Текст книги "Европа-45. Европа-Запад"

Автор книги: Павел Загребельный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 43 страниц)

«Ахну его по черепу,– предчувствуя схватку, холодея, подумал он.– Выхвачу оружие, а тогда посмотрим...»

Однако никто не появлялся. Михаил заглянул в помещение. В небольшой комнатке с голыми бетонными стенами стояли две узкие солдатские койки. К ним прижались две тумбочки. Два стула дополняли обстановку этой солдатской кельи, освещенной такой же, как и в коридоре, лампочкой за проволочным колпаком. Людей не было. Ничто не говорило о том, что кто-нибудь здесь живет. На койках не было даже подушек.

Михаил хотел было идти дальше, как вдруг снаружи, где-то возле входа в дот, послышались человеческие голоса. Сюда кто-то шел. Он огляделся – куда бы спрятаться – и не нашел ничего, кроме комнатки, у входа в которую стоял. А что, если здесь спят часовые, которые сменяются с постов?

Но отступать было некуда. Не раздумывая, Михаил залез под одну из коек, положил возле себя дубину и затаился.

По коридору процокали чьи-то сапоги, потом цокот затих у входа в комнату, хорошо смазанная дверь неслышно открылась, на Михаила по полу повеяло ветром, и вслед за этим он увидел две пары немецких сапог. Одни были большие, рыжие, почти красные, исцарапанные, но еще, видно, новые, потому что шипы на подошвах совсем не износились. Другие сапоги – поменьше, черные, начищенные до зеркального блеска, и, хоть они были старее рыжих, с первого взгляда казались куда более новыми. Уже по этим сапогам можно было судить о характерах их владельцев. Тот, что в красных, наверно, высокий, ленивый, безразличный, хмурый, неразговорчивый. А в маленьких черных – ловкий, веселый, франт и краснобай, любит поесть, выпить, любит девчат, и они его любят и летят, наверно, на его начищенные сапоги, как бабочки на огонь. У обоих было и кое-что общее, и это сразу же отметил Михаил. Оба были опытными, обстрелянными, битыми солдатами. Это стало ясно Михаилу после того, как, войдя в комнату и не говоря ни слова, солдаты мигом сбросили с себя стальные каски, черные широкие пояса с нацепленными на них магазинами к автоматам, баклажками и сумками и свалили все это прямо на пол между койками. Вслед за касками и поясами полетели на пол автоматы, а за ними и сапоги. Солдаты сбрасывали с себя амуницию небрежно, раздевались быстро, без разговоров. Это были фронтовики, которые привыкли ценить каждую минуту, отведенную им для отдыха.

Койка над Михаилом тяжело заскрипела – это устраивался владелец красных сапог. Его товарищ тоже не мешкал. Он лег, пошарил в своей тумбочке, потом щелкнул зажигалкой, и в комнате запахло табачным дымом.

– Ты все куришь,– хрипло проговорил тот, что лежал над Михаилом,

– Все курю,– весело согласился хозяин маленьких сапог.

– Лучше бы свет погасил.

– А как его погасишь? Рубильник на командном пункте.

– Выверни лампочку.

– Сам выверни, если просунешь пальцы сквозь сетку.

– Ну тогда разбей ее как-нибудь. Надоело!

– Идея!—радостно согласился веселый солдат, встал на койку и стукнул чем-то по лампочке. Зазвенело разбитое стекло, и свет погас.

– Так будет лучше,– сказал он.– Теперь хоть поспим спокойно, если снова какой-нибудь остолоп не поднимет тревоги.

– А может, то были английские шпионы? – высказал предположение хозяин красных сапог.

– Дурак – и все! – выругался маленький.

В сердцах он бросил недокуренную сигарету на пол, и она покатилась прямо к Михаилу под койку. Душистый дым защекотал ноздри, голова пошла кругом, и Михаил не удержался перед неодолимым искушением. Он неслышно протянул руку и, нащупав окурок, стал, обжигаясь, мять его в пальцах. Курить он не мог – об этом нечего было и думать,– но погасить окурок и хоть пожевать табаку – разве он не имел права на это?

Но вот грузный солдат, что лежал над Михаилом, всполошился.

– Ты зачем выбросил окурок?

– А что?

– Я бы докурил.

– Не будь таким жадным.

– Будешь, когда на неделю дают три сигаретки. Куда ты бросил окурок?

Он свесил с койки голову и попробовал найти окурок, но ничего не увидел. Тогда солдат принялся шарить по полу рукой.

Михаил слышал его тяжелое дыхание, слышал шорох его пальцев по бетонному полу и думал об одном: как бы солдат случайно не зацепил его рукой или не решил посветить себе спичкой. Спасение было в том, чтобы подсунуть окурок под эти пальцы. Но Михаилу не пришло это в голову...

Выручил его другой солдат. Он снова стукнул ящиком своей тумбочки и с усмешкой в голосе сказал:

– Возьми сигарету и не сопи под койкой. Берлинская штучка, «Юно»! Слышал?

– Еще бы,– прогудел тот, что лежал над Михаилом, и щелкнул зажигалкой.– Где ты их – у черта, что ли, берешь?

– Связи с мирным населением,– второй солдат самодовольно свистнул.– У меня в Бензберге знаешь какая фройндин? Она не то что сигареты – «фау» достанет, если я пожелаю.

– У тебя везде есть фройндин. И каждой ты клянешься в любви?

– А как же!

– Ловкач! А совесть, честь? Разве ты об этом не думаешь?

– Мы меняем совесть на хлеб, а честь – на сигареты! – засмеялся ловкач.– Может, ты против такого обмена?

– Да нет, нет,– успокоил его грузный солдат. Он сразу же взвесил обстановку и сделал для себя вывод, что правильное поведение принесет ему еще несколько берлинских сигарет, каких не мог ему дать даже сам фюрер.

Вскоре солдаты заснули. Сначала верзила. Второй немного поерзал на койке, посмеиваясь чему-то. Наконец затих и он.

Михаил еле дождался этой минуты. Даже в сплошной темноте он видел посреди комнаты на ворохе амуниции два вороненых автомата, и ему так хотелось почувствовать их в своих руках, как не хотелось никогда и ничего. Это было для него сейчас жизнью и счастьем.

Он выполз из-под койки, потихоньку взял один автомат, проверил, вставлен ли магазин, снял предохранитель. Теперь ему никто не страшен. Надев на шею ремень второго автомата, взял в левую руку оба пояса с амуницией и, поразмыслив, прихватил еще штаны верзилы и красные большие сапоги.

Фюрер найдет для своего солдата новую обувку. А не найдет – не беда.

Теперь надо было еще пройти незаметно коридором и не наткнуться на кого-нибудь. Он выглянул в коридор. Пусто! Прошел на цыпочках к выходу – бронированная дверь была открыта. Надел сапоги, подпоясался обоими поясами сразу, приготовил автомат и двинулся по лестнице вверх, в темную ночь, которая обещала ему пристанище и свободу.

ЧЕЛОВЕК ИДЕТ ЛЕСОМ

Когда-то над Рейном росли огромные дубы. В стародавние времена германцы устраивали под ними свои праздники. Деревья были признаны священными Каждое из них имело имя. Римские легионеры Цезаря, придя сюда, дивились невиданной величине лесных титанов, которые казались такими же древними, как сам мир. Корни этих дубов поднимались над землей так высоко, что под ними мог проехать верховой, а гигантские стволы, подмытые рекой и словно плывущие навстречу кораблям, наводили ужас на матросов римского полководца Друза.

Теперь дубов уже давно нет. Они пошли на панели для баронских замков. На старых пнях повылезло что-то чахлое, шишковатое, редколистое, и теперь в этих лесах находят себе поживу только гусеницы. Запутанная паутина асфальтовых шоссе и железных дорог пересекла леса. В былые времена земля, укрытая мягким слоем прелых листьев, влажная, пахла медом, а от могучих сосен веяло животворным духом смолистой хвои. Теперь здесь висит в воздухе густой чад: смесь запахов перегорелого бензина, генераторного газа и вонючих брикетов, которыми экономные немцы загружают паровозные топки. Моторный гуд, кряканье автомобильных сигналов, паровозные свистки переполняют когда-то безмолвные леса.

И лишь кое-где на острых скалах и округлых зеленых горбах, как память о прошлом, заснули над лесами, асфальтовыми шоссе и железными магистралями старинные замки. Да еще иногда вдруг попадется среди жиденьких рощиц настоящий буйный лес с вековыми деревьями, с густыми дебрями, с гуденьем ветра. Такой лес дает прибежище усталой птице и загнанному зверю, к нему жмется все преследуемое, гонимое, в нем ищут спасения даже люди.

В одном из таких лесов, где-то за Рейном, и очутился Михаил Скиба на десятый день своих скитаний по Германии. В ту ночь, выбравшись с эсэсовского стрельбища Ванн, он решил вернуться к Рейну, переправиться через реку и идти на запад, во Францию. Его будут искать по дороге на восток– в этом он был уверен. Ведь он указал направление, появившись после побега с баржи за десяток километров на восток от Рейна. А пока будут прочесывать дороги, ведущие на восток, он доберется до Люксембурга, а может быть, до Франции и где-нибудь наткнется на партизанский отряд.

Левый берег Рейна южнее Кельна, где Михаил переправился через реку, оказался совсем непохожим на правый. Волнистая равнина. Лишь кое-где разбросаны островки леса, спрятаться в которых почти нет возможности. Зато Михаил «пасся» здесь на огородах и полях, наполняя желудок всем, что росло в низине: сладким горохом, земляникой, молодым ячменным зерном. Шел он ночами, в днем лежал в укрытиях.

Когда добрался до, настоящего леса, решил идти и днем, Михаил спешил: боялся, что голод свалит его с ног.

Настал двенадцатый день его скитаний. В это утро Михаил пожевал каких-то кореньев, выкопанных в лесу, и пошел вперед, почти не остерегаясь, лишь время от времени определяя направление по мху на деревьях. Он шел точно на запад, не зная, какие города и какие реки лежат на его пути. Добытое в доте оружие придавало ему уверенность и вместе с тем отбирало последние силы. Автоматы оттягивали шею, от тяжелых магазинов на поясе немели ноги. Можно было бы бросить автомат, но Михаил не решался этого сделать: ему казалось, что в трудную минуту один из автоматов обязательно откажет.

Если бы Михаил мог взглянуть на себя со стороны, он увидел бы довольно смешную фигуру. Старые, перекрашенные в зеленый цвет немецкая пилотка и френч с клеймом «SO»^[3] . Новенькие солдатские штаны с еле заметными следами отглаженного рубчика, помятые и грязные. Неуклюжие красные сапожищи с короткими широкими голенищами. И два вороненых автомата, висящих на груди, как вериги подвижника.

Человек идет один среди тишины и покоя, только потрескивают под его ногами сухие ветки и насвистывают на деревьях птицы свою извечную простенькую песенку.

Но разве до птичьих песен тебе и до этой торжественной красоты древнего леса, если ты вконец обессилен, если все на свете сосредоточено для тебя сейчас в одном: не упасть, удержаться на ногах, идти вперед?

Михаил пробирался сквозь поросль, за которой – он это заметил еще издалека – начинался свободный, светлый от солнца дубовый лесок, но у самого края зарослей его остановил мощный лесной завал. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять трагедию, разыгравшуюся здесь во время бури. Огромный вековой дуб, некогда одиноко поднимавший над лесом круглую кудрявую шапку, приговоренный временем, подточенный дуплом под самое корневище, был сломан бурей и упал прямо на своих молодых соседей, которые прятались под ним от холодных ветров. Дуб не клонился, не трещал, не скрипел – смело встретил шквал, налетевший издалека, встретил так же, как встречал уже тысячи шальных вихрей за свою долгую жизнь. Но слишком много сил растратил он на те твердые листья, что шумели на его черных ветвях и мертвым слоем лежали на земле, истлевая, превращаясь в прах. Слишком щедро родил он твердые круглые желуди, сеял их, создавая этот лес. Не осталось сил у старого дуба, чтобы выстоять против ветра, и подломился он у самой земли и упал, тяжко вздохнув. Гул пошел по земле. Содрогнулась она до самых глубин, потрясенная смертью. А падал дуб не один: он скосил десятки деревьев – молодых, еще не окрепших дубков, гибких белокорых берез и колючих стройных сосен. И они полегли рядом с дубом, покорные и несчастные.

Даже мертвый, дуб поражал своей силой и величием. Его толстенный дуплистый ствол лежал среди повергнутых ниц деревьев, как гранитная гора, и звери должны были обходить его, птицы облетали стороной, воды не текли под него, потому что он был тяжелый как камень.

Михаил стоял перед дубом-камнем недолго: стал пробираться в ту сторону, где поднимались к небу коричневые закраины дупла. Неясное предчувствие заставило его пристально посмотреть вперед, и он увидел... человека.

Это был, видимо, немец – в знаменитой немецкой фуражке с большим угластым козырьком, с наушниками, отвернутыми кверху, на каждом – кнопка. Михаил увидел только голову немца и заметил, что тот давно не брился. Больше Михаил ничего не успел разобрать – со стороны завала грохнул выстрел. Пуля пропела высоко в ветвях, а Михаил упал на землю и выставил вперед автомат. Второй выстрел не заставил себя ждать. Пуля пролетела совсем низко, жужжа и переворачиваясь в воздухе. Михаил еле дождался, пока она умолкнет. Ему казалось, что пуля танцует над ним, чтобы клюнуть его.

Но вот медленные секунды смертной слабости кончились. Опять наступила тишина. Михаил лежал на земле, бессильно сжимая кулаки. Теперь он мог отдыхать, сколько захочет, рассматривать на земле жучков, слушать птичьи голоса. Страха он не чувствовал. Если даже его окружат, он заставит врага дорого заплатить за удовольствие. Но откуда взялся этот немец? Кто он такой? Лесник? Пограничник? Полицай? И чем вооружен? Нет ли у него помощников?

Немец тоже, видно, лежал и не двигался. Он не стрелял – ждал, что будет делать Михаил.

«Идиот!» – выругал вдруг сам себя Скиба. Он понял, какую глупость допустил, упав на то же место, где стоял, и не делая никаких попыток отползти в сторону. Это же элементарно – сменить позицию, которую засек противник!

Стараясь не шуметь, Михаил отполз вправо. Немец не стрелял.

«Молчишь, так и черт с тобой,– решил лейтенант.– Будем продвигаться дальше».

Враг не подавал признаков жизни. Можно было подумать, что он стрелял не в Михаила, а в самого себя и мертвый лежит теперь где-то по ту сторону завала.

«Ну разве не дурень? – думал Михаил.– Неужели он не видит, что я ползу? А может, просто выжидает? Ну и выкину же я сейчас с ним штуку! »

И Скиба пополз... назад. Он решил обойти немца далеко с тыла, приблизиться к нему оттуда, откуда тот его не ждет, и стать хозяином положения.

Сначала Михаил полз по-пластунски, потом потихоньку пошел, пригнувшись, а там и совсем забыл об осторожности и побежал. Он дал хороший крюк и управился достаточно быстро: противник его все еще лежал за пеньком и, протянув вперед руки, пристально изучал кусты перед собой. В каждой руке у него было по пистолету.

«Ого,– подумал Михаил,– дядя вооружен хорошо! Мне посчастливилось. Могло быть хуже».

Он был уверен теперь, что игра выиграна. Игра, где единственной ставкой с обеих сторон была жизнь. Вот сейчас Михаил чесанет из автомата и немец даже не успеет оглянуться, чтобы узнать, с какой стороны пришла смерть. Но, господи, какой же он жалкий! Костюм измазанный, ободранный, ботинки просятся на вечный покой, на одном не хватает доброго куска подошвы, и видна голая грязная нога. Фуражка сзади лопнула по шву, как переспелая дыня. Нет, надо взглянуть еще на лицо врага. А что, если это такой же беглец?

– Эй,– позвал Михаил тихо по-немецки.– Руки вверх!

Незнакомец вздрогнул. Дрожь передернула его спину, перекинулась на руки и ноги. «Немец» как-то по-собачьи быстро перевернулся на спину и поднял руки, но пистолетов не выпускал.

– Оружие! —приказал Михаил.– Оружие брось!

Побелевшие от напряжения пальцы ослабли. Два парабеллума шлепнулись на землю.

– Встаньте! —подойдя ближе, сказал Михаил.

Тот поднялся, не сводя глаз с красных сапог Михаила.

– Кто вы такой? – все еще по-немецки спросил Скиба.

Неизвестный молчал и все смотрел то на сапоги Михаи-ла, то на автоматы, висевшие у него на груди, однако перевести взгляд выше боялся. Это был человек уже в летах, невысокий, худой, давно не бритый. Гражданская одежда давала основание считать его немцем, бельгийцем или люксембуржцем (Михаил знал, что где-то неподалеку были границы этих двух стран). Оружие наводило на мысль, что это дезертир из армии, порванная обувь говорила о том, что чело-век довольно долго скитался по лесу.

– Не русский, случайно? – по-русски спросил Михаил.

Молчание.

– Француз?

Ни слова.

– Бельгиец? Люксембуржец? Англичанин?

Неизвестный молчал. Его страсть как интересовали сапоги Михаила – больше, чем автоматы, больше, чем солдатский пояс, унизанный длинными плоскими магазинами.

– Да не смотрите вы на мои сапоги,– не вытерпел наконец Михаил.– Может, вы думаете, что я какой-нибудь барон, который вышел на охоту? Я такой же беглец, как и вы. Советский лейтенант. Зовут Михаил. Фамилия – Скиба.

Последние слова он произнес по-украински и сразу заметил в глазах незнакомца огонек заинтересованности.

– Не земляк, случайно? – спросил Скиба.– Не украинец?

Тот покачал головой. Это уже был успех, и Михаил решил форсировать победу.

– Может, белорус? Поляк?

– Пся кошчь! – хрипло ответил незнакомец.– Да, поляк! Разум у пана на месте.

– Я сразу догадался, что передо мной такая же птица, как и я сам,– засмеялся Михаил.

– Пан ошибается,– насупился поляк.– Я не птица, а майор Войска Польского граф Генрих Дулькевич.

– Виноват, товарищ майор.– Скиба, смеясь, вытянулся в струнку.– Я сразу почувствовал, что передо мною майор, а к тому же граф, потому и не чесанул по вас из автомата.

– Не товарищ, а пан,– поправил его поляк.– Какой я вам товарищ?

– Виноват, пан майор. Простите. И благодарю бога, что он помог мне узнать пана даже сзади.

– Прошу прощения,– заинтересованно взглянул на него Дулькевич.– Как пан догадался, кто перед ним?

– А ваши ботинки? Ваши ботинки с продранными подошвами, через которые скалятся панские пальцы! У нас на Украине говорят: «Видно пана по халявам».

Дулькевич снова нахмурился. Этот украинец многовато на себя берет.

– Я полагаю, могу взять свое оружие? – спросил он.

– Да, да, пожалуйста. Только прошу больше не пробовать своих пистолетов на мне. Мое счастье, что из пана плохой стрелок.

– Я просто пугал пана,– пожевал губами майор.

– Верно,– утешил его Михаил.– Верно, и я страшно рад, что не получилось наоборот.

– То есть?

– Что не я пугал пана майора.

– Это намек?

– Нет, нет,– успокоил его Михаил.– Однако разрешите узнать, пан майор, куда вы направляетесь?

– Куда ноги несут,– буркнул Дулькевич.

– А откуда?

– Какое это имеет значение?

– Видите ли, когда человек не знает, куда идет, то должен знать хотя бы, откуда он пришел.

– Я был на «линии Зигфрида», на Западном валу. Вас это удовлетворяет?

– Полностью! И что же там?

– Там я оставил своего лучшего друга подхорунжего Войска Польского Казика Марчиньского.

– В этом судьба всех подхорунжих: оставаться, чтобы майоры имели возможность идти, куда их понесут ноги.

– Я иду в Польшу! – чуть не крикнул пан Дулькевич.– А пан Казик погиб. Я тоже мог стать жертвой нелепого случая, но я спасен. Я бился с фашистами как лев! Но эта проклятая «линия Зигфрида»! Там на каждом шагу ловушка!

– Давайте обойдем ее,– предложил Михаил.– Где-то около Аахена она кончается. Пойдемте на Аахен. Все же ближе, чем до Польши. А там Франция, партизаны... Надеюсь, у пана майора есть какие-нибудь личные счеты с фашистами?

– Я прежде всего гражданин, а потом уже приватная личность.– Дулькевич сверкнул глазами и подобрал губы.

– А нет ли у пана майора чего-нибудь поесть? Я голоден, как сто борзых.

– Я тоже,– сразу увял Дулькевич.– В этих проклятых лесах нет ни одного селения, где можно было бы что-нибудь добыть. Просто падаю от усталости и голода.

– А я пропустил несколько деревень, побоялся зайти,– признался Михаил.– И вот кормлюсь, как олень, листьями и кореньями.

– Может быть, пан думает, что я обязан его накормить? – с подозрением взглянул на лейтенанта Дулькевич.

– Сохрани боже! Может, все-таки вместе пойдем на Аахен?

– Я иду в Польшу,– сказал Дулькевич.

– Счастливой дороги! Только туда дальше, чем до Франции, и, кроме того, вдвоем веселее, чем одному.

– Я иду в Польшу,– упрямо повторил Дулькевич.

– Тогда до встречи после войны у меня дома. Приезжайте в Киев. Будете гостем.

Михаил поправил автоматы и двинулся. Потом что-то вспомнил и остановился. Дулькевич стоял на месте и смот-рел ему вслед.

– Чуть не забыл,– сказал Михаил.– Зачем мне сразу два автомата? Давайте поменяемся: вам автомат, мне пистолет. Автомат и пистолет – это уже лучше.

– Нет,– покачал головой Дулькевич.– Паново оружие мне не подходит.

– Ну, как знаете,– пожал плечами Михаил и двинулся дальше.

Углубившись в лес, он снова оглянулся и увидел, что Дулькевич все еще стоит на месте. Михаил приветливо махнул ему рукой и больше не оглядывался. Одного товарища послала ему судьба, да и тот, видишь, оказался из тех, кому фунт панского гонора дороже, чем тонна искреннейшей человеческой приязни. Чертов пан!

Тихий, еле слышный треск заставил Михаила остановиться. Он снял предохранитель и направил автомат туда, откуда донесся подозрительный звук. За Скибой кто-то гнался. Частый топот за кустами слышался яснее, ближе, человек тяжело отдувался. Едва успел Михаил стать за дерево, как в девяти шагах от него вырвался из-за кустов пан Дулькевич и понесся дальше.

– Пан Дулькевич! – позвал Михаил.

Он совсем забыл о том, что малейшая неожиданность вызывает в организме Дулькевича шоковое состояние. Забыл и чуть не поплатился за это.

Дулькевич вмиг обернулся, выбросил вперед правую руку и пальнул из парабеллума.

– Да ты что, спятил? – в сердцах крикнул Михаил, прячась за дерево.– Как шарахну из автомата, мокрого места не останется!

Шок у пана Дулькевича прошел так же быстро, как и возник. Майор опустил пистолет и виновато потупился, не отваживаясь подойти ближе.

– Откуда у вас эти привычки старого дуэлянта? – все еще в гневе сказал Скиба.– Палите, как в собственном тире в графском имении. Какого черта вы здесь носитесь?

– Я иду в том направлении, которое мне подходит,– заявил майор.

– Насколько я успел заметить, вы не идете, а бежите, как молодой лошак.

– Я поспешаю.

– Кроме того, именно в этом направлении иду все-таки я.

– Нет, я!

– Тогда, чтобы не разводить дискуссий относительно приоритета и прочих деликатных вещей, я даю вам возможность продолжать поход в избранном вами направлении.

– А вы? – быстро спросил Дулькевич.

– О, для меня в этой миленькой стране тысячи дорог,– успокоил его Скиба.

Он свернул немного в сторону и быстро пошел вперед, не останавливаясь и не оглядываясь. Некоторое время было тихо, потом послышался треск сушняка и тяжелое посапывание Дулькевича.

– Так это снова вы, товарищ? – притворно удивился Михаил.

– Пан! —крикнул майор.– Не товарищ, а пан!

– Так это, значит, вы, пан Дулькевич?

– Ну я, а что? Может, вы мне запретите идти туда, куда я хочу?

– Зачем же запрещать? Однако, если вы не забыли, перед этим я уговаривал, убеждал вас идти вместе, а вы упирались.

– Я не был уверен, что мы пройдем «линию Зигфрида». Кроме того...

– Кроме того?

– Кроме того, я не хотел жертвовать своей свободой.

Пан Дулькевич отвернулся и замолчал. Даже по его спине было видно, как он страдает. Здравый смысл подсказывал: «Придерживайся этого веселого и смелого украинца», а гонор нашептывал: «Ты, майор Войска Польского, и пойдешь в услужение?! Кто-то тебе будет приказывать, будет тебя притеснять?!»

«А, к дьяблу тот гонор!»

– Я хочу идти вместе с паном. – Дулькевич смело взглянул на Михаила. – Надеюсь, мы сможем понять друг друга?

– Вот моя рука, – сказал Михаил. – Рука и слово советского гражданина, что буду помогать вам всегда и никогда не брошу в опасности.

– Слово чести!– торжественно проговорил Генрих Дулькевич, сжимая руку Михаилу.

Руки у обоих были худые-худые, даже словно бы светились. Кожа, кости и жилы. Однако оба они знали: пока в этих руках есть хоть капля силы, они будут нажимать на спусковые крючки и бить, бить фашистов.

– Теперь один маленький процедурный вопрос, – сказал Михаил.

– Прошу, – любезно поклонился Дулькевич.

– Раз здесь собралось двое вооруженных людей, то, очевидно, речь будет идти не просто о сотрудничестве на параллельных курсах, а о прочном союзе?

– Да, – подтвердил Дулькевич.

– И раз уж вы присоединились ко мне, то это, полагаю, свидетельствует о вашей готовности слушаться меня, как слушаются солдаты своего командира.

– Да.

– Однако я хотел напомнить пану, что я лейтенант, а пан – майор.

– О, ерунда! – махнул рукой Дулькевич. – Я был майором ровно сорок три минуты. Когда в сентябре тридцать девятого года на нас напали немцы, я был обыкновенным коммерсантом и занимался поставками военного снаряжения для нашей армии. В тот самый день, когда все должно было кончиться, меня вызвал знакомый генерал и уведомил, что я не просто коммерсант Генрих Дулькевич, а майор Войска Польского. Пока я доставал себе мундир, пока подгонял его, пришло известие о капитуляции. Да что тут рассказывать! Пан видел, как я стреляю.

– Я не успел рассмотреть,– засмеялся Михаил.– Приходилось думать об укрытии.

– Еще раз прошу извинения, пан командир, – поклонился Дулькевич.

УПАВШИЙ С НЕБА

Прадед Юджина Вернера по рождению не был американцем. Он был чистокровным немцем из Пфальца. К тому же, как свидетельствуют некоторые факты из его жизни, неплохим немцем: после неудачной попытки свергнуть монархию в Германии в 1848 году среди изгнанников, простившихся с отчизной, оказался и Иоганн Вернер. Ему было суждено увеличить число американских немцев еще на одного.

Прадед не добился особых успехов на новой родине. Деду повезло больше, и, умирая, он оставил отцу Юджина немного денег, на которые удалось купить небольшую ферму в штате Висконсин. Это был типично немецкий штат. Здесь жили люди, говорившие между собой на языке, который звучал на Эльбе и Рейне, люди эти любили пиво, жирную еду, глиняные трубки после обеда и беседы о международной политике. В милуокском ресторане «Швабенгоф» можно было съесть сосиски, которые ничем не уступали знаменитым франкфуртским. Особенно славился ресторан своей запеканкой из лапши с курятиной, причем кур растили здесь же, в штате, на фермах, которые напоминали баварские или вестфальские хуторки.

Молодое поколение американских немцев постепенно отходило от отцов. Ему не хватало воспоминаний о земле дедов и прадедов. Семейные рассказы об утраченной родине звучали уже приглушенно, в них не было живых красок и тех незначительных на первый взгляд деталей, которые задевают чувствительнейшие струны в душе. Молодежь утрачивала язык своих предков. На улице среди детей звучала английская речь, в магазине – английская, в школе, по радио, в кино, в газете – везде английский язык. Неимоверных усилий стоило родителям научить детей наряду с английским немецкому языку. Не всем это удавалось, многие махнули рукой, будь что будет!

Юджин Вернер родился в семье, которая не могла и не хотела забывать свою бывшую отчизну. Как-никак за нее была пролита кровь их предков! Истинно немецкому воспитанию Вернера способствовало и то, что он с детства никуда не выезжал с отцовской усадьбы, не рвался в Чикаго или Нью-Йорк, а спокойно работал в патриархальном хуторке.

Когда началась война, Юджин, как истый американец, добровольно явился на призывной пункт и заявил, что хочет одним из первых вступить на немецкую землю, чтобы своими руками бить фашистов. Его желание было истолковано своеобразно. Юджина послали в школу разведчиков, после окончания которой он получил чин сержанта.

Когда войска союзников после долгого топтания на месте наконец высадились в Северной Франции, Юджина перебросили на самолете в Англию, на военно-воздушную базу Стенмор. На базе все было американское: самолеты, летчики, «джипы», палатки. Когда-то английские солдаты уходили за моря и океаны, завоевывая для британской короны все новые и новые владения. Теперь пришлось не только стягивать на Альбион свои войска, но даже впустить к себе чужие, чего Англия не делала ни разу в своей истории.

Американцы жили в палатках, в бараках из штампованной жести. Юджин думал, что те несколько дней, которые ему придется ждать до вылета на задание, он тоже будет жить в одной из палаток, однако вежливый подполковник в форме генерального штаба посадил Вернера в «джип» и повез к небольшому городку Нортолт, красные кирпичные домики которого были хорошо видны с базы.

– Там вы отдохнете в интимной обстановке, – сказал подполковник. – Это полезно.

Был ясный летний день, солнце припекало совсем по-американски, Юджин расстегнул еще одну пуговицу форменной сорочки и, лениво жмурясь, посматривал вокруг. Ему нравились и эта узенькая дорожка, по обе стороны которой росла густая высокая трава, и зеленый луг, на краю которого стояли ровные ряды стандартных домиков Нортолта, и небо, чистое, голубое, ласковое.

«Хороша эта Англия! » – подумал Юджин.

Внезапно подполковник остановил «джип», выключил мотор и бросился под машину.

– Прячься! – крикнул он Юджину.

Сначала Юджин ничего не понял. Зеленый луг, сонный городок, теплый ветер и чистое небо – какая здесь могла быть опасность? Но сразу же, как только перестал гудеть мотор, в уши Юджина ворвался новый звук – жуткий, ужасающий свист. Он нарастал с шальной быстротой.

Вернер не был обстрелянным солдатом. Он никогда не слышал, как свистят артиллерийские снаряды, как шелестят мины, как воют бомбы. Он не представлял себе, что может быть на свете такой немыслимый, адский звук.

– Прячься, черт тебя возьми! – еще раз крикнул оторопевшему Юджину подполковник, и сержант, скорее подчиняясь его властному голосу, чем своему страху, вывалился из машины и припал грудью к теплому асфальту.

Свист перешел в рев. Он крошил и рвал голубой простор на куски и бросал их на беспомощную землю, на ошеломленных людей. Юджин теперь хотел только одного: чтобы поскорее все кончилось. Здесь, под маленькой зеленой машиной, он впервые столкнулся лицом к лицу с войной.

Взрыва Юджин не услышал Он только увидел вдруг, что машина как-то странно накренилась и плывет в воздухе. Увидел, что и подполковник, распластав по-жабьи руки и ноги, тоже плывет в воздухе, и только тогда понял, что и сам он больше не лежит на асфальте, а висит между небом и землей. Впереди за какую-то сотню метров от них неведомая сила извергала из глубин земли черную тучу песка, глины и сажи. Туча все лезла и лезла из земли, и Юджину даже надоело это зрелище, он зажмурил глаза. Оскорбленная такой неучтивостью, сила, поднявшая сержанта в воздух, сразу же бросила его наземь, и он услышал наконец звук взрыва – медленный и мощный, в котором слились все небесные и земные громы.

Тишина, которая наступила, была прекрасна. Опять пекло солнце, млел под его щедрыми лучами зеленый луг и хмурил сонные глаза маленький Нортолт.

– Кончилось! – весело крикнул подполковник. – Поехали, сержант! Вы родились в сорочке. Я был в Африке, на Сицилии, но такого видеть не приходилось. Наше счастье, сержант, что мы были ближе всех от места взрыва. Теперь не нам будут рассказывать, а мы сможем сказать кое-что интересное этим штабным крысам. Сейчас они сбегутся.