Текст книги "Европа-45. Европа-Запад"

Автор книги: Павел Загребельный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 43 страниц)

– Охотно выполню все ваши указания. Я знаю, что при вашей порядочности могу надеяться на поддержку.

– Пока что обещаю не я – обещать должны вы, и только вы один!

Пока что. Он сказал «пока что» – это уже неплохо. Гйотль начал даже забывать о самолете. Вернее, он не мог, конечно, забыть о нем, но, во всяком случае, уже не ставил так остро вопрос о своем вылете...

– Вы привезли в Альтаусзее некоторый багаж,– закинул удочку полковник.

– Да. Целую машину фальшивых банкнот.

– Это меня мало интересует, считайте – совсем не интересует. Хотя матрицы для печатания фальшивых фунтов целесообразнее было бы передать мне. После войны это будет уже криминалистика – печатать фальшивые банкноты. Зачем вам становиться еще и фальшивомонетчиком?

– Если хотите, я могу передать вам матрицы. Услуга за услугу.

– Напоминаю: я ничего не собираюсь вам обещать.

– Кроме этого я привез сюда много золота.

– Золото меня тоже мало интересует. Я честный солдат, моя цель – служить королю и Британии, а не наживаться.

– У меня никогда не было никаких сомнений в вашей порядочности, полковник.

– Как же тогда прикажете понимать ваши слова о золоте?

– Просто я перечисляю все, что привез сюда, вернее, то, чем тут распоряжался.

– Вы могли бы упомянуть о золоте в конце разговора.

– О чем же мне тогда говорить? О картинах? О ценных гобеленах? О коллекциях миниатюр?

– Что лежит на дне озера Теплитц? – быстро спросил полковник.

– Десятка два ящиков, набитых фальшивыми фунтами стерлингов.

– Вы в этом уверены?

– Абсолютно.

– Тогда чем же объяснить смерть всех тех, кто случайно или намеренно оказывался на озере, а иногда только вблизи него?

– К сожалению, я не специалист по утопленникам.

– Там были не утопленники, а убитые.

На войне погибли миллионы людей, и никто не интересовался причинами их смерти.

– Но ведь теперь войны нет.

– Есть ее остатки.

– Вот об остатках-то мне и хотелось бы узнать у вас.

– К сожалению, ничем не могу вам помочь, полковник.

– Хорошо. Охотно допускаю, что вы говорите правду, убеждая меня, якобы на дне Теплитцзее покоятся ящики с фальшивыми банкнотами.

– Можно проверить мои слова. Прикажите достать со дна озера хотя бы один ящик, и вы убедитесь, что я говорю правду.

– Повторяю: я верю вам. Не будем возвращаться к истории с затопленными ящиками. Тем более что никто об этом не знает, даже американцы не догадываются. Пускай это будет нашей маленькой тайной. Когда-нибудь мы сможем открыть ее миру. Не так ли?

– Вполне с вами согласен.

– Но, мой дорогой доктор Гйотль, нет ли у вас еще ка-кого-нибудь багажа в своем распоряжении? Я имею в виду незатопленный багаж.

Гйотль слегка заколебался.

– Вы злоупотребляете своим положением, полковник...– сказал он наконец. – Требуете от меня всего, ничего не обещая взамен. Согласитесь, что это не совсем по-джентльменски. Мы с вами в прежнее время встречались как люди высокой коммерции. А вот то, что вы теперь от меня требуете, коммерцией никак не назовешь. Не так ли?

– И все же?.. – понукал его полковник.

– Я должен получить от вас кое-какие гарантии. Терять мне нынче нечего, вы должны это понимать,– развязно заявил он.

– Какие гарантии вам нужны?

– Если уж действительно я вынужден буду выступать свидетелем на трибунале...

– Тут ничего не поделаешь: вы – свидетель обвинения. Для этого я и приехал сюда. Это мой последний долг перед Британией.

– Отлично. Но, как я уже говорил, у свидетелей могут быть различные судьбы. Одних освобождают сразу же после их показаний, других – причисляют к обвиняемым. Обещайте мне, что я буду только свидетелем обвинения и что меня отпустят из Нюрнберга опять сюда, в Бадаусзее.

– Но я ведь еще не знаю, за что именно должен вам обещать...

– Кроме того, дайте мне какие-либо определенные гарантии неприкосновенности моей личности на трибунале.

– Например, какие?

– Ну, скажем, вы могли бы освободить меня уже сейчас из-под стражи. Можно учинить за мной слежку, можно, наконец, поверить мне на слово, что я никуда не денусь...

– Это трудно сделать. Вас тогда арестуют американцы.

– Если вы снабдите меня нужными бумагами, американцы меня не станут трогать.

– Мы торгуемся, не имея в руках товара, – напомнил полковник. – Вы хотите получить от меня гарантии, требуете даже своего освобождения из-под ареста, но ничего мне не обещаете взамен.

– Кроме того, вы должны мне дать честное слово, – не слушая Роупера, продолжал Гйотль, – слово джентльмена.

– Такими словами не разбрасываются просто так.

– Чтобы иметь слово джентльмена, надо знать, кто его дает. Поэтому я прошу вас назвать свою фамилию, чтобы я впредь имел дело не с бестелесным духом, а с личностью совершенно определенной.

Роупер не выдержал.

– Послушайте! – воскликнул он. – Я давно знал, что вы человек довольно-таки наглый, но все же никогда не ожидал услышать от вас то, что услышал сейчас. Вы совершенно забыли, что мы давно поменялись ролями!

– Вы правы, – тихо ответил Гйотль. – Прежде вы предлагали товар, а я платил деньги. Теперь товар предлагаю я, а вы должны мне заплатить за него.

– Какой же у вас товар?

– Архив Кальтенбруннера.

– Не может быть!

– Отвечу вашими же словами: к чему тогда весь этот разговор?

– Меня зовут Роупер. Норман Роупер, полковник армии его величества. Вы сами понимаете, что вы в моих руках. Если только вы меня обманываете, я найду способ, чтобы заставить вас забыть мое имя. Но если сказанное правда, то я даю вам слово джентльмена: все, что вы просите, будет исполнено. Вас освободят сегодня же! До того времени, когда вам придется выехать в Нюрнберг, чтобы дать там показания, я выражаюсь весьма точно: выехать,– до этого же времени вы можете пользоваться свободой по своему усмотрению. Все это при условии, что вы действительно обладаете данным архивом.

– Архив у меня.

– Главное, чтобы он был у нас.

– Вы его получите.

Оба одновременно поднялись из-за стола и долго пристально смотрели в глаза друг другу, затем Роупер протянул Гйотлю руку. Тот пожал ее, но не угодливо, не как слуга пожимает руку господина, а с достоинством, не спеша, степенно, торжественно, как равный равному.

КРИЧИ, ЕСЛИ МОЖЕШЬ

В маленьком городе жизнь бургомистра у всех на виду. Зато бургомистр большого города живет подобно королю, подобно небожителю в неведомом пространстве. Его окружают загадочные люди; даже вещи, среди которых проходит его жизнь, приобретают черты загадочности и таинственности.

У Вильгельма свой взгляд на все это. И когда его послали починить электропроводку в городской магистрат, он обрадовался вовсе не тому, что получил возможность увидеть обстановку, в которой управляет теперь их бургомистр. Его отнюдь не волновало то, что он, вчерашний узник концлагеря, простой монтер, будет топтать ковры в кабинете бургомистра и, чтобы удобнее было добраться до проводки, подставлять кресло, в котором восседает сам герр Аденауэр!

Нет! Он обрадовался тому, что представляется возможность увидеть бургомистра и как бы невзначай сказать ему то, что о нем думает он, Вильгельм, что думают о нем простые честные люди.

Он попортит ему благодушие!

Он спросит, почему не отказался от предложения американцев, почему вернулся на пост, которого не заслужил своим поведением? Потребует ответа, почему, уже став бургомистром, опять чего-то ждет, опять ничего не делает, как не делал двенадцать лет, сидя на своей вилле в Рендорфе? Узнает, известно ли ему, что делается в городе, и считает ли он, что так и должно быть.

Германию поглощает хаос. Чем дальше – он становится все больше, все глубже. Люди буквально умирают с голоду. Доведенные до отчаяния, выходят на улицы после комендантского часа специально для того, чтоб их арестовал американский патруль и отправил в концлагерь в Дельбрюке, где держат эсэсовцев и где, по крайней мере, дают каждый день хлеб и суп. В городе кражи, спекуляции, разврат. Продают дочерей, жен, сестер. Голод властвует, как в Индии. Настанет зима – начнутся холода. У людей нет ни угля, ни брикета, ни полена дров... Город умрет от голода и холода. А что предпринял бургомистр во избежание всех этих бед?

Подумал ли он о работе для тех, кто вернулся из лагерей, кто пришел с войны? Замолвил ли он хотя бы слово о своем народе перед американцами? Сделал ли что-нибудь, кроме расчистки тех улиц, по которым ездят американские машины?

Бургомистр служил декорацией на своем посту; посещал приемы американцев, ездил по городу на американском «джипе» под охраной американцев, откровенно радовался своему возвращению из небытия, своему неожиданному взлету из самых что ни на есть низин жизни на вершину ее.

Сейчас он испортит ему эту радость.

Только бы ничто не помешало встрече! Он мыслит себе этакий непринужденный разговор простого рабочего человека, монтера, разговор с главой города, разговор, в котором невольно скрестились бы мечи двух политических противников – коммуниста и антикоммуниста.

В Кельне готовится съезд западно-немецкой компартии. Это должен быть съезд, который бы восстановил компартию, разгромленную двенадцать лет назад фашистами. Ее разгромили, но она не умерла. Те, кто выжил, кто уцелел, возвращались теперь и сразу включались в борьбу против таких, как Аденауэр, против людей, которым судьба немецкого народа была глубоко безразлична.

Что ж, на своем съезде они скажут об этом во всеуслышание, а пока что Вильгельм выскажет это прямо в лицо бургомистру. Выскажет как человек человеку, как гражданин гражданину.

Он собьет спесь со старого бургомистра, он омрачит ему радость!

Но все вышло совсем не так, как он предполагал. Его провели не в кабинет бургомистра, а в комнату, где сидели двое – американец из военной полиции и штатский, по всей вероятности немец. Этот немец, выставив макушку с редкими и тщательно зачесанными волосами, что-то быстро писал. Американец сидел за столом, вертя в руках какую-то безделушку, и молча смотрел на монтера, а немец писал, нанизывая буквы одну на другую, сплетал их в длинные цепочки и растягивал эти цепочки по листу бумаги. Он так углубился в свою работу, что даже не поднял головы и не поглядел на прибывшего, а только кивнул головой и, не замедляя бега руки, скользящей по бумаге, сказал тихим, вежливым, уж чересчур вежливым голосом:

– У нас тут временная проводка – это никуда не годится, сделайте фундаментальнее и внутреннюю, чтобы было понадежнее. Так будет эстетичнее. Не станем же мы работать в таком бараке!

Насчет барака немец, конечно, явно преувеличил, но Вильгельму пришлась по душе хозяйственная жилка чиновника. Он одобрил мысленно работоспособность немца и обуревающий его пыл, с которым он штурмовал бумагу. Хоть здесь, хоть в этой комнате магистрата, что-то делалось!

Вильгельм разложил инструменты, осмотрел проводку и приступил к работе. А немец все писал, шелестел пером, словно мышь в углу, и не подымал головы от стола.

Тогда у Вильгельма внезапно возникла идея рассказать чиновнику про их виллу-ротонду. Поведать о трех таинственных пришельцах, которые с первой же ночи терроризируют слепого Макса, угрожают ему, тянут с него деньги, забрали все имеющиеся у него продовольственные запасы. Двое из них – здоровяк с бородой и мордатый Шнайдер – не выходят из виллы даже по ночам, а тот, что помоложе, мотается по городу, очевидно занимается спекуляцией, так как приносит домой американские сигареты, продукты, выпивку... Тогда они напиваются и выгоняют Макса и его, Вильгельма, из виллы, угрожают им, бахвалятся своими связями с американцами. Пускай полиция проверит, что они за люди. Вполне вероятно, что это какие-то важные шишки, замаскированные фашисты, скрывающиеся от справедливого возмездия.

– Могу ли я рассказать вам одну вещь? – не прекращая работы, обратился к чиновнику Вильгельм.

– Если это входит в мою компетенцию,– сказал немец,– почему же нет?

Но писанины своей не отложил, головы не поднял.

– История эта несколько загадочна, но, наверно, вам теперь приходится ежедневно иметь дело с загадочными историями,– сказал Вильгельм.– Я живу в Ниппесе. Бывшая Альтендорфштрассе. Собственно говоря, улицы теперь нет, нет и домов. Осталось лишь одно строение. Его называют вилла-ротонда.

– Да, да, вилла-ротонда,– чиновник пододвинул к себе новый лист бумаги и стал записывать.

– Владелец этой виллы – слепой. Бывший боксер. На мой взгляд, неплохой парень. Он дал мне пристанище, когда я вернулся из концлагеря.

– Так, так. Вы вернулись из концлагеря.

– Однажды ночью туда внезапно ворвались трое неизвестных. Они ведут себя довольно нагло, терроризируют хозяина... Порядочно времени они уже находятся там... Надо бы проверить их. А вдруг это нацисты? Один из них Шнайдер. Другой, с бородой, как у Льва Толстого, называет себя...

– Шнайдер? – чиновник наконец поднял голову. Вильгельм увидел узкие, плотно сжатые губы, водянистые глаза, мясистые щеки.

У него из рук выпал молоток. Если б было куда попятиться, Вильгельм попятился бы, но позади него – стена. Он потер себе лоб согнутой в локте левой рукой, потер просто рукавом спецовки, как бы желая отогнать привидение. Но привидение не исчезало. Водянистые глаза светились, словно гнилые болотные огни, мясистые щеки свисали с холодной наглостью, губы надменно сжимались, чтобы подчеркнуть значимость их обладателя.

– Господин Лобке! – воскликнул вне себя Вильгельм.

Чиновник и глазом не моргнул.

– Господин Лобке! – повторил почти в отчаянии Вильгельм.

– Вы не сказали мне ничего нового,– произнес чиновник.– Да, я Лобке. Но какую это имеет связь с той историей о вилле-ротонде в Ниппесе?

– Никакой. Но зато есть связь между нами!Не могли бы вы припомнить Вильгельма Вейхса? Я помогу вам. Берлин... Помещение на Принцальбертштрассе, комната двести тридцать семь. Арестованный Вильгельм Вейхс. Обвиняется в государственной измене. Коммунист. Двадцать восемь лет. Электрик-монтер. Вы ничего не помните, доктор Лобке? Государственный советник Лобке, следователь по особо важным делам. Вы до сих пор так ничего и не вспомнили?

На лице с мясистыми щеками не дрогнул ни один мускул.

– Охотно верю вам, доктор Лобке, что вы не помните меня,– уже овладевая собой, спокойно продолжал Вильгельм.– Трудно, конечно, припомнить то, что происходило двенадцать лет назад. Во-первых, таких, как я, прошло перед вами великое множество, а во-вторых, мало ли что еще вы делали после этого... Разве я говорю неправду, доктор Лобке? Неужели вы забыли свою сакраментальную фразу: «Подпишите. Не подпишете – последствия обычные». Подписавшего заранее заготовленный вами протокол, где все от начала до конца было клеветой, сразу же ждала виселица. Отказавшийся подписать попадал в концлагерь. Это и называлось обычными последствиями. Я не подписал и двенадцать лет испытывал на собственной шкуре, что такое «обычные последствия». Неужели вас не мучила совесть, доктор Лобке?

Теперь вы вон куда забрались. Я должен идти и рассказывать о нацистах, скрывающихся от справедливой кары, такому же нацисту, как они сами, а то и того хуже. По какому праву вы засели здесь, доктор Лобке?

Лобке выпрямился за столом. Энергичным движением выбросил вперед руку:

– Я прошу вас оставить помещение! Вы просто мелкий дебошир!

Вильгельм подошел к американцу, который теребил теперь уже телефонную трубку, и указал на Лобке:

– Послушайте, офицер,– взволнованно произнес он.– Вы держите у себя фашиста! Это враг Германии.

– I do not understand^[63],– развел руками американец.

– Вы обязаны его арестовать. Немедленно арестовать!

– I do not understand.

Стоило ли терять время? Вильгельм бросился вон из комнаты. Теперь у него все основания идти к бургомистру. Не просто дело, не эстетические проблемы его волнуют – он хочет задать бургомистру вопрос: по какому праву в магистрате вновь засели нацисты? Разве не было войны, не было разгрома гитлеровской машины, не было победы? Разве люди не умирали на Западе и на Востоке во имя уничтожения фашизма? Неужто ветер развеивал над Германией пепел из крематориев для того, чтобы в уютных кабинетах снова рассиживались те, по чьим приказаниям строили эти крематории и сжигали в них людей? Чтобы они снова распоряжались судьбами людей в Германии? Да что ж это такое! Преступление или недоразумение? Или просто неведение?

Бургомистра на месте не оказалось. Его сегодня вообще не будет, сказали Вильгельму. Он уехал на встречу с епископом. У бургомистра дела не только земные, но и небесные...

Вильгельм вернулся в комнату, где оставил инструменты. Стол доктора Лобке был пуст. Самого Лобке и след простыл. Голая блестящая поверхность стола – и все.

Американец вынул карманное зеркальце и внимательно рассматривал свои зубы.

– О’кей! – усмехнулся он, увидя Вильгельма.

Монтер взялся за работу. «Все равно этот фашист вернется,– решил он.– Я от него так просто не отступлюсь. Что-нибудь да придумаю».

Но Лобке в магистрат так и не вернулся. Вильгельм закончил работу, переоделся и по дороге домой решил заглянуть к Маргарите, где просиживал теперь целыми днями Макс, не рискуя днем появляться на вилле-ротонде.

Макса в пивной не оказалось. Маргарита, улыбаясь сочными губами и шурша широкой юбкой, разносила пиво. Щеки Маргариты поражали своей свежестью. Глядя на эти щеки, забывалось, что на свете была война, что смерть косила вокруг, что ты и сам полуживой, едва вырвался из-за колючей проволоки. Забывалось и о том, что наверху площадь лежит в развалинах, что в них весь город и вся Германия вообще. Белозубая улыбка, свежие щеки и голос – глубокий и чистый,– такие голоса, пожалуй, способны воскрешать мертвых. Вильгельм понимал Макса, ах как хорошо понимал. Теперь и он начинал забывать, что ему, собственно, сорок лет. Ощущал всего лишь двадцать восемь, ровно столько, сколько было тогда, когда бросили его в концлагерь. Теперь он тоже мог бы сидеть здесь часами и глядеть на эти нежные щеки, вслушиваться в этот дивный голос, вдыхать запах сильного тела Маргариты...

Макса не оказалось. И в голосе женщины чувствовалась взволнованность. Глаза смотрели весело, как всегда, но тень беспокойства залегла в их уголках.

Не потому ли, что не было Макса?

А станет ли тревожиться Маргарита, если не будет его, Вильгельма? Окутает ли печаль эти прекрасные глаза? Но пока что есть он, а Макса нет.

– Его куда-то вызвали,– шепотом сообщила Маргарита.– Пришли сюда и вызвали. Больше он не возвращался. Его никто никогда не вызывал отсюда после того, как закончилась война. Никто не приходил к нему, кроме тебя.

– Я пойду поищу его. Возможно, он дома, в вилле-ротонде,– сказал Вильгельм.– Я зашел к тебе прямо с работы, дома я не был. Может быть, он дома, он иногда любит посидеть один в своей комнате перед заходом солнца.

Но сам не верил своим словам, предчувствуя недоброе; хотел только, чтобы поверила в них Маргарита. Пусть даже она волнуется о Максе, а о нем никогда не будет волноваться – все равно приятно утешить такую женщину. От этого получаешь даже какое-то удовольствие. Небольшое, конечно, но все равно удовольствие.

Вильгельм допил пиво и вышел из подвальчика. Он поспешил, почти побежал домой напрямик, не разбирая дороги. Двенадцать лет ежечасного ожидания смерти выработали в нем сложный механизм предчувствия. Механизм действовал почти безотказно. Он своевременно подавал сигналы о близкой опасности; отчаянные, как сирены воздушной тревоги, сигналы всегда раздавались в подсознании Вильгельма тогда, когда ему или его товарищам угрожала нежданная опасность. Сложный душевный механизм обладал одним лишь недостатком: он был настроен только на плохое, на опасность, на угрозу. Возможно, это было потому, что в жизни Вильгельма за эти двенадцать лет отсутствовала радость, а возможно, потому, что радость вообще принадлежала другим. Даже тогда, когда заключенные узнали о победе советских войск под Сталинградом, это скорее касалось тех, кто находился по ту сторону колючей проволоки. Ведь у узников концлагеря слишком мало было надежды выжить даже после Сталинграда.

Сегодня все его нутро заполнено дикими сигналами опасности. Вильгельм бежал к вилле-ротонде, а сам уже знал, что бежит напрасно, что не успеет, что там что-то уже произошло без него.

В центральном холле, вальяжно развалившись в кресле, сидел Финк и скалил в смехе свои острые зубы.

– Ах, ах,– сказал он, увидя монтера,– вашего дружочка зацапали наконец! Весьма сожалели, что не застали вас. Обещали наведаться еще разок. Проверить, где и при каких обстоятельствах вы подружились с господином Каулем, бывшим эсэсовцем Максом Каулем. Вполне возможно, что вы тоже эсэсовец, а не антифашист, за которого себя выдаете? Все может быть в этом безумном мире, господин так называемый антифашист!

– Макса забрали? Кто его забрал? Когда? Куда?

– Американцы. Военная полиция. Им сказали, что в вилле-ротонде живет опасный преступник. Ах, вы не знаете, чем занимался ваш друг во время войны? Он учил эсэсовских диверсантов приемам борьбы в условиях абсолютной темноты. Он сам мог безоружный, в полной тьме, расправиться с десятью. А будь у него оружие! Ого-го! Он умел вогнать очередь из автомата прямо в рот, слыша ваше дыхание на десятиметровом расстоянии! Он умел прицелиться ножом в ваше сердце, не касаясь груди, нацелиться под самой плотной одеждой – он слышал биение сердца! Это был непревзойденный специалист своего дела. Ему присылали учеников из самого Берлина! Го-го! Господин Кауль знал себе цену...

– Не может этого быть,– невольно веря словам Финка, прошептал Вильгельм.– Неужели даже слепые... неужели даже слепые зверели и переставали быть людьми в этой стране? Боже правый!

Финк поднялся с кресла и, покачиваясь на тонких ногах, пошел в комнату, где сидели бородатый Лаш и Шнайдер. Финк, видимо, был пьян, и Вильгельм старался себя уверить, что тот спьяна болтает всякую ересь шутки ради. Он бросился в комнату Макса, распахнул дверь – в комнате все было выворочено, перевернуто, опрокинуто, словно здесь кто-то с кем-то дрался долго и отчаянно. Разбитая посуда, сломанные стулья, разорванная скатерть на столе, продавленное кресло, будто на него прыгали сверху в сапожищах, кованных железом. Выходит, Финк сказал правду.

Но откуда американцы пронюхали о прошлом Макса? И почему они забрали только его и оставили на свободе этих явно подозрительных типов, живших с ним бок о бок в вилле-ротонде? Тем более что эти трое, по-видимому, знали кое-что о Максе. Во всяком случае, знал Шнайдер, которого Макс явно боялся. Тогда, в тот вечер, когда Макс расшвырял их, как слепых щенков, Шнайдер сказал ему: «Я приводил к вам заказчиков». Если Макс действительно учил эсэсовцев, то, выходит, Шнайдер приводил к нему учеников? Тогда почему же не забрали и Шнайдера?

И вдруг он ударил себя по лбу. Как он мог забыть? Лобке! Это все дело его рук! Ведь он записал адрес виллы. Знает он или нет этих троих, но он, вероятно, сразу учуял, что это птицы такого же полета, как сам он, и решил как можно скорее их выручить. Слепого принесли в жертву. Он уже никому теперь не нужен. Диверсантов нынче нет, людей в бомбоубежище водить незачем. А знает этот слепой, пожалуй, немало. Не проще ли избавиться от него?

Вильгельм перешел в свою комнату, не раздеваясь сел в углу у окна, выходившего на пустырь, и тяжело задумался. Хаос не уменьшался. Наоборот, усиливался. Нацисты возвращались. Несмело, спорадически, скрываясь, но все же возвращались. Некоторые еще оставались в тени, некоторые притаились, готовые к прыжку, но все они уже знали, что рано или поздно вернутся, во всяком случае попытаются и сделают все возможное, чтобы вернуться. А он наивно считал, что обретет спокойствие, выйдя на свободу. Думал, что приступит к работе, начнет восстанавливать Германию. Как видно, спокойствие – удел мертвых. Удел живых – борьба.

В холле послышался шум. Чьи-то руки шарили по его двери, кто-то навалился на нее, пытаясь открыть. По привычке, выработанной у него за время жизни в одиночестве, Вильгельм, войдя в комнату, повернул ключ в замке.

– Эй, ты! А ну-ка, отвори! – раздался за дверью голос Шнайдера.

Вильгельм поднял голову. Что им надо от него?

– Что там такое? – спросил он, не поднимаясь с места.

– Отвори, коммунист, мы хотим с тобой поговорить,– взвизгнул Финк и расхохотался пьяно, каким-то истерическим смехом.

Вильгельм все еще не чуял опасности. Нервное напряжение сменилось апатией, какая-то непонятная расслабленность овладела им. Ему было донельзя обидно оттого, что так обманулся в Максе, что поверил ему, считал просто несчастным слепцом и не разглядел в нем врага, которым он оказался на самом деле. Обидно, что так страдал из-за Кауля, так летел домой, словно в опасности был родной брат. Обидно и то, что Маргарита совсем не замечала его, Вильгельма, явно симпатизируя Максу. Да она и не скрывала этого. Неужто она своим тонким женским чутьем не распознала в нем тренера убийц?

Обидно ему еще и потому, что оказался он в столь плохом обществе и, вместо того чтобы поговорить серьезно о безусловно важных обстоятельствах, вынужден слушать пьяные выкрики и дикие стуки в дверь.

– Эй ты, высокоидейная гнида! – ревели за дверью.– Отвори, а то кабы хуже не было!

Они затарабанили чем-то тяжелым, и Вильгельм наконец поднялся и подошел к двери.

– Прекратите! – крикнул он.– Прекратите сейчас же, а то я...

– А то что? – насмешливо переспросил Финк.– Может, ты поступишь так, как твой дружок Кауль? Или, может, прочитаешь нам марксистско-еврейский манифестик? Го-го! Отворяй, крематорное мясо! Мы тебе покажем, как ходить в полицию! Ты у нас запоешь!

Они были здорово пьяны и действительно собирались влезть к нему в комнату, чтобы... Вильгельм не мог поверить в то, что происходило. Это началось еще там, в магистратуре. Этот Лобке, бывший гестаповец Лобке,– в городской магистратуре, в отделе военной полиции! Теперь эти... Несомненно– они эсэсовцы. Или гестаповцы. Уж не ближайшие ли они пособники Лобке – пришла неожиданная догадка. А в сущности, какая теперь разница!

– Перестаньте!—сказал он,– Перестаньте, иначе я закричу!

– Го-го, он закричит! – За дверью послышался хохот.– Кричи, если можешь! Кричи, если кто-нибудь тебя услышит...

Они оглушительно тарабанили в дверь, колотили упорно и зло, и дверь начала поддаваться. Вильгельм огляделся. Оружия у него не было, не было даже порядочного ножа или палки, а у них, видимо, было оружие. Да и без оружия они управятся с ним, эти трое откормленных, опьяненных злобой и вином фашистов.

Он метнулся к окну, дрожащими руками отодвинул шпингалеты и рванул к себе раму. Она распахнулась легко и бесшумно. Вильгельм поглядел вниз – земля была совсем близко, темная земля, окутанная ночью и безмолвием. Он влез на окно, еще раз прислушался, как трещит дверь под ударами, и спрыгнул вниз.

Куда идти? Постоял в нерешительности. Вокруг лежали молчаливые развалины. Кромешная тьма окутывала небо и землю.

«Пойду к Маргарите,– решил Вильгельм.– Все равно... Что будет, то будет. Пойду к Маргарите».

ГЕРМАНИЯ, ГЕРМАНИЯ...

Словно тяжелым молотом ударил в уши шум.

Сизый дым, скрывающий лица. Кисловатый запах пива. Гул голосов. Темные спины. Машущие руки. Нервозность, почти исступленность. Головы, одурманенные пивными испарениями и бешеной потребностью спора... Такой представляли Германию за ее пределами. Пивным погребкам приписывали чуть ли не историческую роль. Связывалось с ними зарождение всех безумнейших идей и чувств. Пивные испарения окутывали призрачным облаком еще Фридриха, когда он сидел в своем Сан-Суси, играл на флейте и посылал прусские полки терзать Европу. А разве не пропахли ячменным варевом усы Бисмарка? И разве не знал весь мир того мюнхенского погребка – Мюнхенбрауэнкеллер, из которого, точно прокисшая брага из чана, с бульканьем и смрадом выплеснулась на Германию и на весь мир ядовитая жидкость фашизма?

Вильгельм нерешительно остановился на скользких ступенях. После того, что произошло сегодня, после всех событий в душе его неожиданно зародилось отвращение к этому пивному смраду, хотя знал, что это жизнь, что вместе с беспорядочным гомоном, дымом и пивным духом волнами на него наплывало человеческое тепло. И, вопреки отвращению, зрелище этих полных энергии и решимости людей было не-измеримо приятнее, чем картины мертвой пустоты там, наверху, в разрушенном до основания городе. Да и наконец,– и это самое главное – здесь находилась Маргарита, к которой он, собственно, и шел, у которой стремился найти успокоение. Но, несмотря на все это, он с трудом преодолевал только что возникшее чувство.

Неужто снова в таких пивнушках начнут наклевываться чахлые идеи исключительности и необычайной исторической судьбы Германии? Неужели вновь воскреснет в этой шампиньонной плесени образ Германии с мечом и щитом в руках, как на громадной статуе над Рейном, уничтоженной во время войны? Неужели вновь вытащат на свет божий утопленную на дне глубоких пивных кружек бессмысленную идейку о том, что Европа пришла в упадок благодаря Германии и возвеличиться сможет тоже только благодаря Германии?

Запах пива, дым, разогретые тела – все это как бы превращалось в некое ядовитое облако. Вильгельм еще с минуту постоял на ступеньках. Там, наверху, оставил только самое плохое; здесь, внизу, не знал, что найдет. Первое чувство могло быть обманчивым, человеку свойственно ошибаться.

Набрался духу и нырнул в это облако. Знал, что по ту сторону – Маргарита, и это придало решимости. Шел, как слепой. Натыкался на столики, толкал людей. Его поругивали беззлобно, как-то даже ласково смеялись, враждебности вокруг и в помине не было – первые опасения оказались неосновательными.

Столик, за которым они всегда сидели с Максом, свободен. Столик этот стоял ближе других к стойке Маргариты. Отсюда Вильгельм видел Маргариту сквозь любой дым. Увидел ее и теперь. Маргарита наливала пиво. Одной рукой подставляла под струю опорожненную посуду, другой – ловко ставила уже наполненные кружки на кружочки, ровными рядами разложенные на большом подносе. Вильгельм вспомнил, что, будучи еще совсем молодым, он коллекционировал такие кружочки-подставки. Насобирал их порядочно... Тогда он гордился этой своей коллекцией. А сейчас стало совестно. На что только не тратишь свое время и силы!

Не было ли такой же пустой тратой времени и это его сидение здесь? Зачем он пришел сюда? Что ему надо от этой молодой, полной сил женщины?

Смотрел на ее руки. Оголенные по локоть, сильные руки. Снова мысли его перескочили на эту надрейнскую статую Германии... Видел ее давно, во время своего путешествия по Рейну. Кажется, у статуи тоже были оголенные руки. И такие же точно женственно-полные, красиво округленные и в то же время сильные руки завоевательницы. Но Маргарита не имела ничего от воительницы. И не могла иметь. В Маргарите угадывались неисчерпаемые запасы нежности. Счастлив будет тот, на кого хлынет ливень этой нежности.