Текст книги "Наследие. Трилогия (ЛП)"
Автор книги: Нора Кейта Джемисин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 65 (всего у книги 77 страниц)
– Да как ты смеешь! – прошипел я. – Не сравнивай меня с ним!
Она вздохнула, покачала головой и, к моей вящей ярости, предпочла оборвать спор. Когда со мной так себя ведут, я прямо с ума схожу.
– Тебе когда-нибудь в голову придет спросить, почему я здесь? Или ты слишком наклюкался и ничего уже не соображаешь?
– Я не… – Я моргнул. – Ну, и почему ты здесь?
– Потому что, как объяснил бы тебе Ахад, дай ты ему шанс договорить, нам необходимо кое-что сделать. Из-за помолвки сестры Декарта Арамери меняет маршрут, желая скорее прибыть прямо в Тень. Когда он со свитой явится в город – а произойдет это завтра, чтобы сбить с толку возможных посягателей, – в его честь будет устроена великолепная торжественная процессия. Предполагается, что Шахар Арамери выйдет к народу, появившись на ступенях Зала – впервые с момента своего совершеннолетия. Тогда-то, перед лицом Благородного Собрания и половины города, и будет официально объявлено о помолвке, а Декарту столь же официально поздравят с возвращением домой. Ожидается, что событие будет грандиозным.
Что бы ни говорила на сей счет язвительная Ликуя, реально я не был настолько во хмелю, чтобы не соображать. Арамери не очень-то любили публичные церемонии, – во всяком случае, так мне помнилось со времен своего рабства. Не любили в основном потому, что в них не было нужды. В каких еще подтверждениях нуждалась их невероятная власть, осуществляемая из заоблачного дворца? Небо само по себе являлось символом того, что́ собой представляла эта семья… Однако времена изменились. Теперь их власть отчасти зиждилась на способности впечатлить те самые народные массы, которые они прежде едва замечали.
И… Я вздрогнул, кое-что осознав. Если враги Арамери собирались нанести удар, лучшего момента трудно было бы дождаться.
Ликуя кивнула, увидев, что я наконец-то все понял.
– Нужно, чтобы все были в городе и высматривали опасность, – сказала она.
Я облизнул внезапно пересохшие губы.
– У меня, правда, совсем не осталось магии. Ни капельки. Я еще способен на фокус-другой, где-то на уровне писцов, но ведь этого недостаточно. Я теперь обычный смертный.
– Смертные тоже сгодятся. – Она произнесла это с такой тонкой иронией, что я поморщился. – И потом, ты же их любишь? Шахар и Декарту?
Я вспомнил уничтоженные масками тела, которые видел два года назад, во время столь не задавшегося пребывания в Небе. И попробовал вообразить выложенные таким же образом трупы Шахар и Декарты: лица скрыты сожженными масками, а распавшаяся плоть уже не способна даже гнить…
– Забери меня туда, – тихо проговорил я. – Куда бы ты ни направлялась, я хочу помочь…
Она чуть наклонила голову и протянула руку. Я взял ее и лишь потом задумался, что эта женщина может со мной сделать. Она ведь была не богорожденной, а всего лишь демоницей. И смертной.
Потом ее могущество обрушилось на окружающий мир с воистину божественной силой и очень умело вытряхнуло нас из реальности. Я невольно восхитился: хватка у нее точно была отцовская…
Ликуя снимала комнату в гостинице на севере Востени, то бишь Восточной Тени, – в процветающем деловом районе близ городского центра. Я сразу понял, что гостиница эта из наилучших. В такую мне ходу не было даже с теми деньгами, что платил мне Ахад, а уж накануне ожидаемого события – и подавно. Судя по звукам, внизу, в общей комнате, уже гудела возбужденная толпа. Вероятно, все гостиницы в городе буквально трещали по швам: со всех окрестностей съезжался народ. Я порадовался за семью Гимн: надо полагать, даже им перепадет некоторое количество постояльцев. Оставалось надеяться, что им хватит ума никого не пускать в мою комнату!
Ликуя шагнула к окну и распахнула ставни, показывая, почему доставила меня именно сюда. Я подошел к ней и увидел, что окно выходит как раз на широкий проспект Благородных, а в дальнем его конце виднеется белая громада Зала. Вид был отличный. Я легко рассмотрел крохотные фигурки людей, кишащие у широких ступеней Зала. Блюстители Порядка выделялись белой формой; они устанавливали заграждения, чтобы сдерживать толпу зевак. Арамери редко появлялись на публике, хотя их лица были отлично известны благодаря новостным свиткам ордена и чеканке на монетах. Так что едва ли не каждый житель в радиусе ста миль сейчас торопился в город, чтобы не упустить возможности посмотреть на них вживую: второго такого случая может и не представиться.
Проспект тянулся мимо здания, в котором мы находились, и Ликуя указала в сторону, противоположную Залу:
– Оттуда войдет в город свита Декарты. Маршрут следования пока не опубликован, но завтра он появится в новостных свитках. Это для того, чтобы убийцам стало труднее планировать нападение. Однако все понимают, что по проспекту Благородных процессия непременно пройдет: большому отряду никак иначе к Залу не подойти.
– И это значит, что покушение может произойти где угодно на этой улице…
Я недоверчиво покачал головой. Даже будь я в прежней силе, задача казалась невыполнимой. Завтра поутру нынешние десятки людей вокруг Зала превратятся в многие сотни. А после полудня, когда, собственно, ожидалась церемония, – в несчетные тысячи. Как высмотреть в таком человеческом море одного-единственного убийцу?
– А ты знаешь, каким образом убийцы вынуждали жертвы надевать маски?
– Нет.
Она вздохнула, и ее стоическая маска на краткий миг дрогнула. Я понял, что она отчаянно устала и очень встревожена. Неужели Итемпас сидит сложа руки, свалив на нее все труды по спасению мира? Вот ублюдок…
Отвернувшись от окна, Ликуя подошла к великолепному кожаному креслу и села. Я устроился на подоконнике: такие насесты мне всегда были как-то милее обычных сидений.
– Итак, здесь мы останемся до завтра, а потом что? – спросил я.
– У Неммер есть план. Ее людям уже доводилось такое проделывать. Она знает, как наилучшим образом использовать способности людей и богорожденных. Но, поскольку мы с тобой ни то ни другое, Неммер предположила, что от нас окажется больше толку, если мы станем крутиться в толпе, высматривая все необычное.
Я задрал одну ногу на подоконник, только вздохнув от подобной характеристики.
– Знаешь, я все еще думаю как божество. Я старался приспособиться и на самом деле стать смертным, но… – Я развел руками. – У смертных и чисел-то таких нет, чтобы подсчитать, сколько лет я был Плутишкой. И вряд ли я проживу достаточно долго, чтобы в голове у меня успело что-либо измениться.
Она откинула голову на подголовник и закрыла глаза, явно намереваясь поспать.
– Даже богам отмерены пределы. Твои же просто изменились. Вот и делай в этих пределах, что можешь.
Мы замолчали. Лишь веял в распахнутое окно вечерний ветерок, да шумели смертные в общей комнате под нами: они распевали какую-то песню, весьма нестройно, зато от души. Я немного послушал и улыбнулся. Я узнал песню – она происходила от той, которой я когда-то научил их предков. Я стал тихонько подпевать, пока мне не наскучило. Тогда я посмотрел на Ликую – проверить, не заснула ли она. И увидел, что она сидит с широко раскрытыми глазами, наблюдая за мной.
Тогда я вздохнул и решил взять быка за рога.
– Итак, сестренка… – Она при этих словах приподняла бровь, и я улыбнулся. – Сколько же тебе лет, младшенькая?
– Я гораздо старше, чем выгляжу. Как и ты.
Она что-то говорила про «почти столетие».
– Значит, ты у нас дочь Орри Шот.
Эту Орри я помнил, хотя и смутно. Красивая была девушка, слепая и смелая. Она любила одного из моих младших братьев, но тот погиб. А потом, судя по всему, у нее была любовь с Итемпасом. Иначе как он смог бы с ней поладить? Мимолетное соитие было для него оскорблением…
– Да, – подтвердила Ликуя.
– Она по-прежнему зовет его Солнышком?
– Орри Шот давно умерла.
– Вот как… – Я нахмурился. Она как-то странновато подбирала слова, но раскусить эту странность я пока не мог. – Мне очень жаль.
Ликуя некоторое время молчала, в упор глядя на меня и приводя в замешательство. Еще одна отцовская черточка.
– В самом деле? – спросила она затем.
– В самом деле что?
Она чопорно положила ногу на ногу.
– Мне всегда говорили, что в прежние времена ты вроде как был одним из заступников человечества. А теперь впечатление такое, что ты не больно-то любишь смертных.
Я нахмурился, и она пожала плечами:
– Вполне объяснимо, но, коли так, что-то я не пойму, почему ты так волнуешься всего лишь из-за еще одной смерти?
– Ну, это говорит о том, что ты не очень-то хорошо меня знаешь, – заметил я.
К моему удивлению, Ликуя кивнула:
– Именно так. Поэтому я и спросила, действительно ли ты сожалеешь о том, что моя мать умерла? Только честно?
Я так удивился, что для начала закрыл рот и хорошенько обдумал ответ.
– Да, – сказал я наконец. – Она мне нравилась. У нее был как раз такой характер, что, думаю, мы с ней могли бы подружиться, не будь она так привержена Итемпасу. – Я задумчиво помолчал. – Другое дело, я никак не ожидал, что он отзовется на ее преданность. Было, наверное, в Орри Шот нечто особенное, раз уж он снова отважился на связь со смертной.
– Он оставил мою мать еще до моего рождения.
– Он…
Теперь уже я таращил на нее глаза, не зная, что и сказать, ведь подобный поступок был совершенно не в его духе. В сердечных делах он не был склонен к переменам. Но потом я припомнил другую смертную возлюбленную и ребенка, которых он тоже покинул – много столетий назад. Покидать было не в его природе, но его можно было на это уговорить, доказав, что уход послужит интересам тех, кто был ему дорог.
– Этого потребовали Нахадот и Энефа, – подтвердила Ликуя, верно истолковав выражение моего лица. – Он ушел лишь ради того, чтобы спасти ее… наши жизни. Позже, повзрослев, я принялась искать его. Нашла. И с тех пор мы путешествовали вместе.
– Понятно… – протянул я.
Ее история была достойна богов, хотя она была не из наших. А потом, поскольку меня неотвязно преследовала эта мысль, а Ликуя это понимала и отрицать очевидное не имело смысла, я задал вопрос, висевший между нами все два года, что мы были знакомы:
– Ну, и каков он теперь?
Она ответила не сразу. Подумала, тщательно подбирая слова.
– Не знаю, каким он был до Войны. Равно как и в годы твоего… плена. Поэтому мне трудно судить, прежний он или как-то изменился.
– Он не меняется.
Мы опять застыли в странном молчании.
– Может, и изменился, – сказала она наконец.
– Он этого не может. Перемены для него – анафема.
Она тряхнула головой. Это упрямство тоже было мне хорошо знакомо.
– Может. Он уже изменился, когда убил Энефу, и я верю, что это был не единственный раз. Он всегда был способен меняться и всегда делал это, пусть даже медленно и неохотно, просто потому, что он – живое существо, а жизни присуще свойство меняться. И это, кстати, не заслуга Энефы: она лишь взяла общие качества, которыми располагали ее братья, и вложила их в богорожденных и смертных, которых создавала.
Я невольно спросил себя, говорила ли она это Итемпасу.
– Только она сделала смертных завершенными, не в пример нам.
Она вновь покачала головой, и мягкие завитки колыхнулись, словно подхваченные ветерком.
– Боги столь же совершенны, как и смертные. Нахадот не весь соткан из мрака. И отец – не такой уж сплошной свет. – Она помолчала, разглядывая меня прищуренными глазами. – Что до тебя, ты не был ребенком со времен юности вселенной. И, если уж на то пошло, Война разразилась отчасти из-за того, что Энефа, хранительница равновесия, сама утратила равновесие. Она возлюбила одного из своих братьев больше, чем второго, и это сломало их всех.
Я напрягся:
– Как смеешь ты в чем-то винить ее? Ты никакого понятия не имеешь о…
– Я знаю то, что он мне рассказал. И то, что почерпнула из книг, легенд и долгих разговоров с богорожденными, которые присутствовали при начале всего этого безобразия, наблюдали со стороны и пытались изобрести способ, как остановить беду. И плакали, понимая, что у них ничего не получится. Ты… Ты был слишком близко, Сиэй, ты шагал по пояс в крови. И ты решил, что во всем был виноват Итемпас, даже не поинтересовавшись почему…
– Он убил мою мать! Какая разница почему?
– Его родичи бросили его. Пусть ненадолго, но одиночество губительно для его природы, и оно ослабило его. А потом Шахар Арамери расправилась с его сыном, и это его окончательно подкосило. Так что в данном случае, как мне кажется, «почему» имеет огромное значение.
Я горько рассмеялся. Меня тошнило от чувства вины и попыток скрыть потрясение. Одиночество? Одиночество?.. Я даже не подозревал, что… Нет. Это все равно не имело значения. Ничто не имело. Не имело права иметь.
– Его смертного сына! С чего бы, во имя Вихря, ему так скорбеть об одном-единственном смертном?
– Потому что он любит своих детей, – сказала она, и я внутренне сжался. Ликуя пристально смотрела на меня, и ее глаза были отчетливо видны в сумраке комнаты. Ни один из нас не позаботился зажечь свет, потому что и отблесков уличных фонарей вполне хватало, чтобы видеть друг друга. – Потому что он прекрасный отец, а хорошие отцы не отворачиваются от своих детей из-за того, что они оказались всего лишь смертными. Или если эти дети их ненавидят.
Я смотрел на нее и чувствовал, что начинаю дрожать.
– Не очень-то он нас любил, когда бился с нами в Войну…
Ликуя сложила пальцы домиком. Наверное, слишком много времени проводила с Ахадом.
– Насколько я поняла, – сказала она, – ваша сторона одерживала верх, пока Шахар Арамери не пустила в ход Камень Земли. Правильно?
– А это здесь при чем, во имя всех преисподних?
– Это ты мне скажи.
И я, делать нечего, мысленно вернулся к худшему дню своей жизни. Шахар не первая использовала Камень. Я ощутил направляющую руку богорожденного, которая метнула испепеляющую силу – это было могущество жизни и самой смерти, – и та чудовищной волной пронеслась по бранным полям земли. Десятки моих братьев и сестер тотчас пали замертво. Я и сам едва не попался. И это было первое знамение перелома в Войне. Еще накануне я ощущал во рту вкус победы. Кто же был тот богорожденный? Наверняка один из близких приверженцев Темпы: у того такие имелись, как и у Нахадота. В любом случае он погиб, пытаясь управлять силой Энефы.
А потом до Камня добралась Шахар, и она не стала мелочиться, уничтожая нас, боженят. Она напала сразу на Нахадота, люто ненавидя его за то, что он отнял у нее Итемпаса. Я помню, как валился мой отец. Я страшно закричал, заплакал и понял, что это была моя вина… Все это была моя вина…
– Он… ему не было нужды… – прошептал я. – Итемпасу. Если уж он так горевал, достаточно было бы…
– Это против его природы. Порядок складывается из причины и следствия, действия и противодействия. Когда на него нападают, он дает сдачи.
Я услышал движение: она поменяла позу, поудобнее устраиваясь в кресле. Именно услышал, потому что смотреть на нее я больше не мог. Эта гладкая темная кожа и слишком зоркие, пристальные глаза… Не вполне человеческая природа Ликуи внешне проявлялась не так явственно, как некогда у Шинды. Она вполне могла бы затеряться среди человечества, ибо ее происхождение не слишком бросалось в глаза, а когда перед тобой чернокожая женщина шести футов ростом, мало кто начнет проверять, нет ли у нее и магической ауры. А еще в ней чувствовалось нечто, побуждавшее меня думать, что она очень даже способна постоять за себя. Чувствовалась Итемпасова выучка! Действие и противодействие. Отец позаботился, чтобы его нынешнее смертное дитя не так-то легко было убить.
Наш отец.
– У Войны было много причин, – тихо проговорила Ликуя. – Безумие Шахар Арамери, горе Итемпаса, ревность Энефы, неблагоразумие Нахадота. Единственного виновника не найти. – Она воинственно вздернула подбородок. – Как бы ты ни убеждал себя в обратном!
Я молчал.
Итемпас никогда не был подобен Нахадоту. Наха выбирал смертных возлюбленных, как цветы на лугу, и так же легко с ними расставался, когда они увядали или когда на глаза ему попадался более занятный цветок. Ну да, конечно, он их на свой лад любил, но постоянство и непреклонность в любви не были ему свойственны.
Что же до Итемпаса… Он не влюблялся легко, но уж если это случалось, то навсегда. Он обратил свой взор на Шахар Арамери, свою верховную жрицу, когда Нахадот и Энефа перестали желать его. То есть нет, они по-прежнему любили его, но друг дружку все же любили чуточку больше. Только для Итемпаса все это выглядело как самая темная преисподняя. Тогда-то Шахар и предложила ему свою любовь, а он принял ее, потому что его разум руководствовался логикой, а любая малость все же лучше, чем совсем ничего. А потом, решившись любить и лелеять ее, он подправил собственные правила в достаточной мере, чтобы подарить ей сына. Он полюбил этого сына и целых десять лет оставался в своей смертной семье. Он вполне был бы счастлив с ними до конца их быстротечных жизней, длящихся всего мгновение ока по сравнению с вечностью богов. Велика важность!
Он оставил их лишь потому, что Наха и Энефа убедили его: этим смертным без него будет лучше, чем с ним. А сделали это Наха с Нефой лишь потому, что кое-кто им солгал.
«Всего-то безобидная шуточка», – думалось мне тогда. Она повредит разве что смертным, да и тем не особенно сильно. Шахар обладала высоким положением и достатком, и, как все смертные, они с сыном отлично умели приспосабливаться к обстоятельствам. Они в нем не очень-то и нуждались.
Всего-то безобидная шуточка…
«Единственного виновника не найти», – сказала дочь Итемпаса.
Я закрыл рот, пытаясь избавиться от застарелого, въевшегося вкуса вины.
Так и не дождавшись от меня ответа, Ликуя заговорила вновь:
– Что касается того, каков он теперь… – Мне показалось, что она пожала плечами. – Он упрям, горд и хоть кого выведет из себя. Из тех, кто способен сдвинуть небо и землю, лишь бы заполучить желаемое. Или чтобы защитить тех, кто им небезразличен.
Да, именно таким я его и помнил. Знать бы еще, где та неприметная грань, за которой трезвый ум сменяется безумием, и наоборот? Должно быть, ее совсем легко перешагнуть. Особенно если речь идет о многих столетиях.
– Я хочу повидать его, – прошептал я.
Ликуя некоторое время молчала.
– Я ни за что не позволю тебе причинить ему вред, – заявила она.
– Да не хочу я ничего ему причинять… – начал я и запнулся, припомнив, как мне этого хотелось во время нескольких наших последних встреч. Ликуя наверняка была об этом наслышана. Я поморщился и добавил: – В этот раз я точно ничего с ним не сделаю. Обещаю.
– Обещание плута…
Я заставил себя поглубже вдохнуть, кое-как смиряя собственный нрав. Потом выпустил воздух, но удержал в себе уже заготовленные гневные слова. То, что я о ней думал, оказалось в корне неправильно. «Смертная. Низшее существо». И то, что я заставлял себя относиться к ней с уважением, тоже было неправильно. Она такое же дитя Троих, как и я.
– Я не в силах дать такое обещание, которому ты бы поверила, – сказал я наконец и с облегчением убедился, что сумел не повысить голос. – И, если уж на то пошло, тебе незачем мне верить. Я лишь обязан держать слово, которое даю детям, да и то не уверен, что это по-прежнему считается. Все, что я собой представляю, уже не таково, как прежде.
Я отвернулся к окну и стал смотреть на городские огни внизу.
Нахадот, если того желал, мог слышать любое слово, произнесенное в ночи…
– Пожалуйста, разреши мне с ним повидаться, – сделал я новый заход.
Она пристально разглядывала меня.
– Тебе следует знать, что его магия срабатывает лишь при определенных условиях. И ее точно не хватит, чтобы остановить случившееся с тобой. Не в его нынешнем состоянии.
– Знаю. Как и то, что ты должна его всячески ограждать. Делай, что считаешь нужным. Но если это возможно…
В оконном стекле смутно угадывалось ее отражение. Вот она медленно кивнула, как если бы я благополучно прошел некое испытание.
– Возможно. Обещать, конечно, ничего не могу, ведь он просто может не захотеть тебя видеть. Но я с ним поговорю. – Она помедлила и добавила: – И я бы предпочла, чтобы Ахаду ты не докладывал.
Я удивленно покосился на нее. Мои чувства еще не окончательно притупились, и запахи я, во всяком случае, различал. Так вот, от нее, точно выветрившимися духами, тянуло Ахадом: сигары, горечь и всякие чувства, липкие, как загустелая кровь. Запаху было уже несколько дней, но она с ним встречалась, была с ним рядом, касалась его.
– Я думал, у вас с ним что-то есть, – сказал я.
Она приличия ради изобразила смущение.
– Я вроде как нахожу его привлекательным. Это не «что-то».
Я озадаченно покачал головой:
– Не устаю удивляться, что в нем нашлось достаточно души, чтобы стать отдельным и самостоятельным существом. И что ты в нем нашла?
– Ты его совсем не знаешь, – Некая толика резкости в ее словах ясно сказала: это «что-то» намного сильнее и глубже, чем она старается изобразить. – Он не спешит тебе открываться. Он когда-то любил тебя, и ты можешь его ранить, как никто другой. Так вот, то, что ты о нем думаешь, очень мало соответствует тому, что он на самом деле собой представляет.
Я даже чуть отпрянул, удивленный ее горячностью. Боги благие, она до того походила на Итемпаса, что мне было физически больно.
– Я не дурной, – сказал я. – Он еще не скоро отойдет от привычек былой жизни. И до тех пор я буду с ним настороже.
Меня подмывало предупредить ее, насколько осторожной ей следует быть с Ахадом. Он же зародился из сущности Нахадота в самый темный его час, его вскормили страданием и облагородили ненавистью. Ему нравилось причинять боль. И по-моему, он даже не сознавал, каким чудовищем является.
Однако ее раздражение послужило мне неплохим предупреждением. Ее явно не интересовало, что еще я имею сказать насчет Ахада. Она собиралась составить о нем представление без чьей-либо помощи. Я не мог ее за это винить: мое мнение трудно было назвать беспристрастным.
Я совсем не ощущал усталости, но Ликуя определенно притомилась. Я снова отвернулся к окну. Пусть спит. Постепенно ее дыхание стало ровным и медленным, задавая успокаивающий ритм моим размышлениям. Гуляки в общей комнате наконец-то заткнулись, и я словно остался с ночным городом наедине.
Если не считать Нахадота, чье отражение беззвучно возникло в оконном стекле рядом с моим.
Я не удивился его появлению и улыбнулся бледному мерцанию его лица, не торопясь оборачиваться.
– Давненько не виделись, – сказал я.
Его выражение едва заметно изменилось: тонкие и безупречно очерченные брови чуть сдвинулись к переносице. Я хихикнул, угадав его мысли. «Давненько» в нашем случае означало два года. Едва заметный промежуток времени для бога. Я когда-то мог проспать дольше.
– Каждый проходящий момент укорачивает срок моей жизни, Наха. Конечно, теперь я это ощущаю острее.
– Да.
И он вновь замолчал, думая свои непостижимые думы. Мне показалось, что выглядит он действительно не очень. Только это не имело никакого отношения к его внешнему облику, как всегда величественному и великолепному. Облик этот был лишь маской. И под этой маской, едва заметной для меня, он был… странным каким-то. Далеким. Точно буря, чьи ветра споткнулись в полете, натолкнувшись на холодные и неподвижные воздушные массы. Он был несчастен. Очень и очень несчастен.
– Когда увидишь Итемпаса, – сказал он наконец, – попроси его тебе помочь.
Тут я развернулся на подоконнике и нахмурился:
– Ты что, шутишь?
– Йейнэ не может ничего предпринять, чтобы отменить твою смертность. Я не способен ни исцелить тебя, ни уберечь. И я совсем не шутил, Сиэй, когда говорил, что я не хочу тебя терять.
– Он ничего не сможет поделать, Наха. Магии у него еще меньше, чем у меня.
– Мы с Йейнэ говорили об этом. Если он согласится тебе помочь, мы даруем ему помилование сроком на один день.
У меня отвисла челюсть. Я даже заговорить с первой попытки не смог.
– Да он едва столетие в смертной шкуре провел! Ты всерьез думаешь, что ему можно доверять?
– Если он надумает сбежать или напасть на нас, я убью его демоницу.
Я вздрогнул и поежился:
– Ликую?
И посмотрел на нее. Она так и заснула в кресле, склонив голову к плечу. Она либо обладала очень крепким сном, либо здорово притворялась. А может, это Наха не позволял ей проснуться. Скорее всего, последнее. Особенно если учесть предмет нашего разговора.
А ведь она пыталась помочь мне…
– Мы что, заделались Арамери? – спросил я. Мой голос резко прозвучал в потемках, он вообще был теперь низким и грубым. Я до сих пор как-то забывал, что у меня уже не голос ребенка. – Хотим извратить саму любовь, чтобы добиться желаемого?
– Да, – прозвучало в ответ, и я понял, что он совершенно серьезен, ибо температура в комнате разом упала градусов на десять. – У Арамери есть своя мудрость, Сиэй: они полностью беспощадны к врагам. И я не собираюсь рисковать, снова выпуская в мир безумие Итемпаса. Он и жив-то лишь потому, что без него не может существовать смертное царство. И еще потому, что Йейнэ просила оставить ему жизнь. И именно ради такой цели я позволил ему оставить дочь. Она демоница, она им любима. Она – оружие, и я намерен использовать ее.
Я тряхнул головой, не веря своим ушам:
– Ты ведь сожалел о том, что сотворил тогда с демонами, Наха. Неужто забыл? Ты говорил, они тоже наши дети.
Он придвинулся и потянулся к моему лицу:
– Ты – единственное дитя, которое теперь имеет для меня значение.
Я отшатнулся и отбросил его руку. Его глаза округлились от изумления.
– Во имя всех преисподних, что же ты за отец такой? Вечно говоришь подобные вещи, обращаешься с одними из нас лучше, чем с другими… Боги благие, Наха! В чем дело?
Повисла тишина, и в этой тишине моя душа обратилась в сухой лист. Нет, не от страха. Я просто понял – а может, и всегда отчетливо понимал, – почему он не всех своих детей любил одинаково. Тяга к переменам, способность оценить уникальное составляли часть его существа. И дети у него были все разные, то есть различались и чувства. Он всех нас любил, но очень по-разному. И именно благодаря тому, что он так поступал, что не притворялся, будто в любви существуют равенство и справедливость, смертные могут сходиться на один вечер, а могут – и на всю жизнь. Матери способны различать своих близняшек или тройняшек. Дети отчаянно влюбляются и перерастают эти чувства, а старики хранят верность супругам, чья красота давно ушла в прошлое. Сердца смертных так переменчивы, и все благодаря Нахе. Из-за того что он – это он, смертные свободны в любви и инстинкты с традициями не правят ими безраздельно.
Когда-то я это понял. Как и прочие боги.
Моя рука упала на колени, она дрожала.
– Прости меня, – прошептал я.
Он тоже опустил руку и долго молчал, и в нашем молчании была боль.
– Ты не можешь оставаться в смертной плоти еще сколько-нибудь долго, – проговорил он наконец. – Она меняет тебя.
Я опустил голову и кивнул. Он мой отец. Кому знать, как не ему. Я ошибался, отказываясь слушать его.
Вздохнув, точно ночной ветер, Нахадот отвернулся. Его плотский облик начал таять, сливаясь с потемками комнаты. Тут меня охватила внезапная и необъяснимая паника. Я взвился на ноги, горло перехватил спазм боли и ужаса.
– Наха, пожалуйста. Прошу тебя…
Смертный, смертный, я был теперь всего лишь смертный. Да, я оставался его любимцем, а он – моим темным отцом. Его любовь переменчива, а я почти до неузнаваемости изменился.
– Пожалуйста, не уходи, побудь еще…
Он обернулся и устремился ко мне – все это одним слитным мощным движением. Меня подхватила мягкая темнота, я оказался в колыбели его сокровеннейшей сущности, и незримые руки гладили меня по волосам.
– Ты всегда будешь моим, Сиэй. – Его голос шел отовсюду. Он никого и никогда не допускал в свою глубину, только брата с сестрой и меня. Здесь было самое его сердце, чистое, беззащитное. – Даже если вновь полюбишь его. Даже если состаришься. Я не весь соткан из тьмы, и Итемпас – не сплошной свет. Во мне есть такое, что никогда не изменится, даже если рухнут стены Вихря…
А потом он исчез. Я лежал на пестром ковре и дрожал, наблюдая, как мое дыхание завивается серебристым паром: комната только начинала нагреваться после ухода отца. Я стал слишком взрослым для слез. Взамен я попытался вспомнить колыбельную, что Нахадот пел мне когда-то, полагая, что если спою ее сам себе, то, может, засну. Однако слова так и не пришли. Память покидала меня.
Когда я проснулся поутру, надо мной стояла Ликуя, и смущение у нее на лице мешалось с презрением. Тем не менее она протянула мне руку и помогла подняться с пола.
Младшенькая сестричка… И кстати, Ахад тоже был родственником, почти новорожденным. Я молча дал обет постараться стать лучшим братом им обоим.
Процессию Декарты заметили на окраинах города незадолго до полудня. При той скорости, с какой она следовала по извилистыми улицами (проходя, кстати, непосредственно через Южный Корень, так что родители Гимн точно подзаработают денежек), ей предстояло доползти до проспекта Благородных где-то к вечерним сумеркам.
Благоприятное время, подумалось мне. Следуя за Ликуей, я вышел из гостиницы, и мы смешались с толпой, чтобы попытаться сохранить жизнь Шахар и Декарты еще на несколько жалких лет.
15
Солдаты маршируют
топ топ топ
Катапульты мечут ядра
бух бух бух
Лошади рысят
цок цок цок
И падают враги
шлеп шлеп шлеп!
Ступени Зала впечатляли сами по себе: широкие, беломраморные, обрамленные колоннадой, они изящно опоясывали здание. Однако их внушительность явно не удовлетворяла вкусы Арамери, и ступени украсили. По сторонам, точно крылья, воздетые для полета, безо всякой опоры вздымались еще две громадные лестницы. Изваянные из день-камня, они слегка мерцали собственным светом. Выстроить подобное могли только писцы. Лестницы смотрелись величественно даже на фоне гигантского ствола Древа, который обычно вполне успешно сводил на нет все потуги смертных создать нечто великое. Казалось даже, будто две лестницы нисходят с самого Древа, намекая на божественные связи людей, имеющих право по ним сойти. Возможно, ради этого огород и городили.
Платформ наверху день-каменных лестниц я не видел, но нетрудно было догадаться, что на каждой из них писцы установили врата. С их помощью сюда перенесутся Шахар, Ремат, еще кто-нибудь из Главной Семьи и сойдут к ступеням Зала. Предсказуемо до отвращения, но это ж итемпаны! Чего от них еще ждать!
Вздохнув, я вытянул шею, озираясь с выгодной точки: я сидел на крышке мусорного бачка на углу тупиковой улицы, примерно в квартале от здания Зала. Проспект Благородных представлял собой сплошное море людских голов. Тысячные толпы стояли на месте, переминались, прогуливались, смеялись, болтали. Общее возбуждение реяло в воздухе подобно теплому летнему ветру. Уличные художники города успели бессовестно воспользоваться случаем: повсюду виднелись праздничные вымпелы, танцующие куклы с лицами известных людей и забавные машинки, из которых, если как следует подуть, вылетели блестящие белые конфетти. В воздухе уже густо витали эти искрящиеся пылинки, чудесным образом ловившие пятнистый размытый свет, который в Тени считался дневным. Машинки в равной степени нравились и детям, и взрослым, а меня то и дело пробирала дрожь: когда поблизости радовались игрушкам, во мне пробуждалось то немногое, что еще оставалось от бога.
