Текст книги "Наследие. Трилогия (ЛП)"
Автор книги: Нора Кейта Джемисин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 56 (всего у книги 77 страниц)
Там было полно придворных, еще стражников, слуг, чиновников и писцов. И присутствовала Ремат. Сидя на холодном каменном троне, она ждала со сложенными руками. Так, словно ожидала моего появления. Все прочие уставились на меня, ошеломленные и испуганные.
Я снял Эн со шнурка.
– Убей для меня, маленькая, – прошептал я и уронил ее на пол.
Она подпрыгнула, как мячик, и заметалась по комнате, рикошетя от окон, стен и каменного трона Ремат. Но от смертной плоти она не отскакивала. Когда Эн наделала достаточно дырок, а вопли смолкли, звездочка вернулась ко мне. Вспыхнув, она выжгла облепившую ее кровь, после чего упала ко мне в ладонь, уже прохладная и удовлетворенная. Я сунул ее в карман.
Ремат она не задела: Эн отлично умела читать в моем сердце. Пока длилось смертоубийство, правительница даже не пошевелилась. Казалось, ее вовсе не волновало, что я только что уложил человек тридцать ее родственников.
– Я так понимаю, ты чем-то не вполне доволен, – только и сказала она.
Я улыбнулся. И заметил искорку в ее глазах, когда она обратила внимание на мои по-кошачьи острые зубы.
– Да, – сказал я и воздел руку. В ней лежало десять толстых серебряных вязальных спиц, каждая длиннее моей руки: я их только что наколдовал. – Но сейчас мне станет лучше. Честно говорю, Ремат. Вот мои иголки для твоих глаз…
Надо отдать ей должное: голос у нее остался ровным.
– Я сдержала обещание. Я не причинила тебе никакого вреда.
Я покачал головой:
– Шахар была моим другом. А ты забрала ее у меня.
– Невелика потеря, – сказала она, после чего изумила меня, слегка улыбнувшись. – Впрочем, ты же Плутишка, и я даже пытаться не буду спорить с тобой.
– Верно, – согласился я.
И шагнул вперед, беря первую иглу и с предвкушением катая ее в пальцах. Все уже было сделано и сказано – пора начинать.
Я услышал крик Шахар еще до того, как она вбежала в покой. Я просто не обратил на него внимания. Она ахнула, ворвавшись внутрь и обнаружив повсюду кровь и тела, но потом вновь устремилась вперед, чуть не упала, поскользнувшись на чьих-то внутренностях, и схватила меня за руку. Это меня ничуть не замедлило, поскольку в эти мгновения я был неизмеримо сильней любого смертного. Когда я протащил ее шаг или два, она оставила попытки остановить меня силой. Обогнав меня, она загородила мне дорогу, когда я уже ставил ногу на первую ступеньку возвышения, на котором стоял трон Ремат.
– Сиэй, не делай этого.
Я вздохнул и отпихнул ее в сторону – бережно, как только мог. Она скатилась со ступеней и рухнула в лужу крови какого-то своего кузена: я нюхом почувствовал в нем Арамери. Ну, не совсем в нем, если буквально. Я даже рассмеялся собственной шутке.
Когда я остановился напротив Ремат, которая так и сидела на троне, храня полное спокойствие перед лицом надвигающейся смерти, Шахар вновь преградила мне путь, теперь уже заслоняя собой мать. Бок ее платья из золотого атласа был сплошь измазан кровью, каким-то образом попавшей ей даже на лицо. Половина волос свисала сосульками, роняя алую влагу. Я вновь рассмеялся и начал прикидывать рифмы, сочиняя издевательский стишок про нее. Слово «ужас» ни с чем путным что-то не рифмовалось. Ничего, потом что-нибудь придумаю.
Мне все-таки пришлось остановиться, потому что Шахар мне мешала.
– Отойди, – велел я.
– Нет.
– Ты же хотела, чтобы она умерла.
– Но не так же, будь ты проклят!
– Бедная Шахар, – пропел я. – «Бедной маленькой принцессе ничего не разглядеть! Щупай пальчиками, детка, раз уж глазок больше нет». – И я показал ей иголку. – Ты предала меня, милая Шахар. Мне и тебя убить – пара пустяков.
Она сглотнула.
– Я думала, ты меня любишь.
– А я думал, ты любишь меня!
– Ты поклялся не причинять мне вреда!
Тут она была права. То, что она не сдержала слова, еще не значило, что я должен опускаться до ее уровня.
– А я и не собираюсь. Я не убью тебя. Только ее.
– Она – моя мать, – отрезала Шахар. – По-твоему, ты не причинишь мне вреда, вот так расправившись с ней у меня на глазах?
Конечно же причиню. Примерно такой же, какой причинила она, предав мое доверие. Может, чуть больше.
– Я сейчас не расположен торговаться, Шахар. Отойди, или я тебя отодвину. И церемониться на сей раз не буду!
– Пожалуйста.
При обычных обстоятельствах это лишь раззадорило бы во мне задиру и грубияна, но не теперь. Я с удивлением ощутил, как бушующий водоворот моей ярости начинает успокаиваться. Посреди бури вдруг наступило затишье. Я посмотрел на нее и неожиданно осознал еще одну правду, которую она все это время прятала от меня. А может, и не только от меня. Я покосился на Ремат. Она тоже пристально смотрела на Шахар, и бесстрастная маска на ее лице уступила место полному изумлению. О да!
– Ты любишь ее, – сказал я.
Поскольку Шахар была Арамери, она вздрогнула, как от удара, и пристыженно отвернулась. Однако с моего пути так и не убралась.
Я испустил долгий тяжелый вздох, и вместе с ним кратковременное могущество начало меня оставлять. Впрочем, я и так не смог бы его долго удерживать. Я был теперь слишком взрослым для детских истерик.
Покачав головой, я уронил спицы на пол. Они запрыгали по ступеням с металлическим звяканьем, показавшимся в тишине чертога очень громким. Прислушавшись к ближайшей части мира, я услышал крики и приближающийся топот. Это капитан Гнев и его воины мчались на выручку Ремат – и на верную смерть, потому что ума у них было меньше, чем у воительниц дарре. Готовились к бою даже писцы. Они собирали самые могущественные надписи, но организовать их для битвы оказалось некому, потому что тело Шевира остывало среди прочих возле трона Ремат. Я нашел его взглядом. На лице у него застыло удивление, а во лбу зияла дыра. Я ощутил укол сожаления. Для первого писца он был очень неплохим человеком. А я проявил себя вполне гадким мальчишкой.
Воспользовавшись силой, которую придало мне сожаление, я унесся за пределы Неба. Я не очень задумывался, куда направляюсь, мне хотелось лишь тишины и покоя, какого-нибудь укромного места, где я мог бы погоревать всласть.
Шахар я увижу только через два года.
Книга вторая
Две ноги в полдень
Я – муха на стене. Или паук на кусте. Разница в том, что паук – хищник, то есть куда лучше отвечает моей природе.
Я сижу в паутине, которая немедленно выдаст меня, если он ее увидит, потому что я сплел из унизанных росой нитей улыбающееся личико. Впрочем, ему никогда не было присуще свойство замечать мелкие подробности в окружающем, да и паутина наполовину скрыта в листве. Своими многочисленными глазами я наблюдаю за тем, как Итемпас, Свет Небесный, Носитель Дня, сидит на крыше из белой терракотовой черепицы, ожидая восхода. Меня удивляет, что он сидит там и наблюдает, но чему только я не удивлялся сегодня. Взять хоть то обстоятельство, что крыша – часть человеческого жилища, а внутри – женщина, которую он любит. И дитя. Смертное, но наполовину божественное, которое эта женщина ему родила.
А еще я знаю, что здесь что-то неправильно. Не так давно в царстве богов случился день больших перемен. Ураган по имени Нахадот встретился с землетрясением по имени Энефа, и они обрели затишье друг в друге. Оно было прекрасно и свято, это затишье: я знаю, я видел. Но в отдалении замерцала и пропала из виду увенчанная снегами гора по имени Итемпас. И с тех пор его не было с нами.
Десять лет по счету времени, принятому у смертных. Для нас – мгновение ока, и ему по-прежнему все внове. Он не хандрит. В основном он занимается тем, что отыскивает источники вселенского возмущения, нападает на них и уничтожает, если получается. А если не получается, то приводит в состояние относительного равновесия. Только на этот раз он не сделал ни того ни другого. Он предпочел бежать в это царство с его хрупкими обитателями и попытался среди них затеряться. Примерно так солнце могло бы прятаться среди огоньков спичек. Он, правда, не скрывается в полном смысле этого слова. Он просто… живет. Обычной жизнью. И не очень-то стремится домой.
Вот распахивается дверь на крышу, и появляется дитя. Странное такое создание, не слишком пропорциональное, большеголовое, с длинными ногами. (Неужели и я так выгляжу в своем смертном облике? Надо будет хоть голову, что ли, уменьшить.) Мальчик темнокожий и светловолосый, лицо у него в веснушках. Отсюда я хорошо вижу его глаза: они зеленые, как листва, в которой я прячусь. Ему сейчас лет восемь или девять. Хороший возраст, мой любимый. Ты уже достаточно повзрослел, чтобы начать постигать мир, но еще вполне юн, чтобы продолжать им наслаждаться. Я знаю, как зовут мальчика. «Шинда», – шептали другие дети, обитавшие в этой пыльной деревушке. Они побаивались его. Они-то успели понять то, что я увидел с первого взгляда: он, может, и смертный, но одним из них ему не стать никогда.
Он подходит к Итемпасу, обнимает его за плечи и прижимается щекой к туго вьющимся отцовским волосам. Итемпас не поворачивается к нему, но я вижу, как он поднимает руку и касается руки мальчика. Они вместе смотрят, как поднимается солнце, и оба молчат.
Когда день вступает в свои права, дверь на крышу открывается снова. Появляется женщина. По возрасту она как Ремат, волосы у нее такие же светлые, и она тоже очень красива. Через две тысячи лет я соединю руки с ее далекой праправнучкой и тезкой и сделаюсь смертным. Они очень похожи – та Шахар и эта Шахар, различаются только глаза. Эта Шахар смотрит на Итемпаса ровным немигающим взглядом. Я счел бы такой взгляд пугающим, если бы не видел его в глазах собственных верных. Сын расплетает объятия и идет приветствовать мать, но она на него не смотрит, лишь рассеянно касается его плеча и что-то ему говорит. Он уходит в дом, она же остается на крыше. Она взирает на своего возлюбленного с исступлением верховной жрицы. Но он не поворачивается к ней.
На этом я покидаю их и спешу, как было велено, к Нахадоту с Энефой. Когда родители в ссоре, они часто используют детей в роли соглядатаев и миротворцев. Я рассказываю им, что Итемпас не гневается. Он выглядит опечаленным и несколько одиноким. И да, им следовало бы отправиться за ним и вернуть домой, потому что он отсутствует слишком уж долго. И если я не нахожу нужным рассказывать им о его смертной женщине и смертном сыне, то что с того? Кому какое дело, если эта женщина его любит, нуждается в нем, с ума сойдет без него? Почему нас должно волновать, что его возвращение домой будет означать гибель этой семьи и того успокоения, которое он вроде бы с нею нашел? Мы – боги, а они – ничто. Пыль на ветру. Я, например, куда лучший сын, чем какой-то полукровка, мальчишка-демон. И я это ему покажу, пусть только вернется домой…
9
Я падал.
Такое временами случается, когда путешествуешь по жизни без руля и ветрил. В данном случае я путешествовал сквозь пространство, движение, формирование понятий. Смертному подобное не пережить. И мне, наполовину смертному, не полагалось бы выжить. Но я выжил. Возможно, потому, что мне было все равно.
Вот так и вышло, что я сочился сквозь белые этажи Неба, временами пронзая древесную плоть Древа: вниз, вниз, вниз. А потом и сквозь последний слой облаков, холодный и влажный. Будучи бестелесным, я видел город одновременно глазами смертного и глазами бога: горбатые силуэты зданий и улицы, унизанные искрами света. Там и сям виднелись куда более насыщенные и яркие световые плюмажи моих братьев и сестер. Меня они видеть не могли, потому что я утратил всякое понятие о самосохранении; к тому же, даже когда я ни на кого не дуюсь, цвета́ моей души выглядят приглушенно, словно покрытые тенью. Это я прихватил от отца, ну, и от матери немножко. Поэтому у меня здорово получается незаметно подкрадываться. И еще прятаться, когда я не хочу, чтобы меня нашли.
Вниз… Мимо кольца зданий, прикрепленных непосредственно к стволу Мирового Древа. Такие вот разорительно дорогущие домики на дереве. Интересные даже без лесенок или таблички на дверях: «Дивчонкам вход васприщон». Ниже располагался еще один вертикальный слой города, тоже сплошь новостройки: дома, мастерские, конторы, выстроенные прямо на корнях Древа. Иные поддерживались платформами, опасно нависающими над крутыми извилистыми улочками. Все правильно: высокопоставленные хозяева особняков наверху не могли обходиться без слуг, поваров, нянек, портных и так далее. Я наблюдал хитроумные механизмы, источающие дым, пар и металлические стоны и предназначенные для сообщения с великолепными жилищами, прилепившимися к стволу. Люди ездили вверх и вниз, доверяя жизни этим ненадежным с виду машинам. На какой-то миг я едва не забыл о своем горе, залюбовавшись этими порождениями человеческой изобретательности. Однако я продолжал двигаться, потому что это место мне не подходило. Я слышал, как о нем упоминала Шахар, и теперь понял смысл его названия: Серое. На полпути между светом Неба и потемками внизу.
Вниз, вниз… И вот я затерялся в тенях, благо их здесь было в изобилии между могучими корнями Древа, под густым пологом его зеленой листвы. Да, здесь мне гораздо удобней. Город носил имя Тень, а прежде он назывался Небо – до тех пор, пока в одночасье не выросло Древо и былое название города не превратилось в насмешку. Здесь я наконец ощутил некое чувство принадлежности, впрочем не особенно сильное. Реально же меня не притягивало ни одно место во всем царстве смертных.
«Надо было помнить об этом, – с горечью подумал я, останавливаясь и заново облекаясь плотью. – Надо было помнить и даже не пытаться жить в Небе».
Что ж, основное занятие юности – делать ошибки.
Я стоял в вонючем замусоренном переулке, в той части города, которая, как мне скоро предстояло узнать, называлась Южным Корнем и пользовалась очень плохой славой. Здесь царили насилие и разврат, сюда предпочитали не соваться, и поэтому никто не беспокоил меня почти три дня, что я провел среди мусора. Это было хорошо, ибо у меня не нашлось бы сил защищаться. Приступ ярости, пережитый в Небе, и последующий магический спуск совершенно ослабили меня, и я мало на что был способен, кроме как просто лежать. Поскольку я успел проголодаться еще к моменту отбытия из дворца, я ел все, что подворачивалось: сперва заплесневелые фрукты из ближайшего мусорного бачка, а потом появилась крыса и предложила мне свою плоть. Тварь была старая и слепая, ее жизнь и так подходила к концу, а мясо отдавало тухлятиной, но отвергнуть священное самопожертвование было бы непотребством.
Шел дождь, и я пил его капли, часами запрокидывая голову ради нескольких глотков. И наконец, добавляя ко всем моим ранам последнее унижение, мой кишечник собрался опорожниться. В первый раз за столетие. У меня еще хватило сил спустить штаны, но убраться от кучки я уже не смог. Так я и остался подле нее и просто сидел там и плакал, остро ненавидя все сущее.
Но на третий день, видимо из-за того, что три – это число силы, положение наконец-то изменилось.
– Вставай! – сказала девочка, вышедшая в переулок. Чтобы завладеть моим вниманием, ей пришлось меня пнуть. – Расселся тут на дороге!
Я моргнул и поднял взгляд. Она сердито смотрела на меня. На ней была безобразная и бесформенная одежда и вполне дурацкая шляпа. Хотя нет, шляпа была потрясающей. Она походила на подвыпивший конус с длинными ушами по бокам, снабженными пуговками для застегивания под подбородком. Сейчас уши болтались свободно, вероятно, потому, что весенний день был жарким, точно гнев Дневного Отца, и это притом, что здесь и в полдень царит вечная тень.
Я вздохнул, с большим трудом поднялся и отошел в сторону. Девочка изобразила короткий кивок, никак не тянувший на изъявление благодарности, протиснулась мимо меня и принялась рыться в куче отходов, возле которой я и сидел. Я хотел было предупредить ее о собственном недавнем «добавлении», но девочка, не глядя, переступила его. Ловко вытащив из кучи мусора две половинки разбитой тарелки, она что-то довольно пробормотала и убрала их в наплечную сумку. Когда она направилась прочь, я заметил, что она подволакивает ногу, хотя и старается отрывать ее от земли. Эта нога была крупнее другой и выглядела уродливой, а намотанные вокруг лодыжки тряпки делали ее еще толще.
Я последовал за девочкой по переулку, наблюдая, как она роется в мусоре, вылавливая из него страннейшие вещи: глиняный горшок с отбитой ручкой, ржавую железную банку, кусок стекла из разбитого окна. Этот последний, кажется, доставил девочке наибольшее удовольствие: ее лицо так и осветилось восторгом.
– Что ты с этим собираешься делать? – поинтересовался я, заглянув ей через плечо.
Она стремительно обернулась, а я застыл на месте, потому что прямо в горло мне смотрел конец длинного и опасно острого стеклянного кинжала.
– Вот что! – сказала она. – А ну, брысь от меня!
Я поспешно ретировался, воздев руки, чтобы показать свою полную безобидность, и она убрала оружие, чтобы продолжить работу.
– Стекло! – сказала она. – Его можно обточить и сделать нож, а остатки размолоть и использовать для обтачивания других вещей. Ну, въехал?
Ее манера говорить завораживала. Сенмитский язык обитателей Тени звучал грубей, чем у жителей Неба, да и говорили они быстрее. Им не хватало терпения для изысканных и цветистых словесных построений; тем не менее их новые и куцые выражения передавали все богатство оттенков чувств. Я начал соответственно менять свою речь.
– Въехал. А дальше?
Она пожала плечами:
– Я их продаю на Солнечном рынке. Или даром отдаю, если у людей денег нет. – Она окинула меня взглядом и фыркнула. – Ты вот, к примеру, мог бы заплатить.
Я оглядел себя. Черная одежда, в которой я разгуливал по Небу, была вся перемазана и воняла, но богатая ткань не изменилась, к тому же штаны, рубашка и башмаки подходили одни к другим, в отличие от ее одежонок. Кажется, я смотрелся опустившимся богатеем.
– Не могу – денег нет. Совсем.
– Так найди работу, – посоветовала она и склонилась над очередной кучей.
Я вздохнул и уселся на крышку мусорного бачка. Под моим весом внутри бачка хлюпнуло.
– Придется. Ты, часом, не знаешь, может, кому-то нужен… – Я призадумался, соображая, какие из моих умений могут представлять ценность для смертных. – Ну, там, вор, жонглер или наемный убийца?
Девочка вновь бросила свое занятие, вгляделась в меня пристальнее и скрестила на груди руки.
– Ты что, из богорожденных?
Я удивленно моргнул:
– В общем-то, да. А как ты догадалась?
– Только богорожденные задают такие дурацкие вопросы.
– Вот как. А ты много богорожденных встречала?
Она пожала плечами:
– Было дело. И что теперь? Ты съешь меня?
Я заморгал и нахмурился:
– Ни в коем случае.
– Будешь со мной драться? Что-нибудь украдешь? Превратишь меня во что-нибудь? Замучаешь до смерти?
– Боги благие, да зачем мне… – начал я, и тут мне пришло в голову, что иные из моих родственников были очень даже способны на все перечисленное и даже хуже. Наша многочисленная семейка особой кротостью не отличалась. – Не волнуйся, в моей природе ничего такого нет.
– Ну, тогда ладно. – Она уже рассматривала очередную находку, показавшуюся мне старой кровельной черепицей. Девочка раздраженно хмыкнула и отбросила ее. – Кстати, ты не наберешь много верующих, если будешь просто так штаны просиживать. Займись чем-нибудь более интересным!
Я вздохнул, задрал ноги на крышку и обхватил руками колени:
– Меня уже мало что интересует.
– Хмм!
Девочка выпрямилась и, сняв остроконечную шляпу, промокнула вспотевшее лицо. Теперь я видел, что она амнийка: очень светлые вьющиеся волосы коротко острижены и сколоты дешевыми заколками. Выглядела она лет на десять-одиннадцать, только взгляд был более взрослым. Лет на четырнадцать. Должно быть, ей перепадало маловато еды, и это сказывалось. Однако я еще чувствовал в ней детство.
– Гимн, – представилась она. Ничего себе имечко. Наверное, на моем лице отразилось насмешливое сомнение, потому что она закатила глаза и пояснила: – Это сокращенное от «Гимнесамина».
– Длинное имя мне как-то больше по вкусу…
– А мне – нет. – Она окинула меня безразличным взглядом. – Кстати, знаешь, ты довольно-таки симпатичный. Костляв немного, но это можно исправить.
Я вновь заморгал, прикидывая, не заигрывает ли она со мной.
– Да, знаю.
– Значит, у тебя есть еще умение, помимо воровства, жонглирования и убийств.
Я вздохнул, ощущая себя бесконечно усталым:
– Продаваться не собираюсь.
– Точно? Этим ты заработал бы больше, чем всем остальным. Пожалуй, кроме убийства, но такое ты вряд ли потянешь. Вид у тебя не слишком крутой.
– Внешность для бога ничего не значит.
– А для смертных – еще как значит. Если хочешь зарабатывать наемным убийцей, должен выглядеть соответственно. – Она скрестила руки. – Я знаю одно местечко, где такой, как ты, имеет право сам выбирать клиентов. Если закосишь под амнийца, заработок сразу вырастет. – Она склонила голову набок, обдумывая сказанное. – Впрочем, иноземная внешность может оказаться даже к лучшему. Точно не скажу, не знаю. Не мое это.
– Мне, вообще-то, не много нужно, только еды купить, – сказал я, понимая, что в будущем это изменится. Я буду взрослеть, и мне понадобится все больше вещей из обихода смертных. Настанет время, причем достаточно скоро, когда я больше не смогу наколдовывать себе одежду и всякие необходимые мелочи, а крыша над головой станет чем-то большим, чем приятное дополнение к быту. Зимы в центре Сенма бывают убийственными для смертных. Я в очередной раз вздохнул и опустил голову на колени.
Гимн тоже вздохнула:
– Как скажешь. Ну ладно, бывай.
Повернувшись, она зашагала к выходу из переулка, но вдруг замерла, а взгляд сделался острым и настороженным. Потом она попятилась, стараясь укрыться в густой тени, а воздух в переулке словно загустел.
Этого хватило, чтобы вывести меня из мрачной задумчивости. Я расплел руки-ноги и стал за ней наблюдать.
– Грабители? Обидчики? Родители?..
– Мусорщики, – ответила она так тихо, что ни один смертный не расслышал бы. Однако она знала, что я услышу.
Она так произнесла это слово, что я понял – предполагалось, что я знаю, кто такие мусорщики. Я в точности не знал, но догадывался. На отходах любого города можно делать деньги: от взимания платы за вывоз мусора до торговли всем мало-мальски полезным, что в нем можно найти. Движимый любопытством, я спрыгнул с бачка и подошел к ней. Она стояла в таком месте, куда не доставал косой свет уличных светильников. Заглянув за угол, я увидел в дальнем конце изрытой улицы старую телегу, запряженную мулом, и при ней несколько человек. Двое со смехом подхватывали бачки и опорожняли их в телегу, еще двое болтали, стоя без дела. Пятый, с повязкой на лице, стоял в телеге и шуровал вилами, переворачивая нечто, источающее пар.
Я покосился на сумку Гимн, набитую всякой всячиной.
– Неужели они напустятся на тебя из-за такой ерунды?
Она бросила на меня злой взгляд:
– Мусорщикам нет дела, ерунда это или нет: все принадлежит им! Они платят ордену за право вывозить мусор и очень не любят, когда еще кто-нибудь запускает в него руку. Они уже предупреждали меня…
Гимн говорила нарочито сердито, но я обонял ее страх. Она смотрела мимо меня, обшаривая глазами переулок, но он кончался тупиком. С трех сторон нас окружали здания, и самое нижнее окно виднелось в двадцати футах над нашими головами. Гимн могла рискнуть и прокрасться мимо мужчин: был шанс, что ее не заметят. Мусорщики были слишком заняты работой и болтовней. Но если ее засекут, удрать с больной ногой у нее не получится.
От приближающихся мужиков явственно воняло грубостью, и миазмы отходов были тут ни при чем. А еще у них был безошибочно узнаваемый вид людей, способных без зазрения совести обидеть ребенка. Я оскалил на них зубы. Я мало кого не любил больше, чем таких, как они.
Тут во мне шевельнулся прежний я. И расплылся в улыбке.
– Эй! – заорал я.
Гимн, стоявшая рядом со мной, подскочила, ахнула и крутанулась бежать. Я поймал ее за руку и удержал, чтобы они увидели девочку. Как и следовало ожидать, мусорщики оглянулись, заметили меня. Но рожи у них помрачнели именно при виде Гимн.
– Какого хрена ты делаешь? – крикнула она, пытаясь вырваться.
– Все в порядке. Я не дам им тронуть тебя.
Мужики тем временем оставили телегу и двинулись к нам. Решительным шагом и явно с недобрыми намерениями. Правда, не все, а лишь трое. Двое оставшихся бросили работу и смотрели, что будет. Я ухмыльнулся и снова возвысил голос:
– Эй, любители дерьма! Вот вам еще немножко!
С этими словами я повернулся к ним спиной и спустил штаны, демонстрируя задницу. Гимн застонала.
Мусорщики разразились криком. Двое наблюдателей обежали телегу, и вся орава устремилась в наш тупичок. Я со смехом напялил штаны и вновь схватил Гимн за руку.
– За мной, – велел я и потащил ее в конец переулка.
– Какого… – начала она, но не договорила, споткнувшись о кучку заплесневелых дров, брошенных кем-то между бачками.
Я удержал девочку на ногах и продолжал тянуть ее вперед, пока мы не прижались спинами к дальней стене. В следующий момент в темноватом тупичке стало совсем мрачно: силуэты мусорщиков заслонили свет уличных факелов.
– Что за хрень? – обратился к Гимн один из мужиков. – Мы предупреждали тебя, чтобы не крала нашу поживу, а ты снова тут, да не просто так, а с дружком! Ну-ка…
И он перешагнул через гнилые дрова, стискивая кулаки. Остальные последовали за ним.
– Я не…
Гимн хотела что-то сказать, но голосок задрожал.
– Девочка под моей защитой, – заявил я и шагнул вперед, заслоняя ее. Я улыбался как ненормальный, а сила клубилась вокруг меня, словно раздуваемый ветром плащ. Возможность попроказничать пьянит, как хмельное вино, только она куда слаще. – Никто ее больше не тронет.
Передний мусорщик остановился, словно не веря своим ушам:
– Во имя демонов, ты-то кто, недоносок?
Я зажмурился и с восторгом втянул воздух. Как же давно никто не обзывал меня недоноском. Рассмеявшись, я выпустил Гимн и распростер руки, и от прикосновения моей воли со всех бачков и ящиков в переулке сорвались крышки. Мусорщики завопили, но было поздно. Теперь они были мои; я мог делать с ними, что захочу.
– Я сын смерти и хаоса, – представился я.
И они прекрасно слышали меня даже сквозь свои крики испуга и грохот падающих крышек: мой голос звучал так, как будто я говорил каждому прямо в ухо. В переулке поднялся ветер. Он подхватывал обрывки мусора и швырял их прямо в глаза. Я сощурился и оскалился в улыбке:
– Я знаю все правила в играх боли. Однако сейчас я буду милосерден, потому что так мне хочется. Считайте это предупреждением!
Я согнул пальцы, как когти. Бачки взорвались. Их содержимое взлетело в воздух и завилось смерчем. Вонючий мусорный вихрь окружил пятерых мужиков, сгоняя их вместе. Когда я свел руки, хлопнув в ладоши, смерч распался, а мусор устремился в середину, облепив всю пятерку с головы до пят всяческой дрянью, произведенной местными представителями человеческого рода. И конечно, я позаботился, чтобы среди прочего туда попали и мои собственные отходы.
Я мог бы поступить с ними по-настоящему жестоко. Они ведь как-никак собирались поглумиться над Гимн. Я мог бы расщепить заросшие плесенью деревяшки и утыкать их щепками, облепленными спорами. Мог порвать их тела на кусочки и запихнуть в те же бачки. Но я просто забавлялся. Пусть живут.
Мусорщики вопили, но у некоторых хватило ума не открывать рот, поскольку туда могло влететь все, что угодно. А как они отряхивались! Просто на удивление энергично, особенно если учесть, чем они зарабатывали на жизнь. Правда, одно дело – шуровать в дерьме вилами и лопатами, и совсем другое – купаться в нем с головой. Я ведь позаботился, чтобы мерзкая жижа впиталась в их одежду и затекла в потаенные складочки тел. Если хочешь отмочить удачную шутку, главное – позаботиться о деталях!
– Запомните это, – сказал я, выходя вперед.
Те из мусорщиков, кто уже протер глаза, завопили и шарахнулись прочь, волоча еще не проморгавшихся приятелей. Я отпустил их, ухмыляясь. Потом заставил обломок дерева завертеться над кончиком пальца. Напрасная трата магии, конечно, но мне уж очень хотелось понаслаждаться силой, пока она не иссякла.
– Больше никогда не трогайте ее, или я вас найду. А теперь брысь!
И я с шутовской угрозой топнул. Ужас и остатки здравого смысла заставили их с криком броситься вон из тупичка. Кто-то споткнулся и заново растянулся в грязи. Удирая, они бросили и телегу, и мула. Я слушал, как затихали в отдалении их вопли. После чего свалился наземь – мы с Гимн все еще находились в глубине тупичка, где земля была относительно чистой, – и корчился от смеха, пока не заболели бока.
Что до Гимн, то она, к моему удивлению, начала пробираться к выходу из переулка, выискивая места, где не пришлось бы ступать непосредственно в жижу.
Я перестал смеяться и приподнялся на локте:
– Ты куда?
– Подальше от тебя.
И только теперь я заметил, что она в ярости.
Недоуменно моргнув, я поднялся и последовал за ней. При той силе, которую я в себе ощущал после шутки над мусорщиками, мне не составило труда обхватить Гимн за талию и перепрыгнуть вместе с ней половину переулка, коснувшись земли на хорошо освещенной улице, где воздух был свежим. Там стояли несколько человек, судачивших о поспешном бегстве мусорщиков. Они дружно ахнули, когда я спрыгнул на мостовую, и сразу заспешили куда-то и разошлись. Некоторые испуганно оглядывались, видимо боясь, что мне вздумается за ними последовать.
Озадаченно проводив их глазами, я поставил Гимн на мостовую. Она тотчас устремилась прочь.
– Эй! – окликнул я.
Она остановилась и бросила на меня такой опасливый взгляд, что я даже поежился.
– Что?
Я подбоченился:
– Я же тебя типа спас. Неужели даже спасибо не скажешь?
– Спасибо, – натянуто поблагодарила она. – Хотя реально мне ничего не грозило бы, если бы ты их не окликнул!
Верно, хотя…
– Они больше не тронут тебя. Разве не этого ты хотела?
Гимн покраснела:
– Я хотела тихо и спокойно заниматься своим делом. Надо было сразу уйти, как только я поняла, кто ты такой! Потому что ты с тех пор… ну… стал хуже. Ты был такой печальный, я уж решила, что в тебе есть… – она глотала слова от злости и напряжения, – что-то человеческое! А ты, оказывается, такой же, как все богорожденные! Комкаешь жизни смертных и воображаешь при этом, что делаешь нам благодеяние!
Она отвернулась и захромала прочь так быстро, что хромота сделала ее походку уродливым подобием веселой припрыжки. Я присмотрелся и понял, что ошибался. Изуродованная ступня ничуть ее не задерживала.
Я смотрел ей вслед, пока не сделалось ясно – она не остановится. Тогда я вздохнул и трусцой побежал следом.
Я почти догнал ее, когда Гимн услышала за спиной мои шаги. Она остановилась и повернулась:
