотя другой голос говорил в нем: «Больше ты никогда ее не увидишь», он почувствовал почти облегчение. Может быть, он и правда никогда больше ее не увидит; может быть, она завтра уедет, и все между ними будет кончено. Но так было лучше. Все было лучше только что изведанной им тоски. И если б, например, вдруг случилось стихийное бедствие и Дом унесло вместе с ним, Симоном Деламбром, девушкой и всеми жителями, так тоже было бы лучше. Все было лучше, чем храните в себе бессмысленную тайну. Все было лучше, чем вернуться в свою ночь с мечтой о лице, которого больше не увидишь.

VII

Симон сознавал, что печаль, в которую он был погружен, выйдя из комнаты ожидания, была смешна. Или же это протекающие дни убивали разочарование, оставляя жить лишь радость встречи? Отныне было уже неважно, шла ли жизнь в гору или под гору, гасли ли звезды в долгой ночи. Симон верил, что за неподвижными часами, далеко от болота, в которое они погружались, была жизнь особого свойства, к которой его неуклонно подводили особые часы. Он знал, что гуща дней, это умственное оцепенение, груз движений, череда пустых часов вели к тем сияющим лестничным площадкам или залитым солнцем лужайкам, где вас ждет умиротворенное лицо одной девушки.

Теперь, когда событиям был дан ход, он больше не удивлялся их стремительному развитию: поэтому, несколько дней спустя, он как должное воспринял приглашение явиться к доктору Марша, вернувшемуся из поездки.

Все немного волновались, приближаясь к царству этого невидимого человека, о котором знали так мало, лишь время от времени получая сообщение, что он поехал в Женеву на конгресс, в Германию на стажировку или просто в Париж для создания центра оказания помощи или переобучения, – все то, что лишь увеличивало вызывающее робость действие его редких появлений среди больных. Даже когда он уезжал в Мантон или Сен-Рафаэль, все охотно верили, что для этой поездки были серьезные причины.

До сих пор Симону удавалось не заразиться боязнью и дрожью, поражавшими весь Обрыв Арменаз каждый раз, когда речь заходила о докторе Марша. Отправляясь к нему, он испытывал только простодушную необходимость в доверии и восхищении, которое большинство больных заранее питают к своим врачам и которое так часто само порождает свой предмет; так что ему не потребовалось делать никаких усилий, чтобы вызвать в себе чувство симпатии, составляющей идеальный климат для терапии. К тому же полумрак медицинского кабинета произвел на него обычное психологическое воздействие: он расположил его слепо ввериться рукам этой неведомой и немного грозной силы, которая могла творить лишь в темноте. Последним усилием сознательной воли он протянул было доктору руку, но различил лишь белизну халата: Марша сидел к нему спиной, склонившись над столом, и не обернулся. Симон подождал приглашения сесть, но не услышал и его. Машинально он опустился на маленький вертящийся табурет и принялся оттуда разглядывать непроницаемое лицо доктора, так и не поднявшего головы и продолжавшего читать историю болезни. В этом лице, бледность которого подчеркивала неброская борода, была некоторая обольстительность, к которой нельзя было остаться равнодушным; своим внушительным видом оно напоминало Симону лицо Лареско. Это сходство лишь утвердило его в ощущении, что ему предстоит сдать тяжелый экзамен. Он спешно перебрал в памяти несколько названий, определений, которые знал о начале своей болезни и об уже пройденном лечении. Его голова была набита ссылками, цифрами, конкретными событиями. На этот раз он без промедления назовет дату своего рождения, профессию отца, пороки или болезни своих предков или родственников. Он заранее знал все вопросы, которые ему могли задать, так как слышал их в Париже из уст доктора Лазара, а потом – доктора Кру, ординатора, расспрашивавшего его по прибытии; и он был совершенно готов на них ответить. Но он заметил, что на бумагах, разложенных на столе и разукрашенных несколькими схемами, вверху было написано большими буквами его собственное имя. Так что доктор уже все знал. Его молчание было молчанием того, кто выносит решение и не имеет времени на ненужные предварительные переговоры.

Марша наконец поднял голову и направил на своего больного взгляд, убедивший того, что он отныне перестал считаться человеком. Затем он заговорил. У него был красивый глубокий голос, голос оратора. Он произнес только несколько слов, но к несчастью, эти слова не подходили ни под один из тех разделов, по которым готовился Симон.

– Чем вы сейчас занимаетесь?..

Молодой человек отчаянно пытался понять смысл этой фразы. Сначала ему пришлось очистить мозг от всех заготовленных ответов, и он поколебался между несколькими одинаково глупыми ответами, как то: «Я жду… Я лечусь… Я смотрю на вас… Я думаю… Я учусь… Я ничем не занимаюсь…» Да нет; решительно, в этом вопросе не содержалось приемлемого смысла. Ничего не было сложного в том, чтобы спросить у врача, что он имел в виду. Но Симон испугался показаться простаком. В конце концов, он отважился поступить так, как делают все в подобных случаях: повторил вопрос.

– Чем я занимаюсь?..

Тогда доктор посмотрел в его глаза своими красивыми темными, слегка затуманенными глазами, в которых поблескивала насмешливая искорка.

– Я, естественно, говорю о вашей температуре…

Естественно, он говорил о температуре!.. Симон поспешил сообщить ему требуемые сведения, но сделал это довольно сбивчиво, путаясь в цифрах, словно никогда об этом не думал… Марша неуловимо улыбнулся.

– Вы импровизируете?..

Симон покраснел, с неподражаемой неестественностью ответил еще на два или три вопроса такого же рода, и, поскольку доктор задал ему новый вопрос, еще более неожиданный, – не кажется ли время ему слишком долгим, – он повел очень насыщенную, простодушную и несвоевременную речь, которой надеялся сгладить жалкое впечатление, которое он, должно быть, произвел. Но доктор не любил слушать. Он отрезал:

– Раздевайтесь!

Теперь его рука нервно теребила стетоскоп из слоновой кости, висевший на его груди. Симон решил, что он, должно быть, торопится. Он стал раздеваться как можно быстрее, то есть очень неловко. Узел галстука непривычно сопротивлялся. Снимая галстук, Симон пытался вспомнить мучавшие его когда-то детали, о которых он пообещал себе спросить доктора.

– Кашляните… Вдохните…

Эту гимнастику Симон начинал выполнять довольно сносно. Это было неинтересно. Тем не менее он был взволнован. Вскоре он почувствовал, как твердые пальцы постукивают по нему то здесь, то там, отыскивая подозрительное место. Маленькие, короткие, нечастые удары перемежались по всей спине; его разум ушел из-под контроля, и ему вдруг нелепо захотелось смеяться.

Доктор сделал несколько записей в бумагах, затем поднялся и направился к освещенному пюпитру с рентгеновскими снимками. Симон поднялся, чтобы идти за ним, поколебался, подойти или нет, подошел. Там был снимок, привезенный им из Парижа, а рядом – последний, сделанный незнакомой молодой женщиной, которая в это самое время сидела в углу комнаты, повернувшись спиной, работая за маленьким едва освещенным столом, похожим на островок, затерянный в океане тьмы. Симон подумал, что эта хрупкая на вид женщина, наверное, не существовала на самом деле, или, по меньшей мере, была сестрой мифических созданий, избранных жестокой судьбой, чтобы искупить неведомые проступки: они обречены жить вдали от света, в подземельях замка, потому что испарятся под лучами солнца. Тем временем, считая, что стоит еще слишком далеко от освещенного экрана, на котором сопоставлялись два снимка, он сделал было небольшое движение, чтобы подойти чуть ближе; но перед ним, как шлагбаум, вытянулась рука, а экран погас перед глазами. Ему пришлось допустить, что мир, в котором он живет, никоим образом не должен подвергаться его чувственному восприятию.

В самой глубине души он сохранил тайную надежду услышать, что ему лучше и он может вернуться в Париж. Он спросил:

– Есть перемены?..

Против всякого ожидания, он получил ответ. Но он был произнесен нетерпеливо:

– Что вы имеете в виду?

На этот раз Симон подумал, что совсем поглупел. Он пробормотал:

– Ну… Все то же самое?.. Есть что-нибудь новое? То есть… Мне не лучше?..

Его собеседник покачал головой:

– Слишком мало времени.

Слишком мало времени!.. Впервые Симон измерил продолжительность странной болезни, приведшей его в Обрыв Арменаз: почти три месяца! Почти три месяца прошло с тех пор, как он вошел, словно нашкодивший, в кабинет доктора Лазара… Три месяца! Можно успеть изучить несколько книг из «Изложения событий» Геродота! Несколько песней Гомера! Всю «Теогонию»! А здесь это будто не в счет! Симон начинал испытывать глухое раздражение против этого человека с ироничными вопросами и краткими ответами. Его желание сойтись с ним наталкивалось на холодное безразличие, саркастические намеки, обезнадеживающий лаконизм. К несчастью, он не смог удержаться от невинного вопроса, который был для доктора самым невыносимым из всех:

– Как вы думаете, мне еще долго здесь оставаться?

Марша посмотрел на него с едва заметной иронией и словно призвал стены своего кабинета в свидетели глупости этого больного. Тот понял свою ошибку, но было слишком поздно: уже надвигался неумолимый ответ:

– Увы, месье, я не кумская Сивилла и не составляю гороскопов. Не следует путать медицину с гаданиями или магией.

Произнося эти слова, он подталкивал Симона к двери и там, внезапно любезным голосом, задержав руку молодого человека в своей, подобно тем министрам, что считают возможным внушить доверие одним пожатием ладони, сказал:

– Впрочем, ваш случай не так уж плох… Ничего не могу вам обещать, но могу сказать вам, что я не тревожусь…

И тогда, совершая еще больший промах, Симон вспомнил последний вопрос, который хотел ему задать. Разве его парижский врач не делал ему инъекций солей золота? Он собрал все свое мужество и спросил:

– Вы не введете мне немного солей золота?

На этот раз доктор ответил ему измученной улыбкой. Вдоль его бороды пробежала короткая дрожь:

– Я не буду вас напрасно утомлять, месье. Вам не будут вводить ни солей золота, ни солей извести, ни туберкулина, ни креозота, ни морской воды, ни горчицы, даже облученной. Если вы непременно хотите что-нибудь принимать, вам дадут пить дистиллированную воду, по крайней мере, вреда от этого не будет.

За тирадой последовал короткий смешок. Затем он склонился над больным, чуть улыбаясь глазами, и, держа руку на ручке двери, сказал ему шепотом, словно откровенность, предназначавшуюся ему одному:

– Хороший курс лечения, дорогой мой!.. Хороший курс! В этом все!..

VIII

Вечером конец «лечения» всегда отмечался растущей суетой. За несколько минут до этого Симон слышал, как его соседи потягивались на шезлонгах и перекликались из комнаты в комнату. Звонок еще не прозвенел, а они уже принимались ходить, раскрывать шкафы, переставлять стулья, обуваться, чтобы сойти вниз. Во всех концах здания раздавался негромкий, но многозначительный шум. Затем, с первым позвякиванием звонка, по мускулам всех больных разом словно проходил нервный разряд и со всех сторон совершался одновременный прыжок.

Симон ненавидел этот час, удовольствия которого были ему чужды. Обреченный неподвижно лежать в своей комнате, он терпеть не мог хлопанья дверей, шума беготни, переклички, насвистывания, веселья, к которому его не допускали и которое, наталкиваясь на серьезность, где он старался жить, портило ему красоту этой драгоценной минуты, когда природа, прежде чем раствориться в ночи, принимала такой важный вид… Но сосредоточиться было невозможно. Приемники и фонографы принимались изливать в беззащитный воздух расплывчатые мелодии или встряхивать дом буйными джазовыми ритмами, в то время как молодой человек издали следил завистливым взглядом за силуэтами, убегающими на край луга, в золоте вечера. Для остальных тогда, наверное, начиналась полная событий жизнь, восполнявшая все застойные часы дня, в которой они черпали силы, чтобы сразиться с ночью. Но какое событие происходило с Симоном? Отведя глаза от ставшего нематериальным луга, он обращался к комнате и понимал, что ждет. Он ждал чего-то, кого-то. Ему казалось, что пришел Жером. Дверь открывалась. Но это был не он. Это была санитарка, пришедшая забрать поднос. Каждый раз другая. Взгляд Симона проходил сквозь нее, словно она была прозрачной. Все эти женщины казались ему ненастоящими; он не пытался ни узнать их имя, ни удержать; он обращался с ними обходительно, посылал им безымянную улыбку, не задумываясь о том, были ли они хорошенькими. Совсем не были: от них требовали, чтобы они были уродливыми, скорее, чем ловкими, и они справлялись с этой обязанностью так, что нечего было больше желать. Служебные посещения, проходившие бесследно… Симон ждал иного. Он ждал Жерома. Он знал, что его посещение будет коротким, слишком коротким: он знал, что здесь отводится мало времени на все удовольствия, и понятие ограничения жестоко вросло в его существование; оно внушалось ему каждый час ударами гонга или резкими звонками, всегда возвещавшими о конце удовольствий намного раньше, чем о завершении мучений, и, слыша, как они отмечают своими краткими и повелительными возгласами разные фазы дня, Симон думал, что они – символ всех принуждений, какие только возникают в обычной жизни: мир из пустой рамы превратился в стилизованную картину, где все трудности повседневной жизни были замещены знаками. Звонки сестры Сен-Гилэр придавали миру эстетическую ценность и организовывали его, как спектакль. У Симона было ощущение, что его страдание походило на некое произведение искусства.

Но были дни, когда мысль о том, что скоро раздастся звонок окончания короткого вечернего перерыва, вызывала у него мучительное беспокойство. Это случалось, когда ожидание, нараставшее в нем целый день, переходило в тревогу. Он ждал; он убеждал себя, что ждет Жерома; он ждал его так, будто Жером должен был доставить ему какое-то необыкновенное послание, словно он мог успокоить его, спасти от этой трясины, из которой ему каждый вечер приходилось выкарабкиваться. Ибо своих мыслей ему больше не было достаточно: в этот час они становились ядовитыми, и Симон начинал во всем сомневаться. Он говорил себе, что у чудес нет будущего, что девушки, увиденные возле окошек, очень быстро исчезают и что жизнь сама собой вновь становится по-будничному тусклой. Образ встреченной им девушки тогда снова начинал доставлять ему страдания, и, пребывая в убеждении, что он ее больше не увидит, он желал бы узнать, что ее никогда и не было или что она умерла. Мертвую, он больше не мог бы ее ждать. Он избавился бы от этой надежды, которая вдруг причиняла ему такую боль. Он теперь мог ждать только Жерома, ждать… Но как знать, кто может прийти?.. Часто Симон проводил так долгие минуты, лицом к лицу с этой странной штукой: своим ожиданием… Ему казалось, что он узнает это ожидание!.. Оно никогда его не покидало, это было то, давнее, самое давнее волнение его жизни, вернувшееся к нему после забытья, почерпнутого в работе и легких интрижках, – как старая преданная собака, слепая и роковая: ты думал, что утопил ее, а она вдруг вылезает на берег с влажным взглядом и прилипшей к телу шерстью. В первый раз за много лет Симон столкнулся с этим волнением, этой тревогой, таящейся в глубине любой жизни – своим ожиданием. Если люди изобрели труд, выдумали любовь, думал он, то прежде всего для того, чтобы скрыться от этого пугающего их ожидания и никогда не подвергать себя риску оказаться с ним один на один. Один… Симон снова понимал, что он одинок, и всегда таким был, и именно в этом причина всей его тревоги. Вот что он узнал в Обрыве Арменаз: что он одинок. Да! От этой мысли у него вдруг сдавило горло, им завладела беспросветная тоска, подобная той, которую, должно быть, узнал Адам после сотворения мира, до того, как ему дали жену, – хотя потом, наверное, он узнал еще большую. Эта тоска, должно быть, медленно прорастала в глубине его существа, прикрываясь сверкающим интеллектуальным панцирем, над чьим созданием он работал столько лет и который, сам собой, должен был защищать его от всяческого беспокойства; и вот теперь тоска наконец вышла наружу, как страдание, вобравшее в себя все страдания, сметая все препятствия, которые пытались поставить на ее пути, но, по крайней мере, неся с собой доказательство подлинности и жизни. Ибо если в страдании и есть смысл, то только этот: доказать нам наше собственное существование.

Но это ожидание в нескончаемые вечера зарождалось сначала не в самом Симоне. Оно понемногу, потихоньку возникало в разрозненных предметах вокруг него. Как только был закончен ужин, как только уносили поднос. Именно унесенный поднос и был сигналом. Предметы тогда начинали менять окраску. Стена бледнела. Последний отблеск дня принимался с мнимой правдоподобностью посверкивать на донце стакана, круглой медной ручке. И особенно эта пустота, ах! Огромная пустота комнаты!.. Здесь были предметы, которые в сумерках понемногу заявляли о потребности в странной жизни. Это было зеркало, ужасно голое зеркало, прилипшее к стене, красовавшееся там, словно желая шире раскрыться для отражений, и лишь вызывая этим ужасное ощущение своей ненужности. А кресло! Такое удобное кресло, на которое было так приятно смотреть, но его ручки тоже раскрывали объятия со злой иронией, а слегка наклоненная спинка страстно баюкала невидимку! В самом деле, в этот час у всех вещей были руки, они стремились раскинуться, сжать, схватить вас. Вещи принимались рассказывать о себе, мечтать вслух, неразличимо. Все их ожидания передавались Симону, давили на него, душили. Снаружи, в широком прямоугольнике окна, треугольная вершина Монкабю излучала некое холодное, враждебное свечение; снег, более не ободряемый закатом, гас, становился белым, как вата. Легкие облачка образовывались в долине, терлись о подножие гор, обволакивали их, пока не выныривали вершины, отрезанные от всего, мертвенно-бледные, похожие на привидения…

Затем наступала ночь, и спокойный мир лугов словно тоже ждал, с каждой минутой еще сильнее ждал чего-то более красивого, хорошего, что должно было родиться. Вздрогнув, Симон вдруг замечал подвешенную вверху окна первую звездочку, появившуюся, как знамение в молчаливом просторе и ясности неба.

Тогда из глубины Дома, из глубины коридоров и лестниц, начинали подниматься шаги. Иногда они приближались с густым шумом – приближались, ударялись о стену, как разлетевшаяся морская волна, заставляя дрожать дверь, проходили мимо… Слишком рано: это был не он! Надо было ждать, ждать, тогда как время уходило и соответственно уменьшались шансы его увидеть. Затем раздавался зловещий звонок, и все было кончено. Симон тогда думал о своих прежних бдениях, когда сны слетались, как бабочки, и тут же погибали в круглом луче лампы. Время было твердой материей, в которой не было дыр. Он слышал в соседней столовой оживление конца ужина, которого он поспешил избежать, голос мадемуазель Жюстины, голос г-на Деламбра, объяснявшего его брату дневные операции. Вокруг него были книги; он мог жить среди них, как на острове. Греческие буквы рисовали на белой странице хрупкий пейзаж, орошаемый мелким дождем значков и покрытый узором изящных символов. Было приятно все забыть, от всего отречься, погрузиться в учебу до середины ночи… Воспоминания наплывали; Симон ждал… Он уже не знал, ждет ли он Жерома, или Брюкерса, или Шартье, или кого-то еще. Впрочем, о последних он больше не слышал. Их прощальные рукопожатия были похожи на расставание бригады по окончании работы. Но его-то работа была не окончена, ему вдруг показалось, что его работе еще только предстояло начаться, что его работа не из тех, что вообще заканчиваются: и именно для этой работы он однажды приехал в Обрыв Арменаз по этой извилистой дороге, чьи петли исчезали в тумане… Боже мой, когда же развеется туман?..

Однажды вечером Жером, наконец, пришел. Симон какое-то время смотрел на его хождение взад-вперед, вдруг смущенный тем, что перед ним тот, кого он так долго ждал; а может быть, разочарованный… Жером, не говоря ни слова, подошел к окну и прислонился лицом к стеклу. Симону было знакомо это молчание. Но у него создалось впечатление, что Жером покинул его, бросил ради этой помрачневшей земли, ради этого еще светлого неба, с которого только что скатилось солнце и под которым снег принял мертвенно-бледный вид, всегда сменявший румянец закатов. От этого цвета становилось холодно на душе. Это было похоже на конец буйного праздника, на залитый костер, погасшее полено. Но Симон знал, что скоро эта мертвенная бледность умерится, и снег окрасится некоей бархатистой, ворсистой матовостью и снова начнет жить… Этого ли ждал Жером, прижавшись лбом к стеклу? Но какая разница, что происходит на вершине Монкабю или Большого Массива? Симону не терпелось все рассказать Жерому, своему другу: рассказать о своем ожидании, обо всех тяготивших его вещах, которые Жером наверняка поймет. И вот: теперь, когда Жером здесь, Симону вроде бы и нечего ему сказать. Да, совершенно нечего сказать – ему даже не удавалось вновь испытать своей тревоги. Симон завязал разговор; но всего лишь для того, чтобы поговорить о маленьких событиях своей жизни, консультации, докторе, его секретарше. Жером наконец отошел от окна.

– А, вы познакомились с Минни?

Симон не ожидал, что молодая женщина-призрак, о которой он так рассеянно упомянул, выйдет из своей тени. Почему это Жером говорил ему о Минни?

– С Минни?

– Да, с г-жой Шармед. Молодая женщина из рентгенкабинета… Она обычно почти никогда не остается незамеченной.

Г-жа Шармед… Симон вспомнил мифическое существо, которое ему нравилось воображать проводящим жизнь за ночными занятиями, как одно из тех существ, которым уготовано заточение и вечная девственность. Он улыбнулся.

– Она замужем?

– Вдова.

– Вдова?.. Да ей нет двадцати двух лет!..

– Ей исполнилось двадцать пять два месяца назад, – сказал Жером, сам улыбаясь этому уточнению. – В том, что я сообщаю вам эти сведения, нет моей заслуги: они общеизвестны, а дни рождения Минни отмечаются всем Обрывом Арменаз. Да, двадцать пять лет: и этого достаточно, чтобы все испытать в жизни, выйти замуж, зачать и овдоветь. Наша героиня все это проделала крайне быстро. Она вдова уже три года. Ее ребенок воспитывается в Швейцарии.

– Что же она здесь делает? – спросил Симон, слегка подавленный этим потоком уточнений и разочарованный тем, что его «виденье» одним махом стало так немилосердно земным.

– Г-жа Шармед, – ответил Жером, – одна из бывших больных, для которых выздоровление равнозначно титулу и является родом пожизненной должности. Ее муж был врачом и, наверное, поэтому ей доверили довольно объемную работу «помощника секретаря», которую она выполняет с определенной фантазией и которая позволяет ей укрепить свое здоровье, далеко выходя за пределы, предписанные осторожностью.

– Как это грустно, – шутливо сказал Симон. – Я принял ее за весталку!..

– Тогда отчаивайтесь до конца, так как она вовсе не скорбящая вдова. Вы знаете Крамера – русского? – добавил он тише. – Он очень в нее влюблен. К своему несчастью; так как она безбожно водит его за нос. Я не боюсь вам этого сказать, потому что это тоже общеизвестно. Впрочем, с Минни вообще невозможно быть нескромным.

– Как странно! – заметил Симон через минуту. – А я-то воображал себе Обрыв Арменаз страной без женщин!..

Наверняка он думал теперь не о Минни… Но Жером улыбнулся – улыбкой, обычной для обитателей Обрыва Арменаз, когда говорили о «женщинах»… Конечно, само собой разумелось, что они жили вдали от мужчин, что часы прогулок не совпадали, что ели они отдельно, а если и были интрижки, тайная переписка, свидания украдкой, записки, положенные под тарелки, все вели себя так, будто об этом никто не знал. Когда о женщинах говорили посетителям учреждения, всегда показывали – в углу усадьбы, на западе, – стыдливо спрятанное за кустами премиленькое сооружение, похожее на увеселительную виллу, с опоясывавшим его, словно для защиты, белым заборчиком, на котором не хватало только таблички: «Не влезай, убьет!»… Симон слушал все эти объяснения с сомнением, подобно человеку, живущему несколько месяцев на втором этаже дома и у которого описание его лестницы вызывает такое же удивление, как если бы ему говорили об Океании.

Жером покачал головой.

– Обитатели Обрыва Арменаз, – заключил он, – живут в самых романических условиях в мире.

– Романических? – удивился Симон. Он думал о своей неподвижной жизни, сведенной к смехотворной деятельности. – Если только в неподвижности есть что-то романическое! – воскликнул он со смехом.

Но Жером посерьезнел и Симон понял, слушая его, что разговор, которого они до сих пор так тщательно избегали, наконец состоялся.

– Вы думаете, что мы в этой жизни неподвижны, потому что не двигается тело? – говорил Жером. – Не кажется ли вам, что неподвижность гораздо чаще встречается среди тех, кто шевелится, и они тем более неподвижны, чем больше шевелятся и не оставляют промежутков между своими мыслями и поступками? Много ли вы встречали в вашей жизни людей, – сказал он с внезапным порывом, – которые не то чтобы шевелятся и ходят, а идут вперед, – то есть людей, способных однажды остановиться между двумя поступками, между двумя движениями, двумя жестами; людей, которым хочется остановиться и увидеть – знаете, как дети, которые бегут в поездах к дверцам, чтобы полюбоваться проносящимся мимо пейзажем и то и дело хотели бы остановиться, тогда как родители, взрослые люди, у которых голова полна забот, торопятся приехать, шуршат газетами, играют в бридж или изучают буклеты, в которых претенциозными словами описано то, на что их дети в это время смотрят своими глазами, через дверь! Вы же знаете, Симон, как живут в городах, все время на бегу, вечно в делах, постоянно привязанные к своей конторе. Вы же знаете жизнь этих людей, которые всего лишь мгновение, в поезде метро, принадлежат самим себе и используют это время, чтобы уткнуться в газету!.. Вы же знаете…

Но Симону уже и не нужно было слушать. Из того уголка его памяти, куда он уже давно не заглядывал, вдруг всплыли утренние поездки в автобусах, Сорбонна, а еще дальше, еще глубже уходя в годы, – занятия в лицее, торопливое конспектирование, лица преподавателей, сменявших друг друга весь день, говоривших вам обо всем-всем, заранее отвечавших на все вопросы, которые вам некогда было себе задать: всю эту рутинную жизнь, которой болезнь чудом положила конец. Он снова переживал все это и начинал понимать свою тоску, бурление в нем всего того, что не было высказано и пыталось пробиться из-под этой однообразной и безличной коры заученных понятий!.. Некогда остановиться, некогда жить, говорил Жером. Только здесь… Да, вот, может быть, то, что объясняло его беспокойство. Здесь все останавливалось. Здесь была поляна, выжженная солнцем, где руки людей переставали двигаться и просто лежали вдоль тела! Жизнь обнажалась, жестоко, волшебно выявляя все то, что избыток движений слишком часто скрывает от человеческих глаз. Да, было чудесно, но так страшно видеть ее лишенной покровов привычек и вынужденной быть всего лишь самой собой!.. Разве человек был создан для такого взгляда? Разве этот взгляд не вызывал в нем другую тоску, может быть, ужаснее первой, которой он мог не вынести? Симон обнаружил, что размышляет вслух; он трусливо выступал в защиту привычки.