Текст книги "Трон императора: История Четвертого крестового похода"

Автор книги: Николь Галланд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 42 страниц)

35

Армия снялась с места и прошествовала на материк по северному берегу бухты, дойдя до моста, по которому войска узурпатора отступили от Галатской башни неделей раньше. Жарким сухим июльским полднем воины расположились возле недавно покинутого монастыря на невысоком холме, с которого можно было видеть всю бухту, а южнее – сам город. Константинополь с этой точки обзора – противоположной той, с которой мы любовались им, идя по Мраморному морю, – тоже выглядел удивительно. Окруженный гигантскими рвами и двойной каменной стеной, с десятками башен на расстоянии пятидесяти шагов друг от друга, он протянулся на многие мили от края бухты, где мы находились, на юг и запад к Мраморному морю, образуя треугольник.

Пилигримы вовсе не собирались штурмовать город. Атаке должен был подвергнуться только узурпатор, а не его народ. Император скрывался во Влахернском дворце. Влахерна располагалась в северном углу Константинополя. Воинам предстояло каким-то образом пробить брешь в стене, свергнуть узурпатора, посадить на его место царевича Алексея, а затем всем вместе погрузиться на корабли и поскорее отплыть в Святую землю, пока не наступила зима. (Теперь снова говорю «всем вместе», ибо с потерей Перы я вернулся к первоначальному плану отвезти Джамилю в Египет.)

Венецианцам предстояло начать атаку с моря возле Влахерны, тогда как войско собиралось предпринять собственный штурм оборонительных сооружений дворца. Узурпатор, как следовало из плана, должен был угодить в тиски.

Так что венецианцы остались на своих судах, готовили их к бою: пропитывали шкуры уксусом и прибивали их к корпусу корабля, чтобы защититься от огня; плели из лиан неплотные сети, затем укрывали ими мачты и нок-реи, чтобы смягчить удары выброшенных катапультами камней. Они также сколачивали переносные лестницы с крюками на конце. (Когда корабли вплотную подойдут к стене со стороны моря, то с помощью этих лестниц, зацепившихся за кладку, можно будет штурмовать башни.)

На этот раз устройство лагеря заняло больше времени, чем обычно: пришлось строить защитный палисад вокруг осадных орудий, поскольку варяжская гвардия пыталась разрушить их во время коротких и яростных вылазок, случавшихся по шесть раз на дню. То, что палисад возводили долго, чуть не доконало Грегора: он все время торопил события, чтобы мы могли вернуться на корабли и взять курс на Египет. Я тоже этого хотел. Мало того, у нас снова начали иссякать припасы, но отдаляться от лагеря в поисках провизии было небезопасно. Теперь даже самый последний пехотинец понимал необходимость одержать победу быстро: как только коронуют царевича Алексея, он сразу всех накормит. Организовали семь батальонов, и те несли неусыпную охрану укреплений и фуражиров. Но стоило какому-нибудь батальону заступить на дежурство, не проходило и часа, как он сам был вынужден отбиваться от противника. Через несколько дней такой жизни нервы у всех уже были на пределе, терпение иссякало, а в животах постоянно урчало.

Во время подготовки к решительному бою Бонифаций много времени проводил наедине с царевичем Алексеем. В лагере никто не питал теплых чувств к претенденту (так его стали здесь называть, чтобы не путать с другим Алексеем, узурпатором), да и он сам не походил на закаленного боями воина. Грегор, занимавшийся детальной разработкой боевых планов, с неприязнью наблюдал, как царевич заискивает перед Бонифацием, считая маркиза своим спасителем, ближайшим личным другом и наперсником. Алексей скорее напоминал бесполезного щенка, который благодарно пускает слюни и егозит у хозяйского колена.

Каждый день после обеда Бонифаций созывал у себя в шатре военный совет. Чтобы присутствовать на этих совещаниях, Дандоло сходил на берег. Меня нанимали как лютниста, хотя никто, даже Дандоло, не слушал ни одной ноты. Иногда я ощущал себя пешкой в тонкой, но беспощадной борьбе венецианца за лидерство, которую тот вел с Бонифацием: дож стремился подавлять всех своим авторитетом, насколько это было возможно, и демонстрировать, что все его прихоти будут в любом случае удовлетворены. Самый простой способ добиться этого – потребовать что-нибудь смехотворно изысканное, как, например, музыканта, которого никто не слушает. Каковы бы ни были его мелочные и низменные мотивы, я был рад возможности узнавать из первых уст, что происходит.

К среде, шестнадцатого, все было готово, и планы наконец огласили: три больших отряда, возглавляемые Балдуином Фландрским, предпримут первую атаку. Три отряда поменьше (включая отряд Грегора) под предводительством Бонифация останутся охранять лагерь и осадные орудия.

Узнав, что ему не быть в авангарде, Отто вновь потерял разум, словно подобный жребий выпал ему впервые.

– Вы в самом деле так рветесь в бой? – спросила его Джамиля из своего занавешенного уголка, где она тихонько оплакивала потерю Перы. – Хотите участвовать в битве, которую никак нельзя одобрить, если есть хотя бы капля морали?

Отто обратил на нее бешеный взгляд.

– Отстраняться от битвы так же аморально, как участвовать в ней, потому что наши глупые вожди дали глупые клятвы. И нечего тут понимать, какое бы положение ты ни занимал. Я не могу разрешить ситуацию в качестве пилигрима, но могу подойти к ней как воин, а раз так, то хочу сражаться. Поэтому, когда придурки вроде нашего, – он ткнул пальцем в меня, – обесславят этот день в вечности, то не будет среди нас ни хороших, ни плохих, но мы хотя бы будем уверены, что выполнили свой долг с честью, пусть даже дело было бесчестное.

Пока я обдумывал, что бы возразить, Джамиля сочувственно ему кивнула.

– Если для вас это так много значит, то, пожалуй, могу вам помочь. Для исполнения вашего желания понадобится только нож.

Уговаривать Отто не пришлось. Мы с Грегором так и обмерли от изумления, когда он и Джамиля склонились в уголке над его кинжалом и принялись о чем-то совещаться. Моя попытка подслушать оказалась безуспешной: Джамиля погрозила мне пальцем.

– Раз так, то ладно, пойду поиграю Бонифацию, – сказал я и стал облачаться в маркизову ливрею.

Меня почти сразу пропустили к нему. Я исполнил три кровожадные песни под аккомпанемент фиделя и уже из подхалимства начал наигрывать «Календу мая» ради смены ритма, когда у входа поднялся шум и вошел – кто бы вы думали? Не кто иной, как Отто. Сразу было видно, что он вошел вопреки решению дворецкого. Его впустили, потому что охранникам не оставалось другого выбора.

– Мессир! – сказал он и буквально влетел в шатер, умудряясь одновременно отвешивать поклоны. – Мессир Бонифаций! – Он бросился на колени к ногам маркиза.

Я чуть не вскрикнул от ужаса, увидев у него в руке толстый пучок черных и кудрявых волос, но все-таки кое-как заставил себя не прерывать игру.

– Мессир, – повторил Отто и посмотрел на Бонифация снизу вверх, не зная, стоит ли продолжать без разрешения. – Вы дали мне слово, что я получу Лилиану обратно, если доставлю вам Джамилю. Именно это я сейчас и делаю, мессир. – И он протянул маркизу пучок волос.

Секунду Бонифаций изумленно взирал на Отто и его подношение.

– Это не Джамиля, – изрек он.

– Это все, что от нее осталось, – продолжил воин. – Она погибла при пожаре в Пере, мессир. Я нашел ее обгоревшее тело, и ничего, кроме этого, спасти не удалось. И вот еще что.

Он повозился со своим мизинцем и сдвинул на его кончик очень тоненькое золотое колечко с красным камнем, которое было на Джамиле, когда она убежала из дворца Скутари. Бонифаций задумчиво нахмурился. Отто задрал руку повыше, склонив голову.

– Предлагаю вам эти доказательства в обмен на Лилиану.

Бонифаций подал знак Отто и, не дотрагиваясь до волос, понюхал их. На лице его отразилось удивление, после чего он кивнул – должно быть, Джамиля или Отто опалили волосы, чтобы они выглядели как надо.

Но потом Бонифаций снова покачал головой.

– Обмена не будет, – сказал он, словно Отто ему внезапно наскучил. – Мы договаривались, что одна женщина пойдет в обмен на другую. Ты предлагаешь мне не женщину. Ты предлагаешь мне доказательства ее смерти. Если хочешь, принесу тебе кое-что из вещей Лилианы. К примеру, у нее теперь много красивых щеток для волос – мои подарки. А еще у нее есть рубашка, полностью сотканная из кружев, которую она надевает исключительно для моего удовольствия. Но я не отдам ее тебе, если ты не вернешь мне принцессу.

Отто выпятил подбородок.

– Джамиля не была принцессой.

Бонифаций слегка улыбнулся.

– Ты понимаешь, о чем я говорю, мальчик мой. Приведи ее ко мне.

– Я так и сделал! – возмутился Отто, поднимая вверх толстую прядь волос. – Я отдаю вам все, что осталось от нее на этой земле, и прошу сдержать слово и отдать Лилиану.

Бонифаций слегка скривил рот и покачал головой.

– Нет, парень, – сказал он. – Она слишком лакомый кусочек, чтобы отдать ее за пучок волос какой-то мертвой бабы. – Его губы растянулись в улыбке, и он устремил мечтательный взгляд поверх головы Отто. – Как она отдается мне, когда я ложусь сверху, как хватает мой зад, чтобы крепче прижаться…

У Отто был такой вид, будто его сейчас вывернет. А я кое-как продолжал играть. Бонифаций осклабился и заерзал в кресле.

– От одной лишь мысли о ней я весь горю. Как только ты уйдешь, я сразу пойду к ней.

– Клянусь святым Иоанном, мессир, вам не стоило бы так со мной разговаривать, – сказал Отто; похоже, ему действительно было тошно. – Она моя женщина, и вы поступаете со мной несправедливо.

Бонифаций пожал плечами.

– Она сама явилась ко мне в шатер еще на Корфу, без всякого сопровождения, и она вольна уйти, когда захочет.

– Если это так, то пусть она скажет мне прямо в лицо, что не желает возвращаться, – произнес Отто, едва не взвыв.

И снова Бонифаций скривил губы.

– Она не желает с тобой разговаривать. Боится, что ты разрыдаешься, а ей станет неловко.

Отто помолчал немного, сдерживаясь. Прежде я ни разу не видел, чтобы он сдерживался. У меня даже от сердца отлегло. Скажу больше, этот парень произвел на меня впечатление.

– Что может заставить вас изменить решение, мессир? – наконец спросил он тихим и безразличным голосом.

Бонифаций улыбнулся, довольный, что Отто понял.

– Если бы ты привел ко мне Джамилю, всю целиком, то Лилиана, возможно, прониклась бы таким поступком и изменила бы мнение о тебе.

Последовала еще одна пауза, после которой Отто произнес:

– Я так и сделал. – И он снова протянул пучок волос и кольцо. – От Джамили ничего не осталось, кроме этого.

Бонифаций наклонился и забрал у Отто кольцо, потом поднес его к глазам и внимательно рассмотрел.

– Да, оно самое. Кольцо очень ценное, одно из самых дорогих украшений в казне Халкедона, [35]35
  Древний город в Турции.


[Закрыть]откуда мы его и взяли для ее высочества. Спасибо, что вернул, а не прикарманил. Это свидетельствует, что ты честный человек, мой дружок. – Он нацепил кольцо на кончик мизинца и опустил руку. – Подарю-ка я его Лилиане, после того как сегодня натешусь ею.

– Мессир, – произнес Отто дрогнувшим голосом, – я принес вам ценные сведения. Пусть вы не пожелали сдержать слово насчет моей женщины, но, по крайней мере, покажите всем, что вы справедливый предводитель, и наградите меня за новость, которой я с вами поделился.

Бонифаций скрестил руки и задумался.

– Она действительно мертва?

– Да, мессир, – процедил сквозь зубы Отто. – Непонятно, почему вы мучаете меня. Я не в силах дать вам то, что забрал Господь. Мне пришлось отрезать распухший палец от трупа, чтобы снять с него кольцо. Тело, вернее, то, что от него осталось после пожара, к этому времени уже похоронили с остальными погибшими иудеями. – Он поднял на Бонифация глаза и осмелился злобно сверкнуть ими. – И не говорите мне, что в этих сведениях нет ничего ценного.

– Согласен, парень, сведения ценные, – кивнул Бонифаций.

– Настолько, что я получу за них Лилиану? – упорствовал Отто.

Бонифаций подмигнул ему и покачал головой.

– Нет. И ты сам это понимаешь. Но в одном ты прав: твои новости могут помочь и ты заслуживаешь награды. О чем другом попросишь меня?

Я чуть не начал аплодировать Отто, когда до меня дошло: идя сюда, он с самого начала понимал, что не видать ему Лилианы, да это и не было его целью.

– Хочу быть в авангарде, мессир, и сражаться в первых рядах завтра на рассвете.

Бонифаций подумал немного.

– Грегор одобряет?

– Брат перестал обращать на меня внимание, мессир, – ответил Отто, слегка приврав. – Он уже оставил надежду, что я когда-нибудь буду вести себя как его подчиненный.

Вот так произошло, что Отто Франкфуртский был с почестями переведен в авангардный отряд. Не случись этого, мир не претерпел бы таких изменений всего лишь за год.

36

Накануне вечером всех пилигримов постригли и исповедали еще раз. К тому времени, как на них надели доспехи, а на их лошадей – седла, уже началась жара, хотя солнце едва показалось над горизонтом. Все рыцари и оруженосцы, независимо от их обычного облачения, набросили на доспехи белые просторные плащи, чтобы предохранить их от перегрева. Венецианцы расставили корабли в гавани, но сухопутное войско, протянувшееся по полям от лагеря пилигримов до Влахернского дворца, должно быть, представлялось грекам более грозной силой. Поэтому узурпатор послал почти всю свою варяжскую гвардию к стенам Влахерны. Более многочисленная, но не такая опытная армия из призывников-горожан, вероятно, показалась ему способной отразить нападение с моря.

Каждый отряд пилигримов насчитывал более тысячи человек, но только несколько сотен воинов были конными, остальные лишились своих коней, плюс оруженосцы, лучники, арбалетчики и пехотинцы. Сам воздух был настолько напряжен, что мне казалось, протяну руку, ущипну его, как струну, и раздастся звук.

Балдуин Фландрский возглавлял первый вооруженный отряд под белыми флагами с зелеными крестами. За его спиной шли еще два отряда. Грегор мрачно выжидал у палисада с остатками армии, уставившись в затылок Бонифацию. Теперь, когда настал решительный момент, я знал, что рыцарь разочарован. Он не сразу смирился с необходимостью этой атаки, и теперь, когда наконец-то признал ее, его воинский долг состоял почти в полном бездействии – он сидел неподвижно на Самме и чего-то ждал. Наступление готовили долго, даже слишком долго, и когда оно началось, то сразу почувствовалось неумелое руководство.

По всему полю раздались сигналы труб и рогов. Пронзительный голос отдал приказ идти в атаку. Земля содрогнулась, когда три отряда помчались галопом к стенам дворца. Воины тащили с собой осадные лестницы, а за ними, намного отставая, другие наступавшие толкали катапульты, осадные орудия и крытые повозки.

В лагере тем временем мальчишки-конюхи, повара и простолюдинки вытягивали шеи, стараясь увидеть, что происходит. Многие из них отбежали повыше на холм, откуда была видна армия, ожидавшая у осадных орудий.

Поначалу я с презрением отнесся к самой идее наблюдать за сражением. Но когда грохот прекратился и стало ясно, что войско уже на местах и штурм вот-вот начнется, возобладало человеческое любопытство, и я придумал лучший способ стать зрителем, чем половина тех, кто остался за частоколом. По всему лагерю валялись отдельные фрагменты осадных лестниц. Если прислонить их к стене и взобраться на них как на насест, то можно было наблюдать, что происходит внизу на склоне. Не боясь рискованной высоты, я устроился между пиками, венчавшими палисад, а Джамиля, оставаясь стоять на лестнице, выглядывала из-за верхушки забора.

Мы разглядели авангардный отряд, пытавшийся приставить лестницы к стенам Влахерны. Франки лезли по тяжелым, широким приспособлениям на парапеты, а сверху на них сыпался град стрел, разя почти каждого, у кого не было защитной кольчуги, – в основном пехотинцев. Защитники дворца опрокидывали со стен огромные чаны горящей смолы. Больший урон, однако, причиняли емкости поменьше – ими легче было прицелиться. На головы воинов, пытавшихся взобраться по лестницам, летели ведра экскрементов, собранных за ночь со всего дворца, а еще гниющие помои, глиняные черепки, кипящее масло, кости и мусор. Кроме этих подношений воины «получали» стрелы, а потому почти сразу слетали с лестниц – убитые, раненые или просто потерявшие равновесие. Но число их не уменьшалось: на месте выбывших тотчас появлялись новые.

С моего насеста отлично было видно Грегора. Рыцарь не следил за атакой. Он не сводил взгляда с затылка Бонифация и только временами поглядывал на царевича Алексея, восседавшего на молодом долговязом жеребце – своей точной конной копии – справа от маркиза. Я попытался себе представить, что мог означать этот день для него. Каково это, видеть перед собой огромную толпу людей, не обязанных ему ничем ни как феодалу, ни как христианину, но готовых положить свои жизни ради него? Алексей, видимо, воспринимал происходящее как должное.

Бонифаций удовлетворенно крякнул, чем вызвал общее ликование и переключил мое внимание на долину. И действительно, впервые за все утро было чему порадоваться: два воина-франка сумели-таки взобраться на стену и теперь отражали удары варяжских топоров. Можно было предположить, что, как и в случае с Галатской башней, двоих воинов окажется достаточно, чтобы начать осаду. Наверняка авангард захватит парапеты и весь замок, узурпатор вновь скроется, и победа останется за нами.

Так думали все, кто следил за армией. Кроме Грегора. Мы с ним разделяли общую мысль: один из тех воинов – Отто.

Тем временем Отто со вторым воином ловко отражали удары топоров, хотя ни тот ни другой не привык к подобному бою. Они стояли спина к спине и двигались очень слаженно, словно обоими телами руководил один ум. Отто нанес удар нападавшему воину, ранил его в бок, достаточно сильно, и тот упал со стены. В ту же секунду второму воину-франку повезло меньше: на него с трех сторон напали три варяга. Сначала на каменный парапет, забрызганный кровью, упала голова, затем одна рука, затем вторая, затем все остальное. Отто отскочил от трупа, на секунду отвлекся, а потому не заметил, как тяжелое топорище опустилось на его затылок.

– Он не убит! – вырвалось у меня, хотя, наверное, это была ложь.

Я помогал ему утром одеваться к бою. На нем был железный шлем с толстой подкладкой, так что оставался шанс, что он потерял сознание от удара, а не убит. Пока не убит.

Когда он рухнул, противник не кинулся терзать его на куски. Два варяга подхватили его за обмякшие руки и приподняли, а третий забрал себе меч, упавший на камни. Один из тех, кто поддерживал Отто за руки, перекинул его на спину товарищу, и под дружное улюлюканье, крики и свист они потащили свою ношу в дальний конец широкой оборонительной стены, а потом вниз по ступеням, в дворцовые лабиринты.

– Его забрали в плен, – объявил я, чуть успокоившись.

Будь он мертв, враги не стали бы оказывать ему такую честь, уносить с поля боя, если только они не хотели устроить позже публичное надругательство над трупом в качестве устрашения. Я поскорее отбросил эту мысль.

– Пилигримы одержат победу, – сказала Джамиля, заставляя свой голос звучать уверенно, – и освободят его.

– Вот как? – спросил я. – И когда же начнется эта победа?

Отто был выведен из игры, а его отряд разбит. Никому другому взобраться на стену не удалось, и, похоже, варяги не допустили бы новых гостей. Казалось, противник обладает нескончаемым запасом лучников и стрел, а пилигримам-лучникам почти не удавалось кого-то сразить. У греков были также огромные арбалеты и мелкие катапульты, метавшие огненные стрелы и другие воспламеняющие снаряды в осадные машины и повозки, половина из которых тут же сгорела.

Мы с Джамилей оставались на месте, пока солнце не вошло в зенит. Пилигримы стали похожи на муравьев, пытающихся вскарабкаться по скользкой, опаленной солнцем скале. Раскаленный воздух начал переливаться, как радуга, – прежде я такого не видел. Жара все возрастала, а скорость передвижения и ловкость людей заметно уменьшались. С десяток франков все-таки оказались на стене, но все без исключения были перебиты. Балдуин в конце концов отвел отряд, и тогда в бой вступили два других, но шансов у них не было.

Чтобы как-то отвлечься самому и отвлечь Джамилю, я пытался подмечать какие-то мелочи.

– Обрати внимание, епископы ковыряют в носу чаще, чем простые священники, – сказал я, указывая на арьергард в сотне ярдов от нас. – Интересно, что бы это значило?

– Когда знаменосец Балдуина нервничает, то вращает штандарт по окружности, – без всякого энтузиазма подхватила игру Джамиля.

– Ну, это неинтересно, – высокомерно фыркнул я и указал на седьмой отряд, к которому был причислен Грегор; он сидел на лошади и наблюдал. – Ты сюда посмотри – пехотинцы потолще поправляют себе мошонку чаще, чем худые.

– А бедняки молятся вслух чаще, чем хорошо одетые, – сказала Джамиля. – У иудеев было бы все наоборот.

Канун праздника святого Арнульфа из Меца,

17 июля 1203 года

Я долго не вел записей. Нелегко мыслить как воин и в то же время как писарь.

Вряд ли найдется для воина более трудная задача, чем оставаться по приказу в стороне от битвы и просто наблюдать. Мне очень хотелось принять участие в сражении, пусть даже я не мог вскарабкаться на стену. Был бы рад довольствоваться даже малостью – например, охраной деревянных щитов, из-за которых лучники стреляли по врагу. С радостью делал бы это. Но нет, просто сидел и ждал.

Шум атаки был нестерпимо громкий, хотя я находился за частоколом. Мы, воины, чувствовали его всем телом, даже костями. Чуть с ума не сошел от желания пришпорить Самму и броситься в гущу битвы. Однако с приближением полудня какофония стала стихать, а вместе с ней утих и воинский пыл. То ли мы свыклись с жарким сражением, то ли начали глохнуть от него.

Но тут донесся шум со стороны бухты.

В нашу сторону плыли венецианские транспортные суда, люди на их борту ликовали – буквально плясали от восторга. Они подвели корабли как можно ближе к лагерю и спрыгнули на мягкую землю, не переставая радоваться. Им явно сопутствовал больший успех, чем сухопутному войску. Одно из судов было приспособлено для перевозки лошадей. Моряки бросились к нему, чтобы сбить липкий комок смолы, которым был запечатан откидывающийся борт. Створка рас крылась, образовав сходню на берег. В первую секунду ничего не происходило. А потом, к моему изумлению, из корабельного чрева выбежало несколько десятков красивых коней и мулов – без седел, в полной византийской упряжи, с обрывками уздечек. Они помчались на берег по сходне, подгоняемые моряками, которые направили животных к частоколу, откуда уже успели повыскакивать оруженосцы и конюхи, чтобы принять пополнение.

Бонифаций послал гонца на переговоры с венецианцами, и тот вскоре вернулся, принеся удивительную новость: над самой высокой башней в верхней части гавани, недоступной нашему взору, развевается флаг дожа – крылатый лев святого Марка. Досточтимый дож ринулся в гущу битвы и, несмотря на возраст и слепоту, сам водрузил там флаг. Такая доблесть предводителя не могла не подстегнуть его преданных людей: венецианцы успели занять более двух десятков башен, а ведь день еще не перевалил за половину!

Гонец продолжал свой рассказ: оказалось, что неумелых горожан, пытавшихся защитить башни, постепенно заменили варягами-наемниками, гораздо более подготовленными и опасными, чем армия рекрутов. В конце концов венецианцы ощутили последствия эффективной контратаки.

– Но дож придумал, как с этим справиться, – в заключение сказал гонец и указал на юго-восток. – Ветер ему благоприятствует.

Со стороны бухты поднимались разорванные клубы дыма. Мы не могли определить, насколько велик был пожар, но дым сам по себе оказался таким густым, что не позволил грекам продолжать атаку. За несколько минут облако дыма не только вытянулось к небу, но и растянулось вширь. При виде этого венецианцы, таскавшие трофеи, вновь возликовали. Ветер дул с моря, и венецианцы, находясь за дымовой завесой, не страдали от нее и могли идти вслед за пожаром, который оттеснял армию защитников обратно в город. Дож Дандоло с самого начала не желал вести военные действия, но, не сумев их избежать, оказался самым отважным стратегом и воином дня.

Я догадался, что произойдет дальше: узурпатор, отчаянно стараясь дать отпор венецианцам и не сумев сделать этого лобовой атакой, вероятнее всего, отзовет варяжскую гвардию обратно во дворец, быть может, даже вышлет на нас отряд кавалерии. И тогда венецианцы как наши союзники должны будут прервать свое победоносное шествие и прийти нам на выручку. Но у нас оставалось еще четыре свежих отряда, не занятых в бою, а я по опыту знал, что грекам не устоять против нас в открытом сражении. В нашем распоряжении также находился отличный отряд генуэзцев-арбалетчиков, которые считались лучшими стрелками во всем христианском мире. Их тоже пока не привлекали к сражению. Мне даже стало любопытно, так ли они рвутся в бой, как я.

Ликование венецианцев подняло боевой дух в лагере, но, когда те вернулись в бухту, атмосфера вновь накалилась. Было что-то удручающее в целом городке из шатров и палаток, рассчитанном на десять тысяч человек, когда он почти опустел.

Мы с Джамилей так и не отошли от стены палисада, все торчали наверху и уныло смотрели на Влахерну. Над бухтой клубился дым. Прямо перед нами варяжская гвардия не только удвоила свою численность на стенах дворца, но начала делать короткие смертоносные вылазки, а франки тем временем не успевали даже приблизиться к открытым воротам. Да, пилигримы в этот день явно уступали противнику. А это означало, помимо всех прочих несчастий, что Отто не будет освобожден из плена.

– Я, конечно, не рыцарь, – неожиданно вырвалось у меня.

– Это что, начало шутки? – спросила Джамиля.

Наверное, вид у меня был пристыженный и виноватый.

– Я не рыцарь, а грубый варвар и потому собираюсь попросить о том, о чем ни один рыцарь никогда не попросил бы ни одну женщину. Нет у меня никакого оправдания. – Я обвел взглядом панораму в последний раз, а потом посмотрел на Джамилю. – Стыдно просить тебя об этом…

– Ну конечно я пойду с тобой. По-гречески ты говоришь ужасно, тем более что я взяла с тебя обещание не предпринимать никаких шагов, не посоветовавшись со мной, – теряя терпение, сухо произнесла Джамиля. – Придется тебя переодеть, чтобы ты не привлекал внимания. На франка ты не похож, тем более на местного.

Меня поразило ее спокойствие.

– Так ты согласна? Ты ведь ничем не обязана Отто.

– Отто сделал меня в глазах Бонифация мертвой. Благодаря ему я больше не беженка. Делаю это не просто ради Отто, а ради тебя, и Грегора, и даже Лилианы. Ради всей компании.

Продолжение записи

от 17 июля 1203 года

Сидя на Самме под палящим летним солнцем, уперев конец копья в правое стремя, я мрачно взирал, как продолжают громить моих собратьев по оружию. Отряды арьергарда по очереди разминали своих коней, делая широкий круг, но с каждой секундой становилось все очевиднее, что мчаться вскачь не придется, разве что отступать в лагерь. Авангард сражался отчаянно, но никуда не продвигался. Я подумал о брате, раненном, скованном цепями, быть может, даже мертвом, в застенках Влахерны, и содрогнулся, чувствуя бессилие.

Пришпорив Самму, я проехал несколько шагов, пока не поравнялся с Бонифацием.

– Мессир, – тихо сказал я, – это был мой брат…

– Все эти люди наши братья, – спокойно заявил Бонифаций, даже не посмотрев в мою сторону. – Возвращайся на свое место и жди.

Нам самим не верилось, что мы так легко прошли за ворота. На расстоянии выстрела из лука в сторону бухты, где бушевал огонь, ворота были заложены кирпичом. В другой стороне, в трехстах шагах в глубь материка, тоже были ворота, но мы не смогли бы к ним подобраться из-за сражения. Так что пришлось карабкаться по скользким камням северо-западной оконечности бухты к воротам, служившим для Влахерны и выходом к воде.

Джамиле удалось убедить охранника, что мы, местные жительницы, родом из Генуи, оказались в ловушке за городскими стенами, возвращаясь домой, после того как навестили брата, монастырского аптекаря, хорошо разбиравшегося в целебных травах. «Мы» – это она и ее немощная старуха мать, согбенная пополам от возраста, в невообразимых бесформенных тряпках, укутанная шарфом, который любящая дочь украла у франков, чтобы старуха спрятала свое уродство, вызванное тяжелым недугом. Джамиля выпалила названия полдюжины местных трав, которыми снабдил ее мнимый родственник, и даже продемонстрировала образчики нескольких из них, собранных по дороге. Ее мать вроде бы лопотала на каких-то языках, в общем, молола всякую чушь на якобы родном языке. Дочь терпеливо поглаживала заскорузлые волосатые ручищи матери и просила успокоиться, приговаривая, что теперь они в безопасности и подлые франки больше не попытаются посягнуть на ее добродетель.

Мы представляли собой двух безоружных напуганных женщин, и охранник почти не обратил на нас внимания, настолько был занят ожиданием новостей о пожаре, битве, сражении в бухте. Он пропустил нас. Не на территорию дворца, а через ров с застоялой водой и ворота, ведущие на широкую улицу между дворцом и резиденциями приезжих аристократов.

– Непонятно, как это у нас получилось, – чуть слышно произнесла Джамиля дрожащим голосом, как только мы остались одни на улице.

– Но ведь получилось, – пропищал я фальцетом, прихрамывая рядом с ней.

На следующей улице бушевал пожар, он засасывал все вокруг себя; дул жаркий резкий ветер, и смрад стоял ужасающий. Роскошные сады гибли в огне, пристройки для слуг ярко полыхали, но ветер, к счастью, дул не в нашу сторону.

Солнце вошло в зенит, мы продвигались по улице, отбрасывая короткие тени. Когда-то здесь ходили толпы, но теперь стояла непривычная тишина. Мы прошли несколько десятков шагов, а потом улица резко пошла в гору, все выше и выше, и тогда справа мы увидели то, что, наверное, служило входом во Влахернский дворец. Здесь тоже было непривычно безлюдно.

– Ну, что теперь будем делать? – спросила Джамиля, внимательно осматривая закрытые двери и закрытые ставнями окна домов вокруг нас.

Было как-то зловеще тихо, если не считать завывания ветра и низкого гула невидимой отсюда преисподней. Городские стены приглушали шум битв: на море – за нашими спинами, и на земле – впереди нас.

– Ты обещал поделиться со мной планом, как только мы окажемся внутри.

– Внутри дворца, – уточнил я.

– Может быть, тогда нам не выпадет шанса. Почему бы тебе не рассказать все сейчас, чтобы можно было внести изменения?

– Потому, что, пока мы не проникли внутрь, у меня нет плана, – признался я.

Джамиля так и подскочила.

– Ты с ума сошел? – возмутилась она.

Я решил, что вопрос не требует ответа, так как она успела познакомиться с моими методами.