Текст книги "Европа-45. Европа-Запад"

Автор книги: Павел Загребельный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 43 страниц)

– Дай мне еще пива, Маргарита,– попросил он, не интересуясь, выпил ли его товарищ и не хочет ли еще пива, а может, и вообще не хочет пить.– Дай мне пива, а то у меня горит внутри. Ты ведь знаешь, что у меня горит внутри.

Больше она о нем ничего не знала. Знала только, что он слепой, что зовут его Макс и что у него, когда он спускается в пивной зал по скользким ступенькам, все, по его выражению, горит внутри.

Да и кто знал!

– Вильгельм! – сказал Макс, опрокидывая вторую кружку и потребовав третью.– Вильгельм, это правда, что ты сидел в концлагере?

– С тридцать третьего года.

– Ты коммунист?

– Коммунист.

– Тогда почему же ты молчишь? Ты должен кричать! Орать на весь этот подвал, пугать всех, кто здесь сидит, разогнать их ко всем чертям!

– Зачем? Разве для этого я сидел в концлагере?

– А для чего же?

– Чтобы потом, когда освобожусь, строить новую Германию.

– С кем?

– С немцами.

– Хо! С немцами! Ты разве слышишь, как теперь разговаривают между собой немцы? Ты разве слышишь их голоса вообще? Даже здесь, согретые алкоголем, они боятся, как бы их не услышали. Они говорят вежливыми, тихими, как шелест, голосами. Они все стали покорными, лебезящими, улыбающимися тихонями. Куда девалась их дерзость, резкость, грубость? А почему? Да потому, что они боятся своего прошлого. Теперь у всех немцев – одно только прошлое. Будущего не существует.

– Ты ошибаешься, Макс,– горячо возразил Вильгельм.– Народ не может быть виновным. Виновными могут быть только одиночки, только подлецы.

– Хо! Одиночки. А кто они? Все, кроме тех, что были в концлагерях?

– Ты говоришь так, словно тоже виноват. Но ведь ты – слепой?

– Двадцать пять лет слепой! Тысячи людей могут это подтвердить!

– Так почему же ты так убежден, что нет невиновных?

Макс молчал. Пил пиво. Пил жадно и торопливо, словно стараясь залить пожар, бушующий в его груди.

Он вышел из ночей, горячих, как дыхание разбомбленного города. Три года пылал его город, и три года он был в самой сердцевине этого бурлящего пламени, да еще горел на другом костре, о котором никто ничего не знает, о котором никто никогда и не догадается. Ни Маргарита – мягкая, чуткая Маргарита, ни Вильгельм, этот мудрец, наученный горем и страданиями, мудрец, который, не имея пристанища, наткнулся на виллу-ротонду и поселился там вместе с отшельником-слепцом, ни эти вот пивохлёбы с укрощенными голосами и душами.

Ну и кому он это все расскажет? Кому?

Как был боксером. Как боролся на рингах буквально всей Европы, как выигрывал все бои, мечтая о золотых перчатках чемпиона мира любого веса. Макс Кауль! Это должно было звучать точно так же, как имя великого Макса Шмеллинга!

Но произошло ужасное несчастье. Нелепый случай, бессмысленный удар, удар плохого боксера, который не мог выстоять против Макса Кауля даже двух раундов. Такое может случиться раз в тысячу лет. Удар – и навеки поврежден зрительный нерв. Макс Кауль ослеп. Макса Кауля поглотила вечная тьма.

Азбука Брейля дала возможность связываться с окружающим миром, но не вернула зрения. Он нашел себе работу и знал, что не умрет с голоду, но разве в этом счастье?

В его крепком молодом теле дремали неисчерпаемые силы. Они рвались наружу, бунтовали, жаждали освобождения. Тонкой нервной силой, совершенной нервной силой был пронизан каждый его мускул. Он владел неистовым чувством дистанции, еще когда был зрячим и когда боролся на ринге. Теперь это помогло выработать в себе умение ориентироваться. Дома, на улице, в лесу, на реке. Он ходил без поводыря, без палки, ходил свободно, небрежно, никто даже не подозревал о его слепоте. Но этого Максу было недостаточно. Сила переполняла его, сила рвалась наружу, влекла его к манящему четырехугольнику, огороженному канатами, окруженному горячим дыханием толпы, высоким напряжением страстей, ревом тысячи голосов. Ему до смерти хотелось вернуться на ринг, как страстно хочется летать летчику, потерявшему ноги, как тянет скрипача коснуться тонкого грифа чуткими пальцами, которые давеча оторвало гранатой.

Однажды вечером Макс пробрался в спортивный зал. Было холодно и темно, но Макса согревало одолевающее его нетерпение, а свет для его незрячих глаз заменяло воображение и неукротимое желание. Он прыгнул на ринг, легко, как кошка, проскользнул под канатом, затанцевал на ровной твердой площадке, приготовился. Вот противник уже двигается. Надо встретить его! Прыжок! Удар! Едва уловимое движение корпусом в сторону, чтоб избежать ответного удара. Шаг влево. Еще прыжок. Удар!

Молодость возвращалась к нему. Молодость была в тугих мускулах, в затаенном дыхании, в ожидании, в бешеной скорости, с которой он бросал свое большое тело по рингу.

На следующий день он объявил об открытии молодежной боксерской школы. Имя его было достаточно известно, и в учениках никогда не было недостатка.

Но вскоре грянула война. Не боксеры были нужны, а солдаты. А Макс Кауль был никому не нужным ослепшим боксером.

Когда началась бомбардировка Кельна, он стал поводырем для зрячих. Глухими темными ночами, полыхающими от взрывов бомб, он отводил ничего не соображающих, охваченных ужасом людей в бомбоубежище, безошибочно находя его даже тогда, когда на пути вставали новые развалины, которых еще вчера, еще час назад не было. Слепой – он ориентировался впотьмах лучше большинства зрячих.

Ну, и кому он об этом расскажет? Кому?

Да разве это всё? А вилла-ротонда? Непонятное строение, огромная башня с круглым холлом посреди, с шестью большими комнатами, двери которых вели в холл, будто лучи звезды, шестиугольной звезды Давида, еврейской звезды, над которой глумились гитлеровцы. А он, когда ему дали эту виллу, когда он осмотрел, вернее, ощупал руками,– разве не смеялся? Разве не вспоминал звезду Давида? А потом принимал будущих жильцов виллы по ночам, когда никто ничего не видел и не подозревал.

Да он и теперь никому ничего не скажет. Никому и ни за что!

– Идем, Вильгельм! – Слепой поднялся из-за столика.– Я сегодня наболтал чепухи. Идем-ка лучше домой. В нашу виллу-ротонду.

У неодушевленных предметов тоже есть голоса. Надо только уметь их услышать, уметь распознать среди голосов живых, среди дыхания и биения собственного сердца.

Когда они приблизились к вилле-ротонде, Макс схватил Вильгельма за руку:

– Стоп! В нашем доме кто-то есть!

– Откуда ты это взял? – удивился Вильгельм.– Я ничего не вижу. Темно во всех окнах. Ни звука не слышно. Ни лучика света.

– Света там и не будет, пока не приду я. Они шарят в темноте.

– Кто они? – чуть ли не с мистическим ужасом прошептал Вильгельм и поглядел на смутную фигуру Макса.– Откуда ты знаешь, что там кто-то есть, и к тому же ты говоришь «они»?

– Да уж знаю. Помолчи-ка лучше. Сейчас я их напугаю. Ты стой здесь, за дверью. Стой и слушай, Не делай ничего. Слышишь? Обещай не вмешиваться.

– Ну хорошо, обещаю.

– Смотри же!

Дверь отворилась и затворилась совсем бесшумно, будто соткана она была из темноты, из какого-то невесомого вещества. Мгновение стояла тишина, мгновение вилла-ротонда еще была немой. Потом из темного дома долетел истошный крик. Макс оказался прав. Там были какие-то люди. Несколько человек. Какие-то неизвестные. Может, воры? Может, бандиты? Может, пришли с целью убить обитателей виллы и завладеть пристанищем?

Теперь неизвестные пришельцы кричали. Кричали, как женщины при родах, как дети, напуганные кошмаром. Нечего было пытаться разобрать, чьи это голоса. Возможно, там был и голос Макса. А вдруг он попал в беду?

Вильгельм забыл о своем обещании и резко рванул дверь. Тьма ударила ему в глаза, а когда он добежал до центрального холла, там была уже даже не тьма, а какая-то сплошная чернильная чернота, яма, мертвое пространство, в котором исчезло все. Но, несмотря на это, мрак жил. Что-то топало, тяжело сопело, падало, мрак дрожал от отчаянного крика. Что здесь происходило, в конце концов?

Мимо него пролетало что-то большое, дышащее силой и решимостью, затем что-то или кто-то с кем-то столкнулся, раздался звук глухого падения, сдавленный мучительный крик и хохот. Дикий хохот, ударяющий в уши, словно разрывы бомб, бьющий волнами темноты, толкающий в грудь.

Вспыхнул свет. Макс стоял у замаскированного в стене выключателя и хохотал. На полу лежали трое мужчин. Лежали покорно, как мертвые, лежали каждый там, где упал, не шевелились, не подавали признаков жизни, а над ними гремел торжествующий хохот Макса.

Наконец один из лежащих поднял голову. Вероятно, хотел увидеть то, что свалилось на них в темноте и разметало по комнате. Лицо у неизвестного неестественно широкое, особенно широким оно казалось потому, что нос на нем был очень тонок. Так в детских книгах выглядит на картинке султан из арабских сказок. Ему бы белую чалму на голову– не отличишь. Широколицый повел на Макса глазом, приподнялся на локоть, сел, поднял свою шляпу, валявшуюся рядом, и хрипло произнес:

– Герр Кауль, что за шутки?

И Макс разом оборвал свой смех. Умолк, услыша этот голос.

– Кто вы? – быстро спросил он.

– Не узнаете? Шнайдер. Отто Шнайдер – дамский портной, приводивший вам заказчиков.

– Герр Шнайдер! А, дьявол! Я не знал. А те двое?

– Мои знакомые. Случайные. Герр Лаш – коммерсант Йоганн Лаш – и герр Финк, Арнульф Финк, сын собственных родителей.

Лаш и Финк тоже пришли в себя, кряхтя уселись на полу, отряхивая свои шляпы, слишком новые штатские шляпы, чтобы нельзя было догадаться, что владельцы их еще вчера украшали свои головы военными уборами. У Йоганна Лаша была широкая, раздвоенная книзу борода, рыжая, густая, похожая на фальшивую. Финк был чисто выбрит, одна щека у него дергалась не то от страха, не то от перенесенного волнения. Они все еще сидели на полу и не решались подняться.

– Надеюсь, вы приютите нас, герр Кауль? – спросил Шнайдер.

– Комнаты свободны,– не очень любезно пробормотал Макс.– Можете располагаться. Только не воображайте, что я буду вас кормить. Мы нынче живем, как волки, каждый питается сам по себе.

– Неужели вы считаете, что дамский портной может умереть с голоду? – засмеялся Шнайдер, вытирая взмокший от пережитого страха лоб.– А это ваш новый товарищ?

– Не ваше дело,– отрезал Макс,– новый или старый. Подымайтесь наверх, расходитесь по комнатам и очищайте холл. Считайте его пересадочным пунктом, но никогда здесь не задерживайтесь. Ясно? Вы будете жить все трое в одной комнате?

– Желательно по одному,– ответил Шнайдер.

– Как хотите. В звезде Давидовой достаточно места.

– Вы не боитесь, что вас обвинят в антисемитизме? – криво усмехнулся Финк, до сих пор молчавший, как, впрочем, и бородатый Лаш.

– Я ничего не боюсь,– резко сказал Макс.– Ничего не боюсь, чего и вам желаю, господа.

Вильгельм стоял у двери, разглядывая всю эту странную компанию, тщась хоть что-нибудь понять. Но так ничего и не понял.

РЕЙНСКАЯ ПЕРЕПРАВА

Узкий мост пролегал через Рейн. Выпуклые понтоны с трудом удерживали на себе тонкий настил, подгибающийся под тяжестью машин, которые возвращались на левый берег Рейна. Узкий мост пролегал через Рейн не между двух немецких городов – Бонном и Бейелем,– для Михаила он от-елял чужбину от родной земли: на противоположном берегу Рейна находилась уже наша армия.

Рейн стал как бы границей меж двух миров. Это он разрезал Европу на две половины, а не Эльба, на которой братались американские и советские воины. Эльба существовала лишь как символ, как некая высокая условность, свидетельство союзнического содружества и вместе с тем обособленности. Рейн служил рубежом. Генерал так и сказал Михаилу в Париже: «Добирайтесь до Рейна, к тылам Первой американской армии, и посмотрите, нельзя ли как-нибудь сдержать поток наших людей на эту сторону реки. Мне стало известно, что американцы якобы всех везут сюда, через Рейн, везут на запад, никого не пуская на восток. Проверьте, так ли это?»

Он еще раз пересек пол-Европы. На сей раз – машиной. В посольстве к нему приставили переводчиком некоего Попова, который был и шофером и владельцем трофейного немецкого «мерседеса», отобранного у какого-то гитлеровского полковника.

Попов был человеком необычайной судьбы. Его родители выехали с Кубани, когда ему едва исполнилось пять лет. Сперва они попытали счастья в Соединенных Штатах, затем отправились в Канаду, Попова смело можно было считать канадцем – он прожил там сорок лет. Если бы он попробовал перечислить свои профессии в какой-нибудь анкете, то в соответствующей графе не хватило бы места: был пастухом, молотобойцем, слесарем, автомобильным техником, шофером, лесорубом, зимовал в Арктике на метеорологической станции, охотился, добывая ценную пушнину, был золотоискателем. Он носил в нагрудном кармашке маленький пакетик из плотной японской бумаги, наполненный крупинками золотого песка. Когда его знакомили с хорошим человеком и Попов убеждался в его порядочности, то доставал пакетик, отсыпал оттуда на свою широкую ладонь несколько крупинок и дарил их новому другу.

– Бери, на счастье! От Попова смело можно брать на счастье. У него чистое сердце.

Когда в Испании началась война, он поехал туда. Служил капитаном в Интернациональной бригаде. В Канаду возвратился с орденами. Занялся хлопотами о получении советского гражданства, повинуясь непреодолимому желанию вернуться на землю отцов. Он хотел жить в стране, где строился коммунизм, за который Попов не пожалел бы решительно ничего, вплоть до своей жизни.

Когда он выехал в Советский Союз, чтобы обосноваться там уже навсегда, разразилась война. Она застала его в Северной Франции. Попов сошел с канадского парохода как раз тогда, когда союзнические войска бежали из Дюнкерка. Попов был штатский, а судьба штатских никого в то время не интересовала.

Попов пытался доказать, что он капитан канадской армии, но кому нужны были капитаны без мундиров, когда никто не знал, куда девать тех, кто состоял на службе.

В результате Попов попал в руки гитлеровцев. Как нежелательного иноземца, его интернировали в одном из нормандских лагерей, где он просидел целых четыре года, пока снова, как в сороковом, увидел мундиры английской армии и среди них – куртки с синими наплечниками, на которых написано было «Канада».

Теперь капитана Попова с радостью приняли в армию, да и он сам уже лучше знал, что ему делать в пехотном батальоне, нежели тогда, в сороковом. Теперь он даже с каким-то воодушевлением надевал черный берет и мешковатую суконную форму: у него были свои счеты с гитлеровцами...

Он добрался до берегов Рейна и только тогда успокоился: хватит! Пора уже вспомнить о давнишней цели своего приезда в Европу. И он отправился в Париж и пришел в советское посольство.

Отныне на синих наплечниках у него красовалось не короткое слово «Канада», а длинная надпись: «Интерпретор», что означало – переводчик, и он наводил страх и растерянность на молоденьких американских лейтенантиков целым калейдоскопом орденских колодок над левым карманом френча.

Попов посоветовал Михаилу ехать в Бонн, к одному из действующих мостов через Рейн, на центральную переправу.

– Теперь у нас три таких моста,– сказал он.– В Кельне, Бонне и в Ремагене. В Кельне и Бонне – понтонные, поставленные американцами, в Ремагене уцелел старый немецкий мост. Янки во всех газетах расписали, будто они захватили тот мост благодаря стремительному удару танков генерала Паттона, но это святая ложь! Просто какой-то гитлеровский генерал решил отдать мост американцам, чтобы те опередили советские войска, рвущиеся в Берлин. Я вижу этих бошей как на ладони. А наше союзническое командование, думаешь, тоже было безгрешным? Святая ложь! Растягивали войну, как резиновую жвачку. Хороших вояк специально держали в тылу.

Разве того же генерала Паттона не сняли с командования еще в Сицилии? Из-за его, видите ли, грубости... Он, понимаешь, какого-то там труса, какого-то сопливого американского солдата ударил по физиономии за то, что тот наложил полные штаны и не желал идти в бой. В Вашингтоне все эти типы с генеральскими погонами на плечах подняли вой: как же, нарушение символов американской свободы и демократии! Позор для американского оружия! И генерала Паттона послали в тыловые службы, продержав его там целых два года! Дать по морде дезертиру – это, видите ли, позор для американской армии, а топтаться два года в Италии и три года раскачиваться для прыжка через эту лужу – Ла-Манш – это, видите ли, не позор! Они ведь знали, что если выпустить на поля битв таких заправских вояк, как Паттон, то войне придет конец за несколько месяцев. А это отнюдь не входило в планы некоторых бизнесменов. На одном только хлебе некоторые заработали миллионы. Ты ж видел, что для американской армии даже хлеб и тот везут из-за океана! Из пекарен Айовы и Миннесоты – ну, не издевательство ли?

А с пивом! Ты слышал эту историю с пивом? Нет? Кто думал о том, чтобы как можно скорее разгромить Гитлера, а кто ломал себе голову над тем, каким манером перевозить через океан пиво для своих ребят. В бочках – невыгодно, бочки тяжелы, занимают много места, перевозка потребует больших затрат. Жестянки не годятся – краска не выдерживает действия пива, жесть ржавеет, пиво теряет вкус, к тому же оно вообще не терпит длительных перевозок, быстро портится. И вот несколько фирм взялись найти способ консервирования пива. И ясное дело, нашли. Какой-то особый лак, которым покрываются стенки жестянки. Какой-то особый способ консервации. И теперь таскают через океан целые транспорты пива в этих жестянках. Американская армия может пить настоящее американское пиво из штата Висконсин, не портя себе желудков всяческой бурдой и не затрачивая американских денег на чужие напитки и яства. Если прибыль – то только лишь для Америки!

Относительно американцев Попов был настроен весьма скептически и скепсиса своего не скрывал даже перед самими американцами. Когда Михаил спросил его, что он может сказать о новом американском президенте Трумэне, недавно занявшем место покойного Рузвельта, Попов только всплеснул руками:

– Вы не видели, как восприняли янки смерть Рузвельта?

– Я тогда подвизался в Италии в партизанском отряде. Узнал впоследствии от самих же американцев. Но первое впечатление от смерти президента уже прошло, и все те, с кем я говорил, говорили о ней, я бы сказал, весьма спокойно.

– Равнодушно! – уточнил Попов.– Они говорили о смерти этого великого человека с таким равнодушием, словно речь шла о смерти столетнего эмигранта, всеми позабытого и никому не нужного!

– Все-таки они сожалели о смерти Рузвельта,– не согласился с Поповым Скиба.– Я сам это слышал от многих. А вот что касается нового президента, то уже здесь, кроме равнодушия, я не встречал ничего. Меня даже как-то поразило такое отношение к Трумэну. Ведь он был вице-президентом при Рузвельте.

– Ну и что из этого следует? Во-первых, президент никогда не может выбрать себе заместителя, руководствуясь личным вкусом; кандидатуру навязывают ему партийные боссы. Это раз. А во-вторых, если в Америке иногда и попадаются хорошие президенты, такие, скажем, как Вашингтон, Линкольн или Франклин Рузвельт, то на вице-президентов США никогда не везло. Как правило, это неизвестные, ничем не приметные люди. Ни единой яркой индивидуальности! Ни одного выдающегося ума!

– А не потому ли это, что у них просто нет возможности проявить на этом поприще свои способности, придавленные авторитетом президента?

– Увидите, какие способности проявит Гарри Трумэн, освободившись от опеки Рузвельта. Уверяю вас, что при Рузвельте вы бы не торопились вот так на Рейн, чтобы задержать поток беспомощных людей, которых по непонятной причине везут на запад. Кто мог придумать такую бессмыслицу? Отправлять людей не домой, а как можно дальше от дома. Кому это нужно?

Над рейнским мостом висели толстые колбасы аэростатов воздушной защиты. Низкое облачное небо плотно улеглось на зеленых горах по ту сторону Рейна, будто хотело пресечь дорогу войне, навсегда закрыть путь сюда, к этим берегам. Единственным напоминанием о войне служили здесь эти бессмысленные аэростаты и нескончаемые вереницы военных машин.

Переправившись через мост, машины сразу брали вправо и останавливались неподалеку от двухэтажного кирпичного дома, что некогда служил школой, а теперь должен был стать прибежищем для многих тысяч людей. Зажигательная бомба несколько месяцев тому назад попала в здание школы. Сгорело все, что только способно было гореть. Остались стены. Два этажа изрешеченных стен, кирпичная коробка, внутри которой ощетинилась навстречу людям каменная лестница; она никуда не вела, а просто висела на остатках стальной арматуры, ежесекундно угрожая рухнуть на головы тем, кто искал в этих стенах прибежища.

Машины скучивались на площади перед школой, останавливались на некоторое время, и сразу же оживали их кузова, вернее, то, что находилось в кузовах; люди растекались во все стороны, подобно весенним потокам.

Это были свои, родные лица, родные голоса, знакомые глаза с печатью страдания и огоньком гордости – это были советские люди!

Не спрашивая, Михаил догадывался, кто они и откуда, видел, кто какие дороги прошел, какие муки претерпел. Вот семьи из Псковской и Новгородской областей, вывезенные гитлеровцами на поругание, вывезенные при отступлении, лишь бы только не оставлять на испепеленной земле ни единой души. Это семьи, которые лишь по воле случая спаслись от смерти. Старики и малые дети до сих пор еще не опомнились, до сих пор не сбросили с себя растерянности и страха, который охватил их на этой чужой и враждебной земле.

А вот белорусские партизаны, освобожденные из лагерей уничтожения, из тюрем, где их подстерегала смерть: ведь партизан ждала только смерть, и они это хорошо знали. Лица их, без единой кровинки, были землистого цвета, в глазах застыло удивление: все еще не могли осознать, как удалось им вырваться из когтей смерти.

Бывшие военнопленные, которым посчастливилось бежать из концлагерей, из офицерских шталагов и каторжных команд, прибыли сюда с оружием в руках,– видимо, партизанили на противоположном берегу Рейна, да так бы и партизанили до конца войны, если б не велели ехать сюда, если б союзники не приказали снова превратиться в солдат, хоть и с оружием в руках, хоть и свободных, но все же пленников: приказ заставлял идти только на запад. Правда, его еще можно было как-то обойти и остаться там, где тебя застали американские войска, но ни в коем случае нельзя было повернуть на восток. Только на запад!

И людям, которые всю войну лишены были возможности свободно двигаться, людям, для которых символом, олицетворением свободы служило прежде всего движение, возможность передвигаться, возможность покинуть наконец места своего рабства, приходилось покоряться этому непонятному приказу и тысячами, сотнями тысяч ехать на запад, за Рейн, в смутной надежде на то, что уже оттуда они как-нибудь доберутся домой. Ехали, чтобы только не оставаться в этих ненавистных местах, где они познали рабство.

Михаилу поручено помочь этим людям вернуться домой. Он один станет здесь, возле Бонна, и остановит эти потоки машин, эти людские реки, станет, будто сказочный единоборец, выйдет на состязание со сложной военной машиной, запущенной чьими-то ловкими руками, запущенной не здесь, на берегу Рейна, а в высоких штабах, далеко от фронта, от Германии, возможно далеко от Европы вообще.

Собственно, людские потоки здесь уже и останавливались. Нужно было заботиться о другом – подыскании для них пристанища. Дел еще предстояло непочатый край.

Как только серебристый «мерседес» остановился среди американских «студебеккеров» и как только Михаил вышел из машины, в глаза ему прежде всего бросились не кирпичные развалины бывшей школы и не тесно заставленный машинами клочок размокшей от дождей земли. Первое, что он увидел, были потоки людей, которые буквально выплескивались из машин, но не разливались во все стороны, а устремлялись все к одному месту, ниже школы, к невысоким зеленым деревьям. Там были натянуты две длинные, низкие, провисшие посередине палатки. Люди должны были пройти через эти палатки, точно через какое-то чистилище; кто-то невидимый направлял русло человеческих рек прямо к этим палаткам с обвисшими брезентовыми боками, а уже там, в полутьме, в чревах этих таинственных шалашей, происходил странный процесс расщепления сплошных людских ручейков на отдельные капли...

Подозвав Попова, Михаил подошел к палаткам.

То, что он там увидел, вызвало в нем яростный приступ бешенства.

– Что это такое! – крикнул он.– Попов, вели им тотчас прекратить это паскудство!

Было от чего прийти в бешенство.

У входа в палатку – небольшого четырехугольного отверстия, завешенного куском парусины, стояли двое здоровенных верзил в расстегнутых рубахах, в легких пробочных касках на круглых головах и с неизменной жвачкой во рту. Двигая челюстями, покрикивая что-то неразборчивое, они хватали первого стоящего в колонне и с хохотом вталкивали его в палатку. Чтобы туда попасть, нужно было хорошенько наклониться, чуть ли не на коленях вползать внутрь, а те двое подгоняли, подталкивали, грубо, небрежно, цинично, будто дело имели не с людьми, а со скотом. Хватали без разбора – стариков, детей, женщин, молодых девушек, хватали с той же пренебрежительной миной, брезгливо и презрительно скалили зубы, не переставая жевать, лихо расправляли грудь. Вояки!

А внутри палаток творилось нечто невообразимое! Люди сразу попадали там в руки мускулистых солдат с лоснящимися лицами. Если снаружи казалось, что это вход в некое своеобразное чистилище, то здесь было полное впечатление мифического пекла. Солдаты ошалело скакали по палатке, бесновались, стервенели, они выглядели как молодые, озорные черти. Цепко хватая очередную жертву, они сильными руками расстегивали жалкую одежду, а если расстегивать было нечего, просто разрывали ее и, стараясь не пропустить ни единой складки, ни единого отверстия в одежде, сыпали на человека беловато-желтый вонючий порошок из больших шприцев, напоминающих садовые опрыскиватели или автомобильные насосы. Воздух в палатках был насыщен этим порошком. Удивительно, как сами солдаты могли дышать здесь столько времени, в этом аду. Однако они не только выдерживали, но и ерничали, безобразничали, словно с цепи сорвались; ловили в свои железные лапы полубессознательных, растерянных людей и сыпали, сыпали на них целые облака порошка, норовя насыпать его мужчинам в штаны, а женщинам – под юбки и за пазуху, ревели от восторга, если это им удавалось, топали ногами, не переставая хохотать.

Попадающие в палатку, все без исключения, становились немедленно их жертвами. Никому не было пощады.

Не разбираясь, солдаты накинулись было и на Михаила, но тут вперед бросился Попов, закричал что-то, ткнул одному из «дезинфекторов» прямо в лицо тяжелый парабеллум – и американцы отступили.

– Вон из палатки! – приказал Попов.

Пожимая плечами, прихватив шприцы с порошком, солдаты вылезли наружу. У входа они остановились и недоуменно уставились на Скибу и Попова.

– Кто здесь старший? – спросил через Попова Михаил.

Старшего не оказалось. Он «запустил» эту машину, а сам куда-то ушел. Во второй палатке тоже не знали, где он. «Обкуривание» прекратили и послали на розыски лейтенанта, который вершил всеми этими делами. Пришел он не сразу. Это был молодой американец с холеным лицом и ухоженными, явно незнакомыми с черной работой руками.

– Что здесь? – спросил он ломким петушиным голосом.

Скиба назвался, показал удостоверение, под которым стояли подписи советского и американского генералов, ответственных за репатриацию.

– Что вы хотите? – поинтересовался лейтенант.

– Прежде всего, чтобы вы прекратили издевательства над людьми.

– Не понимаю вас. Без этих мер я не могу принять на территорию сборного пункта ни одного человека. Никто не получит от меня ни ложки супа, ни галет. Это – дезинфекция. ДДТ. Не знаете, что такое? ДДТ – это американский порошок, убивающий любую заразу. Мы не можем допустить, чтобы в нашем тылу началась эпидемия. Мы армия культурная.

– Не будем дискутировать на тему культурности вашей армии,– сказал Скиба,– и не убеждайте меня в пользе и необходимости дезинфекции. Но делать это нужно совсем не так.

– Как же? Посоветуйте.

– Для этого я и прибыл. Прежде всего нужно отделить женщин от мужчин. У вас две палатки,– пустите в одну женщин, а в другую – мужчин. Дайте им этот ваш ДДТ, шприцы и объясните, как этим пользоваться. Уверяю вас, они сделают всё наилучшим образом. Но незачем ставить для этого вооруженных солдат. Нельзя топтать достоинство человека. Неужели вы не понимаете, что эти люди очень ранимы после всего перенесенного?

– Я офицер, а не психолог,– попытался оправдаться лейтенант.

– Прежде всего вы – человек,– уточнил Михаил.– И, как человек, никогда не забывайте, что вокруг вас – люди, что вы не один живете на земле. Оглянитесь только – и вы убедитесь, сколько горькой правды в моих словах.

– Ладно,– сказал американец.– Сделаем так, как вы хотите.

– Это еще не всё. Меня интересует, кто отвечает за этот сборный пункт, за все это дело?

– Частично отвечаю я.

– А вообще?

– А вообще – трудно сказать. Вы же знаете, как нелегко найти на войне ответственного. Тут никто и ни за что не отвечает.

– Но ведь вы не можете собрать здесь сто тысяч человек? Должен же быть какой-то предел?

– Вообще, пожалуй, так. Но пока мне с того берега будут привозить людей, я обязан их принимать.

– Куда?

– А я не знаю. Мое дело – порошок ДДТ, суп и галеты.

– А где спать людям? Где укрыться от непогоды?

– Не имею никакого представления. Бонн чересчур маленький городок, чтобы вместить такое количество людей. К тому же он и так переполнен нашими войсками. Даже высшие офицеры и те живут в палатках.

– Тогда проведите меня к кому-нибудь из ваших высших офицеров.

– Вряд ли это вам поможет.

– А мы попробуем.

Лейтенант с удивлением и недоверием смотрел на этого решительного и настойчивого советского офицера, который явился не оттуда, откуда можно было его ждать,– не с востока, не со стороны Берлина, уже, по-видимому, целиком занятого Советской Армией, а с запада, из города, которым бредили все лейтенанты американской армии,– из Парижа!

Советский офицер из Парижа! Это сбивало с толку. И на-ерное, именно поэтому лейтенант без дальнейших проволочек препроводил Скибу к полковнику тыловой службы, ведающему транспортными перевозками. Полковник вначале тоже ссылался на ДДТ и галеты, но Скиба заявил, что везти и доставлять на эту сторону тысячи людей только для того, чтобы их опылить ДДТ и выдать по две галеты, пожалуй, все же не стоило бы.

– Не собираетесь же вы везти наших людей еще дальше в тыл, до самой Франции? – прямо спросил Михаил.