Текст книги "Европа-45. Европа-Запад"

Автор книги: Павел Загребельный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 43 страниц)

В коридоре загремели ключи. Замок щелкнул почти неслышно: в соответствии с инструкцией он был отлично смазан. Надзиратель стал на пороге и, забыв о своей усмешке, сказал совсем чужим, несвойственным ему голосом:

– Пойдем...

Выпустил Дорис в коридор и пошел впереди, нарушая этим тюремный порядок, который обязывал надзирателя ни-когда не поворачиваться спиной к арестанту. Они пошли не вниз, как всегда, когда надо было ехать на допрос, а вверх и оказались в коридоре, застеленном ковровой дорожкой. Надзиратель открыл какую-то дверь, что-то буркнул и исчез, чтобы никогда больше не появляться в жизни Дорис.

Она плохо понимала то, что происходило дальше. Ей что-то говорили, куда-то вели, она перешла дно тюремного колодца-двора, забетонированное дно, брошенное на большую глубину между отвесными бетонными стенами тюремных блоков. Потом ей снова что-то говорили уже в воротах, даже смеялись,– и Дорис очутилась в разрушенном городе, среди гор битого кирпича, обломков железа, среди засыпанной каменными обломками улицы. Она очутилась на свободе, ее выпустили, ей можно было возвращаться домой!

«Слава богу, что хватило сил ничего не сказать им о Гейнце», – пронеслось у нее в голове, и, в последний раз оглянувшись на каменные громады тюрьмы, она почти бегом бросилась прочь, подальше отсюда.

Завыла, заплакала сирена воздушной тревоги, уличка, по которой шла Дорис, сразу наполнилась тысячами людей, которые появились неизвестно откуда, словно из-под земли. И все это побежало, толкаясь, молча поглядывая на небо,– побежало дальше, вниз, туда, где чернели гигантские конусы собора.

– Куда это все бегут, в собор? – спросила Дорис какого-то человека, кажется солдата, который больно толкнул ее в бок.

– Кой черт в собор! – крикнул тот. – В убежище!

Поток людей внес в бомбоубежище и Дорис. Длинные тесные штольни были уже набиты людьми. Люди сидели на дощатых лавках под стенами, толпились в проходах, дрожащие, испуганные. Маленькие электрические лампочки чуть тлели под потолком. Дорис села у стены, и сразу же лампочки погасли. Люди зашумели, закричали, кто-то заплакал, кто-то выругался. Где-то неподалеку визгливый голос, пытаясь перекричать всех присутствующих, без конца повторял бесстыдные, жестокие слова: «По приказу фюрера пятнадцатилетние мужчины, которые оставили свои войска и прячутся в бомбоубежищах, должны быть немедленно расстреляны, как только их найдут». Кто-то свистнул, кто-то шикнул, кого-то, кажется, били, – раздался крик. Плакало где-то далеко дитя. И над всем этим господствовал визгливый, жестокий голос: «...фюрера... пятнадцатилетние... расстреляны... пятнадцатилетние... расстреляны...»

Когда кончилась тревога, Дорис выбралась на поверхность и побрела мимо руин. Вокзал, который прятался когда-то в тени собора, был уничтожен. Поезда на ту сторону Рейна не шли – эшелоны приходили лишь оттуда, везли и везли что-то для битвы, которая разгоралась, пылала где-то во Франции, а может, уже и на немецкой земле. Дорис пошла к мосту Гинденбурга. Когда-то перед мостом стоял памятник старому фельдмаршалу. Бомба разнесла его. Осталась только задняя бронзовая нога лошади. По мосту валом валили толпы беженцев. Они бежали с левого берега на правый так, словно здесь, на левом, была не Германия. Они везли на тачках все, что могли вывезти, и несли на плечах столько, сколько могли поднять. Германия бежала от самой себя и не могла убежать.

Попасть на какую-нибудь машину, чтобы доехать до Дельбрюка, нечего было и думать. Дорис пришлось добираться пешком.

Уже вечерело, когда она наконец пришла к своему дому. На лестнице остановилась на миг, подумала, не заглянуть ли к Тильде, но почувствовала, что у нее едва хватит сил подняться еще на один этаж.

Дома было тихо, спокойно. И поэтому, несмотря на усталость, Дорис стала убирать в комнатах.

Звонка она не ожидала, сначала даже не сообразила, где это звенит. Потом поняла: кто-то пришел, надо открыть.

За дверью стояло нечто теплое, ароматное, молодое.

– Гильда!

– Дори!

Они обнялись и замерли на какое-то мгновение. Потом Дорис посмотрела на Тильду и увидела, что голова соседки забинтована.

– Что с тобой?

– Глупости! Это все прошло. Главное, что тебя выпустили. Я услышала шум наверху и сразу же... Ах, я и забыла! Знакомься, Арнульф...

Дорис смотрела на мужчину, который стоял позади Тильды. Высокий, гибкий фельдфебель во всем новеньком, напудренный и напомаженный.

– Арнуульф? – Дорис отступила на шаг. – Арнульф Финк? Может ли это быть?..

Теперь настала, очередь, удивляться Тильде. Она быстро повернулась к фельдфебелю, уколола его взглядом, воскликнула:

– Ты сказала – Финк? Снова Финк? Что это значит?

– То, что и должно означать, – все так же усмехаясь, сказал фельдфебель. – Я действительно Финк. Арнульф Мария Финк, без всякой подделки.

– Дори, – прошептала Гильда, – Дори, что же это такое?

– Я ничего не понимаю, – пожала та плечами, – ведь это ты привела его. Как он здесь оказался? Еще месяц тому назад он был на Восточном фронте. Это единственное, что я знаю...

Арнульф развел руками, как наседка крыльями, и весело сгреб женщин, подтолкнул в комнату.

– Фронтовиков в коридорах не принимают! Защитников фатерланда надо приветствовать как дорогих гостей. Мы слишком долго мерзли в России, чтобы не погреться около домашнего тепла, сбереженного для нас немецкими женщинами.

Дорис почувствовала какое-то странное равнодушие. Слишком часто обрушивались на нее за последний месяц неожиданности.

Зато с Тильдой происходило что-то непонятное. Она бледнела все заметнее, неудержимо, словно кто-то невидимый пил из нее кровь. Как это она не догадалась! Гильда отступала от Финка-младшего, вглядываясь в его напудренное лицо своими зелеными глазами. Казалось: дай в руки ей оружие – и она убьет этого фельдфебеля.

Она все так же отступала и в комнате. Наткнулась на стул, медленно села на него, еще раз взглянула на Финка, потом на Дорис, снова на Финка.

– Когда же будет нам покой от этих Финков? Дори! Они издеваются над нами, убивают нас и приходят снова.

Арнульф сначала растерялся от такого приема, но через мгновение овладел собой, сел к столу, достал коробку сигарет и закурил.

Дорис молчала. Финк, пыхтя сигареткой, сказал:

– Вас обидел мой братец Рольф? Но при чем здесь я? Уверяю вас, что я на его месте этого не сделал бы. Такие прекрасные женщины... Рольф просто животное. Он этим всегда отличался...

Заметив, что Дорис пристально смотрит на его сигаретку, Арнульф поспешно погасил ее и обратился на этот раз уже к хозяйке:

– Прошу прощения. Я должен был просить разрешения закурить...

Дорис молчала.

– Конечно, фронт наложил известный отпечаток на наши души, – продолжал болтать Арнульф. – Постоянное соседство со смертью... кровь... Однако командование позаботилось о поддержании черт благородства, которыми всегда отличался немецкий солдат. Например, в Польше нас всегда размещали в домах с таким расчетом, чтобы на каждого приходилась молодая женщина...

При этих словах Дорис быстро подошла к двери и показала на нее рукой:

– Пошел вон отсюда!

Голос у нее был звонкий и властный. Арнульф даже поднялся от неожиданности.

– Слышишь! Немедленно убирайся отсюда!

– Дори...

Гильда подняла голову. Она смотрела то на Дорис, то на Финка.

– Ты хотел выдать моего мужа, теперь пришел, чтобы выдать меня? Вон отсюда, гадина! Я не боюсь тебя! Я только что вышла из гестапо. Меня отпустили! Ты опоздал! Ну!

– Правильно, Дори, – поддержала ее Гильда. – Если у нас нет силы, то у нас еще осталась гордость. Гони отсюда эту сволочь!

– Однако, Дори, – начал было Финк опять, – я совсем не выдавал Гейнца... Наоборот...

– Иди! Слышишь, что я сказала?

В этот вечер, казалось, не будет конца неожиданностям. Щелкнул замок. Входная дверь скрипнула, по коридору прошаркали чьи-то шаги, и на пороге комнаты появился начальник квартала Рекнагель. Злорадство было в его скрипучем голосе:

– Проверка документов. Фельдфебель, оружие на стол. Буду стрелять без предупреждения.

Для Финка это было спасением от позора, поэтому он с радостью достал из кобуры браунинг и положил его на стол.

– Фройляйн Сак, – сказал Рекнагель, заметив взгляд, брошенный Тильдой на браунинг, – предупреждаю вас...

– Может, вы проверите мои документы? – насмешливо спросила его Гильда.

– К сожалению...

– Или посадите в тюрьму? – издевалась она.

– Я бы с превеликим удовольствием сделал это, фройляйн Сак, но, к сожалению, ваше знакомство... Кроме того, великой Германии еще будут нужны красивые женщины, хе-хе-хе!.. Ваши документы, фельдфебель. Сюда, сюда, пожалуйста. Не буду же я ходить к вам...

– А Дорис? Вы посадили ее в тюрьму, хоть она красивее меня! – не отставала Гильда.

– Фрау Корн уже на свободе, слава богу... Мы решили не делать исключений. Все красивые немецкие женщины должны быть на свободе. Черт! Фельдфебель, что это у вас за маршбефель?^[36]Вы едете в расположение самого группенфюрера Кюммеля?

– Как видите, – Арнульф пожал плечами.

Рекнагель почесал голову:

– Но на вас форма вермахта, а не СС...

– Это уже не ваше дело, – весело сказал Финк. Он надеялся хотя бы частично реабилитировать себя перед женщинами, поиздевавшись над этим недалеким защитником порядка и закона.

– А почему вы оказались в этой квартире? – допытывался Рекнагель.

– Это тоже не ваше дело!

– Это мое дело! – заревел начальник квартала. – И я доказал бы тебе, сморчку, что дело это мое, если бы у тебя не было маршбефеля к группенфюреру Кюммелю...

– В этом и все дело,– Финк свистнул.– И вам при-дется убираться отсюда с тем, с чем и пришли.

– Но-но... – погрозил ему пальцем Рекнагель. – Ты тоже пойдешь отсюда вместе со мной.

– Почему бы это?

– А я тебе сейчас скажу... Бери-ка свою пукалку и иди сюда. Быстренько!..

Рекнагель отошел от двери и шепнул Финку на ухо.

– Правда? —удивился тот.

– А ты думал!

Финк вдруг взглянул на Дорис и умолк. Одним прыжком он подскочил к столу, схватил пистолет, нахлобучил фуражку и побежал за Рекнагелем. На пороге он обернулся к женщинам.

– Запирать дверь на ключ изнутри не стоит, – сказал он ни с того ни с сего. – Все равно откроют, захватят ключ «лягушкой».

– В Германии не может быть закрытых дверей,– послышался голос Рекнагеля.

Только теперь Дорис окончательно сбросила с себя оцепенение. Она подбежала к двери и крикнула в коридор вслед начальнику квартала и фельдфебелю:

– Зато в Германии есть души, закрытые для вас навеки! Слышите, вы!..

РАКЕТА! РАКЕТА!

С востока наплывал рассвет. Злой ветер отталкивал его, не пуская в дюны, но бледный свет упрямо пробивался сквозь слоистые черные тучи.

От этого света убегало по узеньким рельсам черное четырехугольное существо. Оно гремело колесами по твердым стальным рельсам, гремело и рычало мотором, стреляло в лицо рассвету черным маслянистым дымом.

Дрезина «рапид» неслась на запад по проложенной среди сосен колее. В дрезине, в удобных креслах, сидели усталые суровые бойцы партизанского отряда «Сталинград». Между Михаилом и Юджином горбил спину группенфюрер фон Кюммель. У него был вид человека, над которым учинили несправедливое насилие. Ночные гости повели его на станцию, заставили вызвать начальника, потребовать дрезину и теперь везут туда, куда никто, кроме засекреченных сотрудников, не имел доступа. Возле моториста сидит одноногий красноголовый дьявол, который знает здесь все, и наблюдает, чтобы шарфюрер ничего не сделал с дрезиной. Остальные окружили его, барона фон Кюммеля, дышат на него ненавистью и презрением.

Барон огляделся. Та же самая дрезина, в которой он объезжал огневые позиции. Прекрасный салон. Стены облицованы красным деревом. Тяжелые красные занавеси на окнах. Кресла обиты красным муаром. Ковер на полу. И среди всей этой роскоши – неизвестные оборванцы. Один из них надел фуражку и плащ штурмбанфюрера Финка, а другие красуются в шинелях шарфюреров, которые позорно проспали все на свете, даже своего генерала... Привычная обстановка вернула барону его апломб.

– Кто вы? – хрипло спросил он Михаила.

Придерживая на голове высокую, но тесную офицерскую фуражку Финка, Михаил ответил:

– Партизаны. Об этом можно бы догадаться.

– Здесь не может быть партизан, – безапелляционно заявил группенфюрер.

– И все-таки они есть! – засмеялся Юджин.

– Вы не имеете права творить надо мною насилие! Это нарушение законов войны.

– Что же это за законы? – поинтересовался Михаил.

– Гаагская конвенция. Сопротивление населения войскам противника допускается лишь до тех пор, пока страна не оккупирована. Но никак не после оккупации,– пояснил барон.– Международное право запрещает партизанить населению стран, которые подписали капитуляцию.

– А если наши страны не подписали капитуляцию? – поинтересовался Михаил.

– Голландия капитулировала еще в сороковом году.

– А Советский Союз? Разве он тоже капитулировал?

– При чем здесь Советский Союз?

– А при том, что перед вами – офицер Советской Армии.

– Вы советский офицер?

– Да. А рядом с вами – сержант американской армии. Не правда ли, Юджин?

Юджин широко ухмыльнулся.

– О да, – сказал он. – Тысяча раз да!

– А сзади – сержант английской морской пехоты Клифтон Честер, – продолжал Михаил. – И майор Войска Польского Генрих Дулькевич, и французский капрал Раймонд Риго, итальянский берсальер Пиппо Бенедетти, чех Франтишек Сливка, унтер-офицер вермахта Гейнц Корн...

– Святое распятие! – пробормотал группенфюрер.– Здесь собрался целый интернационал! Но среди вас нет голландцев! Какое вам дело до того, что делается в этой стране?

– Вы ошибаетесь, генерал, – спокойно проговорил Михаил. – И голландцы среди нас есть. Вон там, рядом с водителем, сидит голландский гражданин Якоб Ван-Роот, у которого вы убили дочь.

– Я не убивал ничьей дочери!

– Ее убили фашисты, а вы тоже фашист.

– Я национал-социалист. Фашисты только в Италии.

– Это игра слов. Суть – одна.

– Мы боремся с врагами открыто. Мы цивилизованная нация, которой противно убийство людей вне боя,– сказал группенфюрер.

– Может, надо было послать вам вызов на поединок? – смеясь, спросил Михаил. – Или подойти к Хогсварту и окружить его со всех сторон силами нашего отряда? Мы действуем так, как нам подсказывают обстоятельства.

– Нельзя пренебрегать законами войны только на том основании, что их неудобно придерживаться! – Группенфюрер повысил голос.

– А можно навязывать войну людям, которым она не нужна? Можно разрушать целые страны и уничтожать целые народы? Можно убивать пленных, женщин и детей?

– Я ничего не знаю о таких убийствах. Я солдат.

– Не врите. Не прячьтесь за слово «солдат» – вы все знаете! Только освободительные, справедливые войны ведутся солдатами, бандитские, захватнические войны – это дело министров и генералов. А кончится война – и все ваши генералы будут кричать, что они только солдаты, что они подчинялись приказу, выполняли обязанность. Но разве может быть обязанностью для цивилизованного человека – посылать эти ужасные ракеты на города, где живут миллионы беззащитных женщин и детей?

– Я отказываюсь разговаривать с бандитами! – группенфюрер отвернулся от Михаила.

– Не мы первые начали этот разговор, генерал, – возразил Юджин.

– И не называйте нас бандитами! – сквозь зубы сказал Михаил. – Мы прошли пол-Германии и не взяли там даже банки консервов! Голодные, загнанные, замученные, мы прошли через леса и горы только для того, чтобы уничтожить этот ужас – ракеты, которые вы посылаете на беззащитные города. И мы уничтожим эти ракеты!

Группенфюрер молчал.

– Вы сделаете все, что мы прикажем, – продолжал Михаил. – Сразу же по приезде вызовете к себе начальника ракетной базы и прикажете ему выстроить весь личный состав без оружия для срочных работ. Ясно?

– Я отказываюсь выполнять этот приказ.

Фон Кюммель вскинул голову. Тогда Юджин взял его за локоть. Он нажал на генеральской руке одну-единственную жилку. Маленькую и тоненькую жилку, которой не видно, даже если рука голая. Генерал зарычал. На губах у него выступила пена.

– Я прикажу капитану Либиху, – прохрипел он.

Никогда не думал фон Кюммель, что человеку может быть так больно. Никогда не думал, что его самоуверенность и гордость могут развеяться от одного прикосновения чьей– то руки к его локтю. Какими незначительными представились группенфюреру фон Кюммелю все его громкие победы сейчас, когда он вплотную приблизился к той вехе своего пути, после которой все победы и все поражения ничто.

Животная боль и тупая покорность – это было все, что осталось группенфюреру фон Кюммелю.

Дрезина мчалась сквозь ночь. Уже остановившись, она еще вся дрожала, словно собиралась бежать дальше. Михаил и Юджин вывели генерала. За ними сошли партизаны. К дрезине спешили люди.

Фон Кюммель поморщился от острого луча фонарика. С левой стороны он чувствовал у сердца дуло пистолета, на правом локте лежала рука Юджина, которая могла в любую секунду сомкнуться стальными тисками.

– Погасите фонарик!—резко приказал группенфюрер.– Передайте капитану Либиху, что его вызывает группенфюрер фон Кюммель. Быстро!

Капитан появился через несколько минут. Неясная группа вооруженных людей темнела перед ним. Впереди между двумя эсэсовцами стоял группенфюрер фон Кюммель. Капитан щелкнул каблуками.

– Капитан, – голос фон Кюммеля был бесцветен, – немедленно выстройте всех людей. Без оружия. Я хочу по-просить их сделать срочную работу. Выполняйте.

Капитан повернулся на месте и исчез за соснами. Михаил и Юджин повели вслед за ним группенфюрера. Партизаны по одному разошлись полукругом, охватывая ракетную базу со всех сторон.

Высокие сосны, голые и стройные, как корабельные мачты, стояли перед ними. Бешеный ветер гудел в вершинах океанским прибоем. Ветер свистел в гигантских цветах из колючей проволоки, что расцветали между соснами, как зловещий папоротник в ночь на Ивана Купалу.

– Они похожи на бурбонские лилии, – прошептал француз.

За океанским прибоем сосен, за бурбонскими лилиями колючей проволоки спокойно белела четырехугольная бетонная площадка. Четырехугольник был холодный, как арктическое ледяное поле. Острыми краями он врезался в гибкие тела сосен, и они склонились над ним. И там, где сходились пышные хвойные опахала, соединяя кусок брошенного на землю бетона с насупленным, ветреным небом, стоял гигантский серый карандаш.

– Это она! – сказал Клифтон Честер, и никто не спросил, что именно он имеет в виду.

Все знали: перед ними ракета.

Так вот оно, самое преступное место на земле! Здесь, на этом залитом бетоном квадратике, высится новое оружие, которым фашисты пугают весь мир. Вот он, огненный карандаш, который впишет на скрижали истории еще одно страшное преступление против человечества. И как же терпелива наша история, если позволяет существовать таким адским орудиям. Как терпелив человек, если он может мириться с подобной смертью!

Вот снуют возле разлапистого подножья ракеты темные фигуры. Это не люди – это злые, ядовитые насекомые, которых надо уничтожать, не ожидая, пока они, как саранча, полезут на города и села, на острова и материки земли.

Серые муравьи забегали, засуетились, к ним присоединились еще несколько – выползли из каких-то нор, из-под земли. И вот уже неподалеку от ракеты застыли три шеренги неподвижных фигур. Прозвучала команда. Капитан поспешил навстречу генералу, чтобы провести его сквозь скрытый проход в колючей изгороди. Партизаны с оружием наготове проскочили мимо ошеломленного офицера, чтобы захватить солдат, пока они не опомнились. Строй стоял неподвижно. Но вот от шеренг отделилась одинокая фигура и с криком: «Нас предали! К оружию!» – бросилась к одной из нор. Выстрел Клифтона Честера пришил эсэсовца к бетону. Шеренги возле ракеты рассыпались, все смешалось там, раздались выкрики, ругань. И тогда в бароне фон Кюммеле проснулся группенфюрер СС.

– Солдаты! – закричал он, отскакивая от Михаила и Юджина. – Немецкие солдаты! Слушайте меня! Беритесь за...

Многословие помешало барону фон Кюммелю. Юджин выстрелил, и никто так и не понял, к чему же призывал группенфюрер своих эсэсовцев.

– Зачем вы это сделали? – воскликнул Михаил, в то же время направляя пистолет на капитана, который растерянно посматривал то на своих солдат, то на партизан.

Капитан поднял руки. Американец ловко отцепил у него с пояса пистолет и бросился в ту кашу, что заварилась около ракеты. Но там уже был наведен порядок. Обезоруженные эсэсовцы, прижатые к неподвижной ракете, стояли тихо, покорно. Партизаны, направив на них автоматы, ждали распоряжений своего командира. Пиппо доложил о том, что он нашел и перерезал кабель полевой связи.

– Юджин и Пиппо, – сказал Михаил, подходя вместе с капитаном, – осмотрите казематы, очистите один из них от оружия и амуниции и заприте туда пленных. С капитаном мы поговорим отдельно.

Немецкий офицер спокойно стоял рядом и не вмешивался в разговор, словно не он минуту тому назад безраздельно распоряжался всеми здешними владениями.

– Можете провести нас на свой командный пункт? – спросил его Михаил, когда группу эсэсовцев заперли в одном из подземелий и Клифтон Честер встал у дверей на часах.

– Пожалуйста, – просто сказал капитан и пошел вперед.

Пункт управления ракетой находился вблизи площадки, глубоко под землей, за толстыми бетонными стенами. Матовые электрические лампы мягко освещали тихую комнату. Кресло-вертушка вроде тех, что бывают на кораблях в офицерских кают-компаниях, поблескивало темной кожей возле узенького столика, уставленного приборами. Большая карта Европы висела на одной стене, на другой красовался портрет Гитлера. Перекосив черный рот, фюрер показывал куда-то рукой, длинной и хищной. Михаил подошел к карте. Красные колючие стрелы, жадные как рука Гитлера, тянулись от Голландии к Британским островам и втыкались своими жалами в одну точку – в Лондон.

– Направление ракетного удара? – командир повернулся к немцу.

Тот пожал плечами:

– К чему ставить риторические вопросы?

Он чувствовал себя здесь по-домашнему. Сбросил мокрую шинель и повесил ее возле дверей на крючок, сверху нацепил фуражку.

– Пожалуйста, – развел он руками. – Будьте как дома. Раздевайтесь. Садитесь. К вашим услугам. Капитан доктор Либих.

– Ну, а мы – партизаны, – сказал Михаил.

– Стало быть, – капитан нерешительно мял в руке сигарету, – стало быть, вы...

– Стало быть, мы захватили вашу ракетную базу, чтобы уничтожить ее и по заслугам наказать людей, которые обеспечили ее работу, – пришел ему на помощь Михаил.

– Я вас не совсем понимаю, – вежливо проговорил капитан.

Он был высокий, худой и хоть еще совсем не старый, но с большими залысинами на высоком крутом лбу. Михаила удивило, что капитан был в форме немецких инженерных войск, в то время как все здесь, даже железнодорожная прислуга, носили эсэсовские мундиры.

– Скажите, – вместо ответа спросил Михаил, – почему вы не в эсэсовской форме? И пожалуйста, садитесь. Беседа будет долгая.

– Потому что я не эсэсовец, – ответил Либих.

– Позвольте поинтересоваться, почему именно?

– Очевидно, по той же причине, что и доктор Вернер фон Браун.

– Кто такой Вернер фон Браун?

– А вы не знаете? – капитан настороженно взглянул на Михаила. Он понял, что сказал, должно быть, лишнее, но сразу же махнул рукой: его положение трудно было бы ухудшить.– Доктор Вернер фон Браун – главный конструктор нашей ракеты.

– Это какой-нибудь старый ученый?

– Ему двадцать восемь лет. Такого ученого могла дать только немецкая нация. Он с восемнадцати лет работает над ракетами – и вот результат.

– Не кажется ли вам, что вы оскорбляете немецкую нацию? – спросил Скиба.

– То есть?

– Утверждая, что изобретение варварской ракеты – это ее гордость.

– Я сам ученый и хорошо понимаю, что такое ракетная техника. Это завтрашний день нашего прогресса.

– Ракеты, но без взрывчатки, – сказал Михаил.– Наши ученые давно работают над ракетами, Советский Союз их родина. Мы дали миру Циолковского.

– Это верно, но верно и то, что все великие изобретения в цивилизованном мире неразрывно связываются с войной,– вздохнул капитан. – Во время войны все замыкается в кругу практического применения. Кроме того, во время войны мы наблюдаем готовность народа до минимума сократить потребление, пожертвовать львиную долю социального продукта. В результате правительство имеет возможность бросить на ту или иную научную работу наибольшие средства.

– О готовности заменить масло пушками у немецкого народа никто не спрашивал, – заметил Михаил. – Просто Геринг огласил этот лозунг – и все.

– Пусть так. Не станете же вы возражать против очевидного факта, что война всегда была двигателем технического прогресса. Все великие изобретения в цивилизованном мире неразрывно связаны с войной.

– А электричество?

– Ну, может, за исключением электричества.

– А колесо?

– Допустим.

– Компас?

– Китайцы изобрели не только компас, но и порох.

– Ноль в математике?

– Послушайте, – устало проговорил капитан, – очевидно, я ошибаюсь, а вы правы. Но поймите, что мы должны были изобрести эту ракету.

– Почему?!

– Потому что ее изобрели бы русские, американцы, японцы. Если не будешь искать, найдут другие. Ракета изобретена для людей. Для спасения немецкого народа.

– Которому никогда никто не угрожал, – вмешался в разговор Юджин.

Либих повернулся к нему.

– Если бы американцы изобрели ракету, – сказал он,– они уничтожили бы нас за месяц, за неделю.

– Тогда отвечали бы перед всем миром американцы, – твердо ответил Юджин.

– Право всегда на стороне победителя, – Либих засмеялся. – Если доктору фон Брауну удастся сконструировать межконтинентальную ракету, над которой он сейчас работает и мы разрушим Нью-Йорк вслед за Лондоном, тогда увидите, как весь мир склонится перед немецким гением.

– Вы или сумасшедший, или же очень опасный преступник, – сказал Михаил. – Имейте в виду, мы будем вас судить своим партизанским судом, и суд будет справедливый и беспощадный.

– Я только ученый, – развел руками Либих. – За что меня судить?

– Вы служите фашистам.

– С таким же успехом я мог бы служить и англичанам и американцам. Каждый ученый служит тому, кто ему больше платит. Если мы проиграем войну (а это, наверно, так и будет), то вы сами увидите, что и доктор фон Браун, и наши физики, которые добывают в Норвегии тяжелую воду, и ваш покорный слуга, если хотите, – все мы окажемся в другом лагере, потому что разгромленная Германия не будет иметь возможности содержать таких дорогих ученых. Очевидно, мы поедем в Америку – Америка может купить все.

– Что касается меня, то я сделал бы все от меня зависящее, чтобы там вашим духом и не пахло, – пробормотал Юджин.

– Мое задание – собрать ракету, установить ее, проследить, чтобы она вышла на траекторию и упала в заданном квадрате. Вот и все, – сказал капитан. – Какое здесь преступление? Просто я должен выполнить ряд технических операций. И чем успешнее я их выполню, тем приятнее будет мне как ученому-технику. Я создал систему управления ракетой и прибыл сюда, чтобы опробовать свою систему в действии. Согласитесь, что ракета может упасть на мусорную свалку, в глухой лес, в овраг, где нет даже ящерицы. Это оружие скорее символично.

– Вы доиграетесь этими фарамушками до того, что наконец вызовете катастрофу! – крикнул пан Дулькевич.– Вы уничтожите весь мир, пся кошчь!

– Вы говорите: уничтожим весь мир, – усмехнулся Либих. – Что же, господь бог сотворил его и поддерживает своей благостью, но он нигде и никому не обещал, что мир будет существовать вечно.

– Хватит болтовни! – резко остановил его Михаил. – Каковы технические данные ракеты?

– Пожалуйста. Раньше мы запускали на Лондон самолеты-снаряды «фау-1». Вес снаряда две и две десятых тонны. Длина – восемь метров. Крылья короткие, хвост, как у обыкновенного самолета. Запускался катапультой, затем летел на ракетном горючем. Взрывчатки нес восемьсот килограммов. Обыкновенная авиабомба. Поднимался на высоту до трех тысяч метров, то есть на высоту, где его мог достать истребитель. Скорость – шестьсот километров в час. Опять-таки черепашья скорость. Англичане сбивали его зенитками и с помощью истребителей. «Фау-2» – это ракета, управляемая на расстоянии. Длина – двенадцать метров. Вес – двенадцать и шесть десятых тонны. Взрывчатки всего одна тонна. Согласитесь, что это детский заряд. Горючее – этиловый спирт и жидкий кислород. Поднимается на высоту в девяносто километров, то есть в стратосферу. Летит со скоростью тысяча шестьсот метров в секунду – в пять раз быстрее звука. Бороться с ракетой невозможно.

– Вы ошибаетесь,– сказал Михаил. – Мы докажем, что с ракетами можно бороться. Сколько вы запустили «фау-2»?.

– Если вы настаиваете, скажу: немного, четырнадцать штук.

– Не думаете ли вы, что этого вполне достаточно, чтобы вас расстрелять?

– Меня? Что вы! Я только ученый!

– Вы преступник. Ваши действия заслуживают суровой кары.– Командир отряда поднялся.– Прошу высказаться, товарищи.

– Я тоже за расстрел, – сказал Юджин.

– Пся кошчь! – пробормотал пан Дулькевич. – Но мы же цивилизованные люди. Можно как-то обойтись.

– Мы можем применить к капитану милость вместо права, – поддержал его француз.

Сливка молчал: он боялся смертей и расстрелов.

– Вы? – Михаил повернулся к голландцу.

– Расстрелять! – твердо проговорил Якоб.

Клифтон Честер тоже стоял за расстрел. Он готов был перестрелять и тех эсэсовцев, что сидели в бункере, убить каждого немца, который встретится в голландских домах. Но Пиппо и Гейнц присоединились к пану Дулькевичу. Большинство было за то, чтобы подарить капитану жизнь, учитывая, что он не захотел стать эсэсовцем, не вступил в нацистскую партию, сохранить в его лице ученого, который мог бы после войны отдать свой талант служению миру. Немец обещал. Михаил понимал, что в его положении каждый бы наобещал золотые горы, но воля товарищей была священна, и он не имел права ее нарушить. Михаил сказал капитану:

– Вы сейчас, не выходя отсюда, уничтожите ракету, взорвете всю площадку. За невыполнение приказа я расстреляю вас!

– Это невозможно, – потирая вспотевшие руки, ответил немец. – Невозможно взорвать ракету, потому что еще не подключен ток от электростанции. Кроме того, на электростанции есть свой собственный гарнизон, который подчиняется мне сугубо технически. Там свой командир.

– Сколько там человек?

– Два механика и четыре человека охраны. Пятый командир. Фельдфебель Мюллер.

– Юджин,– приказал Михаил,– возьмите Корна и мосье Риго и обезоружьте охрану электростанции. Капитан проведет вас.

– Вы даже не спрашиваете моего согласия? – криво усмехнулся капитан.

– Я приказываю.

– Моя обязанность подчиняться. После того как нам не удалось завоевать мир, каждый из нас знает, что он станет трупом или пленным. Такова судьба немецкой нации.