Текст книги "Европа-45. Европа-Запад"

Автор книги: Павел Загребельный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 43 страниц)

«Хорх» заскрипел тормозами и остановился около ошеломленного Юджина. Тот растерянно улыбнулся – почти по-детски стыдливо. Он все еще не мог прийти в себя.

– Эй! – окликнули его из машины.– Вы чего-то хотели?

Юджин посмотрел – за рулем сидела женщина. Белобрысая, с одутловатым лицом, одетая в синий дорожный костюм немка смотрела на Юджина равнодушными водянистыми глазами и капризно стягивала свои накрашенные тонкие губы. Рядом с нею устроился на сизых кожаных подушках чернобровый красавчик в мягкой серой шляпе. Серый костюм плотно облегал его жилистую фигуру.

– Что вам? – открывая дверцу, еще раз спросила женщина. Голос у нее был грубый, неприятный.

Юджину еще не приходилось разговаривать с настоящим, здешним, неамериканским немцем, и он, естественно, боялся, что произношение сразу же выдаст его. Поэтому сержант молча шагнул к «хорху», кляня в душе своих товарищей, которые почему-то медлили и не выскакивали ему на помощь.

Он не знал, что Михаил и Дулькевич, путаясь в траве, пробираются сквозь кусты, чтобы подбежать к машине сзади. Немка не глушила мотор. Если она почувствует хоть малейшую опасность, сразу же даст полный ход. А тогда свисти вслед!

– Дело в том,– подойдя к машине и положив тяжелую руку на дверцу, сказал Юджин,– дело в том, что я...

Он говорил по-немецки, но так неуверенно, что даже сам не узнал своего голоса. Немка нетерпеливо шевельнула губами. Ее пассажир, скучая, взглянул в овальное зеркальце, укрепленное вверху перед водителем. То, что он увидел, сразу же согнало с него скуку. Он рывком повернулся назад, словно не веря зеркалу. Юджин, все так же держа дверцу, тоже взглянул назад и увидел на шоссе пана Дулькевича – с суровой решимостью на лице поляк на цыпочках приближался к машине. Немка, которой сразу передалась тревога ее пассажира, краем глаза глянула в зеркальце и, не проявляя никаких признаков беспокойства, медленно потянула к себе дверцу. Но левая рука Юджина держала дверь, как железная цепь. А правая уже тянула из кармана пистолет. Немка, вместо того чтобы тронуть машину, тоже сунула руку в карман на внутренней стороне дверцы, потащила оттуда что-то большое, черное, тяжелое. Но протянулась из-за Юджина еще чья-то рука и помешала немке достать пистолет.

Это была рука Михаила Скибы.

– Ну-ка, из машины! Быстро! – по-немецки скомандовал он, и как подтверждение этой команды поднялись пистолеты Юджина и Дулькевича.

– Проше пана! – крикнул Дулькевич, с завистью глядя на новенький костюм своего пленника, на его мягкую шляпу.– Проше пана ребелянта!^[9]– повторил он.

Немка ударила ногой по педали газа. Выдернула белую холеную руку из Михайловой клешни и схватилась за рычаг скоростей.

– Юджин! – крикнул Михаил. – Давай!

Американец никогда не слышал слова «давай». Однако его командир обращался к нему, и надо было действовать. Обстановка подсказала, что надо делать. Юджин сгреб немку и выдернул из машины, как выдергивают луковицу из грядки.

У немки вырвалось испуганное «ах!», и она шлепнулась в кювет. Юджин наклонился, чтобы вытащить красавчика в сером. Однако этот не молчал, как его спутница. Он сыпанул в лицо Юджину сразу добрую сотню каких-то круглых, картавых, непонятных слов, словно дал очередь из автомата. На пана Дулькевича словесный залп незнакомца произвел неожиданное впечатление. Пан Дулькевич тоже сыпанул в ответ десятком таких же круглых и картавых слов и, получив в ответ еще один залп, воскликнул:

– Панове, это француз!

Юджин обернулся, взглядом спрашивая Михаила: что делать? Встреча с французом здесь, на немецком шоссе, не входила ни в какие планы.

– Что за француз? Откуда? Как здесь оказался? – спросил Дулькевича Михаил.

– Мосье Риго – весьма остроумный собеседник. Он говорит, что до бога высоко, до Франции далеко, потому он здесь.

– Короче, кто он?

– Такой же пленный, как и мы, – поспешно пояснил поляк. – В машине оказался в результате запутанной и сложной истории, которой не расскажешь за день.

– Француз так француз,– сделал вывод Михаил.– Давай, Юджин, свои вещи, поедем. Мы и так замешкались.

Юджин одним прыжком оказался в кустах, подхватил вещевые мешки и оружие, помахал немке, которая, ничего не понимая, сидела в кювете, и полез в «хорх». Пан Дулькевич устроился сзади, рядом с Михаилом, Юджин сел за руль.

Француз не успокаивался. Он поворачивался к пану Дулькевичу, махал руками, подскакивал на сиденье и все сыпал, сыпал словами как горохом.

– Мосье Раймонд Риго протестует, – сообщил Дулькевич. – Он требует, чтобы мы взяли его даму.

– Может быть, он станет утверждать, что его дама тоже француженка? – спросил Михаил, доставая из кармана на дверце огромный парабеллум.

– Нет, она немка.

– Так какого же черта надо вашему мосье... как его?

– Мосье Раймонд Риго, – напомнил Дулькевич.

– Спросите его, может, он пойдет с нами, если он честный человек?

– Мосье Раймонд Риго спрашивает, кто мы такие.

– Отрекомендуйте нас, пан Дулькевич, – попросил Михаил. – Расскажите господину Риго все и не утаивайте ни малейшей подробности.

– Мосье Риго интересуют наши намерения, – сказал пан Дулькевич после того, как добрых пять минут лопотал с французом.

– Наши намерения простые – бить фашистов.

– Он говорит, что это нереально.

– А нереально, так пусть вылезет из машины и идет к своей немке, – тормозя, сердито проговорил Юджин.

Дулькевич перевел это французу, и тот испуганно замахал руками.

– Нет, нет, – закричал он по-немецки. – Ваше общество мне импонирует. Только нельзя ли было бы захватить с собой графиню?

– Какую графиню? – не понял Михаил.

– Графиню Вильденталь, с которой вы так грубо обошлись. Мы должны отвезти ее домой.

– На войне как на войне, – вздохнул Михаил. – Кто это сказал? Кажется, ваш же Наполеон. Что поделаешь, графиня нам совсем не нужна.

– Но это же дама! – настаивал француз.

– Послушайте, господин Риго, – Михаил потерял терпение.– Давайте условимся. Или вы едете с нами и на какое-то время забываете о законах галантности, или же мы продолжаем путешествовать без вас...

– Пся кошчь! – отозвался поляк. – Мосье Риго не пожалеет, что попал в нашу компанию.

– Я жалею, что мы так грубо обошлись с дамой.

– Не волнуйтесь,– заверил француза Михаил.– Эта дама еще устроит за нами погоню. Не думаю, чтобы она так легко примирилась с потерей машины.

– Машина для нее мелочь. – Риго вздохнул. – Она не захочет потерять меня.

– Кто же вы ей? – непонимающе посмотрел на него Михаил.

– Ах, она меня так любила!..

– Она вас любила! – воскликнул пан Дулькевич. – Однако это до дьябла романтичная история!

– И запутанная. Как волосы в бороде апостола Павла, – живо добавил француз.

А «хорх» в это время неистово рвал воздух медными ноздрями радиатора, рвал и глотал, отбрасывая тугие струи вниз, на летящее шоссе.

НОЧЬ БЫЛА ЕГО ЦАРСТВОМ

– Ты сегодня как мед, Гильдхен! – воскликнул Рольф Мария Финк, входя в комнату и снимая высокую офицер-скую фуражку.

– Не говори пошлостей, – сказала Тильда.

– Но я же искренне, – стремясь придать своему лицу приветливое выражение, продолжал Финк. – Декольтированные женщины всегда напоминают мне комод с выдвинутым верхним ящиком. А тебе, Гильдхен, даже декольте идет. И потом, я вижу, за то время, что я у тебя не был, ты здесь все обновила. Эта лампа...– Он подошел к торшеру.– Что это за фигура? Ева? Прародительница наших грехов?

– Только не ваших, – перебила его Тильда.

– Ну, не наших, так ваших, разве не все равно? – согласился Рольф. – Но эта Ева чертовски симпатична! Где ты ее взяла?

– Не твое дело!

– Слава богу, что ты не принадлежишь к тем, кто не смеет оставлять без ответа вопросы штурмбанфюрера Финка, – самодовольно усмехнулся Рольф.

– Когда ты начинаешь ухаживать, ты противен, как касторка, – сказала Гильда.

– Не сердись, Гильдхен, – приложил руку к груди штурмбанфюрер. – Когда ты такая, я начинаю тебя бояться. Разрешишь посидеть?

– Садись.

Финк вынес фуражку в переднюю, не спеша вернулся в комнату, прошел в угол, где у изголовья тахты стояло глубокое плюшевое кресло. Старые пружины застонали, принимая тяжелый груз. Штурмбанфюрер почувствовал себя в привычной обстановке, повел плечами, еще раз пригладил жиденькие волосы и спросил:

– Позволишь закурить?

– Сколько угодно! – Гильда небрежно подвинула к Финку низенький лакированный столик японской работы. На нем была чугунная пепельница в виде средневекового немецкого замка и лежало несколько пачек сигарет: немецкие «Юно», французские «Шартр» и даже американские «Честерфильд».

– Откуда у тебя американские сигареты? – подозрительно взглянул на нее Рольф.

– Прислал президент Рузвельт.

– Я спрашиваю серьезно.

– Серьезные разговоры ты можешь вести со своими узниками.

– Я не начальник тюрьмы! – обиделся Финк. – Я начальник лагеря. Заключенных у меня нет, я распоряжаюсь иностранными рабочими, которые строят оборонные объекты.

– Вот ими и распоряжайся, а у меня можешь сидеть, курить сигареты, болтать...

– Говорить тебе комплименты, – вставил штурмбанфюрер.

– На это ты не способен!

– Но Гильдхен! – Финк умоляюще сложил на груди руки.—Ты сегодня ужасно несправедлива! Может, из-за того, что я давно не был?

– Мог бы не приходить до конца войны!

– Это очень долго, – штурмбанфюрер вздохнул.

– Ты думаешь, что дотянешь до конца войны? А мне всегда почему-то казалось, что тебя не сегодня-завтра угробят. Если не эти иностранные рабочие, которыми ты «распоряжаешься», то, во всяком случае, гестапо.

– Ну, гестаповцы у меня вот здесь, – штурмбанфюрер показал костлявый кулак. – Что касается иностранной скотинки, то... – Он махнул рукой и неожиданно заключил: – Давай лучше чего-нибудь выпьем.

– Ты хотел курить, – напомнила ему Тильда.

– Не хочу я сигарет. – Финк поднялся с кресла. – От них только горчит во рту. До сердца не доходит.

– А у тебя и сердце есть? – живо подхватила Тильда.

– Не говори глупостей, Гильдхен,– напуская на себя важность, сказал Финк. – У каждого немецкого мужчины есть сердце, к которому он рад прижать такую пышную женщину, как ты. У тебя найдется что-нибудь выпить? А если нет, то я привез. Там, в передней, чемодан с бутылками.

– У меня есть кофейный ликер, – сказала Тильда.

– Давай кофейный ликер.

– Кроме того, я достала настоящего белорусского меду. Лесной мед, пахнет липами и жасмином.

– В Белоруссии был еще и мед? Интересно! А в газетах писали, что там сплошные болота и потому наши войска для стабилизации и сокращения фронта оставили эту неприветливую страну. Что ж, попробуем белорусского меда.

Тильда наполнила две хрустальные рюмки, чуть прищурив глаза.

– Выпьем?

– Выпьем!—откликнулся Финк. – Прозит, Гильдхен! Ты нежная, обворожительная женщина! У меня просто голова кругом идет, когда я сижу рядом с тобой.

– Еще не пил, а пьяный, – Тильда усмехнулась. – Давай хоть выпьем.

Тильда пила маленькими глоточками, почти не обмакивая в ликер губы, и ничего не ела. Зато штурмбанфюрер выпил подряд рюмок восемь и теперь ел белорусский липовый мед. Он ел, стараясь сохранять пристойность, набирая мед только на кончик серебряной ложечки, но его пальцы с такой силой сжимали хрупкую ложечку, будто он хотел и ее проглотить вместе с медом. Тильде стало противно.

Ее выручил звонок в передней. Он прозвучал в тишине громко и требовательно. Штурмбанфюрер насупил рыжеватые лохмы бровей. Зато Тильда сразу ожила.

– Наверно, кто-нибудь из моих друзей, – весело проговорила она. – Ты посиди, я сейчас пойду открою.

– Подожди,– схватил ее за руку штурмбанфюрер,– я сам открою.

– Это не годится. Я все же здесь хозяйка. Отпусти руку, пожалуйста.

«Если зайдет мужчина, я дам ему в морду!– решил штурмбанфюрер. – Если он военный. А если какая-нибудь гражданская крыса, просто выгоню его отсюда в шею».

Однако в комнату вместе с Тильдой вошла женщина.

Привлекательность Гильды была наполовину искусственной, сделанной умелыми руками. У гостьи, которую Гильда ввела в комнату, не было ничего нарочитого. Простое черное платье, нитка красных кораллов на полной белой шее, темные, почти черные волосы, тщательно причесанные, были так обычны, что Финк при иных обстоятельствах и не заметил бы всего этого. Однако его удивило, оглушило, потрясло лицо женщины. Каждая черточка этого лица говорила, криком кричала о могучей, чистой и неприкосновенной красоте: и чуть открытые полные губы, и красиво очерченный, сильный и в то же время нежный нос, и глаза – карие, мягкие, продолговатые, как у японки, и успокаивающе белый, подчеркнутый черными молниями бровей лоб. У Финка задрожали ноздри. Он сразу же забыл о Гильде. Забыл, словно ее и не было никогда на свете.

– Знакомься, Рольф, – поспешно сказала Гильда, заметив, какое впечатление произвела ее гостья. – Моя хорошая знакомая, соседка и почти вдова Дорис Корн.

– Я тронут, – штурмбанфюрер приложил губы к холодной белой руке Дорис. – И вместе с тем высказываю вам свое сочувствие по поводу...

– Гильда просто пошутила, – прервала его Дорис, и ее голос, по-женски мягкий, тихо толкнул Финка в грудь.– Я совсем не вдова и не собираюсь ею стать. Мой муж вот уже три года на Восточном фронте, – спокойно пояснила она.

– Надеюсь, что он вернется оттуда живым и невредимым, – Финк кашлянул.

– И победителем! – насмешливо добавила Гильда.

Финк недовольно взглянул на нее.

– От Гейнца вот уже три месяца ни одного письма,– сказала Дорис.

Она пришла к своей соседке, должно быть надеясь услышать слова успокоения; ей хотелось, чтобы кто-нибудь утешил ее, как малое дитя, высмеял все ее страхи, уверил, что Гейнц жив, здоров и, может быть, даже собирается в отпуск. Правда, Гильда не принадлежала к тем женщинам, с которыми Дорис по двенадцать часов работала на заводе для фюрера и великой Германии. Дорис часто слышала музыку и пьяные голоса, которые доносились снизу, из квартиры Гильды, видела, как та меняет автомашины, наряды и обстановку в квартире. А подруги Дорис на заводе еле перебивались. Однако, несмотря на чувство отчужденности, Дорис все же иногда заглядывала к Гильде, а та, в свою очередь, частенько приходила к фрау Корн, принося с собой лакомства и изысканные напитки.

Сегодня внизу было тихо, и Дорис решила зайти к Гильде. Если бы она знала, что здесь мужчина и к тому же офицер, она бы ни за что не побеспокоила соседку. Но теперь в ней затеплилась надежда, что этот офицер скажет ей что-нибудь о муже. Военные всегда знают больше, чем глупые запуганные женщины.

– В последний раз Гейнц писал откуда-то из Белоруссии,– тихо сказала она.

– О, из Белоруссии! – откликнулся наконец Финк. – Это же чудесно! Гильдхен, почему ты не приглашаешь фрау Корн сесть? Я полагаю, ей особенно приятно будет попробовать твоего меду. Ведь этот мед из Белоруссии!

– Из Белоруссии? – как эхо, повторила Дорис.

– Абсолютно точно, – штурмбанфюрер весело щелкнул высокими каблуками офицерских сапог.

– Боже, он горький, этот мед! Как полынь. Он должен быть горьким! —сказала женщина.

– Садитесь, садитесь, фрау Корн, – суетился Финк, не слушая ее, – садитесь, и мы вас угостим медом. Его завоевал ваш муж. Кто он, танкист, артиллерист, офицер, солдат?

– Нет, он пехотинец! Унтер-офицер.

– О, это прекрасно! Унтер-офицера ему дали за храбрость, не так ли?

– Он награжден железным крестом первого и второго класса. Крестом за заслуги, медалью за храбрость.

– Я в этом был убежден, – промолвил Финк, накладывая в розетку душистого меда.– Иметь такую очаровательную жену и не быть храбрым фронтовиком – это несвойственно немецкому духу.

– Ты болтаешь о фронтовиках так, словно сам всю войну просидел в окопах, – заметила Гильда, закуривая тонкую французскую сигарету:

– Мой долг заставляет меня оставаться там, где я необходим фюреру и рейху.

– Гейнц писал, что в последнее время на фронте было очень тяжело, – сказала Дорис. – Русские все время наступают, и никто не может их удержать. Если так будет продолжаться, русские дойдут до Берлина.

– Смею вас заверить, – сказал Финк, стремясь придать разговору шутливый тон, – смею вас заверить, что у нас сейчас просто нет серьезных врагов. Ну, русские там... Однако мы их уничтожим новым секретным оружием. Англичане и американцы воюют лишь так, для формы. С ними у нас никогда не было расхождений и не буде! Это просто досадное недоразумение и, заверяю вас, временное.

– Как все это надоело! – вздохнула Гильда. – Русские, американцы, англичане... Фюрер говорил то, фюрер говорил это. Наши войска спокойно отступили, а враг в панике и спешке захватил новую позицию. Пять лет мы живем только войной, пять лет мы слышим прекрасные слова, горячие призывы и медленно превращаемся из живых людей в заспиртованных выродков. Вроде тех, каких я видела когда-то в Кельнском университетском музее.

– Ты пьяна, Гильдхен, – сердито сказал Финк.

– Для меня единственным подтверждением того, что живу, что время не стоит на месте, служит лишь тот факт, что я иногда должна срезать свои ногти, – не слушая его, продолжала Тильда.

– Война любит поражать неожиданностями, – заговорил снова штурмбанфюрер. Спирт ударил ему в голову и вызвал новый прилив красноречия. – Сейчас, например, многие считают, что мы проиграли войну. А мы ее непременно выиграем. История дает самые неожиданные примеры. Кто, например, сомневался в победе России над Японией в тысяча девятьсот четвертом году? Никто. А что вышло?

Дорис поднялась.

– Я пойду, – нерешительно сказала она. – Засиделась, а завтра надо на завод. Ты же знаешь, Гильдхен, я езжу на работу на велосипеде. Восемь километров туда, восемь назад... Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – Тильда поцеловала ее в лоб. – Заходи, Дори.

– Спасибо. До свидания, господин Финк.

– Я пойду провожу вас, – избегая взгляда Тильды, сказал эсэсовец.

– Спасибо, спасибо,– торопливо промолвила Дорис.– Тут всего лишь один этаж. Я привыкла сама.

Тильда молча жевала недокуренную сигарету. Она знала, что Финк теперь уже не отцепится от Дорис. Разве не так же когда-то он овладел и ею? Она тоже была у знакомых, и он так же напросился проводить ее домой.

– У тебя очень однообразные приемы, – не удержалась она.

Финк заискивающе открыл перед Дорис двери, почтительно склонив голову, ждал, пока она выйдет на площадку лестницы, и, наконец, выбежал за нею.

– Можешь сегодня не возвращаться, – вслед ему сказала Тильда.

Дорис было стыдно. Стыдно за себя, за Тильду, за этого важного офицера, который вцепился в нее, как клещ.

– Не поддерживайте меня, я не упаду, – сказала она Финку. – Я знаю здесь каждую ступеньку.

Однако штурмбанфюрер уже ничего не слышал. Темнота на лестнице, темнота в глазах, темнота в душе. Женщина тоже была во всем темном. Белое лицо, белая шея и белые руки лишь подчеркивали это. Ночь была его царством. Никто никогда не видел, что делал штурмбанфюрер Финк, потому что все покрывала ночь. Он издевался над узниками концентрационных лагерей, на воротах которых было написано: «Работа делает свободным»,– он убивал сотни людей, прячась за черными стенами ночи, как упырь. Ночь была его царством.

Финк боялся лишь одного: как бы не натворить глупостей, не испугать Дорис преждевременно. Он крепко держал ее под локоть, но не позволял себе никаких вольностей до тех пор, пока они не оказались перед дверьми ее квартиры.

– Спасибо, – сказала Дорис. – Спокойной ночи.

– Вы даже не приглашаете меня зайти, – сдерживая дрожь в голосе, пожаловался Финк.

– Когда-нибудь днем заходите с Тильдой. Буду очень рада.

– И все-таки я хотел бы посмотреть, как вы живете, – настаивал штурмбанфюрер.

– Заверяю вас, ничего интересного вы не увидите.

Зазвенели ключи.

– Позвольте я вам помогу, – предложил Финк.

– Спасибо. Спокойной ночи.

Она быстро переступила порог. Финк схватил ее за руку.

– Это не совсем скромно... Но я очень и очень хотел бы к вам зайти. У меня есть дело. Чрезвычайно срочное и важное дело.

– Какие могут быть дела? – не поверила Дорис. – Имейте в виду, если вы затеяли что-нибудь плохое, я позову соседей, дам знать Тильде. Вам лучше идти вниз.

Финк молча вошел в переднюю, хлопнул за собой дверью и, взяв Дорис теперь уже за оба локтя, повел ее вперед. Дверей он не видел во тьме, угадывал.

– Пустите, что вы делаете? – беспомощно встрепенулась женщина.

А он молча толкал ее вперед в комнаты, в те самые комнаты, где она узнала счастье со своим. Гейнцем, где прождала и проплакала всю войну.

– Что вы делаете? – в отчаянии крикнула она еще раз. – Пустите, я требую, чтобы вы меня пустили! Слышите?

Дорис вдруг выгнулась всем телом в сторону, к стене, где был выключатель.

– Надо зажечь, – простонала она.

– Зачем нам свет? – он попробовал притянуть ее ближе.

Женщина уперлась ему в грудь, и он ничего не мог поделать с ее руками, твердыми, словно окаменелыми. Тогда Финк попробовал охватить Дорис сзади и на миг выпустил ее локти. Одним прыжком женщина оказалась около стены и щелкнула выключателем. Небольшая комнатка наполнилась теплым желтоватым светом, который лился из-под большого оранжевого абажура, висевшего над столом. Финк так и остался стоять как столб там, где его застал короткий щелчок выключателя. Он не видел ни Дорис, которая, побледнев, прислонилась к стене, ни закрытых темными шторами окон. Он видел только большую электрическую лампу под оранжевым, как апельсин, абажуром и круглый стол под лампой, накрытый дешевой скатертью из искусственного шелка. А за этим столом, смяв локтями грязного солдатского френча вышитую скатерть, сидел унтер-офицер с черной оттопыренной, как иглы ежа, бородой, с черными усами и черными огнями в глазах.

Все молчали. Слишком резким был переход от темноты к свету. Слишком большую радость принес с собою спасительный свет для Дорис.

Штурмбанфюрер опомнился первым. В его владения ворвался непрошеный гость. Кто-то посмел посягнуть на его царство. Тем суровее будет расплата.

Он привычно протянул руку к поясу, где у него висел восьмизарядный «вальтер», хлопнул по кобуре и стал ее расстегивать. Дорис побелела. Она бросилась бы между мужчинами, чтоб закрыть своим телом Гейнца, но не было сил. Она только и могла вот так, склонясь к стене, прижиматься к ней плечами, беспомощно шевеля пальцами рук.

Финк расстегивал кобуру. Он спешил. Пальцы не слушались. А унтер-офицер все еще сидел неподвижно, только пылали в его глазах темные огни ненависти. Наконец пальцы штурмбанфюрера нашли пуговицу на кобуре. Сейчас, сейчас!

И тогда унтер-офицер спокойно опустил руку под стол и достал оттуда парабеллум. Пистолет был обшарпанный, блестящий, весь в пятнах, как саламандра. Стреляный-перестрелянный и такой большой, что казалось, не поместится на маленьком круглом столике. Унтер-офицер стиснул рукоятку пистолета, щелкнул предохранителем и снова застыл, как бронзовый памятник.

Рука Финка, оставив кобуру, шмыгнула вниз, в карман, выхватила оттуда пачку с сигаретами. Другая рука услужливо поднесла зажигалку. Финк высек огонь, пыхнул дымом, круто повернулся на месте и, не говоря ни слова, выскочил из квартиры.

Двое людей, которые не знали на свете больше никого, жили только друг для друга, бредили этой минутой встречи и которым когда-то кто-то обещал, что они будут жить счастливо, стояли теперь друг перед другом – несчастные, загнанные.

– Дорис, – прошептал Гейнц. – Дорис, моя милая, пре-красная и бедная Дорис!

– Гейнц, – тоже шепотом отозвалась она. – Гейнц, неужели это ты?

– Я.

– Почему ты его не убил?

– Он удрал.

– Ты забыл про ненависть на фронте, Гейнц. А я научилась ей здесь, в тылу.

– Я тоже научился. Я не пожалел бы для него пули, но он очень быстро скрылся. Он такой же трус и такой же подлый, как его брат Арнульф, с которым я встретился на фронте.

– Какой брат? Что ты говоришь?

– Они схожи как две капли воды.

– Но ради бога, Гейнц! Мы говорим совсем не о том. Ты ведь приехал с фронта, вернулся домой, ко мне...

– К тебе.

– Надолго?

– Навсегда.

– Тебя отпустили?

– Нет.

– Ты ранен? Без ног? Почему ты не встаешь?

– Я не ранен.

– Что же случилось?

– Я удрал.

– Дезертировал?

– Называй это как хочешь.

– А как ты попал в квартиру?

– Вот ключи, которые я взял на войну. Ты о них забыла?

– А почему сидел без света? Боялся?

– Хотел, чтоб ты увидела меня неожиданно.

– Гейнц, мы опять говорим совсем не о том.

– Я разучился говорить. Не знаю, о чем нам надо вести разговор. Научи меня.

– Нам надо убегать. Сейчас же, немедленно, пока он не привел сюда жандармов или гестаповцев!

– Я не выпущу живым отсюда ни одного из них. Кроме пистолета у меня еще автомат и целый ящик патронов.

– Это глупости, Гейнц. Я не позволю тебе стрелять. Мы сейчас же уедем.

– А ты?

– С тобой.

– Мне еще не верится, что у меня есть Дорис и что она готова стать подругой дезертира.

– Не говори чепухи, Гейнц. Помоги мне взять нужные вещи. Мы попросим у мастера Гартмана мотоцикл, я скажу, что заболела мама и надо немедленно к ней поехать.

– А дальше?

– А дальше поедем к моей тетке. Она живет около Изерлона. Там глухое место, вокруг лес.

– И ты со мной?

– И я с тобой!

Они быстро спустились по лестнице, вышли во двор. Дорис разбудила Гартмана, выкатила из сарайчика мотоцикл, и через минуту ночь спрятала их от людских глаз.

Теперь ночь будет их царством. Дни забудут об этих двоих, загнанных в черные объятия ночи, и люди эти будут благословлять только ночь, свое убежище, спасение и надежду.

Был август 1944 года. Ночь переламывалась надвое между восемнадцатым и девятнадцатым днями этого месяца.

ИЗ ЧЕГО ДЕЛАЮТ ДЕНЬГИ

Так бегать Рольфу Финку не приходилось никогда в жизни. Он еле успевал перебирать ногами, скатываясь вниз по ступенькам. Под коленями ныло, словно кто-то перерезал ему жилы. Финк испуганно оглядывался, не гонится ли за ним страшный унтер с большим пятнистым парабеллумом, и мчался вниз еще быстрее.

Наконец он вылетел из подъезда, вскочил в свой «опель» и нажал на стартер.

Дежурный кельнского управления гестапо, которое переехало из разрушенного бомбой помещения на окраину, куда-то чуть ли не в Оссендорф, выслушал Финка, с трудом удерживаясь от зевков (штурмбанфюрер разбудил его).

– Говорите, дезертир? – переспросил он.

– Да. Дельбрюк, Бензбергштрассе, двадцать семь. Унтер-офицер, дезертировал с фронта, к тому же, как видно, не один. Оружия у него полная квартира. Пистолет, четыре автомата, станковый пулемет,– врал Финк, чтобы напугать гестаповца.

– Он вам показывал это оружие? – дежурный иронически посмотрел на Финка.

– Послушайте,– вскипел тот,– вы что, не верите мне?

– Да нет,– успокоил его гестаповец,– вот только неясно мне одно...

– Что именно?

– Будет ли ждать унтер, пока за ним придут?

– Вы идиот! Не разглагольствуйте, а распорядитесь, чтобы немедленно поехали за ним. Он сейчас расцеловывается со своей женой, которую не видел три года...

– A-а, тогда все понятно,– дежурный догадался, в чем дело.

Финк покраснел. Этот сопляк еще будет над ним издеваться!

– Я забыл представиться,– важно сказал он.– Штурмбанфюрер Финк, начальник особых рот в области Рейнланд – Вестфалия. Честь имею.

– Вы штурмбанфюрер? – Сонливость гестаповца сразу исчезла.– Прошу прощения. Я сейчас дам распоряжение. Через час унтер будет здесь. Если желаете, можете подождать.

– Благодарю. Я спешу. Позвоню вам по телефону,– на ходу бросил Финк, натягивая перчатку.

Он был удовлетворен. Еще не забыли! Помнят еще, что он работал в Берлине, каждый день виделся с Гейдрихом. С тем самым Рейнгардтом Гейдрихом, которого все эти крысы боялись как огня. Не забыли, помнят, Что он был знаком с рейхсфюрером СС Гиммлером, что ему жал руку сам фюрер. Бог мой, на каких сумасшедше высоких вершинах жизни может оказаться человек!

Финк вел свой куцый «опель» по пустынной ночной дороге и вспоминал прошедшие годы. Они казались ему теперь неправдоподобными.

С чего все началось? Ага, вспомнил. Он и Альфред Науйокс удрали с нудных институтских лекций. Здесь, в этом самом Кельне, выпили в ресторане Гертвига коньяку, смешанного с бенедиктином, потом подхватили двух девчонок, потащили их в Дейц и там на самом берегу Рейна изнасиловали. Кто же мог знать, что это дочки какого-то гамбургского туза! Они, видишь ли, приехали посмотреть на Кельнский собор и случайно попали в компанию веселых буршей. Короче говоря, Рольфа и Альфреда схватила полиция, они посидели немного в хмурой, наверно самой страшной в мире, кельнской тюрьме, потом их судили. К тому же судили дважды – один раз дома, в Кельне, а потом еще в Гамбурге, чтобы этот дуралей папаша успокоился. Этому пентюху даже на ум не пришло, что он обесславил своих дочек хуже, чем добрые бурши Финк и Науйокс! В Гамбурге, когда они, выслушав приговор, сидели в задней комнате суда, ожидая, пока приедет за ними тюремная машина, вдруг произошла встреча, которая повернула их жизнь совсем иначе, чем решили судьи, одетые в черные мантии. В комнату быстро вошел высокий светловолосый молодчик в сером костюме, взглянув сначала на Науйокса, потом на Финка, подмигнул обоим и сказал:

– Ничего были девочки, а?

Не ожидая реакции на свои слова, он закинул голову назад и захохотал, хотя видно было, что ему совсем не смешно, потому что он сразу же оборвал смех, словно подавился. Финк понял: незнакомец просто хочет испытать их. Поэтому он не смеялся в ответ, а сидел мрачный, как и раньше. Зато Науйокс, которому вообще было свойственно легкомыслие, захихикал, и это, видимо, понравилось незнакомцу.

Он вытащил из кармана маленькую фанерную коробочку с дешевыми айзенахскими сигарами, открыл ее и поднес сначала Науйоксу, потому Финку:

– Прошу.

У молодчика было породистое продолговатое лицо, голубые глаза, большой красивый нос, маленькие губы, по-детски припухлые, но плотно сомкнутые. Черты лица его были приятны, но красота эта казалась какой-то холодной, неприветливой, что-то портило ее, а что именно, Финк сразу не мог разобрать. Может быть, высокий, сплюснутый с боков лоб незнакомца, или его брови с острыми тонкими кончиками, или большие, как у летучей мыши, уши. А может быть, подбородок, тяжелый как гиря, чуть заметно перекошенный влево. Казалось, после кельнской тюрьмы и двойного суда Финку уже нечего было бояться, однако он испугался. Его пугал этот красивый и вежливый, но в то же время холодный и, наверно, жестокий человек. Чего ему от них надо? И кто он такой?

– Вы мне понравились, ребята,– надкусывая сигару, сказал незнакомец.– Так понравились, что я решил предложить вам одну вещь. Однако прежде всего будем знакомы. Рейнгардт Гейдрих, обер-лейтенант военно-морского флота.

– Вы, случайно, не сын профессора Дрезденской консерватории Гейдриха? – спросил Науйокс, который любил музыку и знал всех немецких знаменитостей.

– О-о, я не ошибся в ваших способностях,– Рейнгардт удовлетворенно похлопал его по плечу.– Вы угадали, юноша! Я действительно сын профессора Дрезденской консерватории Гейдриха, однако пусть меня побьет гром и молния, если я хочу предложить вам заниматься музыкой.