Текст книги "Европа-45. Европа-Запад"

Автор книги: Павел Загребельный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 43 страниц)

– Совершенно точно, сэр!

– Сейчас для вас представляется возможность добывать в мертвецах.

– Не совсем понимаю вас, сэр.

– Очень просто, превратиться в мертвеца.

– Но, сэр! – воскликнул Роупер, считая неуместной столь дикую шутку со стороны степенного аристократа-полковника.

– Не волнуйтесь, мой дорогой майор,– успокоил его полковник,– речь идет о вашей формальной смерти. К тому же временной. На некоторое время. Фактически же вы будете живы и даже, я бы сказал, живы еще в большей степени, чем сейчас, потому что жизнь ваша будет отныне наполнена самой бурной деятельностью. То, что ждет вас, переживали, пожалуй, только британские разведчики времен полковника Лоуренса или легендарного Раффлеса^[22].

– Я весь внимание, сэр.

Не знаю, приходилось ли вам интересоваться когда-либо финансовыми вопросами. Скажем, вопросами валютными?

– Только в общей форме.

– Не беда. У нас есть время. Примерно за месяц вам преподадут все, что надо будет знать, а затем вы отправитесь через Лиссабон и Мадрид прямо в Швейцарию, откуда, очевидно, придется проникнуть в Италию.

– Да, сэр.

– Речь идет о намерениях нацистов выбросить на мировой рынок огромную массу фальшивых английских банкнот.

– Понимаю, сэр. Мы должны воспрепятствовать этому.

– Этому воспрепятствовать нельзя. Это надо использовать.

– Боюсь, что я вас снова не понимаю, сэр.

– Вам надо будет стать распространителем этих денег. Нацисты сейчас изыскивают способы такого распространения, у них ничего пока не выходит. Очевидно, они попробуют искать агентов по сбыту в нейтральной Швейцарии. Вот тогда-то вы и предложите свои услуги. О деталях не беспокойтесь, мы продумаем все до конца.

– Но, сэр,– воскликнул Роупер,– зачем же мне становиться распространителем фальшивых фунтов стерлингов!

– Чтобы выполнить свое задание,– сказал полковник и повторил: – Чтобы выполнить свое задание. Вы меня понимаете?

– Но я не знаю, о каком задании идет речь, сэр.

– Сейчас узнаете.

Полковник поднялся, быстро вышел из холла и, вернувшись через несколько минут, положил перед майором клочок бумаги, исписанный решительным твердым почерком, который Роуперу уже где-то приходилось видеть. Он только не мог вспомнить, где именно видел этот почерк, и поднял глаза на полковника, надеясь услышать от него, что значит этот клочок бумаги и этот мужской, странно знакомый почерк.

– Я уже говорил вам об очень важном лице, заинтересовавшемся вами,– сказал полковник.– По поручению этого лица я должен сообщить вам...

При этих словах полковник выпрямился. Подскочил со своего места, вытянулся в струнку и майор Роупер.

– Я должен сообщить вам,– продолжал полковник,– что вы отправляетесь в Италию с заданием достать несколько писем, написанных этим почерком,– писем, отосланных в разное время из Англии. Несколько писем. Чуть больше десятка. Достать любой ценой. Быть может, как раз за те самые фальшивые фунты стерлингов. Впрочем, они понадобятся вам только для того, чтобы вы упрочились на новом месте, чтобы вошли в доверие у фашистов и нацистов. За письма мы можем платить и настоящей валютой. Золотом, драгоценными камнями – чем угодно. Мы достаточно богаты для этого. И письма эти стоят расходов. Понятно, майор Роупер?

– Понятно, сэр.

– Письма эти,– полковник сделал паузу и пристально взглянул в глаза майору,– письма эти хранятся у мистера Муссолини. Бенито Муссолини – дуче Италии. Они адресовались ему.

– Да, сэр.

– Вот и все. Вы умираете на британской земле и воскреснете здесь же вместе с письмами одного очень важного лица. Запомните: не фотокопии писем, а оригиналы. Все, что вам будет нужно, сделают. Ваше будущее после войны надежно обеспечено.

«Собака всегда должна получать пищу из рук своего хозяина»,– вспомнил Роупер.

– Вы согласны? – спросил полковник.

– Да, сэр.

– Хотите подумать?

– Я привык выполнять приказы, а не рассматривать их как почву для размышлений или дискуссий.

– Прекрасно. Вы мне нравитесь все больше. Работу свою начнете по сигналу. Это будет одно какое-нибудь слово. Ну, скажем, «джорни»^[23]. Пусть это будет просто прогулка по Италии. Стало быть, «джорни».

– Да, сэр.

– Если по каким-нибудь причинам надо будет остановить операцию, я постараюсь уведомить вас об этом.

– Благодарю, сэр. Разрешите идти?

– Идите. И пусть хранит вас господь.

Когда Роупер был около двери, полковник задержал его еще на минуту.

– Надеюсь, что это беседа двух джентльменов? – сказал он.

– Да, сэр.

– Я так и знал. После войны мы, наверно, встретимся уже генералами. Как по-вашему? Джордж Хилл^[24]тоже начинал эту войну майором, как и вы, а сейчас уже бригадный генерал!

Он засмеялся. Гулко, как в бочку, засмеялся. А майор Роупер вдруг почувствовал, что у него подгибаются ноги. Вышел из комнаты, медленно прикрыл за собой дверь и обессиленно прислонился к косяку.

Что он сделал?!

Тогда, именно тогда, когда гремел тысячекилометровый русский фронт, когда погибали сотни тысяч солдат, когда лилась кровь народов всей Европы, когда горели кварталы Ист-Энда, когда он ждал фашистскую торпеду в своей каюте на «Йорке», когда японцы резали в джунглях Бирмы и Малайи белоголовых английских парней, когда матери обещали детям вместо игрушек и конфет смерть Гитлера и Муссолини,– именно тогда какое-то весьма важное в Британии лицо переписывалось с Бенито Муссолини.

Выходит, тот краснобай из Гайд-парка прав?

Теперь они, все эти аристократы, все эти денежные тузы, все эти Ди Пи, хотят замести следы. Письма не должны попасть ни в чьи руки, иначе возникнет грандиозный, мировой скандал. Важные лица хотят остаться в глазах всего мира чистыми и честными, а он, майор Роупер, согласился им помогать в этом.

Он, который выше всего ставил национальную гордость.

Он, который называл себя истинным британцем.

Теперь его выбросили из войны, из честной битвы. И нет возврата. Он дал слово. Слово джентльмена. Кроме того, он солдат. Кто знает, может быть, речь идет о спасении чести не одного какого-то важного лица, а всей Англии?

А если так, то он будет решительным до конца. Смелым и холодным. Изобретательным и жестоким. Непоколебимым и хитрым.

Майор Роупер поправил фуражку. Черную фуражку, над лаковым козырьком которой красовалась морская эмблема Британии: среди золотых листьев золотой якорь и над ним корона. Отныне все это не нужно. Он перестает быть майором английской морской разведки, перестает быть самим собой. Норман Роупер нахмурил брови и поджал губы. Кожа на его челюстях натянулась, как на барабане. Он был готов ко всему.

Старый инвалид почтительно ждал, чтобы провести его до калитки. За калиткой стояла черная машина, и в ней был подполковник Мартин, навсегда потерявший отныне свою власть над майором Роупером.

Одиночество соткано из воспоминаний. Они дразнят, беспокоят.

ПЕРЕД ВРАТАМИ СМЕРТИ

Клифтон Честер не представлял собою исключения в человеческом обществе. Он тоже страдал от одиночества. В эту ночь ему хотелось с кем-нибудь поговорить, перекинуться хотя бы словом. Однако его товарищи спали, утомленные непосильной работой на укреплениях. Уйти же из запертого барака, окруженного эсэсовской охраной, можно было разве лишь божьему духу, но не живому человеку, который имеет сто восемьдесят пять сантиметров роста и – даже на немецких жалких харчах – добрых шестьдесят килограммов веса.

Честер зажег огарок свечи, поднялся, пошарил у себя в изголовье, где были личные «вещи», нащупал старую фанерную коробку из-под сигар, потряс над ухом и, убедившись, что там есть несколько пуговиц, радостно усмехнулся. Работа найдена! Но сразу же вспомнил, что потерял иголку.

– Никогда бы не подумал, что такая глупость может опечалить взрослого человека,– пробормотал Клифтон и осторожно толкнул итальянца Пиппо Бенедетти.

Не раскрывая глаз, тот спросил:

– Какого дьявола?

– Иголку. У тебя нет иголки?

– Спроси у чеха. Придумал тоже: иголку среди ночи!

Он перевернулся на другой бок и захрапел.

Клифтон разбудил чеха Франтишека Сливку. Маленький русый чех спал, свернувшись калачиком, и дышал тихо, как ребенок. Он был всегда ласков с товарищами и даже сейчас, разбуженный глубокой ночью, улыбнулся Клифтону и полез в вещевой мешок за иголкой.

– Может быть, что-нибудь тебе надо зашить? – спросил он.– Я помогу.

– Спи, спи,– успокоил его Честер.– Просто на меня напала бессонница.

– Ты надеешься отоспаться после войны? – ласково сощурился Сливка.

– А ты надеешься дождаться конца войны? – англичанин удивленно посмотрел на него.

– Непременно. И тебе того же желаю. А теперь извини, я буду спать.

Не отворачиваясь от света, он лег, закрыл глаза и задышал тихо-тихо. Добрая усмешка так и осталась на его лице, и Честеру стало как-то теплее от этой усмешки.

«Какие хорошие люди есть на свете!»—подумал он, ловко орудуя иголкой.

Клифтон пришивал пуговицы к обшлагам френча. Пуговицы давно уже поотлетали, и он не обращал на это никакого внимания, а вот сегодня вспомнил, что в мундире непорядок, и решил его устранить. Он знал историю пуговиц на обшлагах мундиров английских солдат. История была смешная. Королева Виктория, осматривая как-то войска, обратила внимание на то, что почти у всех «томми» основательно замызганы рукава. Когда она спросила о причине такого непотребства у генерала, тот ответил, что солдат не барышня, носовых платков не носит и потому вытирает нос рукавом. Тогда королева распорядилась выдавать солдатам платки, а на обшлаге нашивать по три пуговицы. Впоследствии это стало традицией, как превращалось в традицию почти все в Англии. Ну что ж, Клифтон Честер поддержит хоть эту маленькую традицию своей родины. Но он не успел закончить работу. Загремели замки, в барак влетели два эсэсовца и заорали что было силы:

– Подниматься! Всем! Быстро!

Честер с сожалением отложил иголку.

Его вызвали первым. Зондерфюрер выкрикнул номер, солдат, который вынырнул из мрака за дверьми, щелкнул винтовкой и скомандовал идти вперед. Честер удивился: переводят в другой лагерь? Но почему в такое время и без вещей? Может, какая-нибудь срочная работа? Однако он недвусмысленно дал понять начальнику лагеря, что работать отказывается вообще, потому что, согласно конвенции о военнопленных. его не имеют права принуждать к работе на военных объектах. Комендант пригрозил Клифтону. Может, он сейчас хочет осуществить свою угрозу? Но ведь ведут не его одного.

Солдат привел Клифтона в барак, где жила охрана. Электрический свет ослепил англичанина, и он закрыл глаза рукой. Когда же опустил руку, то увидел, что за некрашеным деревянным столом рядом с комендантом лагеря сидит какой-то горбоносый эсэсовец – наверно, офицер. Комендант молчал, молчал и офицер. Клифтон заложил руки за спину, отставил левую ногу, приподнял голову и придал лицу скучающее выражение, словно на занятиях по строевой подготовке, от которых не успел откупиться, дав сержанту шиллинг.

– Стать смирно! – гаркнул офицер.

Англичанин даже не шевельнулся. Краем глаза он видел, что комендант доволен его поведением. Наверно, его тешило, что пленный проявляет прямые признаки непослушания высокому начальству. Сам раб по натуре, он рад был видеть бессилие того, перед кем гнул спину. Минуту назад комендант сидел насупленный, бледный, чем-то раздосадованный, а теперь, как показалось Клифтону, даже усмехнулся.

Солдаты ввели в барак еще человек десять пленных. Клифтон увидел среди них и своих соседей – итальянца Бенедетти и чеха Сливку. Он подмигнул им, и они протолкались к нему, чтобы стать рядом.

Немцы за столом играли в молчанку. Офицер, решив, наверно, что его приказы не действуют на этих забитых, сонных людей, не делал больше попыток поставить пленных «смирно» и только пробегал по лицам своими колючими мутными глазами. Комендант сидел, закинув ногу на ногу, и барабанил по столу пальцами. Он барабанил и пристально смотрел на Клифтона Честера. Честер тоже задержал на нем свой взгляд и вдруг заметил, что немец глядит на свою руку, которая вытанцовывает на столе, как сумасшедшая.

Посмотрел на эту руку и Клифтон. Средний палец коменданта вычерчивал на столе невидимые черточки, а мизинец ставил после черточек точки. Черта. Пауза. Черта, черта, черта. Пауза. И снова черта и две точки. По международной азбуке Морзе это означало букву «Д». Одна черта – «Т». Три черты – «О». Немец выстукивал коротенькое немецкое слово «тод». Это слово знала вся Европа. Его не надо было переводить на другие языки. Оно означало «смерть».

Комендант предупреждал пленных. Что-то шевельнулось в его темной душе, и он хотел оказать им хотя бы небольшую услугу. А может, это машинальный жест профессионального убийцы? Может, его рука выстукивает слово «смерть», как рука влюбленного выводит имя любимой девушки?

Офицер медленно проговорил:

– Всем чехам выйти вперед.

Несколько человек шагнули ближе к столу. Среди них был и Франтишек Сливка.

– По какому делу арестован? – обратился к нему офицер.

– По делу Гейдриха.

– Что? Не слышу! – крикнул эсэсовец.

– Пожалуйста,– повторил Сливка громче.– По делу Гейдриха.

– Ты по делу Гейдриха? – штурмбанфюрер Финк поднялся со своего места.

Сливка молчал. Он уже дважды повторил, сколько же можно еще говорить об этом! Не станет же он рассказывать этому громиле, что захватили его совсем случайно. Он шел тогда по пражской уличке с таким же портфелем под мышкой, какие были у Кубиса и Габчика. Только у тех в портфелях была взрывчатка, а у Сливки – ноты новой песенки. Он считал, что никакой Гейдрих не запретит чехам петь. Он шел. Прогремел выстрел. Началась беготня. Его схватили. Вот и все.

Штурмбанфюрер Финк смотрел на Сливку, и его глаза белели, становились похожими на стеклянные.

«Разве добавить, что я композитор и арестован по ошибке?»– подумал Франтишек, но сразу же отказался от такого намерения. Зачем это ему? Каждый воюет, как умеет и чем умеет.

Сливка умел отгораживаться от мира непроницаемой стеной сосредоточенности, которая была нужна ему в то время, когда он писал музыку. Штурмбанфюрер Финк никогда не слышал о существовании подобного явления, поэтому его удивлению и гневу не было границ, когда он заметил, что маленький чех не только не отвечает на его вопросы, но даже не слушает их.

– Связать их всех – и в машину! – приказал он коменданту.

– А может, просто распорядиться... солдатам... чтобы не возить за лагерь? – попробовал отговорить его комендант.

– Выполняйте приказ! – оборвал штурмбанфюрер. – Взять двоих часовых. Вы – со мной. И фонарик. Фонарик непременно. Может, вы забыли свои обязанности?

Слова приказа упали, как холодный тяжелый камень. Солдаты хватали ошеломленных людей, тащили их во двор, в темноту, и связывали. Беспомощных, их бросали в кузов тяжелого «мерседеса», как большие поленья. Клифтон Честер попробовал защищаться, но он был один, а врагов много. Его связали быстро, с профессиональным уменьем, и он оказался в кузове вместе со Сливкой, Пиппо Бенедетти и всеми теми, кого выхватил из барака слепой случай.

Потом их куда-то везли. Гудел мотор. Стонали и ругались люди. Где-то занимался рассвет, но он медлил. Это была самая долгая ночь, какую когда-либо знали люди.

– Мистер Сливка, – прохрипел Клифтон, – нас расстреляют... Слышите, мистер Сливка?

– Я знал об этом еще два года назад, – просто ответил чех.

– Молчите, дьяволы! – плаксивым голосом закричал итальянец, но его никто не понял. Машина ехала недолго. Может, лагерь совсем еще рядом? Однако какое это имело значение?..

Их снова таскали по одному, как таскают из машин доски или колоды. Два здоровенных эсэсовца, тяжко прихрамывая, волокли связанных людей и складывали на влажную от росы траву вниз лицом. Когда кузов опустел, машина отъехала. Эсэсовцы остались на дороге на страже.

А между теми, кто лежал на земле, замаячили две фигуры. Клифтон Честер повернул голову и, скосив глаза, увидел двоих. Они были черные, высокие; тяжелые ноги мнут траву, а головы достают, кажется, до самого неба. Темнота поплыла перед глазами Честера. Черные столбы качались, плавали в темноте. Еще миг, и они проглотят Клифтона, раздавят его, если он не найдет в себе силы шевельнуться или подать голос. Честер застонал.

Проблеск света, короткий и острый, вывел англичанина из полуобморочного состояния, вернул сознание. Он понял, что живет, почувствовал на щеке влагу травы. Узенький лучик света – последний проблеск жизни; Клифтон это понял сразу же, как услышал выстрел. Острый луч уперся во что-то на земле, и треск пистолетного выстрела разорвал мертвую тишину ночи. Луч исчез, чтобы появиться через секунду уже ближе, и снова застыл неподвижно, словно наколол что-то своим тяжелым жалом.

Честер застонал. Его беспокоило молчание товарищей. Даже крикливый итальянец Пиппо Бенедетти лежал где-то во тьме и молчал. Чего они ждут, на что надеются? Неужели не видят, что приближается смерть? Вот снова блеснул фонарик в руке коменданта. Снова наклонился над распростертым связанным телом штурмбанфюрер и спокойно разрядил пистолет в затылок лежащего. Это уже третий. А их, кажется, двенадцать. Клифтон десятый. А может быть, восьмой? Пятый? Вот сейчас фонарик выхватит из темноты его русый затылок и штурмбанфюрер вгонит в него заряд... Что же они молчат? Может быть, все уже мертвы? Тогда сейчас умрет и он, так и не рассказав никому, как умирали британские моряки в холодных морях Севера. Он хотел разорвать на себе крепкие веревки. Хотел отползти подальше от страшного места, спрятаться в траве. Он боролся с путами молча, сцепив зубы, но когда бледное пятно электрического фонарика оказалось рядом с ним, стало жадно шарить по земле, Честер не выдержал и закричал.

Два выстрела прогремели почти одновременно. Глухие, короткие выстрелы, словно кто-то ударил молотком по деревянной доске. Следом за ними протрещала короткая автоматная очередь. Возле головы Клифтона ударился о землю электрический фонарик, упал на траву и спокойно стал смотреть на небо. Золотистый дымок роился над ним, тоненький столбик золотистой пыльцы. Чьи-то тяжелые ноги пробухали в траве, унося кого-то подальше отсюда. Неизвестные люди пришли из глубины лесов и били из автоматов сюда, чтобы отогнать черные фигуры палачей, и в сторону шоссе, откуда вяло отстреливались эсэсовцы.

Стрельба гремела долго. Фонарик все время лежал в траве, прижатый к влажной земле столбиком золотистого дымка, а Клифтон Честер смотрел на этот столбик и тоже лежал в полном бездействии и ждал, что же принесут ему звуки, порожденные ночью. Потом холодный клекот оружия оборвался. Новые люди вышли из лесу на поляну. Какой-то вопрос прозвучал в темноте. Сливка зашевелился при звуке этой певучей речи, но ничего не смог ответить, только застонал.

– Есть здесь кто-нибудь живой? – повторили вопрос по-английски.

Спросили где-то совсем рядом. И Клифтон закричал, заплакал, засмеялся:

– Есть, есть!

КОГДА ЛОМАЕТСЯ ЛЕД

Француз остался по ту сторону шоссе. Он предпочитал посмотреть, что получится из каши, которую заварил удивительный русский.

А те сумасшедшие уже возвращались. Туда шли втроем, теперь их шестеро. Ровно вдвое больше. Армия советского лейтенанта увеличилась на сто процентов. Раймонда Риго они могут не считать, он пошел с ними только из чувства солидарности.

– Очень хорошо, мосье Риго, что мы с вами встретились, – подходя ближе, сказал Михаил.

– Случай, – Риго пожал плечами.– Чистейший случай. Совсем не вижу, какая вам от меня польза. Я ведь только наблюдал.

– Вы привели нас к лагерю.

– Вам хотелось найти какой-нибудь лагерь. Я знал один из них, вот и показал.

– А нам как раз не хватало человека, хорошо знающего местность.

– Не думаете ли вы, что я буду проводником вашего... гм, сумасшедшего отряда?

– А хотя бы и так?

– Я протестую.

– Это ваше право. Мы никого не принуждаем.

– Кто это мы?

– Мы все. Я, пан Дулькевич, Юджин Вернер и три наших новых товарища...

Они говорили на ходу. Все семеро быстро удалялись от страшного места.

– Кто эти новые? – поинтересовался француз.

– Я еще не знаю, – сказал Михаил.

– Удивительно.

– Да, удивительно. А там, – Михаил махнул рукой, – остались еще девять. Мертвые. У нас даже нет времени их похоронить.

– Вы ошибаетесь, – вмешался один из новых. Это был Клифтон Честер. – Там остались не девять, а десять. Один из них комендант лагеря.

– Этот отдельно, – сказал Михаил. – Я считаю девять убитых.

– Мы возвратимся сюда после войны, – впервые заговорил Франтишек Сливка. – Вернемся, чтобы поставить им памятник из белого мрамора.

– И обязательно с ангелами, – добавил пан Дулькевич.

– Насколько я знаю, ангелы —это курьеры небесной канцелярии, которых бог посылает к своим фаворитам, – вмешался Раймонд Риго. – Но если быть фаворитом бога означает лежать в темном лесу с простреленной головой, то я бы не хотел иметь ничего общего с ангелами.

– Пан – безбожник, – осуждающе сказал Дулькевич.

– Мосье, вы имеете дело со студентом последнего курса богословского факультета Сорбонны, – засмеялся Риго.

Они спешили, почти бежали.

Их было семеро, семеро людей разных национальностей, каждый имел свой собственный язык. Язык – это душа народа. Враги могут захватить территорию. Они могут сровнять с землей города и села. Но пока живет душа народа, он бессмертен. Без языка нет народа. Он исчезает с лица земли, как исчезли древние ацтеки. Не потому ли враг прежде всего посягает на язык того народа, который он хочет поработить? Их было семеро. Семеро людей различных национальностей. И все они имели одного врага, против которого объединились. Пока не было войны, все они лелеяли свой родной язык, гордились им, а теперь настала война и перемешала все, заставила их разговаривать, пользуясь какой-то дикой смесью слов, каким-то эсперанто, фантастическим волапюком, основу которого – вот ведь парадокс! – составлял язык их общего злейшего врага.

Их было семеро, и все они могли общаться между собой, пользуясь лишь немецким языком. Потому что только он был понятен всем.

– Комендант предчувствовал свою смерть, – нарушил молчание Клифтон Честер. – Прямо удивительно!

– Если бы знала моя бедная мама, что делали с ее сыночком, она бы умерла с горя, – вздохнул Итальянец.

Приближался рассвет. Чем светлее становилось вокруг, тем просторнее, чище казался лес. Крикнула спросонья испуганная птица, треснула ветка под ногой грузного Юджина. Где-то чуть слышно шумел поток. На плато Эйфель в эту пору в глухих чащах был слышен рев диких кабанов. А здесь, на краю Кельнской равнины, – шум потока, треск сушняка и гудение машин на далеких шоссе.

Подальше, подальше от шоссе, от людей, от человеческих пристанищ!

Некоторое время Михаил все возвращался мыслью к «хорху», спрятанному в копне сена совсем недалеко отсюда. Сесть бы всем в эту мощную машину и поскорее отъехать от зловещего лагеря смерти, где уже, конечно, подняли тревогу фашисты, которым удалось удрать час тому назад. Но тут же он отогнал соблазнительную мысль. «Хорх» уже, наверно, разыскивают на дорогах. Все шоссе блокированы, и единственное спасение – в лесах, в горах, в непроходимых пущах.

– Не приходилось вам бывать в этих лесах? – обратился Михаил к французу.

– Я привык иметь дело с шоссе, – ответил тот.

– Надо идти дальше, – сделал вывод Михаил.

Никто не возражал. Трое спасенных от смерти, хоть и были слабее всех, шли первыми, все еще опасаясь погони. Юджин, навьюченный, пожалуй, больше всех, двигался спокойным, натренированным шагом. Француз плелся чуть-чуть в стороне с таким выражением на лице, словно хотел сказать: «Моя хата с краю». Михаил то и дело отставал, чтобы сориентироваться, затем обгонял всех и шел во главе группы. Лишь пан Дулькевич насилу передвигал ноги и не отставал только потому, что боялся одиночества и темноты.

– Пся кошчь! – бормотал он. – Куда мы спешим? Может, на завтрак к кельнскому гаулейтеру? Нас ждет за столом белая скатерть, дымится аппетитный кофе. Ха!

Уже совсем рассвело, дальше идти было опасно. Михаил скомандовал остановиться на отдых.

Американец и англичанин вызвались стать на вахту. Остальные расположились на маленькой полянке под старой высокой сосной. Пан Дулькевич сразу же упал навзничь на мягкий ковер из сухой хвои, зажмурился и сделал вид, что спит. Итальянец и чех осторожно присели на корточки и озирались, готовые каждый миг вскочить и бежать дальше. Француз, привалясь спиной к гладкому стволу сосны, жевал травинку и насмешливо посматривал на командира отряда, который занялся приготовлениями к завтраку.

Состоял завтрак опять-таки из галет и жестянки аргентинской телятины, взятых из запаса Юджина.

– Кормимся за счет Америки? – засмеялся Риго.

– Если с Америки ничего больше не выжмешь, то почему же... – усмехнулся Скиба.

– Американцы наступают во Франции, – напомнил Риго.

– За то время, пока они «наступают», наши армии прошли расстояние, равное двум Франциям, – сказал Михаил.

– Чьи это «наши»? – француз сделал вид, что не понимает.

– Советские, – спокойно пояснил Скиба.

– Прошу прощения, я и забыл.

– Пожалуйста. И уверяю вас, если бы на пути наших армий стоял такой город, как Париж, он уже давно был бы освобожден. Американцы что-то не торопятся, хотя немцы фактически не оказывают им сопротивления.

– Американцы – реалисты, – засмеялся Риго. – Они знают, что за красивыми фасадами Парижа скрывается четыре миллиона голодных ртов. А кому захочется кормить несколько миллионов французов?

– Ну, так пусть они прокормят несколько дней хотя бы нас, – в тон ему ответил Михаил.

– Вы толковый собеседник, – похвалил француз.

– А вы, наверно, собираетесь выдать себя за того легкомысленного француза, который вошел в пословицу? – засмеялся Михаил.

– Я авантюрист, – вздохнул Риго. – Если хотите, я расскажу вам с самого начала свои приключения.

– С удовольствием послушаем.

И Раймонд Риго начал рассказ. Сидя под сосной, закрыв глаза, он говорил и говорил, иногда сбивался с немецкого на родной язык, и тогда пан Дулькевич бормотал перевод, хотя многие из тех слов, которые употреблял Риго, были и так понятны всем.

Это была жизнь человека, еще совсем молодого, исполненного когда-то надежд и даже благочестия, а теперь изверившегося во всем.

Раймонд Риго был пикардийцем. Все войны, все битвы, что разыгрывались на территории Франции, проходили и по Пикардии. Войска всегда толклись на ее нивах, как отара овец на пастбище. Каждый холм пикардийской земли был могилой какого-нибудь неизвестного солдата. Наверно, не было такой армии в Европе, солдаты которой не прошли бы через пикардийские равнины. Жители Пикардии всегда видели больше смертей, чем рождений. Может быть, поэтому они были богомольными и все свои надежды возлагали на всевышнего. Может быть, поэтому отец Раймонда Риго отвез его, еще десятилетнего, в Париж и отдал в иезуитский коллеж, откуда Раймонд со временем и перешел на богословский факультет Сорбонны. Он верил в бога потому, что бог должен был спасти Францию от всех несчастий. В детстве его учили, что снег, который лежит на вершинах гор и никогда не спускается на виноградники Франции, – белый, что небо над его родиной – голубое, а кровь, пролитая лучшими сынами Франции за свою отчизну, – красная. Белое, голубое, красное – это были цвета национального флага Французской республики. И хоть Риго носил черную одежду, он знал, что белое, красное и голубое – святые цвета. В его представлении Франция тихо сияла, это была страна, которой, подобно Золушке или мадонне на старинных фресках, уготована необычная судьба. Франция рисовалась ему державой великой, свободной и прекрасной. Лишенная величия и свободы, она перестала быть Францией.

Поэтому, когда началась война с фашистами, Риго оставил Сорбонну и пошел добровольцем в армию.

Солдатская казарма показала ему, как глубоко он ошибался в своих мечтах. Он увидел, что о судьбе Франции никто не беспокоится, оборона ее никого не заботит. Солдаты были вооружены старыми «лебелями» и «бертьерами», годными разве что для музеев, но не для фронта. Солдат одевали в голубые мундиры прошлой войны, в которых они были похожи на галерников. Штаны надо было зашнуровывать снизу до колен – времени как раз достаточно, чтобы оказаться в немецком лагере для пленных. О развлечениях для солдат заботились больше, чем об оружии и мундирах.

Главнокомандующим французской армией был генерал Вейган. Генерал, который никогда ничем не командовал и мечтал только о разгроме России. В девятнадцатом году он был военным советником у Пилсудского. В тридцать девятом году готовил в Сирии армию, которая должна была ударить на Баку и Кавказ. Когда дело дошло до защиты Франции, он не придумал ничего лучшего, как немедленно капитулировать. Двадцать первого июня сорокового года фашистский генерал Кейтель передал французским уполномоченным немецкие условия перемирия – в том самом вагоне в Компьенском лесу, где в ноябре 1918 года уполномоченный Антанты маршал Фош продиктовал условия капитуляции Германии. Теперь немецкий меч был в сердце Франции.

Французская армия, лишенная командования, преданная своими министрами и генералами, разбежалась.

Бежал куда-то и Риго. Он не верил теперь ни в бога, ни во Францию, ни в счастливую судьбу. Только в свои собственные ноги. Но и ноги наконец не выдержали. Они требовали отдыха. Риго заснул под французским солнцем на сочном зеленом лугу, проспал недолго. Его разбудили немецкие жандармы. Зеленый луг оказался военным аэродромом. Раймонду приказали рыть могилу. Он копал, плакал и молился. Простаки жандармы никогда не видели ничего подобного. Один из них немного знал по-французски. Он спросил: не колдует ли Риго? Раймонд ответил, что он астролог. Он хотел назваться священником, но не был уверен, что фашисты милуют священников. И потом, это было бы слишком тривиально. Молодой священник, заподозренный в шпионстве... Героическая смерть с молитвой на устах... Нет, он хотел умереть астрологом. Пусть эти дураки хоть удивятся.

«Дураки» не только удивились, они не стали расстреливать Риго, а отправили его в штаб. В штабе поинтересовались, правда ли, что он астролог, какой-то майор пожелал даже, чтобы Раймонд составил ему гороскоп, и Риго три ночи смотрел на небо и вычерчивал на листе бумаги разную околесицу, пока не объявил майору, что его ждет генеральский чин и собственная вилла в Ницце.

Раймонда определили в офицерский лагерь, отвели для него отдельную комнату, дали ординарца из пленных французских солдат, специальный паек. Он жил как у бога за пазухой. К нему приезжали фашистские генералы, партийные бонзы, аристократы. Они заискивали перед ним, потому что от него зависело напророчить им полную чашу счастья и успехов. Риго читал французские и немецкие газеты, слушал радио, видел, что все летит кувырком, что от старой спокойной жизни ничего не осталось, что железная стопа Марса выжигает на теле Европы все новые и новые ужасные следы, и врал, врал, врал... Он предостерегал от опасных звезд Сириуса, Арктура и Плеяд. Приказывал бояться Сатурна – этой бледной свинцовой планеты, которая вызывает в человеке слабость и болезнь. Мужчинам врал, что они родились под знаком Марса в созвездии Льва и потому обязательно должны стать героями. Женщины к Раймонду не приходили, и поэтому он был избавлен от трудностей общения с этой половиной человеческого рода. Риго не знал точного порядка и названий двенадцати астрологических домов гороскопа и выдумывал каждый раз новые, лишь бы угодить клиентам.