Текст книги "Трон императора: История Четвертого крестового похода"

Автор книги: Николь Галланд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 42 страниц)

Мы остановились у края толпы. Грегор прислушался к речам епископа, и то, что случилось с его лицом, словами не описать. Он буквально окаменел – мотылек мог бы опуститься на его нижнюю губу, отложить личинки и дождаться потомства. Но глаза его загорелись ярким внутренним огнем.

– Что он говорит? – наконец спросил я, теряя терпение.

– Каждое слово несет печать Бонифация.

– Так что же он говорит?

Грегор сглотнул, прокашлялся и неуверенным голосом начал отрывочно переводить фразы, слетавшие с уст Конрада:

– Не грех… праведное деяние… греки хуже иудеев… они утверждают, будто мы псы, раз следуем закону Рима… они не уважают Святого отца… хуже иудеев, хуже мусульман… еретики, все еретики, то, что вы совершаете, – святое деяние… а теперь, – заключил Грегор, когда вся толпа воинов (включая тех, кто собирался дезертировать) внезапно зашаркала ногами, – он приглашает их принять причастие и говорит, что все, кто завтра примет участие в священной битве, получат отпущение грехов.

– Какая еще священная битва? Они собираются напасть на таких же христиан!

– Час назад они собирались напасть на таких же христиан. Теперь они собираются напасть на еретиков. Это ведь Новый Иерусалим. Только что клирики объявили этот поход паломничеством.

Меня чуть не вырвало.

– Бонифаций давно уговаривал священников сделать это, но Конрад уверял, что они не согласятся.

– Конрад перестал сопротивляться. Полагаю, и остальные тоже. – Мне показалось, Грегор унесся мыслями куда-то далеко. – Он знает, что Папа против, но не только попустительствует войне, а уверяет их, что такова воля Папы.

– Давай скажем им правду! – прокричал я и метнулся к толпе.

Несмотря на явную слабость, Грегор все равно оставался гораздо сильнее меня. Он схватил меня за руку и притянул обратно.

– Тебя затопчут, – сказал он. – Толпа охвачена религиозным экстазом. Тебя даже не услышат, а если и услышат, то разорвут на части как богохульника. Я видел раньше, как ты проявлял смекалку. Постарайся проявить ее сейчас.

– Но неужели они не понимают, что священники им лгут?

– С какой стати? Когда-то я и сам поверил бы их словам. – Он посмотрел на меня. – Наверное, поверил бы им и сейчас, если бы ты не свалился мне на голову.

– Ну и что мне делать? Извиняться или принимать благодарность?

– Неважно, – рассеянно буркнул Грегор.

– Почему Конрад так поступает? – спросил я.

Грегор посмотрел на меня взглядом, который при иных обстоятельствах мог бы сойти за насмешливый.

– А ты разве впервые замечаешь, что клирикам недостает нравственности? – поинтересовался он. – Кто-то, Бонифаций или Дандоло, должно быть, снова напугал их, И тот и другой это здорово умеют делать. В любом случае все кончено.

В лагере все переменилось, он зашумел по-другому, когда один отряд за другим охватывала нежданная радость, что они чудесным образом вновь ступили на путь паломничества и что тот ужасный грех, мысли о котором терзали воинов последние несколько месяцев, на самом деле вовсе не грех, а воля Божья. И уже неважно, как собирался поступить Грегор Майнцский, никто больше даже не вспоминал о дезертирстве.

Я смотрел на Грегора, а тот смотрел на этих людей – бледную версию себя самого в тот далекий период, когда он еще излучал золотое сияние. Я злился сильнее Грегора, но подозревал, что его горе глубже. Он терял то, чего у меня никогда не было, и потеря Джамили не шла ни в какое сравнение с его утратой.

– Сделай одолжение, – сказал я, когда мы медленно побрели к своей хижине, – притворись, просто ради разнообразия, что я ничего не смыслю. Эти воины вдруг поверили, что выполнят свой долг пилигримов. Ты знаешь, что это ложь. Тогда ответь, почему это ложь? Только не цитируй Святого отца, умоляю. Знаю, армия ослушалась его приказа, но, насколько нам известно, как раз этого он втайне и желал. В любом случае ты отправился в паломничество не только для того, чтобы оправдать ожидания Папы. Так для чего? – Я замолчал в нерешительности, как ребенок, прежде чем добавить самое главное: – И могу ли я помочь тебе вернуть это?

Он смотрел на меня с минуту, а потом тихо ответил:

– Это самый великодушный вопрос из всех, что мне довелось услышать за последний год или даже больше.

Продолжение записи

от 11 апреля 1204 года

Сегодня вечером бритт меня растрогал. Обычно он почти не проявляет набожности и нетерпимо относится к моей. У нас состоялся весьма необычный разговор, своего рода катехизис для мирянина, когда я исполнял роль священника. Для краткости приведу здесь только слова, хотя, когда мы их произносили, лично я часто запинался и начинал сначала, а он делал таинственные задумчивые паузы.

Я (по его просьбе):

– Паломничество – путешествие в святое место.

Он:

– Мы его совершили. Мы находимся в святом месте. В самом святом во всем христианском мире. И попали мы сюда, проделав долгий путь! Поэтому это и есть паломничество! Так возрадуйся – мы его совершили!

Я:

– Главное – не путешествие и даже не расстояние. Главное – то, что ты делаешь, достигнув конца пути. Это осуществление святой цели.

Он:

– По первоначальному плану, ваше паломничество завершилось бы нападением на людей, не разделяющих вашу веру. Завтра вы именно это и сделаете. Чем это тебе не осуществление святой цели?

Я:

– Не верю, что завтрашний приступ направлен на защиту моей религии, как это было бы в Иерусалиме. Чтобы этот поход стал паломничеством, надо совершить нечто, о чем смог бы сказать самому себе: «Стремлюсь к этому, ибо верую, достигаю этого, ибо верую. Вернусь после этого путешествия навсегда изменившимся, ибо совершил то, что даже не пытался бы совершить, не будь моя вера так мне дорога». Если умру в попытке совершить свое деяние, то моя душа попадет на небеса, ибо то, что я совершал, когда меня настигла смерть, сделало меня достойным небес. Чего не скажешь о завтрашней атаке.

Он (после длинной паузы):

– Выходит, сентенция «я получил что-то, ибо предан своей вере» объясняет, почему во время паломничества все так жаждут раздобыть реликвии? Лично мне не понятно, к чему вся эта суета вокруг реликвий, когда ваши собственные земли буквально кишат реликвиями, которые можно купить у любого священника.

Я:

– Это только часть цели…

Он (поспешно делая вывод):

– Значит, реликвии превращают заурядное путешествие в паломничество.

Я:

– Пойми меня правильно, реликвии для паломничества совсем не обязательны. Любая реликвия священна, ибо она помогает святому услышать твои молитвы. Но реликвия, полученная во время паломничества, напоминает тебе о твоих деяниях еще долго после того, как паломничество завершено. Однако память о деянии делает то же самое. Деяние даже ценнее реликвии, ибо, когда оно совершено, оно становится частью тебя, и его уже никому не отнять.

Он (словно придумывая загадку):

– Но будет ли завтра с твоей стороны какое-либо деяние, о котором ты мог бы сказать: «Совершаю это, потому что верую»?

Я:

– Нет.

Он (словно разгадав загадку):

– Ага. Тогда нам необходима такая маленькая хорошенькая реликвия, и все, что сейчас происходит, станет для тебя паломничеством.

Его последний вывод был таким поверхностным и необоснованным, что я даже не стал ничего отвечать. Нет в нем закваски паломника. Он довел меня до хижины, а затем исчез.

Теперь вернусь к своим молитвам и подготовке к завтрашнему дню.

Я еще ни разу не сновал по городу без Джамили. Все равно мне бы ни за что не сойти за местного, а все горожане-чужестранцы давно изгнаны за городскую черту. Благодаря маниакальной любви Дандоло к моей игре на лютне у меня водились денежки – хватило бы на переправу. Беда только в том, что лодки больше не ходили через пролив: часовые у городских стен следили, чтобы ни одна из них не отошла от берега.

Все это означало, что лучше бы мне не только не входить в город, но даже не приближаться к нему. Поэтому я прошел целую милю на север вдоль пролива, пересек мост, а затем протопал милю назад и оказался у городских стен, смотрящих на Влахерну.

Когда у человека есть природный дар, ему сложно объяснить другим, как именно он им пользуется. Достаточно сказать, что мне удалось взобраться на дворцовую стену в темноте, и ни один варяг-часовой меня не заметил. Я проделывал такие трюки с мальчишеского возраста, не попадаясь на глаза королевской страже, ведь стражники были начеку, не то что варяги, – они-то знали, чего можно от меня ожидать, и не ослабляли бдительности. Хотя по правде, я знал королевский замок у себя на родине гораздо лучше Влахерны. Зато местный камень удобнее. Здесь можно было доверять малейшему естественному выступу или бороздке, оставленной камнетесом, – они выдерживали мой вес. Кроме того, в стенах такой величины обычно остаются дыры от строительных лесов, так что карабкаться по ним – проще простого.

Я вылез на парапет чуть дыша и трясясь от страха. Мне понадобилась память вкупе со здравомыслием, чтобы передвигаться по территории дворца и не вызвать подозрения. Крадучись этого было не добиться. В последний раз я был здесь днем, в компании Джамили, и теперь поражался царившему хаосу. Несколько раз попадался на глаза людям, которые по долгу службы должны были бы меня остановить, но я держался с таким независимым видом, словно прожил здесь всю жизнь, так что мне не пришлось ни разу отвечать на вопросы. В темноте никто не мог разглядеть мою одежду, а несколькими неделями ранее (в бесславной попытке заставить Грегора заняться своей внешностью) я вернулся к своему обычному безбородому облику, и теперь в темноте меня все принимали за евнуха.

В конце огромного двора, в одном полураскрытом окне я узнал императорскую спальню. Мне удалось проникнуть в нее через то окно и расположиться на кровати в ожидании прихода его величества.

Я сидел и поглаживал красное шелковое покрывало, делая зацепки на золотом шитье своими мозолистыми пальцами. Тут мне пришло в голову – именно сейчас, ни раньше ни позже, – что я, вероятно, провалил все дело, даже не приступив к нему, и что, скорее всего, меня казнят, как только его величество войдет в спальню. А даже если не казнят, то вряд ли получу то, за чем пришел. И что даже если получу это, то вряд ли останусь жив. Мой план мог бы сработать, но я давно зависел от Джамили. В нашем дуэте она была тем, кто хотя бы пытался проявить немного благоразумия, а теперь мне оставалось только сожалеть, что некому исправить мои оплошности.

Я оглядел комнату, желая как-то отвлечься на время ожидания – неизвестно, сколько еще его величество пробудет внизу на праздничном банкете. В углу лежали лира, лютня и несколько других инструментов. Лира всегда была моей любимицей, но этот инструмент отличался от того, к которому я привык дома. Струны, как и у меня на родине, оказались из конского волоса (тогда как все остальные, кроме ирландцев, делают их из кишок). Почти четыре года я не играл на лире с такими струнами, и теперь знакомое ощущение вызвало у меня ностальгию. Но на этом сходство заканчивалось: струн на этой лире было в три раза больше, а дека была затянута шкурой, придававшей всему инструменту странный звенящий тон – чересчур чужой для меня.

Поэтому я взял вместо лиры лютню, настроил ее и, вернувшись на кровать, начал играть самую первую песенку, которой меня когда-то обучила Джамиля. У меня она получалась хуже остальных песен, потому что пальцы упрямо цеплялись за воспоминание о том, как они когда-то не умели играть на этом инструменте. Но мелодия мне нравилась, она напоминала мне Джамилю, и это успокаивало.

А кроме того, именно эту мелодию я чаще всего исполнял в одном домике недалеко отсюда всю прошлую осень. Его величество узнает ее даже через закрытые двери.

Наконец послышались шаги: кто-то прошел по коридору и остановился у дверей. Я продолжал играть.

Через секунду двери резко распахнулись, и в спальню ворвались два варяга-охранника. По сравнению с этими громилами Грегор выглядел крохой. Они сразу направились к кровати, один выхватил лютню у меня из рук, второй схватил меня самого. Первый, опустив лютню на пол возле кровати, начал меля обыскивать. Оружия при мне, естественно, не было.

Тогда громилы отпустили меня и вышли из спальни, оставив императора Мурзуфла, одетого в пурпурное с ног до головы, стоять в дверном проеме.

– Вижу, ты поменял цвет обуви, – сказал я. – В зеленом ты смотрелся гораздо лучше.

Мурзуфл откинул назад голову и расхохотался.

– Я так и знал, что ты придешь, – с восторгом сказал он.

64

Император шагнул через порог, гвардейцы, оставшись снаружи, закрыли за ним дверь.

– Ты знал, что я приду? Да я сам этого не знал.

Мурзуфл весело пожал плечами.

– Я знаю тебя лучше, чем ты сам себя знаешь. И даже могу сказать, зачем ты сюда явился.

– Вот как? – в смятении пробормотал я.

Мурзуфл подергал своими густыми бровями, глядя на меня.

– Ты не желаешь победы ни той ни другой стороне. Ты любишь Грегора, но ненавидишь его армию.

– Не говоря уже о командующем…

Император сплюнул.

– Особенно командующего. Однако ты хочешь примкнуть к той стороне, которая все-таки победит. Сам знаешь, это будет моя сторона, поэтому ты и выбрал меня.

– Разве?

– Не строй из себя скромника. Рад тебя видеть, Блаженный! В глубине души ты тоже радуешься, потому что знаешь, что благополучие народа важнее благополучия какого-то одного рыцаря. Тебя печалит проигрыш Грегора, но не настолько, чтобы ты способствовал его победе.

– Помогать ему – значит помогать Бонифацию, – сказал я так, словно меня тошнило от одного его имени. – Но разделять судьбу с тобой не хочу.

Он бросил на меня ироничный взгляд.

– Разумеется, я не нуждаюсь в твоей помощи. Ты сам мог убедиться два дня назад, что этим свиньям-чужестранцам нас не одолеть.

– Особенно под командованием Бонифация…

Мурзуфл сплюнул во второй раз.

– Даже не упоминай его имени! Все это его вина. Ты думаешь, меня радует такая заварушка? Я бы предпочел оказаться в своем маленьком домике, ублажать в постели Евдокию и пить вино. Но если, Блаженный, ты здесь не для того, чтобы помочь мне, значит, тебе что-то от меня нужно, и ты уверен, что я не зря потрачу время. Такой вариант меня тоже радует. Даже знаю, чего ты хочешь, если уж говорить об ублажении хорошеньких женщин. Итак, слушаю твое предложение.

– Мне нечего тебе предложить.

Он изобразил удивление.

– Она так мало для тебя значит?

– Что? – спросил я с упавшим сердцем, буквально опешив.

– Джамиля, – сказал он. – Давно жду, что ты придешь и предъявишь на нее права. Или ты утратил к ней интерес? А? Непостоянный мальчишка. Не отрастить тебе бровей. Пусть все достается Самуилу.

– О чем ты толкуешь? – пробормотал я, стараясь побороть панику.

Мурзуфл нахмурился.

– А ты не знаешь? Мои люди не так хорошо распространяют слухи – не в пример нам с тобой в дни нашего расцвета. Сейчас трудно найти хороших помощников…

– Где Джамиля? – резко спросил я, внезапно пожалев, что не захватил с собой ножа. – Она сбежала. Вся община спаслась бегством.

– Она в Пере, недалеко от твоего лагеря, сразу за холмом, – ответил Мурзуфл.

– Пера стоит совершенно пустая. Все иудеи удрали.

– Да, все они удрали, кроме Самуила и его домочадцев, – весело поправил меня Мурзуфл. – Хотя они тоже пытались удрать. Его задержали по подозрению в отравлении моего дорогого предшественника, Алексея, о кончине которого все скорбят, упокой Господь его душу. Со всеми этими приготовлениями к войне, навязанной мне проклятым маркизом, у нас не было ни времени, ни возможности заняться расследованием предполагаемого предательства Самуила. В благодарность за его хорошую работу при дворе мы решили не сажать его в дворцовую темницу, а оставить под надзором в его собственном доме в Пере, вместе со всеми домочадцами, включая будущую жену. Их охраняют, и они там совершенно одни. – Он внимательно посмотрел на меня и убедился, что я совершенно сбит с толку. – Так ты действительно ничего не знал? А ведь мне хотелось, чтобы ты услышал об этом. Поэтому и думал, что ты пришел сюда из-за нее.

– Со слухами всегда неувязки, – сказал я, пытаясь сохранять видимость спокойствия. – Полагаться на них нельзя. Как ты собираешься поступить с лекарем?

Он пожал плечами.

– Думаю, моя репутация только укрепится после завтрашней победы над мерзавцем маркизом, но если этого не случится, то опять возникнут неприятные вопросы насчет смерти моего предшественника, и тогда кому-то придется на них ответить, но только не мне. Самый логичный выбор падает на лекаря его величества.

– А Джа…

– Джамиля свободно может покинуть дом в любое время, но, конечно, единственный человек, с которым ей будет безопасно, – это ты, тем более теперь, когда вся община вновь разбежалась кто куда.

Мне понадобилась минута, чтобы обдумать это, но на ум так ничего и не пришло.

– Ты позволишь ей уйти… А в чем тут твоя выгода?

– Всего лишь сделаю тебе одолжение! Хочу продолжать наше приятное общение, как было в прошлом. Все шло бы своим чередом, если бы не грубое вмешательство этой армии, которую мы оба так сильно ненавидим. Неразумно с твоей стороны и дальше поддерживать эту проклятую кампанию, а идти тебе некуда. Решение очевидно: оставайся со мной. Ты и Джамиля. Армия капитулирует и побредет в Иерусалим со своим прекрасным Грегором или поедет домой, в Европу, со злодеем-маркизом, а ты поможешь мне вернуть империи ее прежнюю славу.

– Я пришел сюда, вовсе не собираясь объединяться с тобой, и по-прежнему не имею такого намерения, – запинаясь, проговорил я.

Тревога о Джамиле заставила меня на минуту забыть, зачем вообще я сюда пришел.

– Но ты ведь пришел, – пропел он и многозначительно улыбнулся, словно собирался разоблачить меня как своего секретного агента.

– Ради Грегора. Ты кое-чем ему обязан. Я пришел забрать долг. Только и всего.

Он слегка поморщился от разочарования.

– В самом деле? Выходит, я тебя переоценил. Так тебе нужна лишь месть? – Внезапно в его глазах вспыхнул огонь. – Ты несколько месяцев болтал о своей ненависти к завоевателям, о клятве поквитаться с теми, кто завоевал твою родину. Я еще тогда подумал – вот он, мой брат! Еще один умный и сметливый человек, который, подобно мне, не станет сидеть сложа руки, пока в его стране орудуют тираны! И теперь, когда у тебя появилась такая легкая возможность присоединиться ко мне в борьбе с проклятым завоевателем, который воспользовался религиозным паломничеством, чтобы посадить на трон марионетку, а самому дергать за веревочки, ты отказываешься. Тебе нужно лишь отомстить за один поступок, совершенно пустяковый в военное время. Интересно, в твоем языке есть слово «лицемер»?

– У нас есть другое слово, означающее «откуп за убийство», – ответил я.

– Идет война, глупец. Мы все убиваем друг друга, и это не считается убийством.

Ненавижу, когда в споре люди становятся крючкотворами-законниками.

– Ты дурно поступил с Грегором, когда убил его брата. Ты у него в долгу, пусть даже это не было убийством.

– Таков британский закон? Но мы ведь не в Британии, друг мой, – рассмеялся Мурзуфл. – Здесь у нас другие правила.

– Раз так, ладно. Пусть это не будет око за око, но хотя бы голова за голову. За голову Отто отдай мне голову Иоанна Крестителя.

Он посмотрел на меня внимательно и развеселился.

– Мне очень нравится Грегор, ты знаешь. Но неужели ты действительно проделал весь этот путь сюда, рискуя жизнью, ради простого осколка кости – лишь бы подбодрить какого-то угрюмого воина?

По крайней мере, он не отрицал, что реликвия у него. Но его слова как-то принизили мой героизм, что мне, конечно, не очень понравилось.

– Да, – ответил я.

Он взглянул на меня с легким раздражением.

– Ты, конечно, понимаешь, – сказал он, – что, если ты сюда явился по этой единственной причине, и тебе нечего мне предложить, и ты не имеешь ни малейшего желания присоединиться ко мне или поддержать меня, если ты всего лишь лазутчик из вражеского лагеря, проникший, несмотря на стражу, в мои личные покои с каким-то глупым притязанием, тогда мне ничего не остается, как убить тебя. Но подозреваю, у тебя кое-что другое на уме.

– У меня одно на уме: отдай мне реликвию и отпусти с миром.

Он решил, что это начало какой-то шутки.

– Почему я должен так поступить?

– Потому что это будет правильно. Даже если бы на тебе не было крови Отто, долг все равно остается. Я помогал освободить тебя из заточения. Мы с Грегором передали все святыни этого города в твои руки – и посмотри, чего ты добился благодаря этой маленькой хитрости! Отдай ему одну-единственную реликвию. Для тебя ведь она ничего не значит, правда?

– Что? Голова Иоанна Крестителя? Разумеется, значит, это ведь святыня!

– Мы отдали тебе город, полный святынь. А именно эта реликвия имеет особое значение для Грегора. Как раз сейчас он отчаянно нуждается в ней. К завтрашним событиям это не имеет никакого отношения. Ты не пострадаешь, Мурзуфл, если реликвия окажется у него, зато она спасет ему жизнь.

– А какое мне дело до его жизни? – расхохотался император. – Он мой враг!

– Он ни разу не поднял на тебя руку, кроме того случая, когда защищал Бо…

– Не произноси в моем присутствии имя этого человека! – рявкнул Мурзуфл.

– Когда защищал своего трусливого, подлого тестя.

Мурзуфл бросил на меня ироничный взгляд.

– Ты забываешь, что Грегор и почти двадцать тысяч других воинов пытались в пятницу разграбить мой город…

– Грегор не принимал участия в сражении, – сказал я. – Он отказался, вопреки приказу маркиза, ибо считал это злом. – Мурзуфл очень удивился моим словам, поэтому я продолжал в том же духе. Мне хотелось побыстрее решить это вопрос и перейти к ситуации с Джамилей. – У тебя есть редкое для вожака качество – ты ценишь людей по их внутренним качествам, а не по рангу. Ты знаешь, что Грегор хороший человек. Он заслуживает какой-то компенсации от тебя. Только подумай, как для него будет важно получить голову Иоанна Крестителя.

Мурзуфл задумчиво поморщился.

– Да, мой друг, предполагаю, это было бы очень мило, но все же безопаснее будет убить тебя. – Увидев мое бешенство, он добавил: – Мне казалось, мы понимаем друг друга, но теперь ясно, что нет. Поэтому оставлять тебя на свободе рискованно. Жаль, что ты явился сюда с такой ничтожной целью. Я даже не мог предположить, что именно ты из всех людей способен на такую глупость. – Он вздохнул с искренним и в то же время оскорбительно небрежным сожалением и вынул из-за пояса кривой нож.

– И ты сможешь после этого жить в ладу с самим собой?

– Я целый месяц прожил, считаясь убийцей Отто, и прожил отлично, но благодарю за заботу.

– С Отто ты встретился один раз в тюрьме, затем дважды на поле брани. А мы с тобой были товарищами много недель.

– Мы и сейчас могли остаться товарищами, если бы ты только согласился. Я бы и Грегору раскрыл объятия дружбы. Отвратительный, ненавистный вожак разочаровал его еще больше, чем мой император разочаровал меня, так что никто бы не винил рыцаря, если бы он выбрал нечто лучшее. Пусть этим лучшим будет Византия. Я бы с радостью предложил ему место при своем дворе. Он стал бы… как это говорится… гвоздем программы. А это шлюшье отродье Бонифаций остался бы с носом. – Он ухмыльнулся. – Фактически это было бы единственное радостное событие этого года. – Он помахал ножом. – Могу послать баркас за Джамилей. Не пройдет и часа, как она будет здесь. Ну что, ты со мной? Или мне поковырять этим ножом у тебя в кишках? Выбор за тобой.

– У меня появилась привычка отказываться, когда мне предлагают мою собственную жизнь на таких условиях.

Он немного опустил нож и посмотрел на меня так, словно я его радовал.

– Должен сказать, ты рассуждаешь как человек, который верит, что увидит следующий рассвет. Поэтому делаю вывод, что вся эта твоя смелость лишь уловка. Думаю, ты пришел сюда неспроста.

– Ничего подобного. Я здесь только для того, чтобы высказать разумную просьбу, которую, надеюсь, ты разумно удовлетворишь.

– А если нет?

– Что ж, полагаю, тогда тебе придется меня убить. Уже поздно, а завтра предстоит трудный день, так что давай поскорее со всем покончим. – Я схватил низкую резную табуретку, оглядел пышное убранство спальни и указал на место в центре. – Мне здесь опуститься на колени для обезглавливания? Ты меня обезглавишь или просто заколешь? Или перережешь горло? Мне приходилось видеть подобную казнь, там всегда много крови. Не хочешь подстелить что-нибудь для страховки? – спросил я, занимая место в центре спальни и ставя перед собой табуретку. – Жаль будет запачкать такую красоту. – А потом добавил: – Поосторожнее с лютней. От крови струны испортятся.

Он посмотрел на меня с подозрением.

– Все это забавно, но я пока не решил, что оставлю тебя в живых, – предостерег он.

– Понятно, – сказал я, указывая на сооруженное мной лобное место. – Теперь это только вопрос времени, кто успеет первым – ты или Бонифаций. Лучше бы совершить все по-дружески.

– Ты мне не веришь? – раздражаясь, спросил он.

– Верю, конечно, – заверил я его.

– И тебя это, как видно, не очень это расстраивает.

– Для чего ты меня убиваешь: чтобы покончить со мной или чтобы испытать удовлетворение, увидев, как я расстроен?

Мурзуфл расхохотался.

– У меня есть гораздо более интересные способы испытать удовлетворение.

– Вот именно… представь, к примеру, каково будет Бонифацию после поражения его армии увидеть, что все возвращаются домой с пустыми руками, кроме Грегора Майнцского.

Продолжение записи

от 11 апреля 1204 года

Приготовления, о которых я писал выше, прервал бритт. Он явился очень поздно и принес с собой совершенно поразительную вещь: голову Иоанна Крестителя. На мои вопросы он ответил только, что реликвия оказалась в его руках благодаря ненависти Мурзуфла к Бонифацию. Бред какой-то. Он был погружен в собственные мысли, даже когда передавал мне реликвию.

Я, конечно, был очень тронут, словами не передать. В жизни не держал в руках ничего более необычного. Святыня покоится в роскошнейшем реликварии тончайшей работы, украшенном каменьями – их столько, сколько у меня не было за всю жизнь. Я не знал, что с этим делать. Вроде бы следовало вернуть святыню монастырю, откуда она была украдена, но если отнести ее туда, то завтра ее снова украдут – если, конечно, Господь по какой-то причине соблаговолит поддержать эту бесчестную кампанию и взятие города.

Поэтому я подарил реликвию бритту. Он опешил и запротестовал, уверяя, что специально добывал святыню, чтобы поход превратился для меня в паломничество и мне было чему радоваться.

– Это твое противоядие, – сказал он.

Потребовалось во второй раз кратко углубиться в вопрос паломничества, но все-таки, по-моему, бритт не совсем понял мое разъяснение. Если честно, его непонимание сродни моему собственному. Я пытался втолковать ему, что паломничество предпринимается вовсе не с целью что-то получить, а с целью что-то совершить. В душе что-то должно измениться. А если я, сидя безвыходно в своей хижине, получаю в подарок святыню, не приложив никаких усилий, то ни о каком душевном преображении речи не идет.

На это бритт ответил:

– Когда-то ты смотрел на мир широко открытыми невинными глазами. Теперь – совсем другое дело… Разве это не преображение?

– Преображение должно приблизить тебя к Богу, – возразил я.

Бритт ответил:

– Но ведь теперь ты знаешь Бога немного лучше. Он награждает тебя вовсе не за бездумное подчинение. Бог ожидает, что ты совершишь праведное деяние, даже если нет надежды на благополучный исход. По правде говоря, я сам до этого додумался. А теперь прошу меня простить, мне нужно завершить собственное паломничество.

Он сунул голову Иоанна Крестителя себе за пазуху, а потом совершил нечто столь необычное, что мне остается только надеяться, как бы из этого не вышло зла, учитывая, в каком он теперь душевном состоянии: он забрал веревку, висевшую у нас в углу, которой мы когда-то ограждали бойцовский ринг для тренировки оруженосцев. Бритт обмотал веревкой свой торс, затем подошел к стене, снял с крючка зимнюю накидку Отто, чересчур для него большую, и надел на себя, так что веревки не стало видно. Потом снова ушел.

Если он пошел вешаться, то я завидую его свободе.

Теперь, сделав эту запись, завершу приготовления к завтрашнему дню.

Дом Самуила охраняли шестеро варягов-гвардейцев, все были в аккуратных кольчугах, все вооружены мечами и большими топорами. Мне показалось, Мурзуфл пересолил с охраной в этом пустынном поселении. Один дежурил у дверей, четверо стояли по углам и один на крыше. Переговаривались они на языке, который я узнал, но сам на нем не говорил; все они были родом из Англии и разговаривали как Вульфстан. Вот и нашлось что-то общее у меня с этими людьми – их тоже победили норманнские лорды, которые сейчас правили Англией, их тоже отделял от родины многомесячный путь. На этом наше сходство закончилось.

В этот ночной час дом буквально был окружен горящими факелами. Небольшая ручная тележка возле двери свидетельствовала о том, что припасы гвардейцы доставили сами.

Одна стена дома находилась буквально в шаге от внешней ограды поселения, хотя возвышалась над ней на целый этаж. Это означало, что тот, кто стоял на крыше или выбрался из окна верхнего этажа, теоретически мог спрыгнуть вниз и оказаться за пределами Перы. Это было бы большое безрассудство даже с моей стороны (прыгавшему предстояло приземлиться на очень крутой каменистый склон), но вполне осуществимое. Поэтому на крыше и дежурил охранник.

Я подошел к окну, которое открывалось в комнату, выделенную под кабинет. Теперь тут спала Джамиля (во всяком случае, до недавнего времени). Я никуда не полез, а просто остановился и заговорил, не скрывая своих чувств. Говорил то, что думает любой взрослый о своей первой любви, но никогда не произнесет вслух из боязни показаться слащавым. Говорил, понимая, что это мой последний шанс и другого не будет никогда.

Я произносил свой монолог, стоя между двух гвардейцев, на чужом для них языке, но моя речь и так была им ясна, тем более что (как выяснилось позже) эти громилы ждали меня чуть ли не месяц. Я говорил Джамиле, что людям редко выпадает второй шанс в жизни, и если это происходит, то верх глупости им не воспользоваться. О Самуиле не сказал ни одного дурного слова, хотя, клянусь Всевышним, это было бы легко, да и настроение у меня было подходящее. Зато сказал, что она свободно может покинуть дом и присоединиться ко мне, и молил ее бросить Самуила. Другими словами, говорил искренне все, что наболело, и в то же время боялся, что она не ответит.

Окно представляло собой отверстие, вырезанное в стене, с прилаженными к нему деревянными ставнями на кожаных петлях. Одна из ставен была закрыта, а вторая чуть приоткрыта ровно настолько, что я мог говорить в щель.