Текст книги "Силоам"

Автор книги: Поль Гаден

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)

Он перевел взгляд на Массюба, которого всегда считал своим врагом, на отрицателя всех своих радостей, – и увидел несчастного человека, раздавленного своими тайными восторгами, скрытыми желаниями, своими порывами, как лучшими, так и худшими, – в общем, всей присущей миру несправедливостью. Он восхитился им. Он восхитился терпением, простодушием, добротой Массюба, силой его души. Он подумал о том, как этот человек смог вынести столько отверженной любви, столько непризнанной нежности. Он подумал о том, как мог он столь долго видеть вокруг себя счастливых, довольных людей и быть с ними рядом, не испытав желания вцепиться им в горло, – он, не выносивший даже зрелища цветущей природы! Он, чье уродство отторгало его от всякой радости и всякой любви. И вот теперь Массюб умирал от этого уродства. Ибо теперь, когда он заговорил, наконец раскрылся, или притворился в этом, когда он, наконец, сделал ужасное усилие признания, Симон больше не сомневался, что Массюб не выживет. Это отталкивающее тело, этот гнусный и жестокий человек, который его ненавидел, хотел навредить ему, был здесь, страшно беспомощный; и этот человек был, как и все, полон любви.

Усилие, которое Массюбу пришлось сделать, чтобы говорить, утомило его, и он сильно страдал, лежа на боку, как больное животное.

– Не могу вас задерживать, – простонал он. – Мне нужен отдых… Я…

Он хныкал. Симон поднялся. Тогда Массюб словно бы внезапно решился.

– Нет. Подождите! – сказал он.

Но то, что ему оставалось сказать, было, должно быть, тяжелее всего, так как говорили только его губы, а голос до них не доходил.

Симон подошел ближе.

– Это нелегко… – прошептал Массюб очень тихо, свистящим голосом.

И действительно, ему было нелегко. Массюб свесил руку с кровати, и Симону была видна его худая кисть.

– Нелегко, – повторил он. – Я хотел бы…

– Что же?

– Вам не понять, – сказал Массюб, с видимым усилием выговаривая каждое слово… – Надо будет объяснять… А я не хочу объяснять…

– Ну что вы… Говорите! Чего вы хотите от меня? Говорите! Все просто, поверьте…

Он говорил с ним, как с ребенком. Но голос Массюба становился все глуше, терялся в складках его рта, замирал короткими выдохами на его толстых увядших губах… Он, должно быть, раскаивался, что зашел так далеко, сказал столько, что можно было подумать, будто у него есть еще что сказать, что попросить… Он умолк; Симон смотрел на него, ожидая слов, собиравшихся слететь с его губ, готовый более ничему не удивляться, выслушать Массюба, как брат… Но Массюб снова овладел собой. Хватит одного признания для одного дня; хватит одного признания для всей жизни – для вечности!.. Теперь он больше ничего не скажет. У него осталось сил лишь указать на дверь, прося Симона уйти…

Симон целый день думал о том, что Массюб хотел сказать, и что еще можно было сделать для Массюба. Он думал о странной мысли, которую однажды высказал ему Жером: о вине быть счастливым перед несчастными. Но что он мог сделать, чтобы искупить эту вину? Что могло Массюбу потребоваться от него?..

Вечером, когда он увидел Ариадну, он вспомнил о том, что она сказали ему однажды, так давно, о Лау, и спросил, дозволено ли ей посещать больных в Доме… Этот вопрос словно бы удивил ее…

– Почему вы меня об этом спрашиваете?

Он поколебался.

– У меня болен друг…

– Как его зовут?

Он с трудом выговорил имя.

– Массюб…

Это было сказано. Он рассчитался с Массюбом – по крайней мере, он пытался так думать, настолько мысль о Массюбе довлела над ним, так не терпелось ему получить возможность считать, что Массюбу, в глубине души, больше не в чем было его упрекнуть.

II

Маленький автомобиль не без труда выехал на скользкую дорогу и остановился перед дверью Дома, тотчас поглотившего его пассажирку. Но какой бы проворной она ни была, она не смогла промелькнуть настолько быстро, чтобы, пока она, как птичка, прыгала по ступенькам крыльца, все не успели узнать складной и хрупкой фигурки Минни.

Она возвращалась с объезда ближайших станций, куда, под благородным предлогом лыжного спорта, каждую зиму приезжало некоторое количество праздношатающихся, ищущих удовольствий, и куда она отправилась, по ее словам, «за кое-каким барахлом для театра». Но по дороге она повстречала кое-кого из своих друзей, которые неизменно попадались ей на пути везде, где люди развлекаются, и потому она немного запоздала: Минни была женщиной, знавшей, как обходиться с друзьями. Но сразу по ее возвращении приготовления к Празднику вступили в решающую фазу. В конце столовой была воздвигнута деревянная сцена, сначала грубая, но вскоре украсившаяся всеми атрибутами театра. Над ней возвышалась конструкция, понемногу нарядившаяся в подобающие случаю декорации. Наконец, перед сценой опустился великолепный бархатный занавес, привезенный Минни, и все было готово.

Как раз накануне Праздника Симон встретил Крамера, который, все более снедаемый беспокойством, беспрестанно кружил по вестибюлю «Монкабю». Великий Бастард с интересом следил, по долетавшим до него отзвукам, за всеми этапами приготовлений, столь возбуждавшими его праздное романическое воображение. Что бы он только не отдал, лишь бы участвовать в Празднике, играть какую-нибудь роль рядом с Минни, скоморошничать и занимать целый час внимание целого собрания! Не имея возможности осуществить подобное желание, он тогда взялся за перо: он писал пьесу, не без надежды предложить ее однажды молодой женщине, а пока играл ее сам себе. Но Крамер сгорал от желания показать ее Симону: он усадил его и запер дверь. Симона умилило это новое воплощение Крамера: Крамер-художник, пытающийся обуздать свою страсть словами…

– Я написал главную сцену, – объяснял он в крайнем возбуждении, – она происходит между мужчиной и женщиной, в маленьком городке, где невозможно укрыться от взглядов! Тогда ему пришлось придумать уловку, чтобы увидеться с ней, понимаете?.. Необыкновенная идея!..

– Вот как?

– Итак: он уговаривает ее поставить пьесу с ее участием, комедию, понимаете? Тогда все становится нормально, просто… Они вместе репетируют какую-нибудь пьесу, неважно какую, ведь он придумывает, придумывает по мере того, как декламирует, это каждый раз одно и то же и все время разное – он смешивает, путает роль с жизнью, жизнь с ролью, понимаете?.. Так что в конце концов она сама увлекается этой игрой, заслоняющей от них действительность – нелепую действительность, мой дорогой друг!.. Все так нелепо!..

Симон слушал, почти плененный речью, мимикой Крамера, его неподражаемым убеждающим акцентом, самой его настойчивостью – «понимаете?» – и в то же время чрезмерной наивностью, сквозившей в этой трогательной выдумке.

– Слушайте, слушайте, – говорил Крамер с возрастающим оживлением, хватая пачку листков, покрывавших его стол. – Слушайте же, вот эта сцена… «Сударыня, позвольте мне поговорить с вами. Эта минута будет много значить в моей жизни. Присядьте, мне ведь надо долго с вами говорить. Не говорите мне, что вы торопитесь, это явная ложь…»

– Простите, – перебил Симон, – это… это он сейчас роль читает? или это жизнь?.

– Это роль и это жизнь одновременно! Откуда нам знать? Откуда он сам знает? Слушайте!.. «Не говорите мне, что вы торопитесь, это явная ложь. Никто на свете не сможет заподозрить, что вы в этом замке, окруженном зубчатой стеной и построенном посреди такого затерянного озера, что у него даже нет названия… Не пугайтесь, не надо. Все те месяцы, что я искал встречи с вами, я ждал того момента, когда вы будете самой собой, сбросив всю эту броню приличий, отринув даже этот слишком синий взгляд, пугающий меня… И вот вы в маленькой комнате с очень непрочными, но бесценными стенами, поскольку именно они позволяют мне говорить с вами. Мы одни. Все двери позади вас открыты, но вы обязаны послушно оставаться здесь и выслушать меня до конца… Ведь все это не взаправду, не так ли – это так просто! Я могу говорить, говорить беспрепятственно, потому что это понарошку, потому что мы играем пьесу! Это понарошку, вот в чем все дело! Все позволено, лишь бы это было понарошку, лишь бы это не была настоящая любовь, лишь бы это была только игра… Сколько раз мог бы я говорить с вами вот так, свободно? А я, наверное, впервые с вами лицом к лицу… И я беру вас за руку. И я смотрю на вас…»

Симон уже плохо понимал, где находится. «Это роль и это жизнь одновременно», – сказал Крамер. Был ли он еще рядом с Крамером? У Симона было впечатление, что все понемногу ускользают от него и что Крамер собирается последовать за Массюбом по дороге в ту загадочную страну, где люди перестают быть теми, кто они есть. Крамер был из тех людей, кого любят и ненавидят поочередно. Но в данный момент наивный вымысел, которым он упивался, ставил все на свои места – и каким он был очаровательным в этом таким образом исправленном мире, насколько всякое буйство покидало его при мысли, что он, наконец, стоит перед Минни и может, наконец, заговорить с ней, не боясь, что она тотчас убежит! Этот человек, который в мыслях так часто угрожал, убивал, насиловал, был сама чуткость и нежность, и все его угрозы вылились в эти слова любования, выражавшие в тот момент суть его желаний: «И я беру вас за руку, и я смотрю на вас…»

Симон был взволнован. Только потому, что Минни никогда не давала взять себя за руку, не давала чуть подольше посмотреть на себя, Крамер превратился в этого несправедливого, буйного человека, злословившего о Пондорже и ждавшего конца света. Целыми днями и ночами он мысленно воссоздавал форму ее затылка, ее лба, очертания ее прически, мечтал держать ее за руку, смотреть ей в глаза!.. Как же он с ума не сошел?.. Симон подумал, что, может быть, никогда не знал Крамера, что без Минни он всегда действительно был бы тем вельможей, чьи благородство и ум столь часто угадывались под многословием и сменами настроения, на которые его обрекала несчастная страсть – женский каприз! Эта любовь разъедала его, как раковая опухоль, она превратила его в чудовище; но, если опухоль удалить, под этой ужасной карикатурой на самого себя, в которую он превратился, еще угадывался другой человек, влюбленный в величественное, одержимый идеями, способный мыслить сильно, блестяще. И теперь Симон начинал думать, что Крамер всегда был таким человеком; он понимал, например, что его увлечение индусской литературой, его знание Ницше не были чем-то внешним – «обычным приемом для покорения женщин», как говорил Массюб, – но были отражением его подлинной сути, которая, из-за жестокости Минни, ее кокетства, притворства, отказов, понемногу скрылась под неприглядной желчной оболочкой. Никогда Симон так не ненавидел Минни, как в эту минуту, когда, наконец, увидел уравновешенного Крамера, утонченного как в чувствах, так и в словах, настоящего Крамера, наконец, – того, в кого надо было верить и в кого надо было теперь заставить поверить его самого… Отныне не Крамер, а Минни, эта элегантная, хорошо воспитанная, всегда любезная женщина становилась настоящим чудовищем. Жизнь, люди принимали, наконец, свои истинные размеры и играли свои подлинные роли…

В эту ночь Симону приснился сон, бесконечный сон, или, скорее, череда снов, связанных друг с другом некоторой причудливой логикой.

Он был рядом с «ней»… Во сне была только «она». У нее не было имени, но он прекрасно знал, кто она. Итак, он был рядом с ней, в маленькой незнакомой комнате, он держал ее за руку и смотрел на нее. Он испытывал одновременно радость и неопределимое тягостное ощущение, так как был не совсем уверен, что это он сам… Они обменивались детскими ясными словами, таявшими, проникая в их сердце.

– Нет, нет, не уходите! – умолял он. – Вы непременно должны выслушать меня до конца. Слушайте же, ведь мне нужно долго говорить с вами! Ничего не бойтесь. Никто на свете не знает о том, что вы в этом недоступном замке, окруженном водой…

И она отвечала с улыбкой, таким простым, естественным тоном, этой удивительной фразой:

– Не стоит, чтобы вы изменяли ради меня…

А он говорил:

– Почему, почему вы говорите об измене?..

Затем сцена игралась в другом месте, но он снова был с «ней». Она пришла повидать его к нему домой. Но это был незнакомый «дом», который было невозможно определить. На ней была закрытая блузка с красной вышивкой, с красивыми сложными узорами на груди. И он прислонился головой к ее плечу и говорил ей:

– В этом доме живет женщина – женщина, которую я едва знаю и боюсь…

– А ты ее так же любишь, как ту девушку, о которой ты говорил мне несколько раз?

– Я по-прежнему люблю эту девушку.

– А эта женщина, она любит тебя?

Он ответил очень тихо:

– Не знаю… Это женщина, для которой мир ничто…

И сон продолжался, бесконечно; с такой четкостью слов, жестов, что от этого становилось плохо. Они оказались в саду, на ней было бархатное зеленое платье. Вдруг она стянула перчатку, маленькую перчатку из красной шерсти, и подала ему руку для поцелуя.

– Редко приходится видеть вас вот так, – сказал он ей, – так свободно…

И, говоря это, снова испытал ощущение, будто произносит слова другого, чужие слова.

А она отвечала:

– Почему жизнь на похожа на сон?..

Затем она разрыдалась, и он заплакал вместе с ней. Но в этот момент, с невыразимо сильным наслаждением, в котором растаяла вся его печаль, он почувствовал, как ее тело, ее прелестное тело прижалось к его собственному с некоей проникновенной и жестокой нежностью, и тщетно он старался не испытывать от этого радости – эта радость захлестнула его и стиснула ему сердце…

На следующий день, когда он встретил Минни на лестнице, а она остановилась перед ним и улыбнулась, Симон чуть было не напомнил ей слова, которыми они обменялись во сне. Ему казалось невероятным, что она ничего об этом не знает.

– Вы готовы? – спросила она его.

Ему было трудно припомнить, о чем идет речь. Более, чем когда-либо, ему хотелось бы извиниться, взять свои слова обратно.

– Мне так мало предстоит делать, – пробормотал он, – что я боюсь оказаться лишним…

– Вы сами виноваты, если вам выпало мало делать… По крайней мере, будьте на месте. Помните, – добавила она, грозя ему пальчиком, – я рассчитываю на вас: поможете мне гримироваться!

Слушая этот твердый голос, этот решительный тон, он вдруг вновь увидел ее такой, как в своем сне, рыдающей на его плече. Было ли это возможно?.. Это так не похоже на нее! Он спросил:

– Так значит, завтра?

– Да, завтра вечером, в восемь часов.

Она говорила, как мужчина, и его раздосадовал такой уверенный тон.

III

Он держал руку Ариадны в своей, не решаясь выпустить. Ему бы хотелось с ней убежать, далеко-далеко…

– Я не увижу вас до завтрашнего дня, – сказал он ей. – Нужно разделаться с этими дурацкими занятиями.

Она слегка кивнула головой, с той грацией, что всегда волновала его.

– Хотя бы не скучайте…

Он поцеловал ей руку.

– Вы счастливы?

Ему нужно было утишить охватывавшее его беспокойство.

– А почему бы мне не быть счастливой?

Он еще раз на секунду увидел ее в приоткрытую дверь, стоявшую прямо и твердо, как прекрасный стебелек, в отблеске огней, начинавших освещать стены праздничным светом. Он был поражен ее красотой… Но почти тут же дверь за ней закрылись, и он потерял ее, так как толпа ворвалась в коридоры.

Нужно очень долго прожить вдали от городов, в маленькой общине мужчин и женщин, затерянных на краю света, чтобы понять, сколько очарования, наивной привлекательности может быть в подобном вечере… Ибо все собрались в этот вечер, чтобы быть счастливыми, и на радость этой маленькой толпы было приятно смотреть. Составляющие этой радости сами по себе были просты, но их сочетание было невозможно в другом месте, и они превращали целое в нечто редкое и трогательное, что-то среднее между восторгом от театрального представления в провинции и весельем на ярмарке, но при всем том здесь присутствовал почти неуловимый, но самый важный оттенок, порожденный самим местом, где разлилась эта радость – местом необычным и столь неожиданным для всех чужаков, приглашенных, этим вечером на Праздник Обрыва Арменаз, которые, оказавшись в этом городке больных, испытывали странное и неожиданное ощущение, будто очутились в каком-то заведении для взрослых школьников, всем обитателям которого, каков бы ни был их настоящий возраст, дашь не больше двадцати лет. И действительно, пусть в жизни эти люди занимались разным делом, общность досуга придала им почти одинаковую душу, как и одинаковый возраст, и если по большей части они легкомысленно относились к своей беде, то были твердо настроены серьезно отнестись к своей молодости. Поэтому те из гостей, кто, по неведению, больше всего боялись скуки и думали, что, придя сюда, совершили филантропический подвиг, были очарованы прежде, чем им что-либо предложили. Но если их удивляли больные, то они удивляли больных не меньше. Гостей было видно издалека! Они настолько отличались от хозяев – хотя бы своим церемонным видом, строгостью костюмов, заботой об элегантности, – наконец, всем этим внешним лоском, свойственным цивилизованному населению, от потери которого, одновременно со здоровьем, не мог утешиться г-н Лаблаш… Итак, обитатели Обрыва Арменаз и их гости были очень довольны друг другом – редко когда вместе собиралось столько счастливых людей. Как если бы Крамер никогда не изрыгал угроз, Минни не кокетничала, а Деламбр не отказывался от предложенной ему роли, – в общем, как если бы ни для кого никогда не было никаких проблем, и желания каждого вовремя исполнялись, жизнь с самого начала вечера вознеслась на одну из тех восхитительных и непрочных вершин, на которых она никогда долго не задерживается и где самое обычное волнение приобретает от недолговечности подобных обстоятельств почти необычный характер и почти мучительную силу. Все словно собрались на всеобщую раздачу наград и счастья. Сама сестра Сен-Гилэр была здесь простой зрительницей и на этот единственный раз потеряла свое право на критику. Мужчины могли не таясь соседствовать с женщинами и заговаривать с ними без предлога. Женщины были красивы в длинных декольтированных платьях, из которых их плечи и прически появлялись, подобно радуге.

Пока публика рассаживалась, Симон за кулисами заканчивал гримировать Минни, которая, не слишком доверяя его навыкам в этом деле, самой же ею с такой настойчивостью ему порученном, разглядывала себя в карманное зеркальце. Она вытягивала губы, втягивала щеки с немного притворной серьезностью, скрывавшей ее коварные замыслы.

– Подкрасьте еще слегка ресницы… Вот здесь… Ну что вы, губы же не такие широкие!..

– Вообще-то, – сказал Симон, – вы бы все это гораздо лучше сделали сами.

– Да, но…

– Что но?

– Не давите так, мне больно!

Теперь коридоры опустели, и публика заполнила зал. Доктор Марша прибыл после всех, с внушительным видом, в красивом черном костюме, подчеркивавшем его высокий рост и придававшем его лицу, обрамленному удивительно ухоженной бородой, некоторую бледность, от которой оно было еще изящнее. Были ли тому виной обстоятельства, но этим вечером он напоминал не министра, а социетария Французского театра. За ним, на почтительном расстоянии, шел персонал, в том числе и маленький, подвижный доктор Кру выступал своей слегка подпрыгивающей походкой. Доктор Марша уселся перед занавесом с наигранным сокрушенным видом, в позе человека, которого не так-то легко развеселить. Позади него воцарилось ожидание… Теперь оставалось только смотреть и слушать. Часы мягко потекут до самой середины ночи. Чувствовалось, что земля еще совсем молода и ровно катится по звездному небу.

Как и все церемонии в Обрыве Арменаз, эта началась с речи Сен-Жельеса, вышедшего на авансцену, чтобы заранее поздравить актеров и прочитать небольшой стишок в адрес доктора Марша, в котором он видел образец искушенного ума и просвещенной преданности своему делу. После чего свет погас, и занавес открыл таинственную перспективу леса, изображенную наивными, но трогательными средствами, так что только человек со злым сердцем мог не поддаться их очарованию. Словно вдруг установилась связь с большим лесом, который все пересекли, чтобы приехать сюда, и который по-прежнему одиноко сиял в ночи, окружая Дом своими твердыми заиндевелыми стволами. Но нарисованный лес был полон солнца, и небо над ним было ярко-голубым. Там стоял молодой человек, может быть, уже несколько часов, целую вечность, тревожась от того, что не появляется его подруга, которую на это лесное свидание толкала ужасная ревность ее мужа; но, несмотря на тревогу, которую он всячески старался показать, в зале не было ни одного мужчины, кто бы не завидовал ему, понимая, что он сам прекрасно знал – хотя, как старательный артист, скрывал эту уверенность: как только он закончит свой монолог, появится женщина его мечты. И она действительно появилась. По залу пролетел легкий шепот восхищения, когда Минни вышла на сцену. Никогда не была она такой красивой. На ней было длинное платье из черно-желтого шелка, делавшее ее похожей на изображения с ранних японских гравюр. Маленький черный капюшон плотно облегал ее голову и очерчивал ее лицо, лишенное таким образом прически и словно обнаженное.

Диалог был прост и серьезен; оба персонажа обменивались короткими ритмичными фразами, похожими на стихотворные строки; но такими словами, должно быть, объяснялись в земном раю Адам и Ева; они возвращали вас к таинству и чистоте первой любви. Было понятно, что они, благодаря друг другу, открыли для себя самое чудесное состояние, которое только можно испытать на земле, но принимали это чудо просто, а ведь только так и можно приручить счастье.

Актеры ушли, марлевое небо, натянутое над деревьями, посмурнело, на лес опустилась тень.

Тогда молодой человек и молодая женщина появились снова. Но на их счастье тоже легла тень, его разъедало неясное зло; им грозила опасность: это был муж, война, молния, всегда поражающая любящих друг друга; но любовь возносила их надо всеми опасностями, и она говорила: «Не кажется ли вам, что можно умереть, обожая?..» А он отвечал: «Нет, ведь обожать значит уничтожить смерть: умереть можно, только если разучишься любить…»

И на этих словах оба края занавеса слились, как губы.

Они снова раздвинулись, и стало видно, что в небе и в лесу настала ночь, чистая и синяя, сквозь ее прозрачную ткань пробивался мерцающий свет золотых звездочек с лучиками, как на картинках. И в этой тиши и сини взвилась птичья трель и затерялась среди звезд, принявших ее, моргнув ресничками. Молодой человек полулежал на земле, на куче листьев, а она, стоя на коленях рядом с ним, держала его за руку. И он спрашивал ее: «Послушай: ты когда-нибудь так делала?» – «Как?..» – «Закрывала глаза…» – «Зачем?» – «Стоит только закрыть глаза, чтобы все пришло…»

Конец. Из-за кулис Симон услышал долгую овацию Минни. Почти тотчас же появилась она сама, широко улыбаясь на фоне освещенной сцены, в этом мягком черно-желтом платье, обтягивающем ее бедра и так соблазнительно облегающем грудь. Она вихрем пронеслась мимо, слегка задев его, и он с сожалением увидел, как ее живая фигурка растворилась в темноте.

Следующей пьесе предшествовало несколько интермедий. Симон вышел на сцену с двумя-тремя товарищами, чтобы кое-что поправить, и через дырочку в занавесе посмотрел в зал. На мгновение, под его взглядом, толпа перестала быть безымянной, а лица – светлыми пятнами в полумраке. Он издалека заметил в компании девушек Ариадну, чья головка цвела над белым воротничком в виде лепестков. Неподвижная и тоненькая, она сидела среди подруг, от которых ее едва можно было отличить. Симон поспешно ушел, смутившись, увидя перед собой вновь ставшую безымянной толпу, в которой Ариадна была лишь одним лицом из многих.

Спустившись со сцены, он окунулся в полумрак кулис, где актеры пользовались антрактом, чтобы сменить костюм, одеться или даже простодушно еще раз просмотреть роль. Им овладел порыв радостного возбуждения; в нем ожило воспоминание о спектаклях, в которых он участвовал раньше, в школе; он почти жалел о своем прошлом поведении с Минни. По ту сторону занавеса был слышен шум разговоров, передвигаемых стульев; люди поднимались, чтобы пойти покурить в коридоре. На сцене меняли декорации, вбивали гвозди, натягивали холст. Гримировавшиеся спорили за останки разбившегося зеркала, но вечно чего-нибудь не хватало, и когда наконец удавалось завладеть осколком вожделенного зеркала, оказывалось, что кто-то унес коробку с гримом или что свечи сейчас догорят. Симон бежал к товарищам, которым нужна была помощь, и помогал им, как только мог, в то время как перед его глазами витал неясный образ сияющего и обнаженного лица. Но чье это было лицо?.. На патефоне докручивалась пластинка – увертюра из «Тангейзера», первая часть которой заканчивалась на пронзительной ноте. Но, когда Симон метнулся, чтобы перевернуть пластинку, он вдруг натолкнулся на Минни, возникшую из темноты.

– Деламбр!.. Я как раз вас ищу!

Она была здесь, со своими живыми, пронзительными глазами. Он бы ее, наверное, не искал, но ее появление отвечало тайной надежде. Он почувствовал руку Минни на своей руке. Она сняла свой восхитительный черный капюшон, ее волосы стягивала зеленая перекрученная лента, мило завязанная бантом на затылке, но на ней все еще было длинное блестящее платье, облегавшее ее и колыхавшееся при каждом движении. Она щелкала пальцами от нетерпения.

– Представьте себе, не могу найти свою брошюру!

– Какую брошюру?

– Ну… брошюру мою, текст, роль! Вы ее не видели? Никак не могу найти! Кошмар какой-то, секунду назад была здесь. Она нужна суфлеру.

– Да найдем мы вам ее! – пообещал Симон.

Он занервничал, стал переставлять стулья и уже ползал под столами, когда его окликнули:

– Симон!

– Нашли?

– Нет, но я вспомнила. Она просто осталась в моей комнате. Послушайте, миленький, будьте так добры, сходите за ней! На шестом этаже, знаете, да? Вот ключ. Толкните вторую дверь, за прихожей. Она, должно быть, осталась на тумбочке возле дивана… Симон! – крикнула она снова, когда тот уже побежал. – Там в оловянной плошке на той же тумбочке – черная ленточка, очень красивая, бархатная. Принесите ее тоже, хорошо?

Говоря, Минни вынимала шпильки, рвала нитки. Симон рванулся к двери.

– Симон!..

– Нет, ну это невозможно! – сказал он смеясь. – Что еще?

– Ничего. Не забудьте черную ленточку!..

Симон не вполне понимал, что делает. Он думал о комнате Минни, куда шел. Крикнул на ходу: «Эй, не забудьте поменять пластинку!» В коридоре было полно народу. Он наткнулся на оживленно говорившие компании, ошибся лестницей, был вынужден вернуться обратно, заблудился. Проворно поднимаясь по ступенькам, он мысленно повторял в такт шагам короткое слово: «Минни-Минни-Минни!» Оказался на площадке второго этажа, выбрал один из двух коридоров, понесся по нему. Все живое в Обрыве Арменаз в этот момент находилось в зале или коридорах первого этажа. Коридор второго был пустынным и звонким, ужасно пустынным, ужасно звонким. Коридор третьего – и того больше. Он вспомнил день, когда заблудился, в самом начале своего пребывания в этом странном доме: воспоминание вдруг изменило смысл этого дня и само содержание этой немного необычной минуты. Для него теперь настало продолжение того первого дня – это должно было когда-нибудь случиться. Совершенно ясно, что в тот день, пока он плутал по коридору, он видел в своем воображении эту женщину, которая скажет ему однажды: Деламбр, миленький Деламбр, пожалуйста, принесите мою черную бархатную ленточку… События связывались по-новому; в глубине старого замка открывалась новая, потайная комната. И почему бы жизнь, действительно, не стала «похожа на сон»?..

Симон, наконец, оказался на последнем этаже Дома, на самом верху лестницы, перед маленькой дверью. «Так, ключ…» С ума сойти: подошел. Он вошел в темную прихожую, наткнулся на сундук, затем на стол, не нащупав выключателя. Однако он нашел вторую дверь, соблаговолившую открыться. Это была комната. Совершенно круглая луна, подвешенная в середине окна, катясь по наклонному лесу, лила свой свет на хрупкие предметы, составлявшие мир Минни, в то время как в другом углу неба собирались тучи. Симон нащупал выключатель и, одним движением пальца, уничтожил луну, лес, ночь. Комната стала ясной; предметы набрали вес и говорили о Минни незавуалированными словами. Но зачем он пришел сюда?.. Как далек был тот миг, когда Минни приказала ему подняться сюда! Как далек был весь этот мир, шевелившийся под ним! И как далеки были эти подмостки с картонными декорациями!.. Он взглянул на диван, осмотрел маленькую тумбочку, очаровательную, но совершенно пустую. Ни брошюры, ни черной ленточки, ни оловянной плошки. Что делать?.. Правда, была книжная полка. Он поискал там. Ничего не находил, нервничал, удивлялся тому, что он здесь – и больше этому не удивлялся. В конце концов, это было естественно. Это должно было произойти уже давным-давно! Но что «это»?.. Он принялся бродить по комнате – маленькой, душистой, расцвеченной; в конце концов взгляд его помутился; но, отступив назад, он наткнулся на диван и сел. Диван Минни. Диван, на который этим вечером, раздевшись, она ляжет совершенно обнаженной. Ведь он помнил фразу, которую она бросила ему однажды, смеясь – он снова видел блеск ее зубов под полураскрытыми губами: «Ну же, дорогой мой, ну же, вы прекрасно знаете, что красивая женщина спит совсем обнаженной!..» И этот аромат в комнате. И эта тишина. Необыкновенно. Снизу сюда едва долетал приглушенный шум, forte из «Тангейзера» – да, снова этот «Тангейзер»! – потом тишина; снова ставили пластинку, снова звучала назойливая тема. Окно выходило на дорогу. По ней шли какие-то женщины, болтали, вскрикивали. Почему их так громко слышно? Симон увидел, что окно плохо закрыто. Он прижал раму, чтобы больше не слышать этих звуков, но не смог ее закрепить. На столе была бутылка портвейна и рюмки. Надо же, две рюмки… Симона окружили журналы, золоченые, посеребренные рамки, затем куча женских вещей, тряпок, изящных дамских поделок – все самое что ни на есть колдовское, но ни книги, ни черной ленты не было. У него голова пошла кругом. Было слишком глупо вернуться с пустыми руками. Минни будет над ним смеяться. Минни!.. «Минни-Минни-Минни…» Он услышал в коридоре шум быстрых шагов. Щелкнул замок. Это Минни. Она расхохоталась.

– Ну и ну! Да не стесняйтесь! Хорошо же вы выполняете мои поручения! Валяетесь на моем диване, крушите мою библиотеку, разбрасываете безделушки!.. Ах, эти мужчины!.. Хотите сигарету?..

Она подошла к нему. Ее голос звучал фальшиво. Она два-три раза прошлась по комнате, переставляя предметы. Ее шея шаловливо торчала из платья; высокая прическа восхитительно украшала затылок. Она снова стала решительной, победительницей, ее глаза с сумасшедшинкой, зеленый и голубой, смеялись между двумя рядами ресниц, затвердевших от туши.