Текст книги "Европа-45. Европа-Запад"

Автор книги: Павел Загребельный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 43 страниц)

– Простите,– сказал офицер по-немецки.– Мне сказали, что вы были подругой Дорис Корн.

– Дорис! – воскликнула Тильда.– Вы что-нибудь знаете о ней? Где она? Что с нею? Ох, что ж это я... пожалуйста, входите. Прошу вас...

Офицер вошел в прихожую, повесил фуражку рядом с плащом Финка. Тильда заметила, как он задержал на какое-то мгновение свою руку на фуражке, когда увидел этот мужской плащ.

– Это мой знакомый,– поспешила объяснить Гильда.– Знакомый мой и Дорис, вернее, не Дорис, а Гейнца, ее мужа. Вы не знали Гейнца?

– Как не знал? – сказал офицер и повторил: – Как же не знал?

Гильда провела гостя в комнату. Финк уже ждал их. Стоял у стола, нервно потирая ладони, облизывая губы кон-чиком языка.

– Познакомьтесь, пожалуйста,– сказала Гильда.

– Скиба,– назвался офицер.– Михаил Скиба.

– Финк,– выпрямился Арнульф.

– Где-то как будто я слышал такую фамилию.– Скиба внимательнее посмотрел на него.

– Вполне возможно,– не стал возражать Финк.– Финков в Германии хватает. Правда, знаменитостей среди них как будто нет. Но ведь вы могли и спутать. Скажем, с Функом. Вальтер Функ – личность довольно известная, не только у нас, но и за рубежом. Директор имперского банка...

– Будем, значит, считать, что я спутал вас с Функом,– усмехнулся Скиба.

– Но только в шутку, только в шутку,– замахал руками Финк.– Функ внесен в списки военных преступников, а у меня, признаться, нет ни малейшего желания попасть туда же. Да минует нас чаша сия!

– Если вы были просто солдатом...

– А кем же я должен был быть...

– Теперь многие немцы утверждают, что они даже и солдатами не были,– заметил Михаил,– и американцы им верят. Что касается меня, то я прежде всего посадил бы в концлагеря именно этих «не солдат».

– Это почему же?

– Да потому, что в Германии была тотальная мобилизация и от армии удавалось отвертеться только гестаповцам да партийным чиновникам. Весь народ ваш, вся его мужская часть были в солдатах – и за это никто не станет привлекать вас к ответственности. Виноват-то не народ, виновата идеология, виноваты фашисты и их подручные – эсэсовцы, гестапо, СД и прочие гитлеровские «институты». Поэтому, когда молодой немец старается уверить меня, что он не был солдатом, это настораживает меня: кто же он? Эсэсовец или гестаповец, а может быть, комендант одного из концлагерей?

– Садитесь, пожалуйста,– сказала Гильда, обеспокоенно взглядывая на мужчин.– Прошу вас. Эти разговоры...

Она запнулась. Радовалась нежданному приходу советского офицера, который принес какие-то вести о Дорис, но в то же время боялась, а вдруг Финк ляпнет что-нибудь такое, от чего советскому офицеру станет неприятно или же он попросту уйдет отсюда, так ничего и не сказав ни о Дорис, ни о Гейнце. Впрочем, Финк и сам уже, кажется, опасался, что разговор может завести его слишком далеко, и решил выкрутиться, ухватившись за слова хозяйки:

– Хотя мы и побеждены,– сказал он с наигранной независимостью,– но у нас все же найдется угощение для гостей, особенно для победителей. Гильдхен, я тебе помогу.

Он метнулся в переднюю и вынес оттуда свои бутылки.

Скиба сидел у стола, задумчиво оглядывая комнату. Арнульф расставлял бутылки, нарочито выставляя перед Михаилом беспалую руку.

– Как видите,– выждав, пока Скиба остановил на искалеченной руке свой взгляд,– как видите,– сказал Финк,– я был солдатом. Не отказываюсь. Матушка-пехота. И знаете где? Под Сталинградом! Но оказался более удачливым, чем фельдмаршал Паулюс и те триста тысяч немцев, которые там погибли или попали в плен. Меня ранило за две недели до разгрома – и я очутился здесь, на Рейне.

Скиба молчал. Что он мог сказать этому болтливому субъекту?

– Арнульф служил вместе с Гейнцем,– хлопоча у стола, сказала Тильда.– Может быть, это вам интересно, господин Скиба?

– Да, это очень интересно.

– Да вы ее не слушайте!—почти испуганно воскликнул Финк.– Никогда не слушайте женщин, герр лейтенант! Я служил с Гейнцем Корном всего несколько недель, когда мы были новобранцами, еще до отправки на Восточный фронт. Это было в Фульди. Мы стояли тогда вместе в казармах. В казармах на окраине Фульди, за шинным заводом, на пригорке. Нам хорошо было видно из окон поле и на нем – пары. К солдатам приезжали жены и невесты, и они шли в поле, чтобы не терять времени на поездку в город, где все равно гостиницы были переполнены. Это было весьма любопытное зрелище – ты сидел у казарменного окна и смотрел в поле, покрытое зеленой травой и парочками. Представляете, герр лейтенант? К Гейнцу тоже приезжала его жена Дорис, и все мы завидовали ему: такой жены не было даже у нашего капитана, кавалера Рыцарского креста. Потом меня послали на Восточный фронт раньше Гейнца, потому что я был холост, ко мне не приезжали ни жена, ни невеста. А к Гейнцу приезжала Дорис, красивейшая из всех жен, которые тогда посещали Фульдинские казармы.

Он болтал и болтал, не давая рта раскрыть ни Гильде, ни Михаилу, боясь, что его станут расспрашивать о Литве, о станции Шештокай, о встрече с Гейнцем, которая тогда окончилась... Чем окончилась эта встреча, знали только он, Финк, и Гейнц Корн, но где уверенность в том, что Гейнц не рассказал об этом Гильде или даже этому лейтенанту? Возможно, тот как раз и пришел сюда, зная, что он, Финк, здесь? Может, он приехал сюда, на Рейн, только для того, чтобы разыскать здесь доносчика Финка? Никогда не знаешь, от чего надо спасаться. Остерегаешься американцев, заигрываешь с ними, спекулируешь заодно с американскими сержантами, а оказывается, к тебе уже тянутся цепкие руки советских властей...

– Как бы я хотел встретиться сейчас с Гейнцем,– сказал он.– Как-никак, вместе росли, вместе учились слесарному ремеслу, вместе ходили по девочкам...

– К сожалению, это невозможно,– тихо произнес Скиба.– Гейнц Корн погиб.

– Погиб! – с плохо скрытой радостью воскликнул Ар-нульф.– Погиб!

– Погиб! – повторила печально Тильда.– Бедняжка Дорис, она так любила его!

– Дорис тоже нет...

– И Дорис?..– прошептала Тильда.– Вы сказали – и Дорис?

– Да.– Скиба кивнул головой и на мгновение закрыл глаза.– Она умерла от ран. В Италии. Туда дошел наш партизанский отряд... Партизанский отряд «Сталинград»,– и он бросил беглый взгляд на Финка.

– Это трагично! – сказал Финк.– Неимоверно трагично узнать о гибели твоих близких друзей. И Гейнц – тоже в Италии?

Он не произнес слова «погиб», считая, что этим самым подчеркивает свое глубокое сожаление об умершем друге.

– От Дорис остался ребенок,– не слушая Финка, сказал Скиба.

– Ребенок? – не веря, прошептала Гильда.– Как же это так? Дорис нет, а от нее – ребенок?

– Девочка. Она родилась в ту ночь, когда умирала Дорис.

– Это просто невероятно! – воскликнул Финк.– Мистические силы Германии. Германия умирает, а новая жизнь зарождайся. Германия никогда не умрет. Извечные, таинственные силы!

Михаил не принял вызова. Докладывать этому языкатому экс-солдату о новой Германии? Стоит ли?. Пусть верит в свои мистические силы!

– Я оставил ребенка там, в горах Италии,– сказал он.– Временно оставил у одной доброй женщины. Девочка там под присмотром. В надежных женских руках. Но мне хотелось бы найти хоть каких-нибудь родственников Дорис. Я знал тетку ее – мы там встретились впервые с Гейнцем, он стал тогда членом нашего отряда. Но тетки не оказалось. Домик ее пуст. Соседи сказали мне, что ее забрали в гестапо после того, как Дорис уехала с нами. Домой она не вернулась. Вероятнее всего, ее нет в живых. Тогда я нашел дом, где когда-то жили Дорис и Гейнц. Но мне сказали, что никого из их родственников никто не знает, а знают только вас, Тильда, говорят, будто вы приходитесь Дорис то ли двоюродной сестрой, то ли... я не знаю.

–Да, мы дружили с ней. Родство у нас дальнее, но дружба...

– Собственно, я даже не знаю, почему пришел к вам. Вы ,уж простите, пожалуйста, но я как-то не мог уйти из этого дома, не увидя никого, кто знал бы Дорис и Гейнца. Год назад я был здесь, возле этого дома. Стоял ночью, там, внизу, со своими товарищами. Эта улица запомнилась мне на всю жизнь... Знаете, есть такие улицы, которые запоминаются навсегда...

– Мне кажется, что нам необходимо выпить за такие улицы и за все лучшее, хранящееся в человеческой памяти,– вмешался Финк, разливая по рюмкам коньяк и жестом показывая Тильде, чтобы она села рядом с советским лейтенантом.– Надеюсь, вы не откажетесь, герр лейтенант? Или вы, чего доброго, не употребляете спиртного? Могу поклясться, что оно не отравлено.

Он засмеялся искусственным деревянным смехом и тут же оборвал его, не ожидая, что его поддержат.

–Выпьем за Дорис и Гейнца,– сказала Гильда.– Светлая им память!

– И за их дитя! – добавил Скиба.

Коньяк был выдержанный и очень крепкий. По всей вероятности, какой-то ресторатор, спасая свое достояние от гитлеровских властей, закопал его и продержал в земле не менее десяти лет. Финк почмокал от удовольствия, задохнувшись на миг от крепости, но не стал закусывать, а торопливо налил еще по одной, очевидно желая поскорее разрядить напряжение, набраться апломба самому и придать присутствующим больше доброты, особенно Скибе, который слишком уж демонстративно игнорировал Финка.

– С вашей стороны, герр лейтенант,– сказал он,– это весьма великодушно. Это звучит символически – спасать немецкого ребенка. Вы этим как бы подчеркиваете, что не желаете гибели Германии.

– А мы этого никогда и не хотели,– сказал Скиба и поглядел на него с удивлением.

– О, я знаю по крайней мере три плана полнейшего уничтожения Германии,– несмотря на предостерегающие, встревоженные жесты Тильды, выпалил Арнульф.

– Чьи ж это были планы? – спросил Михаил.– Вы знаете, чьи это были планы?

– Как чьи? Это ведь уже не столь важно... Главное, что они были...

– Я могу вам сказать.– Скиба повернулся к нему всем корпусом.– Могу вам прочитать небольшую лекцию по этому вопросу, хотя не считаю, что именно вы тот слушатель, который нуждается в таких лекциях. Но раз вы столь недвусмысленно намекаете на то, что якобы мы хотели уничтожить Германию, то вот вам несколько фактов. В сорок первом году некий Кауфман – американец немецкого происхождения– издал книгу под названием «Германия должна быть уничтожена». Он предлагал стереть с лица земли немецкое государство путем распределения немецкой территории между Францией, Голландией, Бельгией, Польшей и Чехословакией... Он предлагал полностью уничтожить немецкую нацию путем стерилизации мужчин и женщин, а также воздушными атаками на города и села Германии.

В сорок втором году другой американец, очевидно тоже немецкого происхождения, профессор Эгон-Вертгаймер в книге «Победы недостаточно» требовал тотальной оккупации Германии, заселения Германии не немцами, превращения ее в американский протекторат.

Наконец, в сорок четвертом году появился план американского министра финансов Генри Моргентау, план слишком общеизвестный, чтобы о нем стоило сейчас говорить подробно. Вы знаете, что Моргентау хотел разделить Германию на три части: на интернациональную зону из Рурской области, из Рейнланда, Бремена, Киля и Кильского канала, на Южнонемецкое и Северонемецкое государства. И хотя этот план был утвержден Черчиллем и Рузвельтом на их конференции в Квебеке, впоследствии, во время Ялтинской конференции, союзники отказались от него.

Главное – уничтожить фашизм. Возродить Германию мирную. Дать возможность немецкому народу строить мирную жизнь. Маршал Сталин в одном из своих приказов сказал об этом довольно ясно: Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ, немецкое государство остаются. Слышите, господин Финк: немецкое государство остается! Мы за это. Уже не говоря о немецком народе, к которому мы относимся точно так же, как к любому другому народу, вопреки тому, что между нами была такая кровавая война.

Можете убедиться на собственном опыте. Вы были солдатом гитлеровской армии. Шли в рядах оккупантов по нашей земле. Добрались до самого Сталинграда – это довольно-таки далеко.

– Далеко,– согласился Финк.– О, если бы только кто-нибудь знал, как это далеко!

– Следовательно, вы относились к нашим врагам. Возможно, вы убили много наших людей. Возможно, именно ваша пуля угодила в меня в сорок первом. Но если вы были простым солдатом, если выполняли только приказ, если не были палачом, не мучили, не убивали беззащитных, не издевались над нашими людьми, не участвовали в массовых экзекуциях – одним словом, если вы были только солдатом, каких миллионы, а не военным преступником, которых тысячи, то мы не станем теперь требовать, чтобы вас выдали нам союзники, и не станем вас судить, как будем судить гестаповцев, начальников концлагерей, эсэсовцев, генералов, которые пренебрегли солдатской честью, гаулейтеров, которые забыли о том, что они когда-то были людьми.

– Куда как трудно провести нынче грань между добром и злом,– заметил Финк.

– Это вам только кажется. Грань эта проведена самой жизнью. Да кроме того, наши главные усилия направлены будут теперь не на месть, а на помощь. Мы знаем, как трудно немцам, и мы поможем им.

Гильда переводила взгляд с одного на другого, но, казалось, совсем не слышала их слов и даже не прислушивалась к их спору. Какая-то мысль мучила ее, не то сомнение, не то намерение, которое она не могла, боялась высказать, и красные ожоги волнения и колебания проступали на ее бледном лице.

– Послушайте, господин Скиба,– наконец решилась она, воспользовавшись паузой, возникшей в разговоре мужчин,– вы сказали: ребенок. Ребенок от Дорис.

– Ребенок супругов Корн,– подтвердил Скиба, с готовностью переходя к теме, интересующей его сейчас больше всего иного.– Мне даже кажется, что ребенок похож скорее на Гейнца, чем на Дорис.

– Бедный Гейнц,– выцеживая еще одну рюмку, вздохнул Арнульф.– Кто б мог думать, что мы его переживем. Он всегда отличался завидным здоровьем!

– Что же вы будете делать с ребенком Дорис? – спросила Гильда, разрумянившись еще больше от какой-то глубоко засевшей в ее мозгу мысли.– Простите мою назойливость, я не имею права на это, но меня интересует, меня волнует, как вы поступите с малюткой?

– В том-то и дело... Я буквально растерялся,– искренне признался Скиба.– Раньше мне все было ясно: добраться до Рейна, до родных мест Дорис и Гейнца, и привезти сюда их дитя. Но теперь...

Гильда в волнении поднялась со стула.

– Послушайте, господин Скиба,– сказала она,– только, пожалуйста, не обижайтесь, если я скажу что-нибудь не так... Вы могли бы... могли бы доверить малютку мне?

– Вам? – Михаил вовсе не казался удивленным. Просто это оказалось несколько неожиданно для него.– Вам?

– Да. Мне.

– Герр лейтенант,– кинулся к нему пьяный Финк,– не слушайте ее! Что ты болтаешь, Гильда! Посмотри на себя хорошенько! Кто ты? Тебе воспитывать ребенка? Тебе, Гильде Сак? Ха-ха-ха! Смейтесь вместе со мной, герр лейтенант! Ха-ха-ха!

Гильда подскочила к нему, глаза ее бешено сверкнули.

– Молчи, ублюдок! Ты!.. Я уничтожу тебя одним словом! Одним-единственным словом! Я растоптала бы тебя, как гадину! Заткни свою глотку, ничтожество! Разве такой, как ты, может понять женскую тоску, женское одиночество? Разве такие, как ты, вообще могут что-либо понять? Вы – Германия? Лжете! Германия – это мы! Я – несчастная, одинокая, полная отчаяния – это Германия! И ты молчи, когда я говорю. Молчи и не смей смеяться!

– Не обращайте на него внимания,– спокойно произнес Скиба.– Он просто маленько перепил. Вы должны знать одно: для меня достаточно, что вы хорошая подруга Дорис. Я больше ничего не скажу, но поверьте, что я могу уважать человека только за то, что он когда-то знал Дорис, говорил с нею...

– Ах, но ведь этот тоже когда-то знал Дорис, тоже говорил с нею. Спросите его, как он с нею говорил? Спросите, что она ответила ему?

– Она была такая же сумасшедшая, как и ты,– хриплым голосом сказал Финк.– Все вы какие-то бешеные. На вас, очевидно, повлияли бомбардировки...

– Если вы действительно хотите взять ребенка Дорис,– не обращая внимания на пьяное бормотание Финка, продолжал Скиба,– то я... Ну что ж... вы родственница... Вы ее любили, мне остается только поблагодарить вас. Хотя опять– таки...

– Ах, вы не волнуйтесь,– женщина схватила его за руки.– Уверяю вас, вы не можете себе даже представить, какое это будет для меня счастье... Никто, никто не сделал для меня больше...

– Я абсолютно беспомощен в таких делах,– развел руками Скиба.– Я вас совсем не знаю, вижу впервые в жизни, верю лишь вашим словам...

– Боже, мы назовем ее Дори в честь умершей матери. Я всю себя посвящу этой девочке. В ней я найду забвение... Все, что было, осталось позади, вы поможете мне забыть прошлое, никогда не приподнимать тяжелой дверцы забвения, которой мне хочется наглухо закрыть все, все... Вам этого не понять. Я хочу смотреть только вперед. И маленькая Дори поможет мне в этом...

– Теперь об этом мечтают все,– согласился Скиба.– Смотреть вперед. Оглядываться страшно. Если и приходится иногда оглянуться, то только для того, чтобы смелее, увереннее идти вперед.

– Я тоже иду вперед! – воскликнул Финк.

– Если тебя никто не задержит своевременно,– презрительно взглянула на него Тильда.

– Хотел бы я посмотреть на того, кто станет меня задерживать! Вы ведь не станете этого делать, герр лейтенант?

– Могу вас даже подвезти, если нам по дороге,– усмехнулся Скиба.—У меня дела в Кельне, я возвращаюсь в город. Желаете – подвезу.

– Нет, нет! – Финк замахал руками.– Где это видано, чтобы победитель возил побежденного! Я – пешком. Только пешком! Не пользуюсь даже велосипедом. Не имею права. Только пешком!

– Что ж, вам виднее. До свиданья, Тильда. Я приеду к вам еще раз. Мы договоримся с вами обо всем подробно.

– До свиданья, господин Скиба.

– Всего, господин Финк!

– Как, вы не говорите мне «до свиданья»?!

– А вам этого хочется?

– Чтоб очень, так не очень, но раз так полагается, то почему ж?

– В таком случае – до свиданья.

– В лучшем месте! – расхохотался Финк.

– Убирайся!– сказала Тильда.– Убирайся вон, и чтобы я тебя больше не видела. Мертвецы у меня в доме мне не нужны!

– Я еще докажу тебе, какой я живой! – сразу протрезвев и прислушиваясь к удаляющимся шагам Михаила на лестнице, прошипел Арнульф.– Ты еще увидишь, какой я живой, Гильдхен! И попробуй теперь от меня выкрутиться! Ты привязана ко мне такой веревочкой, как этот ребенок некогда был привязан к своей матери пуповиной. Ха– ха-ха!

ВЕЛИКОЕ СЛОВО

Знали, что оно вот-вот прозвучит. Были уверены, повторяли его на протяжении всей войны, а теперь произносили так, будто впервые услышали, будто никогда до этого не знали такого слова, не догадывались о его красоте и величии.

Победа!

Наконец-то она наступила, не могла не наступить. Для этого случая она избрала один из прекраснейших дней весны сорок пятого года, теплый, щедро обласканный солнцем, обвеянный нежными ветрами, этот девятый день мая сорок пятого года.

Победа!

Бросали, махали, швыряли...

Советские танкисты, остановив танки у подножья берлинской Колонны победы, бросали в воздух ушастые шлемы. Медсестры Советской Армии, стоя у понтонного моста над Эльбой, махали букетами весенних цветов, которые они приготовили для молодых американцев, спешащих с противоположной стороны. По улицам западно-немецких городов двигались тысячи американских машин, броневиков, танков.

Победа!

Она шла по Европе с востока. Запад знал, что победа придет, она давалась ему легко, сама шла в руки; только на востоке раздавались еще выстрелы, только на востоке еще умирали солдаты, умирали до той минуты, пока фельдмаршал Кейтель, адмирал Вриденсбург и генерал Штумпф подписали в Берлине акт о капитуляции. Запад ждал победы, восток боролся за нее до последней секунды. Генерал Йодль попытался было подписать капитуляцию только перед западными союзниками, но ее никто не признал; действительной, подлинной была именно та, берлинская капитуляция, завоеванная кровью советских солдат.

Победа!

Неистовствовали корреспонденты всех газет и телеграфных агентств мира. Уже появились первые репортажи из руин имперской канцелярии в Берлине, где покончил с собой главный палач – Гитлер. Уже нашли где-то Эриха Кемпку, личного шофера бесноватого фюрера, и уже он гордо заявлял корреспондентам: «Я сам сжигал Гитлера». Рассказывали о таинственном, неуловимом Бормане, который руководил сжиганием трупов фюрера и его любовницы, после чего скрылся в неизвестном направлении и, возможно, занят сейчас сколачиванием подполья, этот расхваленный Геббельсом и его приспешниками «Вервольф».

Но все равно победа! Победа прежде всего и выше всего!

Сомнений быть не могло: победа шла по Европе уверенно и неотразимо. Наконец-то подписал акт о капитуляции генерал Фитингоф, командующий войсками гитлеровцев и неофашистов Муссолини в Северной Италии и Австрии. Капитулировали гарнизоны островов Крита и Миноса, эти едва ли не самые заклятые десять тысяч гитлеровцев и четыре тысячи итальянских фашистов, с которыми англичане не могли ничего поделать. Капитулировали французские порты на Атлантическом океане, те самые порты, которые держали немецкие гарнизоны уже почти год в глубоком тылу союзнических войск. Извещения об этом западные газеты помещали где-нибудь на последних страницах, на совсем незаметных местах, как бы совестясь того, что их войска так и не смогли сломить отпор тех немногочисленных гарнизонов, прежде чем им отвоюют победу в Берлине под стенами рейхстага и имперской канцелярии.

Выяснилось, что даже на Нормандских островах, посреди канала Ла-Манш, до сих пор отсиживались гитлеровские гарнизоны, с которыми Британское адмиралтейство ничего не могло поделать... Только теперь эти гарнизоны передали свои укрепления британским войскам.

Победа несла с собой не только радость, но и всякие неожиданности и чудеса. Где-то на окраинах Фленсбурга, на границе с Данией, собралась трехмиллионная гитлеровская армия генералов Буссе, Венка, Хейнрици, Шернера, которая бежала с Восточного фронта, бежала, дабы не попасть в плен советским войскам. Теперь эта армия нашла себе пристанище под крылышком фельдмаршала Монтгомери – иными словами, продолжала оставаться и дальше целиком боеспособной, вооруженной до зубов армией. Она имела своих командиров, даже свое правительство, возглавляемое преемником Гитлера адмиралом Денитцем, контролировала занятую территорию вокруг Фленсбурга. Англичане не решались забираться в расположение немецких частей, а любители сенсаций – корреспонденты западных газет – уже подняли сумятицу вокруг так называемой «Фленсбургской респуб-лики».

Было чему удивляться. Но ведь была еще победа!

Отряд Седьмой американской армии захватил в госпитале около Мюнхена бывшего немецкого фельдмаршала Рундштадта. В плен американцам сдались фельдмаршалы Лоеб и Лист. Однако фельдмаршалами в те дни мало кто интересовался. Искали Бормана, искали Гиммлера. Зная, что Гиммлер скрывается где-то в «Фленсбургской республике», не торопились его оттуда изымать. В конце концов он сам не вытерпел и ушел, пытаясь замести следы, исчезнуть среди миллионов, раствориться в небытии и неизвестности. Поймали его солдаты Второй британской армии. Поймали уже около Гамбурга, куда он добрался со своими двумя адъютантами. Он сбрил свои неказистые усики, закрыл правый глаз черной повязкой и выдавал себя за некоего Гинтцингера, но его узнали, его не могли не узнать. В штабе армии ему приказали раздеться. Боялись, что он спрятал яд. Но опоздали: ампула с цианистым калием оказалась во рту Гиммлера. Он раскусил ее и испустил дух в одну секунду, как паршивая крыса.

Газеты захлебывались от восторга. Фашистские вожди давали сногсшибательный материал. Генералы и фельдмаршалы переодевались солдатами и скрывались в госпиталях под видом раненых. Министры готовы были превратиться в дворников и лифтеров при гостиницах, лишь бы только скрыться и избежать суда. Гиммлер, уничтоживший десятки миллионов людей, оказывается, шнырял по Германии, стремясь скрыться и держа наготове ампулу с ядом, подобно захудалому шпиону.

Старые, беззубые хищники из газетных джунглей Америки и Европы думали и гадали: что еще принесет победа? Какие несуразности? Какие неожиданности и сюрпризы? Какие сенсации?

А тем временем жизнь, освещенная великим и святым словом «победа», возвращалась в свое обычное русло; жизнь, преодолев смерть, становилась жизнью и несла людям обычные заботы, простые, иной раз неприметные, но на диво чистые и прекрасные мирные заботы.

Михаил Скиба организовал небольшой штаб; у него было отделение автоматчиков, несколько легковых машин для поддерживания связи с Кельном, Бонном, Дельбрюком и Ванном, где находились сборные пункты советских граждан. Расположился он со своими людьми в небольшом городе Берг-Гладбах, лежавшем за Дельбрюком, занял там три виллы бывших фашистов. На улице перед въездом в расположение советского штаба, подобно символу победы, высилась большая трехгранная пирамида, грани которой были портретами Сталина, Черчилля и Трумэна, руководителей трех союзнических государств, государств-победителей. А наверху пирамиды реяли на весеннем немецком ветру три стяга:

красный – с серпом и молотом, американский – звездно-полосатый – и британский – с пучками разноцветных полос-лучей, которые должны были, очевидно, символизировать то британское содружество наций, в силе которого англичане жаждали убедить весь мир и в которое, по сути, никто никогда не верил.

Теперь между этими тремя великими государствами была общность, было содружество; великая победа служила красноречивым доказательством этого – и флаги на центральной улице Берг-Гладбаха реяли резво и красиво, а с больших портретов под ними доброжелательно глядели лица трех пожилых людей, призванных сохранить для поколений сей прекрасный союз, принесший людям победу.

Если говорить точно, это было придумано Поповым – пирамида и флаги. Он нашел художников, добыл стяги, хотел было сперва поставить в большую тройку Рузвельта, но в американском Military Government^[58]намекнули, что поскольку Трумэн теперь президент, то и портрет должен быть его – Трумэна. Михаил недоумевал: откуда у строгого и сдержанного Попова такая воодушевленность? То ли он ждал и не мог дождаться минуты, когда станет полноправным советским гражданином и ступит на советскую землю, то ли хотел хотя бы этим флагом подчеркнуть свою приверженность к миру новому, к миру иному, стремясь поведать о своей тоске по земле отцов и дедов, которой почти не видел, почти не помнил.

Что же тогда говорить Михаилу, который бредил родимой сторонушкой ежедневно, ежечасно, которому земля отчизны мерещилась днем и ночью, который пешком прошел бы всю Германию, бросив все, забыв обо всем, лишь бы скорее добраться домой...

Но он не имел права ни бросать, ни забывать. Потому что все еще был солдатом и выполнял приказы своей страны здесь, в сердце Европы.

В тот же день они с Поповым отправились в Кельнский магистрат. Командования уже договорились между собой о том, что местные немецкие власти должны поставить на могилах замученных союзнических граждан памятники. Вокруг Кельна находились сотни таких могил советских граждан. Страшный список вез Михаил в магистрат, список могил индивидуальных, коллективных, массовых – да простится ему эта мрачная терминология, порожденная войной!

Мост через Рейн приходилось брать штурмом. Здесь была еще в силе какая-то своеобразная война. Происходили атаки, контратаки, местные прорывы, фланговые удары, незначительные котлы-окружения, психические атаки, потери техники (правда, только своей – у противников техники вообще не существовало), потерь живой силы, к счастью, не наблюдалось.

Несметное количество машин двумя встречными потоками двинулось с одного рейнского берега на другой. «Джип» с американскими офицерами, интендантские «доджи», колонны «студебеккеров» с продуктами, обмундированием, угольными брикетами, пепельные «форды» со штабистами, неповоротливые бензовозы с горючим для танков и машин, машины санитарные, похоронные, технической службы, походные мастерские, автокраны, машины-бульдозеры – все это стремилось втиснуться на рейнский мост, проскочить вне очереди, лезло вперед, толкалось, гудело, сигналило, газовало как можно сильнее, не желая кому бы там ни было покоряться.

Регулировщики из войсковой американской полиции невозмутимо созерцали это столпотворение. Они знали, что так оно и должно быть, для них это обычное явление; знали об этом, вероятно, и те саперы, которые возводили этот деревянный мост через Рейн,– здесь все было предусмотрено. Предусмотрены две боковые дороги для встречных потоков машин и неширокое возвышение посреди моста для тех машин, которые имеют право проскочить через мост вне очереди; предусмотрены площадки для военной полиции и для мощных автокранов, которые мгновенно выезжали, как только где-нибудь на мосту возникала пробка, торопились к тому месту, поднимали машину, которая послужила причиной задержки движения через мост, и сбрасывали ее прямехонько в Рейн. Этих кранов боялись даже те, кто не обращал внимания на жестикуляцию и свистки регулировщиков, их боялись самые отпетые водители, самые нахальные зачинщики беззакония.

Скиба ездил через мост не на машине Попова, а в черном шестицилиндровом «вандерере», который, по распоряжению Попова, был раскрашен красным цветом: красные звезды на дверцах, красные полосы вдоль всей машины, на радиаторе «вандерера» – красный флажок. И когда невозмутимые регулировщики видели въезжающую на мост машину с красным флажком и красными звездами, они сразу заметно оживлялись, размахивали руками в длинных, по локоть, белых регулировочных перчатках и, затолкав все машины в боковые проезды, пропускали «вандерер» по центру.

– Совьет-рашен офисир! – кричали они.– Совьет-рашен офисир!

Регулировщики почти никогда не улыбались, они были слишком заморочены, приучены к строгости и сдержанности.

Регулировщики были строгие, зато легионы шоферов, сквозь строй которых мчалась машина с красными звездами на дверцах, встречали ее с откровенной доброжелательностью. Смеялись, посылали воздушные поцелуи, показывали символические пожатия рук – сплетенные накрест ладони; улучив короткую передышку, когда машины проезжали одна мимо другой, совали Михаилу свои амулеты: раскрашенных обезьянок и всяких веселых зверюшек, маленькие подковки, детские ботиночки, фотографии невест; открывали дверцы своих машин и показывали кабины, заклеенные изнутри портретами голливудских кинозвезд, что-то кричали весело и приветливо. Иногда попадался среди водителей американизированный поляк, и тогда Михаил перебрасывался с ним двумя-тремя словами, один раз встретил даже американского украинца, но задержаться и поговорить не удавалось – мост требовал непрерывного движения вперед, движение господствовало здесь над человеком.