Текст книги "Двойной без сахара (СИ)"

Автор книги: Ольга Горышина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 37 страниц)

Глава 34 «Проклятье фейри»

– Lana, Irish luck is the consequence of having unprotected sex with Irishman. (Лана, ирландское счастье – это последствия секса с ирландцем без предохранения.)

Я с трудом удержалась, чтобы не съездить Шону ручкой от окна, которой трясла перед его носом. К нашему приходу дом уже спал. Я крадучись поднялась наверх и решила не проверять, которая из дверей ведет в ванную комнату. Все двери одинаковые. Только у Кейтлин, к моему счастью, красовался знак «Частные владения. Не входить». Шон поднял в комнату рюкзак, пока мы гуляли в саду. С нечищенными зубами, так хотя бы в пижаме посплю. Или даже в кофте, а то безумно холодно. Прямо вытрезвитель. Точно, окно ведь открыто! Я дотянулась до иллюминатора и надавила на ручку, но та не поддалась, а просто так окно в закрытом состоянии не держалось. Пришлось попробовать еще раз повернуть ручку. И еще, уже с большей силой. И, хрясь, ручка осталась у меня в руке – створка окна тут же упала на сторону, впуская в комнату ледяной ночной ветер.

Я то ли выругалась, то ли всхлипнула. Без помощи Шона тут не обойтись, и я пошла вниз. Он уже улегся в постеленную сестрой постель и даже натянул на голову одеяло. Но не уснул пока, слава Богу! Мои глаза так горели, что не нужен был свет, чтобы разглядеть, что у меня в руке, и все же я объяснила, как это произошло. Сила есть, ум пропила…

– Лана, что ты хочешь?! Я не могу прикрутить это обратно к окну пальцем!

– Ты хоть посмотри, можно ли починить.

– Это уже не имеет значения. Утром хотя бы никого не разбудим. Ложись.

Шон приглашающе откинул одеяло и вжался в спинку дивана. Сам скрючившись, куда там мне!

– Ну не мерзнуть же под открытым окном! – прочитал он в моих глазах вопиющий протест. – Давай спать. Мне завтра за руль!

– Я не могу…

– Что ты не можешь? Мы оба в одежде, твою мать! Моне с Декланом плевать, а детям скажем правду про окно. Ложись!

И я легла. Руки Шона тотчас превратили наши тела в единое целое, и даже место на диване осталось. Только как спать, когда сопят в ухо, но не могла же я заставить его не дышать? Правда, пиво и злость на себя за поломанное в первую же ночь в чужом доме окно быстро отправили меня в страну Морфея. Только ненадолго.

– Oh, feck! I'm terribly sorry! (О, бл… Я ужасно извиняюсь!)

Я сумела скинуть руку Шона и сползти на пол. Мона уже выключила свет, и в гостиную вернулся утренний полумрак.

– Я не хотела разбудить. Просто забыла взять наверх воды… Я сейчас уйду.

Я наконец встала на ноги и откинула с лица волосы. В такие моменты радуешься отсутствию разводов от косметики. Шон продолжал мирно спать. Хорошо, еще без храпа. Я пыталась подобрать приемлемые в нашей ситуации слова, но они не находились.

– Хочешь пить? – спросила Мона, и мне захотелось сказать, что вчера была всего одна пинта с хвостиком, и ее неожиданное появление меня просто напугало. Но я только кивнула, чувствуя жуткую жажду. – Может, чаю? – Я кивнула опять. – Садись, я сейчас замочу пару пакетиков.

Я решила не спрашивать, для чего и что она собирается мочить. Голова не болела. Мне просто хотелось спать. Небось и шести еще нет… А покраснела я за разыгранный Шоном спектакль. Надо было сразу сказать, что у нас роман, подробности которого никого не касаются.

Я уселась за стол, решив не предлагать хозяйке помощь, которая может оказаться ей противна. Хоть бы Шон быстрее проснулся или Мона ушла. Но чайник закипал слишком медленно. А она нарочно стояла ко мне спиной и гипнотизировала красный огонек на базе, только бы со мной не говорить. Наконец Мона залила кипяток в фарфоровый чайник и осторожно перенесла на стол.

– Я стала совсем неуклюжей, – извинилась она, когда чуть не уронила крышку.

И я тут же подскочила помочь. Взяла чашки, сахар, молоко из холодильника. И вот мы уселись друг против друга. Только лампы не хватало для настоящего допроса.

– У тебя очень хороший английский. Откуда?

Когда она его слышала? Мы толком не поговорили вчера. Кейтлин поделилась наблюдением?

– Я живу в Сан-Франциско восемь лет.

– Вот как! А как так получилось?

– Замуж вышла, – сказала я полправды, ибо пришла не на исповедь.

– Ты замужем?

А глаза поменьше не сделать? А то так и с животом сравняются!

– Уже пять лет в разводе.

– Почему?

– Не сошлись характерами. И слишком разные интересы были. Он финансист. Я художник.

– А сейчас что делаешь?

– Путешествую по Ирландии.

Когда эта дура поймет, что я ей ничего не скажу?

– Одна?

– С подругой. Мы обе художницы. Еще вопросы будут? – не выдержала я.

Мона скуксилась и уставилась в дымящуюся чашку. Горело ли ее лицо, не понять. Темно, потому видны одни веснушки. Шевелюра растрепана – Мона явно на ощупь пробиралась на кухню.

– Извини, – прошептала она. – Но Шон мой брат.

– Я понимаю, – Попытаюсь-ка я восстановить изначальный план Шона. А вдруг получится убедить Мону, что мы ни-ни. – Только волноваться не о чем. Мы с Шоном даже не друзья. Он радушный хозяин, но я никак не ожидала приглашения в семью, однако безумно ему обрадовалась. Мне неловко вас стеснять, но я не могла упустить возможность вырваться из деревни и отдохнуть от мольберта, – Лицо Моны оставалось непроницаемым. Взгляд точь-в-точь, как у брата. И я затараторила, пытаясь запрыгнуть в последний вагон: – Ты увидела совсем не то, что было на самом деле. Я вечером сломала окно, когда пыталась его закрыть, и спать в таком холоде не смогла. Мне очень стыдно, что так вышло. Я про окно. А остальное… Мы, русские, как и вы, ирландцы, не держим расстояние, но между мной и Шоном ничего не было, поверь мне. У меня остался в Штатах друг, и у нас с ним все очень серьезно. Романы на стороне не мой профиль.

– Извини, – Мона попыталась отхлебнуть чаю, но обожглась. – Там в графине вода. Не могла бы ты…

Я вскочила и принесла графин. Из-за живота она совсем не могла подвинуться к столу. Подмывало спросить про дату родов, но я сдержалась. Мона взяла воду, разбавила чай и начала пить.

– Шон все починит. Завтра выспишься нормально, – Она повернула ко мне голову. – Извини еще раз, если обидела. Это и моему мужу показалось. – Я обошла стол и вернулась на прежнее место. – Просто мы с Декланом выдаем желаемое за действительное.

– Вы нисколько меня не обидели. Даже польстили, – выпалила я и тут же пожалела о сказанном: губы Моны скривились, будто она собралась заплакать. Нет, просто проглотила мое якобы пренебрежение к ее брату. Мне лучше молчать – все шутки превращаются в пощечины.

– Сколько Шон вчера выпил?

– Три пинты.

Я решила умолчать про половину четвертой. Сказала бы две – Мона бы не поверила.

– Правда, что ли, так мало?

Я кивнула. Кому мало, а по мне очень даже много. Мог бы заказывать по полпинты, как для меня, если напиваться не собирался.

Мона взглянула в окно.

– Вам повезло с погодой. Я такого сухого лета не помню, – Она отпила еще чаю и отодвинула чашку. – Не знаю даже, ложиться или нет. Скоро мелкие проснутся, – Мона бросила взгляд в сторону дивана. – Шона будить только жалко.

Он спал, что ребенок. Подложил освободившиеся от меня руки под щеку и улыбался. Что ему снится, интересно? Я впервые видела его спящим – он всегда просыпался первым. Мона, думаю, тоже давненько не видела брата спящим. Вот мы и сидели, две великовозрастные дуры, и смотрели на несчастного Шона. Как бедный не проснулся, непонятно!

Чай взбодрил, и мне не сиделось на месте. Я спросила про бумагу с ручкой, и Мона достала для меня блокнот из кухонного ящика. Я пересела на ее сторону, чтобы положить вырванный лист на стол, и принялась рисовать Шона. Вышел, к счастью, не шарж, а быстрый набросок. Я протянула его онемевшей Моне и попросила спрятать. А потом заговорила про ее дочь. Мона махнула рукой – ничего она там не рисует, просто баловство. Но я сказала, что могу посмотреть, потому что преподаю рисование.

– Надеюсь, мой брат шутил про уроки? – Мона сделалась абсолютно серьезной. – Шон и карандаш – вещи несовместимые, если только он не делает им разметки на стене.

Я улыбнулась:

– Не совсем. Шон нарисовал яблоко, и на этом все закончилось. Зато он не дает мне заскучать.

И опять я зря брякнула, не подумав. Улыбка вновь сошла с лица Моны. Я хотела плавно перевести разговор на ее замечательных волынщиков, но Мона резко поднялась. Стул завизжал по плитке и разбудил Шона. Мона выругалась немного более сильно, чем увидев меня в объятьях братца, но Шон лишь пожелал ей доброго утра.

– Я сейчас вернусь.

Мона поспешила в туалет – я и представить не могла, что она способна так быстро ходить.

– И давно так сидите?

Шон натянул одеяло под подбородок и не поднялся.

– Чай уже остыл, но я могу заварить новый.

– Чай меня не согреет…

– Тихо, – я подлетела к дивану и прошептала: – Я ей сказала, что между нами ничего нет, и она поверила. Я не хочу выглядеть лгуньей, понял?

Шон кивнул и, скинув одеяло, сел.

– Тогда заваривай чай.

Я потрогала чайник. Не остыл. И налила Шону полную чашку.

– И долго вы так сидели? – повторил Шон вопрос, плюхнувшись на стул рядом с рисунком. Блин, не спрятали!

– Чай еще не остыл. – ответила я и попыталась выудить из-под его пальцев листок, но Шон не отдал:

– Мой.

– Я для Моны рисовала.

– Это мое!

За спором мы даже не заметили возвращения хозяйки. Она забрала рисунок и ручку и спрятала в шкафчик на верхнюю полку, видимо, от детей. Шон придвинул к себе чашку и сделал глоток.

– Остыл? – обеспокоенно спросила Мона.

– Сядь уже! – повысил голос Шон. и сестра подчинилась, но тут же затараторила:

– Я сделаю вам с собой сэндвичи, есть пара упаковок «Хобнобс» и… Термос только один. Второй я разбила.

– Успокойся. Пусть Кейтлин сама сделает сэндвичи. Хватит всех обхаживать.

– Тебе побриться надо, – буркнула Мона, будто обидевшись на выговор брата.

– Не надо. Буду страшным монстром. Может, хоть тогда твои дети начнут слушаться.

– Шон, – Мона бросила на меня короткий взгляд. – Может, вам одним поехать, а?

Шон так резко вскочил со стула, что я еле успела поймать чашку, которую он сшиб локтем.

– Наслушалась Йоны, да? – заорал он, позабыв про ранний час. – Что сразу не сказала, я бы не перся в Корк!

– Шон! – Мона явно хотела встать, но слишком сильно придвинула стул к столу, и живот застрял. Она опустила на него руку и закусила губу. – Ты пригласил Лану посмотреть Ирландию, а не приглядывать за моими детьми.

– Я пригласил Лану, чтобы угомонить твоих детей. – перешел Шон на рык. – И не надо так смотреть на меня. Она в курсе и про Эйдана, и про истерику нашей сестренки, и про сопли Кейтлин. Либо мы едем в Килларни с этой троицей, либо мы с Ланой уезжаем прямо сейчас, и я найду, что ей показать в нашей дыре.

– Шон, извини меня, – выдохнула Мона и наконец вылезла из-за стола.

– Я просто думала, что пока Деклан дома, вы… Здесь достаточно взрослых мест, чтобы показать Лане, и…

– Все достойные взрослые места я успел показать за вчерашний вечер. Все остальное я могу показать ей вместе с детьми. И прошу, не лезь. Я обещал им сегодня Килларни, и я не изменил бы планы даже из-за дождя, а сейчас я точно еду. А завтра мы можем поехать даже на мыс Мохер все вместе, а вы с мелкими делайте, что хотите.

– Завтра я хотела бы, чтобы ты позанимался с Дерри и Рэйем.

– В воскресенье! Господи Иисусе! Ты хочешь, чтобы они меня совсем возненавидели! Парни хотят бегать, прыгать и орать. Именно этим мы и займемся! А для остального у них есть отец.

– Волынка была твоей идеей!

– Моей идеей была не волынка. Я только лишь предложил детям самим заработать и перестать клянчить у родителей, когда в доме нет лишних денег.

Мона сжала губы и почти плюнула в брата словами:

– Так отчего же ты сам волынкой не заработаешь, умник?!

– Потому что мне давно не двенадцать лет, – отчеканил Шон и отошел от стола. – Сейчас мне платят за более приземленные вещи, – Он поднял с пола отломанную ручку. – И именно этим я сейчас планирую заняться в надежде, что ты сваришь для меня овсянку. И эту идиотскую дверь надо починить – как можно вечно жить с задвижкой!

Мона поднялась и поплыла к дивану.

– Не смей ничего трогать в моем доме! Ты меня слышишь?

Но Шон не слышал, он уже шел к лестнице.

– Ты идиот! И всегда им был. И останешься. Слышишь? – бросила она брату в спину.

Я поспешила ретироваться с кухни и почти наступила Шону на ноги, потому что тот пропускал у лестницы Деклана, спускающегося с пока самым младшим сыном на руках.

– Чего так рано поднялись? – взглянул он на нас после обмена утренними приветствиями. А сам уже в рубашке и в брюках. Странно, что без галстука.

– Чтобы успеть с твоей женой поругаться, – бросил Шон зло и начал подниматься. Со мной хозяин дома, к счастью, не начал разговора, и я успела вскочить в комнату до того, как Шон закрыл дверь. Мы стояли слишком близко друг к другу, чтобы разойтись без поцелуя, но его не последовало. Мешала ручка в руках. Шон подошел к окну и оценил ущерб.

– Просто винты разболтались. Минута работы.

Он положил ручку на стол и уселся на стул. Я продолжала стоять у двери и ежиться. Как же комната успела продубеть за ночь! И как же успело зарасти лицо Шона. Щетина сразу накидывает ему лет пять. Чего он молчит? Ждет, когда я попрошу его выйти, чтобы переодеться? А я жду, когда проснутся дети, чтобы пойти в душ, так что пока просто сяду на кровать. Он не повернул ко мне головы, его взгляд теперь буравил дверь. Нет, ему не до меня. Он думает про сестру.

– Шон, – прошептала я, боясь разбудить спящих за стенкой детей. – Не ругайся при мне с сестрой. Я все-таки посторонняя.

Он медленно повернул голову, и дрель его взгляда просверлила дырку у меня между глаз, и я почувствовала, как похолодели виски от отливающей крови.

– Ты для меня не посторонняя. К несчастью.

Шон вскочил со стула, а я с кровати, чтобы не позволить ему уйти. Пока мы одни, надо вновь напомнить ему про расставленные нами точки и подписанные виртуальные договоры. Он отдернул руку от ручки и сунул в карман.

– Ты не так меня поняла, – Шон начал понимать меня без слов. – Просто ты уже столько обо мне знаешь, что еще одна-другая деталь, брошенная в запале, уже не имеет никакого значения.

– Деталь довольно интересная, – Я непроизвольно стала искать в пижамных штанах карманы, заставив Шона издевательски улыбнуться.

– Почему ты не сказал, что играешь еще и на волынке?

– А смысл говорить, если я не собирался для тебя играть.

Слова хлестнули очень больно, и я сжала руки в кулаки – клиентская служба сделала его тонким психологом, он умеет подбирать слова. Не рубит с плеча, как водопроводчики, а подпихивает под ногти тонкие иглы, как нацистский садист. А что я хотела? Я к нему не на концерт традиционной музыки шла.

– А я бы с удовольствием послушала, – постаралась я поддержать беседу в его тоне.

– А я не хотел окончательно испортить отношения с мисс Брукнэлл.

Ах, вот как… Теперь игла вошла глубоко в сердце. Ну давай уже скажи, что ты раскусил мою игру и больше не веришь ни в какого «Эрика». С твоим-то умением выуживать информацию так долго верить моей сказке нереально. Бей сильнее. Я выдержу. Мне даже станет легче. Я устала лгать и взвешивать каждое слово. К тому же, теперь я знаю, что можно было не скрывать от тебя нашу ориентацию. Даже нужно было сказать тебе это сразу – и я бы осталась для тебя посторонней. К всеобщему счастью. А сейчас…

– На волынке невозможно играть тихо, – продолжал Шон, не сводя с меня ледяного взгляда. – Одно дело – послушать десять минут в парке для погружения в атмосферу старой Ирландии. Другое – слушать этот ужас часами, не имея возможности куда-либо сбежать. Потому я решил убрать волынку подальше. Хорошее настроение клиента – залог успешного бизнеса. Особенно в случае клиента, которому ты отчего-то встал поперек горла с первого взгляда.

Клиент все-таки Лиззи, а не я. Но давненько Шон не говорил загадками. Зачем, интересно, он ходит вокруг да около?

– У Мисс Брукнэлл просто тяжелый характер. Особенно во время работы, – попыталась я снизить градус разговора. – Поверь, мне тоже доставалось в эти дни от нее.

Губ Шона коснулась странная, можно сказать, зловещая улыбка.

– И мы оба терпим такое к себе отношение из-за ее денег, так ведь? Знаешь, как это называется?

– Шон! – я понизила голос до еле различимого шепота. – Зачем ты снова начал про это?

– Ты спросила про волынку. Я никогда не оставляю твоих вопросов без ответов, а ты постоянно увиливаешь. Мне обидно. Откровенность за откровенность, разве не так принято у честных людей?

Ладони вспотели, и я тайком пыталась вытереть их о фланель штанов, но разве что-то возможно утаить от господина Констебля? Шон схватил мои руки и сжал так, что я криком могла бы поднять всех детей.

– Я не задаю вопросов, на которые знаю ответ, – пролепетала я. – А ты задаешь их по новой, раз за разом, словно пытаешься уличить меня во лжи. Зачем тебе это надо?

– Это надо тебе прежде всего, чтобы наконец вытащить себя из зоны комфорта. Мы два века терпели издевательства англичан, были людьми второго сорта в собственной стране, у которых забрали даже родной язык – мы безропотно отдавали на поругание своих женщин, своих детей, свою землю – мы лишали себя будущего, пока горстка людей в триста– четыреста человек не крикнула «Хватит!» Англичане убили всех, до единого, но они не смогли убить зародыш веры в то, что мы можем стать наконец свободными. Прошло сто лет – мы не разбогатели, мы продолжаем говорить на английском, но мы свободны – свободны выбирать, кто мы и зачем живем…

– Шон, прекрати! – взмолилась я, не чувствуя уже рук, но он только замолчал, но не отпустил меня. Что он хочет? Что ему надо? – Мы говорили про волынку!

– Что про нее говорить?! – Шон усмехнулся и наконец отпустил меня, и я тут же спрятала руки за спину, чтобы он не видел, как я растираю запястья.

– Самое бесполезное из всех моих умений. А сколько времени потрачено напрасно – лучше бы играл с мальчишками в херлинг.

– Тогда зачем ты научил играть племянников… Зачем, спрашивается?

– Я уже сказал, зачем. Чтобы они сами зарабатывали на свои дурацкие желания и поскорее поняли, что музыка их не прокормит, и выучились чему-то полезному.

– Значит, ты пытался заработать музыкой и не получилось? – вдруг осознала я весь трагизм вчерашней ситуации. Его злость на Декпана за напоминания о «более интеллектуальном труде».

– Почему же! В двенадцать лет очень даже получалось, но я умел считать в уме без всяких столбиков. Ты же помнишь, что я был лучшим в классе по математике. Я вовремя бросил музыку. В нашей семье музыкального таланта нет ни у кого.

– А зачем же ты начал играть?

– Меня заставили. Бабушка решила, что ирландского языка мало, надо еще овладеть и традиционным музыкальным инструментом. Не смотри на меня так! У меня не все в семье монстры. Просто мне было скучно. Хотелось гонять мяч с мальчишками, но мне больше года после травмы не разрешали никакой физической активности. Сосед у нас был волынщик, вот к нему я и ходил каждый день после школы и играл до вечера. Но мне быстро надоело. Тогда мать решила придать моим урокам денежный смысл. Благо Бларни был под боком. В выходные мы играли там со стариком. Он рассказал, что ему одному не подавали столько, а мальчик, играющий на волынке, вызывал в прохожих умиление. Я не помню, чтобы мне нужны были деньги – я отдавал все заработанное матери, а потом, когда мы вернулись домой, почти не брал в руки волынку, сколько она ни пыталась вернуть меня к музыке. Какое там, когда я наконец-то получил возможность делать то, что положено делать мальчикам – гонять мяч и дурить.

– И все же ты не забыл, как играть…

Шон склонился к моим губам, чтобы переложить на них слова:

– Ты веришь в проклятья? – Скажи я «да» или «нет», все равно бы коснулась его губ, а я не хотела поддерживать игру: дурить он, кажется, так и не прекратил с тринадцати лет. – Ну так вот, волынка – это проклятье фейри, которые любят музыку, но, увы, умеют играть лишь на фидлах. Они ищут тех, кто способен играть на волынке, которую они обожают, но не в силах освоить – и этот несчастный обязан будет всю жизнь играть, услаждая маленький народец и раздражая соседей. И чтобы жить в мире с соседями, все ирландцы с детства учатся играть на вистле, который фейри ненавидят, и тем самым ограждают себя от проклятья. Но мать забыла упаковать мой вистл, когда сбежала из дома. И как итог – я оказался проклят. Единственная возможность избавиться от волынки – это обучить кого-то другого играть на ней. Мой старый учитель сознался в своем злом умысле. Но ты ничего не говори моим племянникам, ладно? Они еще недостаточно хорошо играют, чтобы фейри отпустили меня.

И, не дожидаясь моего согласия, Шон скрепил договор поцелуем. Очень колючим.

– Ты когда-нибудь будешь со мной серьезным? – попыталась я не повысить голос, вырываясь из его объятий.

– Нет. Как только я пытаюсь говорить о чем-то серьезном, ты тут же обижаешься. Лучше я серьезным займусь, пока меня не переклинило на несерьезном, – И Шон одернул верх моей пижамы, задранный во время поцелуя. – Схожу за отверткой.

Похоже, мозги ему хорошо встряхнуло тогда. Мона права – идиот! И это уже не лечится!

– Доброе утро! – сказал Шон в распахнутую дверь, и я с ужасом увидела на пороге Кейтлин.

Руки сами бросились проверять порядок пижамы, но, кажется, это было лишним… Кейтлин даже не смогла ничего ответить на приветствие дяди, увидев нас с утра в своей комнате вместе. Чего ж нам за столом-то не сиделось…

– Рэй, скажи Дерри, чтобы принес дрель и отвертку. А ты не стой здесь. Иди готовить сэндвичи. Иначе никуда не поедем, поняла?

– А где дрель? – послышался голос Дерри.

– Там, куда ты положил ее в прошлый раз. Сомневаюсь, что твой отец брал ее с моего отъезда. Поторопись! Пока я не починю окно, никуда не поедем! Да пошевеливайтесь вы все!

– Мне надо одежду взять, – наконец пришла в себя Кейтлин.

– Проходи и бери, чего встала?

Шон вернулся в комнату. А лучше бы ушел и не смущал и так пунцовую девочку. Она, кажется, до сих пор не в силах отделаться о первой посетившей ее мысли. Я поймала ее взгляд на кровати – до сих пор идеально застеленной. Наверное, ей самой. Я сидела на краю, почти не касаясь покрывала. Взгляд Шона держал меня на весу. Я до сих пор не чувствовала под ногами пола – детей обмануть намного сложнее. Или почти невозможно.

– Чего ты копаешься?! – напустился на племянницу Шон. – Я уже сказал, что ты должна сделать сэндвичи. Так что пошевеливайся! Нам всем нужен душ.

Да, мне особенно. И после взгляда Шона, и после взгляда Кейтлин. И вопроса Рэя, который ввалился в комнату следом за братом, хотя ничего не нес.

– А че у тебя пижама со снежинками? Сейчас ведь лето.

И вот тогда я решила, что лучше нарушить идеальную гладь покрывала, пока ноги не подкосились. О чем еще этот маленький волынщик спросит меня за этот день, очень длинный день…