Текст книги "Европа-45. Европа-Запад"

Автор книги: Павел Загребельный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 43 страниц)

Та прибежала, вытирая руки белым фартуком.,

– Ты звал?

– Почему же ты сразу мне не сказала, что у Гильды беда? – спросил Вильгельм.

– Ты был такой усталый, говорил о чем-то своем...

– Ах, прости, пожалуйста, я действительно говорил только о себе. С моей стороны это было просто свинство... Но что у вас, Гильда? Чем вам помочь? Сможем ли мы что-нибудь сделать?

– У нее сегодня украли ребенка.

– Ребенка? Кто украл? Как?

– Не знаю,– сказала Гильда. Зубы ее стучали, и она не в силах была преодолеть дрожь во всем теле.– Я ничего не знаю.

– Но по крайней мере подозреваете кого-нибудь? Где вы живете?

– В Мюльгейме.

– В Мюльгейме! А ищете своего ребенка здесь? Но почему именно здесь?

– Похитил ребенка, по всей вероятности, некий Финк... из виллы-ротонды...– сказала Маргарита.– Ты, вероятно, его знаешь, раз он оттуда...

– Знаю ли я Финка? О небо... Так это он украл вашего ребенка?

– Да. Финк. У него тонкие злые губы и искалеченная рука. Он хвалился, что живет где-то здесь, в Ниппесе, в круглой вилле, в роскошной странной вилле. Поэтому я и прибежала сюда.

Тильда заплакала. Странно, что она так долго не могла плакать. Просто неимоверно, чтобы женщина забыла облегчить свою душевную муку слезами. Теперь она горько плакала, но обильные слезы не помогали. Вильгельм положил ей руку на плечо:

– Успокойтесь, прошу вас. Я знаю, где эта вилла, знаю Финка, знаю всех. Не могу только понять, зачем им ребенок? Это ваше дитя, да?

– Да, то есть нет.

– Я что-то не совсем понимаю.

Тильда вытерла слезы. Надо успокоиться и рассказать этим добрым людям обо всем. И о Дорис, и о советском лейтенанте, и о красной мельничке для кофе, о том, как она бежала по мосту, о реве солдатни... Преодолевая всхлипывания, рвущиеся из груди, прерываясь на каждом слове, Тильда стала рассказывать. Маргарита забыла про свои обязанности, забыла, что ее ждут в пивной, стояла, опершись о дверной косяк, не в силах оторваться от него. Вильгельм слушал спокойно. Он отлично знал, сколь запутанна бывает иногда человеческая судьба, и не удивлялся услышанному, а обдумывал, как лучше и быстрее помочь молодой женщине.

– Скажите,– спросил он ее, когда она умолкла,– а почему вам не пойти сразу к советскому офицеру и не рассказать ему о несчастье?

– Что вы? – ужаснулась Тильда.– Только вчера он привез мне малютку, он вверил ее мне, а я... нет, нет! Он вез эту крошку через всю Европу, чтобы найти людей, близких родителям ребенка. Я поклялась ему, что все сделаю в память Дорис и Гейнца, а теперь... Нет, нет, ни за что!

– Это ваша самая большая ошибка,– сказал Вильгельм.– Надо сразу же идти к советскому офицеру. Вы говорите, он в Берг-Гладбахе?

– Так, по крайней мере, он говорил.

– Будь это ближе, мы пошли бы туда хоть сейчас.

– Ради бога! Не делайте этого! Я не могу показаться ему на глаза! Я не могу сказать ему!

– Я вас уверяю, он все поймет.

– Лучше покажите мне виллу-ротонду. Вы знаете, где она. Проводите меня туда. И больше ничего. Умоляю вас!

Вильгельм вздохнул. Разве он не показал бы ей этой виллы? Разве не проводил бы ее? Но ведь там эсэсовцы, они убьют и ее и его. И каждого, кто сунется туда незваный... В магистрате сидит бывший гестаповец, которого не желает отпускать от себя бургомистр; в развалинах скрывается шайка эсэсовцев, на которых нет никакой управы, ибо власть снова попала в руки нацистов. Замкнутый круг. Безысходность. Кричи, если можешь! Но как они не подумали, что здесь, в Кельне, находится советский офицер? Могли ведь догадаться, зная, что сборный пункт советских репатриантов в Оссендорфе... Надо обратиться к нему. Пускай он поставит перед союзническим командованием вопрос о наведении порядка... Денацификация – об этом сказано в Потсдаме... Почему же здесь ничего не делают? Только к советскому офицеру! Он поможет не одной этой убитой горем женщине, но и им – Вильгельму и его товарищам...

– Поймите, Тильда,– сказал Вильгельм устало.– Если мы пойдем на виллу-ротонду, они убьют вас. Я слишком хорошо их знаю. Они убьют вас, и тем дело кончится.

– Пусть лучше убьют! – простонала женщина.

– Кому же от этого будет польза? Ведь речь идет о спасении ребенка! Тут надо делать все обдуманно. Первым делом обратиться к властям. Мы попросим советского офицера...

– Нет, умоляю вас...

– Позвольте все-таки вас убедить, что...

– Нет, нет, тысячу раз нет!

– Я не вижу другого исхода.– Вильгельм пожал плечами.

Тильда готова была растерзать его за это кажущееся ей равнодушие.

– Неужели вы... неужели вы не немец? – воскликнула она вне себя.

– Моя национальность здесь ни при чем. Чего вы хотите? Чтобы я повел вас на смерть? Поймите, они вас убьют! Я там жил, вместе с ними, они хотели убить и меня, я спасся чудом. Неужели вы не верите мне?

– Вы говорите правду?

– Я всегда говорю только правду.

– И вы советуете...

– Да. Я настоятельно советую вам обратиться к советскому офицеру. Это единственный выход. Он будет действовать через представителей власти. Мы пойдем к нему вместе. Я сам расскажу ему обо всем. Он поймет, ручаюсь вам, он все поймет!

– Ну хорошо. Пойдемте! – Гильда поднялась с места.

– Уже поздно. Мы не успеем до ночи добраться,– заметил Вильгельм.

– Все равно, идемте. Я не могу вернуться без ребенка.

– Переночуете у нас. А рано утром пойдем.

– Нет. Сейчас, только сейчас!

– Нас могут задержать патрули. Не пропустят через мост.

– Пропустят. Я сделаю так, что пропустят. Я все сделаю. Вы пойдете со мной?

– Иди, Вильгельм,– сказала Маргарита, все еще неподвижно стоящая у двери.– Нужно идти.

– А разве я говорю, что не нужно? – усмехнулся Вильгельм и добавил: – Чудные вы, женщины...

Он взял черный клеенчатый плащ, помог одеться Гильде.

– Удачи вам! – сказала Маргарита.

– Спасибо,– ответила Гильда.– Спасибо тебе, Маргарита.

Впервые за сегодняшний день она улыбнулась искренней улыбкой, подошла к Маргарите и поцеловала ее.

– Спасибо, милая!

ОДИССЕЯ ПАНА ДУЛЬКЕВИЧА

Михаил раздвинул стеклянные двери, ведущие из прихожей в маленькую комнатку с круглым столом и четырьмя креслами вокруг.

– Прошу. Проходи, Юджин. Проходите, господин Кауль. Отныне вы с Юджином неразлучны. Как у нас говорят: водой не разольешь.

– А ты здорово устроился тут, черт возьми! – сказал Юджин, вольготно развалившись в кресле.– Садитесь, господин Кауль. Это кресло после тюремных табуреток покажется вам несколько мягковатым, но привыкайте. Вокруг Америка, она привыкла мягко стелить...

– Не забывай, что ты на территории Советского Союза,– усмехнулся Скиба,– хоть и временно, но это все же советская территория.

– Не забывай и ты,– Юджин шутливо погрозил ему пальцем,– что находишься под эгидой целых трех союзнических держав! Недаром же водрузил эту пирамиду с портретами и флагами возле своей резиденции. Кстати, Черчилля пора уже заменить. Где портрет их нового премьера... как его?

– Эттли?

– Пусть будет Эттли. Мне безразлично. Черт белый не хуже черта черного. Мы, например, от своего Трумэна ничего хорошего не ждем... К старику Рузвельту хотя бы уже привыкли. Ну, да он, что и говорить, мозговитый был дед... А новый президент – это все равно что я, Юджин Вернер – лейтенант. Случай. Чистейший случай. Какой-то писарь в высоких штабах решил утешить моих стариков, чтоб не очень убивались по сыну, и записали меня в офицеры. А я выскочил из могилы! И вот – лейтенант! Чудеса! У тебя найдется что-нибудь выпить? Нам есть о чем вспомнить, есть о чем поговорить. Не выпить при таком деле – грех! Ну, так говори – найдется? А то я сбегаю в ближайшую офицерскую лавчонку и чего-нибудь раздобуду.

– Что-нибудь и у нас найдется,– успокоил его Скиба.– Сиди уж, раз попал ко мне в гости. Живым я тебя отсюда не выпущу.

– Такой смерти не боюсь. Раз ты вывел меня живым из ада, теперь смерть из твоих рук не страшна. Как, господин Кауль, страшно умирать? Вы боитесь смерти?

– Я не знаю, что это такое.

– Ну, это уж чрезмерное бахвальство, господин Кауль! Думаете, если сбили меня с ног первым ударом, то уж вам и море по колено? Да я ведь не профессиональный боксер. Всего лишь любитель. Меня больше интересовали курочки, а совсем не бокс. Жаль, что вы не видите, я показал бы вам фотографию своего петуха. Лучшего петуха в Соединенных Штатах. Если мы с вами хорошо поработаем, я повезу вас в Штаты. Вы должны побывать там. Вы не можете себе представить, что это за страна! У нас, в Пенсильвании, была утка с тремя ногами. А в Миннесоте...

– Я был в Штатах,– перебил его слепой.

– Были в Штатах? Когда?

– В молодости. Еще когда занимался боксом. Это было двадцать восемь лет назад.

– К сожалению, не помню вашего приезда. Меня тогда еще не было на свете.

– Пожалуй, утки с тремя ногами тоже не было еще тогда на свете? – не преминул съехидничать Михаил, ставя на стол бутылку коньяка и несколько стопочек.

– Что это за баночки? – скептическим взглядом Юджин окинул стопки.– Разве так пьют в России?

– В России пьют водку, но, к сожалению, сейчас я не могу вам ее предложить. Это уже когда приедешь ко мне домой. Тогда я налью тебе стакан водки, полный, с верхом. Чтобы ты выпил сразу и больше не просил.

– А на закуску?

– На закуску? Соленый огурец и кусок сала положу.

– Бекона?

– Бекон – это не то. Сало. Тебе трудно это объяснить. Неповторимая штука. Все равно как трехногая утка.

– Далась тебе эта утка!

– А сейчас мои ребята приготовят нам шашлык. Кавказский шашлык. У меня тут есть один грузин – он так виртуозно зажаривает, смею тебя уверить, таких шашлыков не пробовал даже ваш президент!

– И мы будем есть шашлык и вспоминать голодные месяцы наших скитаний.

– Вспомнить есть что.

– А пока – давай выпьем. Возьмите стопку, господин Кауль. Сидеть вместе с нами и не пить – это все равно что сидеть в церкви и не молиться. Ну, где же твой шашлык, Михаил?

– Сейчас, сейчас...

И действительно, стеклянные двери раздвинулись, но вместо шашлыка перед ними предстала молодцеватая фигура незнакомого офицера.

Защитного цвета фуражка с четырехугольным жестким козырьком и белым орлом над ним, мундир из толстого-претолстого сукна, бронзовые пуговицы, галифе, лакированные сапоги с высоченными, по колено, голенищами, френч, перетянутый ремнями, большущий пистолет, болтающийся на животе. Усы. И не какой-нибудь там помазок под носом, а настоящие, лихо закрученные кверху усы, спесиво надутые щеки, крепко сжатые губы... Только очки в толстой черепаховой оправе несколько портили воинственный вид офицера и сбили с толку и Михаила, и Юджина, хотя через мгновение они оба вскочили со своих мест.

– Пан Дулькевич!

– А вы думали! Я, я, герои воевать пальцем в сапоге! – сказал майор Войска Польского, протирая одной рукой вспотевшие очки, а другой обнимая друзей.– Я, майор Дулькевич, прошу панство, пся кошчь, до ясной Анельки, фура бочек с горилкой!

– Как вы добрались до нас, пан Дулькевич? – спросил Михаил, когда улеглась радость свидания и они сели за стол выпить за новую встречу.

– Поглядите в окно, и вы увидите мой лимузин с красно-белым флажком. Я теперь амбасадор. Прибыл из самого Лондона! Панство не слыхало про пана Арцишевского? А про пана Миколайчика? Про того понурого фацета со сви-нячими глазками ничего не слыхали? Но ко всем дьяблам! Не буду же я рассказывать вам первый. Я таки майор, а вы оба только лейтенанты, но... пан...

– Пан Кауль,– подсказал Юджин.– Мой помощник. Он немец. Штатский. К сожалению – инвалид. Слепой.

– Сочувствую,– Дулькевич поклонился слепому.– Но как вам нравится? Эти шмаркачи считали, что пан Дулькевич тоже слепой. Что он не найдет их в Европе! Что они спрячутся от него! До ясной холеры! Я нахожу хороших людей, как собачка трюфеля! Ну, добже! Почему вы, пан Скиба, накачиваете нас одним только коньяком? Если у вас нет трюфелей или польского бигоса, то, может, у вас найдется шматок какой-нибудь паршивой буженины?

– Сейчас закусим кавказским шашлыком,– сказал Юджин.

– Думали ли мы тогда о такой роскоши? – Пан Дулькевич даже руками всплеснул.– Коньяк десятилетней давности и кавказский шашлык! То вам не фарамушки!

Принесли шашлык. Это вызвало новую волну восхищения у пана Дулькевича. Он снял очки. Купил их в Лондоне,– глаза уже не те... Конечно, очки не очень подходят к майорскому мундиру, конфедератке и сапогам с высокими голенищами. Но он надеялся вскоре сменить этот мундир на штатский костюм. Жилет, белый или гранатовый, маринерка из мягкого джерси, выутюженные брюки, манжеты, как тогда, у синьоры Грачиоли... Очки придают ему вид дипломата, даже министра, на худой конец. Но сейчас они немного мешали. Особенно слушать... и пить коньяк. И есть вкусный шашлык.

Первым начал рассказывать Скиба. О Риме, о Париже, о боннской переправе и ДДТ, об Аденауэре, о ребенке Дорис, которого он наконец довез сюда и устроил у хорошей женщины. Какая жалость, что они собрались так поздно. Скоро ему уже ехать домой. Как только закончит отправку своих людей, как только добьется, чтобы поставили памятники на могилах павших бойцов – и домой, домой, домой! Ждет не дождется этой минуты. Приглашает их к себе на Украину. На Днепр...

У Юджина было много чего рассказать о Сицилии. Его, сына фермера, прежде всего приводила в восторг чужая природа с ее чудесами и неожиданностями. О службе своей он умолчал. То, что не подлежит разглашению,– нечего об этом и говорить. Сказал, что работает здесь в Military Government. Ничего интересного. Тоже рвется в Штаты. Война окончена, зачем терять драгоценное время и торчать в этой сумасбродной Европе!

Пан Дулькевич пережил целую одиссею. Италия – Лондон– Рейн были только узлами в запутанной сети его скитаний за эти несколько месяцев. В Италии он попал к андерсовцам: как каждый поляк, очутившийся там. Попал к андерсовцам, героям Монте-Кассино, и... увидел, что это за армия! Кой черт! Андерсовцы гонялись за итальянскими девушками; они все вдруг забыли о том, что на свете где-то есть белокурые польки. А еще сдирали со стен объявления и призывы коммунистов-гарибальдийцев. Там были американцы, были новозеландцы, канадцы, но никто так не бегал за длинноногими итальянскими синьоритами и никто не накидывался так на каждое слово, написанное партизанами или гарибальдийцами-коммунистами. Был ли пан Дулькевич когда-нибудь коммунистом? Он вообще никем не был, кроме как коммерсантом. Но коммерсанты привыкли уважать своих коллег, так же как и своих коллег-противников. Кроме того, он насмотрелся, как работали гарибальдийцы. Они очистили половину Италии от бошей, и андерсовцам нечего было и соваться на ту половину, для них там работы не было. Срывать листовки со стен? В чужой стране? Пойти внаймы? Фе! Пан Дулькевич добрался до штаба и напустил там пыли в глаза, заявил, что он посол лондонского правительства и требует перебросить его если не в Польшу, то хотя бы в Лондон. Они запросили Лондон, кажется чуть ли не самого пана Миколайчика. И только тогда посадили на самолет в Риме, на аэродроме Чампино.

– Я совсем забыл...– прервал его Михаил.– В Чампино, на аэродроме, откуда я тоже летел, я встретил... угадайте, кого?

– Роупера! – воскликнул Юджин.

– Откуда ты знаешь? – удивился Михаил.

– Я тоже встретил его. Только не в Риме, а в... в другом месте. По дороге сюда. Стрелял в него. К сожалению, промазал. Война окончилась, а роуперы ходят по земле целы и невредимы. Их даже пули не берут...

Дулькевич посмеивался над их возмущением. Что там Роупер! Что значит шпионская мелкота, смесь криминалистов с лакеями! Байда! Пока он блуждал по гитлеровским тылам, пока умирали варшавские повстанцы, андерсовцы гонялись за итальянскими красотками, арабскими девушками из Ливана, а в Лондоне министры играли в правительство – Польша уже освобождалась, и в Люблине было сформировано настоящее правительство. Пан Миколайчик сдал премьерство Арцишевскому, который, чтобы оправдать существование своего правительства, решил опровергать то, что делало правительство люблинское. Он заявил, что Польше не нужны никакие чужие земли, имея в виду те западные, исконные польские, нынче возвращенные Советской Армией полякам земли. Дулькевич попросился в Польшу, но его отругали, одели в майорский мундир и послали сюда, на Рейн, чтобы он уговаривал поляков, собранных здесь по лагерям, не ехать домой, а ехать к пану Арцишевскому в гости. Он никогда не думал, что на Рейне может встретить столько поляков. В одной английской зоне их собрано около полумиллиона! Лагеря всюду. В каждом городе. Согнали сюда поляков со всех восточных немецких территорий. Первые слова освободителей были: «Не имеете права ехать на восток. Оставайтесь на месте или же отправляйтесь на запад. Кроме этого, можете заниматься чем угодно». Ах, с советскими людьми было то же самое? Но о советских людях заботились. Их опекали. О поляках не заботился решительно никто. Люблинских представителей сюда не пускали. Лондонские не делали ничего решительно. Поляки оказались без всякой цели, без всякой опеки, без руководства. Цель была одна – Родина! Но она осталась за плечами. Отделяли солдат от офицеров, вжешьньовцев от штатских. К каждому офицеру прикрепляли ординарца, чищибута, гонца и дьябл его знает кого еще! Началась муштра, дефиляда, начались расспросы. Целые комиссии из польских офицеров и офицеров союзнических. Вызывали по одному, заставляли заполнять какие-то карточки, спрашивали: «Хочешь ехать в Польшу?» А тому, кто хотел, паны офицеры говорили: «Ты рассчитываешь попасть в Польшу? А в Сибирь не хочешь? Польши давно не существует. Там большевики! Если хочешь жить, слушай нас...»

Он приехал, когда все уже было кончено. Военная миссия в Бад Зальцуфлен издавала газету «Слово Польське» по пятидесяти оккупационных пфеннигов экземпляр; там расписывались чудеса про Америку и Канаду, где поляков ждали золотые прииски и очаровательнейшие в мире леса. В Польшу не пускали никого. Кто заявлял, что хочет ехать домой, рисковал проторчать на Рейне всю жизнь... Зато тем, кто склонялся к Америке... но и это тоже было липой. Врачебная комиссия требовала стопроцентного здоровья. Квалификационная комиссия выпытывала обо всем начиная с колыбели и кончая гробом. «Ах, пан женат, имеет троих детей? Что ж он считает, что американцы будут кормить его детей? Пускай пан сидит здесь и получает посылки от ЮНРРА. Не будет ЮНРРА, будет ИРО^[65], пусть пан не кручинится. Желаем счастливого сидения.Пан не женат? Ах, панська женка осталась в Польше? То, может, пан хочет поехать в Америку только для того, чтобы жениться еще раз и там оставить свою жену? Это глупости пан задумал, пускай лучше он посидит здесь, на Рейне. А, пан был безработным в Польше? То пан – просто лодырь. Америка в лодырях не нуждается. Пускай пан остается на Рейне».

Пан Дулькевич попробовал добиться у союзников, чтобы они предоставили транспорт для отправки тех, кто хочет вернуться домой. Ему терпеливо разъяснили, что раз он приехал из Лондона, то в крайнем случае может туда вернуться, но о выезде в Польшу пусть и не думает даже для себя, не говоря уже о тех, что сидят в лагерях. Но они не знают пана Дулькевича! Не знают, что он исходил Германию вдоль и поперек собственными ногами, не имея даже лимузина! Не знают, что у Дулькевича есть нюх. Он сразу вынюхал, что где-то здесь находится советский офицер. Кто мог думать, что это сам пан Скиба! Но теперь они снова все вкупе, и им не страшны никакие дьяблы. Страна может иметь два, даже двадцать два правительства. Но не могут эти правительства разорвать между собой одного человека. Он, пан Дулькевич, не даст себя разорвать. Приехал просить помощи у советского офицера, а напоролся на пана Скибу. Разве это не вспаняле^[66]!?Да еще и пана Юджина встретил, который уже дослужился до лейтенанта, фуру ему бочек горилки с перцем!

– На вашем месте,– сказал Скиба,– я бы сел в свой лимузин и рванул прямо в Варшаву.

– У пана тоже стоят во дворе лимузины, однако же пан сидит тут?

– Я выполняю задание своего правительства, а вы игнорируете тех, что вас сюда послали.

– Игнорирую – не то слово!

– Тем более.

Вошел Попов. Все взгляды устремились к нему. Юджин и пан Дулькевич не знали, что это переводчик, они видели форму капитана канадской армии, и на их лицах отразилось удивление. Еще и канадец! Целый интернационал. Это начинало походить на их «Сталинград».

Попов поздоровался, и Михаил отрекомендовал его.

– Вы тут упоминали о канадских золотых приисках, пан Дулькевич,– шутя обратился он к майору.– У нашего Попова есть веские тому доказательства. Он вам может даже презентовать несколько крупинок настоящего золотого песка.

– С удовольствием,– подходя к Михаилу, сказал Попов. Он наклонился к своему командиру и тихонько сказал: – Там к тебе двое немцев. Мужчина и женщина. Говорят – неотложное дело.

– Я сейчас,– сказал Михаил, но, поглядев на Юджина, вспомнил, как тот утром был у бургомистра, и, убежденный, что ничего особо секретного у этих немцев быть не может, сказал Попову: – Впрочем, пригласи их сюда.

В комнату вошли Гильда и Вильгельм. Плащи они оставили в передней, но свежий запах дождя принесли с собой, и от этого запаха они казались моложе, особенно Гильда, в которую вонзились глазами и Юджин и пан Дулькевич. Не часто увидишь такую красивую молодую женщину.

А она, еще с порога завидев Михаила, подбежала к нему, всхлипывая и заламывая руки:

– Господин лейтенант... Михель... Это я виновата... Это только моя вина...

Вильгельм почувствовал, что надо выручать растерянную и смятенную женщину, но тут взгляд его упал на кресло, где сидел слепой Кауль. Он сидел спокойно и пил коньяк, безошибочно находя бутылку, стоящую на столе, и курил сигарету за сигаретой, доставая их из пачки, положенной перед ним Юджином. Вильгельм онемел. Он знал, что достаточно ему раскрыть рот и произнести хоть одно слово, как Макс его сразу узнает. Как он сюда попал? За кого выдает себя? Нужно выяснить все немедленно, прежде всего выяснить, а уж после этого рассказывать о вилле-ротонде, о Финке и ребенке, похищенном им.

– Прошу прощения, господа, – сказал он, – но я хотел бы задать несколько вопросов господину Каулю, которого здесь вижу. Вы узнаете меня, господин Кауль?

– А почему я не должен узнать тебя, Вильгельм? – хрипло засмеялся Кауль. – Странно другое, как это ты еще меня узнал? Разве ты не поклялся навсегда забыть слепого Кауля после того, как его посадили в тюрьму?

– Вы знакомы? – удивился Юджин.

– Немного. Господин Кауль в свое время приютил меня.

– А потом его приютила тюрьма. Но все выяснилось, с господина Кауля сняты все подозрения, теперь он мой помощник, так что если вы пришли по делу господина Кауля, то я вынужден вас разочаровать...

Тем временем Гильда собралась с духом и поведала без утайки Михаилу все, что произошло. Скиба побледнел от негодования.

– Неужели это правда?

– К сожалению, правда, – сказал подошедший к ним Вильгельм. – Я знаю этих людей. Их, кстати, знает и присутствующий здесь господин Кауль. Они взвели поклеп на него...

Макс пошевельнулся, но ничего не сказал.

– Что ж теперь делать? – спросил Скиба и обвел всех растерянным взглядом. – Что делать?

– Но к дьяблу, Панове! Мы ведь ничего не знаем! – крикнул пан Дулькевич. – Я требую рассказать нам все. А к тогда мы решим, что делать. Мы найдем даже дыру в целом, если будет нужно.

Вильгельм рассказал о похищении ребенка и о вилле-ротонде во всех деталях, которые ему были известны.

– Надо ехать к бургомистру, в Military Government,– сказал Михаил.– И немедленно. Юджин, ты поможешь мне?

– Что за вопрос! Мы поставим всех на ноги, но ребенка найдем! Подумать только, он окрашен моей кровью! Я найду малютку даже под землей!

Он обращался к Михаилу, а смотрел на Гильду. Не мог отвести от нее глаз. Еще никогда не встречал женщины, которая так сразу вошла бы ему в душу. Не отставал от него и пан Дулькевич. В нем боролись партизан и кавалер, когда он смотрел на эту хорошенькую немку, а старая партизанская душа бунтовала и противилась: требовала немедленных действий.

– Какого дьябла Military Government!—запальчиво вскричал он.– Что мы, сами не можем справиться с какими-то тремя зашмарканными эсэсовцами? Фур да то все! Что я, плохо стреляю из пистолета, что ли?

Попов поддержал Дулькевича:

– Я сам поеду туда и выкурю их из этой виллы без чьей-либо помощи, – заявил он. – Зачем терять время! Мало ли что может быть? Ночью они куда-нибудь смоются, ищи тогда ветра в поле!

– Партизанщина нынче нежелательна, – возразил Михаил. – Надо действовать через власть. К тому же нельзя рисковать жизнью ребенка. Не сомневаюсь, что эсэсовцы подымут стрельбу. Нет, нет, действовать нужно иначе. Мы с Юджином сейчас поедем в Military Government.

– Чего же ждать? – разошелся пан Дулькевич. – Панночка так нервничает. Целую ручки, пани, счастлив нашим знакомством... Нужно прендко ехать в виллу и забирать ребенка. А тех фарамушков – в тюрьму! Потом пускай разбираются, кто они такие. Пан Вернер! Вы ведь здесь хозяин, до ясной холеры!

– Черт побери! – неуверенно пробормотал Юджин. Ему не хотелось прослыть в глазах Тильды трусом, но в то же время он понимал, что участвовать в первой попавшейся авантюре, никого не поставив в известность, не имеет права по долгу своей службы. Проклятая миссия торчала у него на шее. Сковывала каждое его движение!

– Конечно, я тоже за то, чтобы засунуть за решетку этих бандюг и отвоевать малютку,– сказал он, колеблясь,– но... такая ситуация... Это уже, собственно, не наша зона, а английская. Выходит, мы как бы гости. Следовало бы известить власти. Я возьму «джип» с автоматчиками. Так оно будет лучше.

– Пан попросту мандражист и трус! – в ажиотаже подскочил к нему пан Дулькевич.

– Тут есть люди, которые могут опровергнуть ваши слова, – спокойно возразил Юджин, выразительно посмотрев на Михаила.

– Пан Скиба также трусит! – взвизгнул пан Дулькевич.

– Начинаются старые штучки! – через силу улыбнулся Михаил. – Много разговоров и мало дела. Мы с Юджином едем. Вам поручаем Тильду. Вы поедете с нами, Вильгельм? Проведете нас потом на виллу?

– Это мог бы сделать и я, – подал голос Кауль, – но, к сожалению, я еще не приучился к машине. Привык мерять кельнские улицы пешком.

– Вы останетесь здесь, – сказал Юджин. – Мне не хотелось бы беспокоить еще и вас.

– Ну какое же это беспокойство. Мне ведь, собственно, безразлично, день или ночь...

– Сделаем так, как советует Юджин, – решил Михаил. – Итак, господа, ждите нас. Часа через два мы будем здесь. Не волнуйтесь, Тильда, все будет хорошо.

– Ох, если бы... – пролепетала женщина.

СКВОЗЬ АВТОМАТНЫЙ ПРИЦЕЛ

– Заткните ему рот, Финк, чтобы он наконец замолчал. Надо быть круглым идиотом, чтобы красть эту переносную сирену!

– Вы же знаете, господин бригаденфюрер, что я хотел как лучше...

– Вы хотели. Легчайший способ обратить на себя внимание – взять на руки этого загаженного, орущего младенца и переться с ним мимо американских патрулей!

– Повторяю, господин бри...

– Сколько раз повторять вам, господин Финк, чтобы вы называли меня Шнайдером! Всю жизнь я имел дело с идиотами и тупицами, но такого тупицы не встречал еще никогда!

– Вы несправедливы ко мне, господин бри... господин Шнайдер, я хотел сказать.

– Несправедлив? Нет, вы видели? Господин Лаш, что вы можете сказать на эту дерзость, смешанную с нахальством?

– Ничего, – последовал унылый ответ.

– Как это ничего? Перестаньте лакать коньяк и отвечайте, если вас спрашивают старшие. Что вы можете сказать о нашем молодом друге?

– Это зависит от того, как смотреть на дело.

– То есть на Финка?

– На человека. Я имею в виду взгляды на человеческую природу вообще.

– Выкиньте свои взгляды псу под хвост! Единственно правильный взгляд на людей – сквозь автоматный прицел. Где ваш автомат, Лаш? Вы приготовили его?

– Мы ведь договорились, что я понесу ребенка.

– Ребенка мы оставим здесь. В такой сирене я не нуждаюсь.

– А как же...

– Оставим здесь. Пусть орет.

– Это негуманно.

– Что, что?

– Я сказал: негуманно.

– Ах, вы гуманист, господин Лаш? Я, правда, не знаю, что это такое, но догадываюсь, что вам жалко этого визжащего поросенка. В таком случае возьмите ребенка за ноги и трахните головой о стенку. Проверенный способ. Действует безотказно.

– Я цивилизованный человек и не позволю, чтобы вы говорили в моем присутствии о таких вещах.

– Ах, вы цивилизованный человек? А вспомните, что вы делали год назад? Скольких убили вы в Лондоне своими цивилизованными ракетами? Вспомните, как вынимали глаза у партизан? У русского партизана, помните?

– Я действовал по принуждению.

– Вот и отлично. И теперь будете действовать по принуждению.

– Достаточно того, что вы держите меня в этой западне.

– А вам не терпится рвануть к американцам? Продаться им! Вы хотели бы забыть о будущем Германии. О будущем нашей Германии!

Бригаденфюреру Гаммельштирну страшно хотелось называть на «ты» двух своих компаньонов – и Финка и Лаша, но он сдерживался, считая почему-то, что грубая брань и фамильярное солдафонское «ты» сломают эту неуловимую грань между ними, разрушат ту ступень, на которой он возвышался над ними обоими, сблизят всех троих, смешают– и тогда он утратит власть. А власть была ему необходима, чтобы гонять за добычей Финка и держать подле себя Лаша, не упустить его, не дать сбежать к американцам.

– Мы еще будем маршировать в страну наших врагов, – пробормотал он, – мы еще дождемся дня расплаты. А пока что нам следует уйти отсюда.

– На дворе страшнейший ливень, – сказал Лаш. – Вы разве не слышите?

– Тем лучше! Разве ливень помеха?

– Яволь!

– Бросьте вы свое «яволь», отвечайте по-людски. Мы теперь прежде всего люди. Самые свободные люди в Германии. Неужто может остановить истых немцев какой-то там ливень?

– Мы собирались идти завтра днем,– напомнил Финк,– с ребенком. Напрямик через мост. Я уже нашел двух женщин, которые будут нашими попутчицами до того берега.

– Пришлете своим знакомым женщинам по ладанке с крестиком, когда будете сидеть в монастыре. Я не желаю ждать до завтра. Мне кажется, что проснулся весь Кельн от этого свинячьего крика. Успокоите вы наконец этого щенка?

– Я ничего не могу сделать.

– Дайте ему соску или что там...

– Он выплевывает соску, а молока у меня нет.

– Дайте ему коньяк. Окуните в коньяк соску и заткните ему глотку.

– Это идея...

Финк наклонился над ребенком, но малютка закричала еще громче, еще отчаяннее.

– Нет уж, лучше оставьте ее, пускай кричит, как кричала!– не вытерпел Гаммельштирн.– Собирайтесь! Живо! Лаш, где автомат?

– Но ведь мы договорились...

– Опять на колу мочала... Ребенка мы оставляем здесь. Какой дурень носится по ночам с детьми по оккупированному городу? Финк, пойдите в комнату и выгляните, как там дождь? Двери открывать не нужно. Выгляните в окно. Ребенка мы положим здесь.