Текст книги "Европа-45. Европа-Запад"

Автор книги: Павел Загребельный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 43 страниц)

Маргарита увидела Вильгельма. Она заставила поднос кружками, ловко подхватила его на согнутую в локте руку и понесла над плечом, не касаясь его, покачиваясь на высоких бедрах, шурша своей фалдистой юбкой. Около столика Вильгельма она остановилась, правая ее рука описала в воздухе полукруг, подняла одну кружку и перенесла ее с кружочка на стол. Вильгельм проследил за рукой и механически подумал, что подставки на подносе не нужны. Достаточно тех, что на столе. А на подносе можно было носить кружки и так. Было бы удобнее.

– Почему ты один? – спросила на ходу Маргарита. Его резануло и это «почему ты один», и то, что она не задержалась у его столика, как поступала всегда, когда за столом сидел Макс. О, тогда б она так скоро не ушла! Тогда б она не боялась, что за другими столиками будут шуметь и требовать пива! Могла стоять здесь целыми минутами, перебрасываясь словами с Максом, изредка с ним, с Вильгельмом, одаривала их своей улыбкой. Вильгельму тяжело было вспоминать о Максе, он стремился навсегда вычеркнуть его из своей памяти, но с Максом связаны были самые лучшие минуты, проведенные в этом погребке, и даже почувствованная им перемена в отношении Маргариты обусловлена именно тем, что за столиком сидит один он, Вильгельм. Он не ответил на ее вопрос. Не ответил и тогда, когда она возвращалась, собирая пустые кружки, и на этот раз уже задержалась возле него. Ее интересовал один только Макс, а его он совершенно не интересовал больше. Ни Макс, ни эсэсовцы, даже Маргарита не интересовала, все равно, он знал, что она останется для него чужой, навсегда чужой.

– Почему ты молчишь, Вильгельм? – сказала она осуждающе. Он наклонился над кружкой, короткими глотками отхлебывал коричневатую жидкость, видел ровную поверхность стола и на самом ее краю – кусочек белой блузки и яркой юбки, как раз то место, где они сходились. Будто в фантастической загадке: разноцветные лоскутья, а посредине – женщина. Живая, прекрасная женщина, пробудившая в нем молодость.

– Принеси мне еще пива, Маргарита,– глухо сказал он.– Две, а то и три кружки.

– Ты не хочешь ничего мне сказать?

– Принеси мне еще пива.

Белая блузка колыхнулась, колыхнулась юбка, колыхнулся стол, колыхнулся весь мир перед глазами Вильгельма – Маргарита наклонилась к нему, взяла опорожненную кружку и быстро пошла к стойке. Он не решался поглядеть ей вслед. Обычно всегда провожал её глазами, сегодня – не посмел.

Германия, Германия... Воительница с мечом и щитом... Ложь! Германия представлялась ему такой же нежной и загадочной, как Маргарита. Недоступно-прекрасной. Это ничего, что у нее имя соблазненной людьми, богом и чертом гётевской героини. Наученная суровой жизнью, она не поддастся соблазну. Хочет, чтобы за нее боролись. Не только хочет – требует.

Он усмехнулся своим мыслям. К чему обманывать себя? К чему подтасовывать карты случайностей в колоде жизни, подставляя вместо всем известной дамы изображение женщины, известной и желанной одному лишь тебе? За Германию он боролся и впредь будет бороться. Знает, как это делать. Отвоевать женщину от нее самое – не умел. Не было опыта. Не потому ли хотел укрыться за высокими мыслями и целями? Если б он умер, если б погиб в борьбе, посмертный почет воздала бы ему Германия, и такая женщина, как Маргарита, тоже склонила бы голову над его могилой... Смерть сравняла бы возвышенное и обычное, примирила бы меж собою то, с чем при жизни примириться было невозможно.

Разноцветные лоскуты, а посредине женщина. И ему некуда сегодня идти. Может быть, на площади караулят эсэсовцы, ждут, когда он выйдет? Может, и доктор Лобке не спит в эту ночь, соображает, как вернее избавиться от нежеланного свидетеля своего прошлого, забывая о том, что для того, чтобы избавиться от всех свидетелей, нужно заточить в концлагеря не одну сотню людей!

Выход один: превратиться в заправского бюргера, в этакого молодцеватого пивохлёба, в так называемого «настоящего мужчину», что стучит кружкой о стол, бахвалясь, горланит о международном положении Германии, наливается кровью, стараясь перекричать соседа по столу, дымит вонючим табаком, щиплет хозяйку за оголенный локоть. Вильгельм представил себе свое бледное, нервное лицо обрюзгшим и красным. Представил батареи пустых кружек вокруг себя... Что ж, голова у него крепка. Он попробует потягаться с завсегдатаями пивной хотя бы в этом.

– Маргарита, еще пива! – крикнул он.

– Ты много пьешь сегодня, Вильгельм,– заметила она.– Не следует пить так много.

Было уже поздно. Люди расходились. Остались только те, которые не боялись патрулей, зная такие ходы и выходы среди развалин, что и сам дьявол их там не обнаружит. Но и они допивали уже последние глотки. Людей становилось все меньше и меньше, лишь клубился под низким сводом едкий табачный дым да слышались еще разговоры, последний жаркий спор, одиночные возгласы.

Наконец все ушли.

Маргарита перетирала посуду. Вильгельм сидел за столиком, уставившись в пустую кружку. Пиво было отвратное, больше пить он уже не мог. Сейчас Маргарита вытрет последнюю кружку, погасит свет. Тогда он уйдет. Куда? Да просто подымется и уйдет. В ночь. Некогда он мечтал о такой возможности – подняться и уйти, куда ноги несут... Концлагерные провода огородили для него только жалкий клочочек земли. Четырехугольник неволи, четырехугольник страданий, четырехугольник смерти. Теперь вокруг пробуждалась жизнь. Буйная жизнь, как молодая зеленая травка, растущая из-под камней. Свобода у него была. Он мог идти куда угодно. А идти – некуда. Свобода оказалась непосильной тяжестью для его неокрепших плеч. Возможно, завтра он отыщет потерянную силу. Найдет товарищей. Завтра, но не сегодня. Сегодня его ждут одни развалины. Он был убежден, что за ним уже охотятся, что те подстерегают его до сих пор. Ждут только, пока он выйдет. Гнусное, мерзкое ощущение!

Маргарита вытерла последнюю кружку. Выключила свет в подвале, оставив одну лампочку возле буфета. Вильгельм не смотрел на нее. Смотрел в кружку. Старался заглянуть на самое дно, хотя знал, что ничего там не увидит, если даже ему и удалось бы просветить взглядом коричневую толщу пива. Маргарита медленно подошла к столику и села напротив Вильгельма. Хотела заглянуть ему в глаза, но увидела только кустистые брови, чистый лоб. Он прятал от нее свой взгляд. Зачем ей видеть то, что у него в глазах?

– Ты так ничего мне и не сказал, Вильгельм.

– Ничего...

– Что-нибудь случилось?

– На свете каждую минуту что-нибудь да случается.

– С Максом?

– Его забрали.

Она помолчала. Вильгельм сидел все так же недвижимо. Вздохнув, Маргарита спросила:

– Забрали? Я так и знала. Рано или поздно это должно было случиться.

Вильгельма поразило равнодушие ее голоса.

– Почему ты так считала?

Она не ответила. Снова искала его взгляд и, когда наконец глаза их встретились, тихо молвила:

– И ты... И у тебя тоже что-то... разве нет?

Она читала в его глазах, читала в душе – он был перед нею совсем беззащитный, он весь светился перед ней,– не стоило скрывать, да и мог ли он что-либо от нее скрыть?

– Да... и со мною тоже.

– Какие-нибудь неприятности?

– Да нет, просто...– Он заколебался, соображая, как получше изложить Маргарите то, что пережил сегодня, но ничего не нашел и сказал первое, что пришло в голову: – Просто они хотели меня убить.

Маргарита вскочила со стула. Сжатыми кулаками она оперлась о стол, приблизила к Вильгельму лицо, вглядывалась в него, словно в какое-то сокровище, утерянное, а затем вновь найденное, отняла свой сжатый кулак от стола, схватила руку Вильгельма, в которой он держал кружку.

– Кто – они?

Потоки неимоверной теплоты влились в Вильгельма сквозь эту женскую руку. Свет снова заколыхался перед его глазами, как в начале вечера. Вильгельм чувствовал, что теряет способность говорить складно, так, чтоб его поняли. Невнятный лепет вырвался из его уст:

– Ну, те... ты их должна знать... Что жили с нами в вилле-ротонде.

– Я не знаю их.

– Ну... давнишние знакомые Макса, вернее, господина Кауля, ведь он для нас отныне не Макс, а бывший тренер эсэсовских диверсантов. Учил, как убивать людей в темноте. Был инструктором убийства. А эти, ну, как тебе сказать... какие-то крупные, очевидно, эсэсовцы. Старые знакомые Макса, вернее, Кауля, то есть инструктора ночных убийств... Бандиты, короче говоря.

– Расскажи, расскажи мне все толком.

– А нечего и рассказывать.

Он смотрел на руку, лежавшую на его кисти, не мог оторвать от нее взгляда.

– Что ж тут рассказывать,– повторил он.

– Говори! Я требую! Хотя, постой...

Она побежала к выходу. Поднявшись на скользкие ступеньки, заперла дверь, закрыв ее крест-накрест железными болтами, после чего повесила пудовый замок. Теперь она была уверена в полной безопасности. Вернувшись на свое место, она остановилась в прежней позе, схватила его за руку:

– Рассказывай!

– Ну, Макса забрали. Значит, так... Я сегодня был в магистратуре. Работал. Собственно говоря, у меня было подозрение на этих, а не на Макса... Хотя в магистратуре оказались тоже бывшие гестаповцы. Просто не сообразишь сразу... Но они решили принести в жертву Макса. По всей вероятности, эти волки, рядящиеся в овечьи шкуры, гораздо важнее слепого Кауля. Его забрали в тюрьму, а эти напились и, когда я пришел, стали мне угрожать.

– Ты же сказал, что они хотели тебя убить!

– Ну, я не очень-то допытывался об их настоящих намерениях. Когда они начали ломать дверь моей комнаты, я выскочил в окно, немного постоял, подумал, куда деваться, и решил прийти сюда, чтобы выпить здесь кружку пива.

– Вильгельм!

– Что, Маргарита?

– Как ты можешь так говорить?

– Ты, вероятно, боишься? Не стоит бояться. Вряд ли они сюда придут... Конечно, они могли бы выследить, куда я девался. Но уверяю тебя, здесь их ждать нечего. Они слишком пьяны, чтобы валандаться среди развалин, а главное – ведь они боятся тоже. Дальше виллы-ротонды двое из них вообще и шагу не делают. Третий, правда, мотается по городу, но это скорее всего спекулянт и трепач, а никакой не вояка, которого можно опасаться. Ты напрасно заперлась. Отвори, пожалуйста, я пойду. Я ведь понимаю, что тебе страшно... Из-за меня могла бы пострадать и ты. Прости меня, я не подумал об этом. Теперь я уйду.

Он высвободил руку и стал искать шляпу. Так был занят этими поисками, что не заметил, как Маргарита приблизилась к нему вплотную. Он не смотрел на нее. Старался не смотреть даже тогда, когда она взяла его лицо в свои ладони, такие уютные и сильные ладони, приблизила к своему лицу и поцеловала Вильгельма в губы. Когда отпустила его, он снова стал оглядываться и пробормотал, вконец растерянный:

– Где-то здесь я ее положил... где-то здесь...

Она снова взяла в ладони его лицо. Заставила посмотреть себе в глаза.

– Почему же ты молчишь, Вильгельм? Ведь ты меня любишь, Вильгельм. Слышишь? Ты ведь любишь меня?

– Люблю,– сказал он и вдруг заплакал. Плакал впервые за последние двенадцать лет, впервые с той поры, когда в кабинете с коричневыми панелями сказал доктору Лобке, глядя в его водянистые глаза, что не подпишет протокол, ничего не подпишет и никогда не отречется от своих взглядов. Стыдясь своих слез, он вырвался из рук Маргариты, упал грудью на стол, спрятал лицо и не мог сдержать рыданий.

Германия, Германия... твой сын возвращается к тебе после тяжких мук и скитаний...

Холод и голод, отчаяние и безнадежность, страх и упорство, неуверенность и мужество – все это было у него за плечами, все росло в нем, ширилось, превращаясь в какую-то скорбную фантастическую глыбу, холодную и тяжелую, как лед. Теперь все это прорвалось слезами.

Он плакал, сидя глубоко под землей в подвале, куда вели скользкие ступени, за дверью, перекрытой крест-накрест железными болтами. Женщина, стоящая рядом, знала, что нужно дать ему выплакаться.

Маргарита склонилась над Вильгельмом:

– Довольно, Вильгельм, перестань. Я тоже люблю тебя, Вильгельм. Ты слышишь меня?

Не глядя, не поднимая головы, он обнял Маргариту и привлек к себе. Так сидели они некоторое время. Потом он стал всматриваться в Маргариту, словно впервые видел, наконец несмело поцеловал – она вернула ему поцелуй.

– Неужели это правда? – прошептал он.

– Правда.

– Почему же я был так слеп?

– Зато я увидела все сразу.

– А Макс? Ты без волнения не могла на него смотреть... Да и сегодня... ты волновалась, когда узнала, что его забрали.

– Ничего ты не понимаешь. Я боялась его!

– Боялась? Он причинил тебе зло?

– Нет. Просто я как-то чувствовала, что он злой, опасный человек. Он был страшнее всех. Поверь, я насмотрелась в эту войну на страшных людей. У меня была подруга, которая помогала беглецам из концлагерей. Она полюбила одного солдата, простого солдата, даже не эсэсовца. Он был так красив, так по-немецки красив, вежлив, культурен! Он лег спать с моей подругой, а ночью, не дождавшись даже рассвета, тихонько выскользнул из ее постели и побежал в гестапо, чтобы донести на нее. Сам приехал с гестаповцами к дому, где она жила. На его глазах повели ее, простоволосую, в ночной рубашке, и бросили в машину... Боже! Но Макс... мне казалось, что Макс способен на что-нибудь еще более страшное. Возможно, из-за его увечья; а возможно, потому, что увечья у него как раз и не замечалось. Он все видел лучше любого зрячего. Да где там зрячему! Он все чувствовал на расстоянии. Я знала, что он видит мое лицо даже тогда, когда я стою к нему спиной. Если я улыбалась в тот момент, он спрашивал: «Ты чего улыбаешься, Маргарита?» Когда мне было грустно – спрашивал, почему у меня грустное лицо. Наваждение какое-то!

– А ты никогда не думала, что он тебя любит?

– После того случая с моей подругой я начисто отбрасывала всякие мысли о любви. Позади было слишком много горя, чтобы об этом думать. В сорок первом замерз под Москвой мой муж. Соседский сын писал в письмах из России, как они отступают, как замерзают... как снимают с мертвых сапоги, а если они не снимаются – просто отрубают у покойника ноги, несут их к костру, чтобы оттаяли, и так добывают себе обувь. Я представляла себе эту картину, представляла, как у моего мертвого Адольфа отрубают ноги... Кровь стыла в жилах... Но еще больший ужас был тогда, когда я однажды вернулась с работы и не нашла нашего дома... на его месте зияла огромная воронка. Погиб мой трехлетний сыночек, погибли мои родные...

– Тебе было так тяжко, но ты и виду не подавала... А я... как мальчик...

– О, я была рада твоим словам... Я почувствовала в них нежность, которой я так давно не чувствовала. А ты – о Максе. Разве такой садист мог любить? Он жил в темноте и учил, как в темноте убивать людей. Что может быть страшнее?

– Это все фашизм, Маргарита. Он пробуждал в душах людей дикого зверя. Если бы неисчерпаемую энергию, что таилась в этом человеке, направили на добро, он был бы совсем другой. Но фашисты умели только одно: пробуждать в человеке зверя.

– А может, слепого легче было приручить? Он ведь не знал, не видел так хорошо, как мы. Не забывай, что и нас учили бояться людей, не верить им, ненавидеть их.

– Как хорошо, что ты не поддалась этой науке!

– Я люблю тебя.

– И я люблю тебя, Маргарита. Если б ты только знала, как я люблю тебя! Едва переступив порог этого подвала, я уже понял, что не смогу без тебя...

– А я смотрела на тебя и думала то же самое.

– Неужели я тебе нравился?

– С первого взгляда.

– Но чем?

– Разве знаешь, за что любишь? Быть может, за доброту, за сдержанность, за честность. Скорее всего, я полюбила тебя за честность, которой ты весь так и светишься. В наше тяжелое, черное время встретить такого светлого человека – разве одно это не счастье? Каждый на моем месте отдал бы все, что имел, за то, чтобы быть около тебя, идти рядом с тобой, любимый.

– Никто никогда не говорил мне таких слов.

– Рано или поздно кто-нибудь да сказал бы тебе это. Пускай это буду я. Не возражаешь?

– Возражаю ли я? О, милая моя Маргарита...

Он привлек ее к себе, обнял.

– Смешно, но я совсем не умею обнимать женщин,– прошептал Вильгельм.

– Не возводи на себя напраслину,– засмеялась она, увлекая Вильгельма к буфету и дальше, к завешенной тяжелой портьерой двери в стене. За дверью оказалась комната, где жила Маргарита. Небольшой столик, пара стульев, кровать, мелочи, создающие уют. Комната сверкала чистотой. Какая-то необыкновенная свежесть была в ней, несмотря на подвальное помещение. Все здесь дышало Маргаритой, все было полно ею: ее голосом, ее движениями, сильным, прекрасным телом...

Они взялись за руки, как дети, стоя друг против друга, глядя в лицо один другому.

Они нашли друг друга на распутьях многолюдных жизненных дорог...

ТАК ЗАМЫКАЕТСЯ КРУГ

Если слово «Пейпер-Клипс» вначале просто забавляло Юджина, то теперь, попав в Кельн, в те места, откуда год назад он стремительно отступал вместе со своими товарищами – партизанами, он был совсем иного мнения относительно значения этого забавного названия. Офицеры миссии «Пейпер-Клипс» снова колесили по Западной Германии на машинах, перелетали из города в город на самолетах, бродили среди развалин крупных городов, углублялись в самые что ни на есть глухие закоулки, забирались в туристские альпийские хижины, что-то искали в поросших травой бункерах давно оставленной «линии Зигфрида», шарили в подвалах старинных замков.

Искали. Преследовали. Охотились. Ловили. Дичь их называлась: «Генералы в сюртуках» – так они окрестили немецких ученых, которые работали в течение всей войны над новым оружием: над ракетами и реактивными самолетами, над загадочной «летающей шайбой» – вертолетом, имеющим форму шайбы, который передвигался со сверхзвуковой скоростью,– над атомным оружием. Ученых надлежало вывезти из Германии. Пускай союзники занимаются вывозом промышленного оборудования, пускай разыскивают в заброшенных шахтах захороненные гитлеровцами картины Дрезденской галереи, пускай добиваются возвращения немецкого золота, захваченного ловкими американскими ребятами,– офицеры миссии «Пейпер-Клипс» имели одно-единственное задание – вывозить из Германии «мозги», как кто-то с циничной меткостью окрестил ученых; ловить этих самых «генералов в сюртуках» и переправлять их через океан; хватать всех мало-мальски причастных к науке – там разберутся. Обещать, сулить златые горы... Быть вежливыми, но дотошными и настойчивыми; путешествовать по Германии с независимым видом туристов, но не терять нюха полицейских ищеек; не доверять ни одному немцу, но и не пропускать мимо ушей ни единого услышанного слова. Самое главное– хватать каждого, кто назовется ученым, кто хотя бы намеком даст понять, что работал в Пеенемонде, у Мессершмитта, в «ИГ Фарбениндустри» или где-нибудь в этом роде. Хватать и отсылать подальше в тыл – там проверят, что за ученый и нуждается ли в нем Америка. Не ждать, пока ученые приедут сами, как это сделал Вернер фон Враун – изобретатель самой совершенной в мире ракеты «фау-2», который бежал от Советской Армии в поисках спасения к американцам, или Герман Оберт – отец немецкого ракетостроения. Вынюхивать, где еще прячутся, убеждать колеблющихся, но не терять зря времени, делать все быстро, четко и энергично.

Офицерам миссии «Пейпер-Клипс» помогала статистика. Самая обыкновенная американская статистика, над которой посмеивался некогда весь мир. Бессмысленные анкеты с бессмысленными вопросами, сотни институций по изучению общественного мнения, тысячи сводок, печатающихся еже-годно в тысячах американских газет и журналов, о том, сколько съедает за год гусиной печенки Париж, какова средняя толщина стен в домах, сооруженных Гитлером для семей национал-социалистов, с какой быстротой увеличивается ежегодная площадь человеческих лысин в Италии, какое хобби – то есть любимое занятие на досуге – у бургомистров двенадцати крупнейших рейнских городов.

Эта нелепая статистика случаев, дат, измерений, показаний во время войны автоматически превращалась в ее величество Информацию. Словом «информация» называли то, что следовало именовать разведкой, а еще точнее – шпионажем. Глупейшие анкеты, газетные вырезки, телефонные справочники, туристские бедекеры, открытки с живописными пейзажами, портреты ученых, кинозвезд, государственных деятелей и контрабандистов – все нынче становилось источником информации. Следовало только подобрать материал, сопоставить данные, собранные по зернышку. И уже известно, где искать гитлеровского чиновника, ведающего важным архивом. Уже ориентировочно намечено, где могут находиться таинственные предприятия по производству ракет. И не составляет особого труда догадаться, как ввести в обман того или иного гитлеровского фельдмаршала.

Ясное дело, не всегда все давалось легко Службе информации. Если о ставке Гитлера в Оберзальцберге было отлично известно всем разведчикам мира, то о его «Волчьей яме» – Вольфшанце,– скрытой среди Мазурских болот, вначале не знал никто. Когда в тридцать девятом году начали строительство ставки, никто и не подозревал, где именно ее строят. Вблизи Растенбурга, в вековых дремучих борах, отрезанные от всего мира, работали тысячи заключенных из концлагерей– впоследствии для сохранения полнейшей тайны их уничтожили. Тем временем среди местного населения умело был пущен слух, якобы в лесах строится фабрика мыла.

Фабрика мыла, как таковая, естественно, не привлекала внимания офицеров из Службы информации. Единственным человеком, который всерьез заинтересовался этой «фабрикой», оказался советский разведчик. Один, без чьей-либо помощи, справедливо считая, что группу людей обнаружить значительно легче, чем одного, он дошел до логова бесноватого фюрера, добрался почти до самого его центра и увидел то, чего не мог увидеть никто, кроме сугубо засекреченных гитлеровцев.

Можно представить себе мрачную и угрюмую картину, открывшуюся глазам советского офицера. В непроходимых дебрях вековых лесов, на краю бетонной дороги, охраняющейся неусыпными мотоциклистами, за приземистыми постройками эсэсовских бараков, офицерских казино, гаражей для бронемашин и танков, начиналось мертвое пространство земли, усеянное скрытыми минами, пристрелянное из замаскированных эсэсовских пулеметных точек, прощупанное тщательнейшим образом холодными глазами часовых. Это была так называемая третья сфера безопасности. Только узкая полоска шоссе перерезала ее, только одна эта дорога вела вглубь, все остальное вокруг сулило смерть, и только смерть. Пробраться по шоссе – означало пройти сквозь густые тенета контрольных постов. Пропуска менялись каждый час – подделать их не мог никто. Вершили контроль опытнейшие специалисты из психологической секции войск СС, те, кто владел даром запоминать лица. Держали в памяти десятки тысяч лиц, знали наперечет всех известных, преданных фюреру людей и сразу распознали бы любого чужака, если бы тот попытался сунуться в фашистскую святая святых.

Обойти шоссе – означало смерть. Мины и пули подстерегали отовсюду.

Но советский разведчик прошел.

Добрался он и до второй сферы безопасности.

Окаменелый призрачный лес. Вместо деревьев, серые пирамиды бетона – тридцать восемь уменьшенных копий египетских пирамид – обступали смельчака со всех сторон, топорщились скрытыми под ними в подземельях пулеметами, щетинились автоматами и даже пушками. Дорогой ценой надо было заплатить за то, чтобы увидеть это апокалипсическое зрелище холодных серых пирамид. Цена была одна, и советский разведчик заплатил смертью.

Если б ему удалось пробраться дальше, он достиг бы сферы безопасности номер один, где находился личный бункер Гитлера, покрытый бетонным колпаком восьмиметровой толщины. Но туда пускали – да и то не больше чем на час —преданнейших из преданных, пускали, в который раз проверив, обыскав, отобрав любое оружие. И когда в июле сорок четвертого года адъютанту фельдмаршала Кейтеля полковнику фон Штауффенбергу все же удалось пронести в сферу безопасности номер один портфель с бомбой, то это можно было считать необъяснимым чудом.

С советским разведчиком чуда не произошло. Он погиб среди бетонных пирамид. Погиб, не оставив нам своей фамилии, не поведав о том, как свершил этот беспримерной храбрости подвиг.

Советский разведчик первый узнал, где помещается восточная ставка Гитлера. Союзнические разведчики узнали об этом только после покушения на фюрера. И когда английские «летающие крепости» сбросили в лесах поблизости Растенбурга пятитонные бомбы, было уже поздно: гитлеровцы после покушения полковника Штауффенберга сами взорвали бункер Гитлера и бежали оттуда, как бегут крысы с тонущего корабля.

Историю гитлеровской ставки рассказали Юджину Вернеру чиновники из Службы информации для того, чтобы он убедился, насколько всемогуща и вместе с тем мудра их организация: не подвергая опасностей своих работников, она рано или поздно получает все данные, какие ей необходимо иметь.

Теперь бункеры Гитлера, подземные предприятия в Тюрингском тоннеле Дора для производства «фау» и танковые заводы Касселя принадлежали истории. Поймать десяток гитлеровских фельдмаршалов – этих спесивых пруссаков с нелепыми позолоченными булавами,– конечно, было весьма экзотично; это давало пищу газетчикам и работу юристам: пусть сушат голову над тем, следует ли судить фельдмаршалов и генералов, правильно ли будет относиться к ним как к преступникам или нужно трактовать их как обыкновенных солдат. Можно было посадить Гудериана или Мантейфеля в тюрьму, дать им бумагу и попросить написать воспоминания: если человек вспоминает, он, несомненно, расскажет что-нибудь такое, что до сих пор служило для всех тайной. Можно было позаботиться о том, чтобы сохранить для будущего таких генералов-интеллектуалистов, как незаменимый штабист Шпейдель или Адольф Хойзингер, который всю войну простоял подле оперативных карт бок о бок с Гитлером и вместе с ним услышал взрыв бомбы полковника фон Штауффенберга в «Волчьей яме».

Однако главным считались все же «генералы в сюртуках». Всегда можно найти необходимое количество людей, способных командовать тысячами молодых, затянутых в мундиры кретинов. Но не всегда и не везде найдешь людей, способных запустить в стратосферу ракету.

Офицеры миссии «Пейпер-Клипс» объясняли не раз и не два, что от их стараний зависит будущее Америки, ее безопасность, ее защита. Будет обладать Америка новейшим, усовершенствованнейшим оружием,– спокойная жизнь обеспечена. Отстанет,– погибнет, как погибла Германия.

Откуда было знать молоденьким офицерам, вчерашним выпускникам Вест-Пойнта, или студентам американских университетов, откуда было знать Юджину Вернеру или чиновникам Службы информации, которые бахвалились, якобы для них не существует тайн на свете,– откуда им было знать, что Америка и без их стараний уже владеет самым мощным оружием, которое когда-либо существовало на земле.

15 июля 1945 года в пять часов пополудни над американской пустыней Аламогордо в штате Нью-Мехико взметнулся в небо гигантский дымовой гриб, и адская вспышка первого атомного взрыва обагрила пески.

На следующий день адъютант подал президенту Трумэну телеграмму, состоящую всего из трех слов: «Дети родились благополучно». А еще через день, 17 июля в 5 часов 10 минут пополудни, президент Трумэн в темном двубортном костюме сидел за круглым столом в большом зале дворца Цецилиенхоф в Потсдаме под Берлином. Все пространство вокруг стола было разделено на три равные части, на три сектора, и в этих секторах заседали делегации трех стран-победительниц – Большая тройка. Посреди стола укреплены были три маленьких флажка. Расположение флагов всюду одинаково: посредине ровно закреплен советский флаг, по бокам чуть наклоненные – американский и английский. Так было решено Большой тройкой, чтобы тем самым подчеркнуть тот неопровержимый факт, что Советский Союз внес самый большой, самый значительный вклад в дело разгрома фашизма. Они собрались здесь – три руководителя крупнейших в мире государств: Сталин, Трумэн и Черчилль; представляя свою страну, каждый из них старался напомнить о ней двум остальным представителям, но все вокруг, хотя и было немецким, напоминало прежде всего о Советском Союзе. И сам Потсдам – место, где еще недавно смыкались клещи советских войск, окружающих Берлин. И сооруженный советскими саперами понтонный двухкилометровый мост через озеро Гребнитц и реку Хавель, по которому главы делегаций ездили сюда из Бабельсберга, где были их резиденции. И даже стол, большой круглый стол, вокруг которого сидели Трумэн, Сталин и Черчилль, сделан был советскими столярами по специальному заказу; оказалось, что ни в дворцах Потсдама, ни в окружающих поместьях не смогли найти стола нужных размеров.

Ах, как неприятно было Трумэну, а вместе с ним и Черчиллю сидеть за этим столом под красной тканью (даже ткань красная) во дворце, построенном в стиле английского охотничьего домика, но – о, ирония! – насквозь проникнутом духом советского триумфа, советского могущества, советского превосходства.

В столовой Цецилиенхофа висела оставшаяся, видимо, от прежних хозяев картина: корабль, море и черное облако на горизонте. Перед открытием совещания русские дорисовали на картине сверкающую звезду. Объясняли, что это, дескать, символ советско-американского сотрудничества, так как пятиконечная звезда принята и в той и в другой стране, но американский президент хорошо понимал, чья это звезда, и ему от этого было неприятно.

Зато как приятно было Трумэну утром шестнадцатого июля сорок пятого года, ровно через тридцать восемь дней после окончания войны, перед самым началом совещания Большой тройки прочитать слова телеграммы, услужливо врученной ему адъютантом, слова, в которых ни один человек в Европе не мог разобраться, ни один, кроме него, американского президента Гарри Трумэна. «Дети родились благополучно» Пока что это был один-единственный ребенок. Но за ним родятся еще и еще! Наконец! Наконец-то полнейшая гегемония во всем! Весь мир еще содрогается, изнуренный этой ужасной войной. Мир едва стоит на ногах. А в это время Америка получает в полное свое владение величайшую силу, которая когда-либо находилась в руках человечества.

Трумэн с плохо скрываемым торжеством смотрел на Сталина, сидевшего точно в таком же кресле, в каком сидел и он. Это кресло с изогнутыми дубовыми подлокотниками – единственное, что равняет их с советским премьером Сталиным. Во всем остальном он, Трумэн, теперь стоит неизмеримо выше... Со Сталина президент переводил взгляд на Черчилля. Тот не помещался в кресле, для него подвинули к столу небольшой диванчик. Что ж, Черчилль, ясное дело, союзник более близкий, чем Сталин, это настоящий союзник, но и ему не очень-то придется нынче рассиживаться после взрыва в пустыне Аламогордо.