Текст книги "Трон императора: История Четвертого крестового похода"

Автор книги: Николь Галланд

– Оно лежит в часовне рядом с моими покоями, – ответил Конрад.

– У нас есть традиция. Перед захоронением… – начала Джамиля, но Конрад не дал ей договорить.

– Исключено. Никаких нехристианских обрядов.

– Это не обряд, это просто обычай, – заметила Джамиля. – Обмыть…

– Меньше всего вам нужно, чтобы пополз слух, будто иудейка совершает обряд причащения над трупом, – сказал Конрад.

– Прошу вас, не произносите этого слова, – сказала Лилиана, тяжело задышав.

Я снова погладил ее плечо, но это не помогло.

– Мы выделили специальное место для захоронения, оно освящено. Я пришлю вам его вещи, – закончил епископ.

Он неловко указал на меч, до которого никто не дотронулся, после того как мальчишка положил его на пол. Грегор поднял меч, словно опасался, что Конрад метнется к оружию и отнимет его, потом перенес оружие брата к своему походному алтарю и пристроил рядом с распятием.

– Ваше преосвященство, Лилиане не нужны вещи, ей необходимо наследство, – упорствовала Джамиля. – Вы не поможете нам с Бонифацием? Прошу вас.

– Не нужен нам никакой Бонифаций, – сказал Грегор, не отходя от алтаря, освещенного свечами. Он нагнулся и достал что-то из-под ткани, закрывавшей алтарь. – Ваше преосвященство, если мне будет позволено, я бы хотел обратиться к вам с просьбой написать кое-что под мою диктовку, ибо сам я пишу слишком медленно. Здесь у меня перо, чернила и даже пергамент. Я принимаю Лилиану и ее ребенка в свой дом. И подпишусь под документом кровью.

Лилиана, которую я по-прежнему баюкал в своих объятиях, облегченно вздохнула.

– Да благословит вас Господь, – тихо сказала она.

62

 
Братья скорбящие, согнутые горем,
Обратите свои сердца к вечной истине,
существующей от зари мироздания:
Многие испили горькую чашу,
многим это еще предстоит,
И последний ее выпьет, как когда-то
выпил первый.
О братья, пусть Господь вас утешит.
 

Иудейское благословление скорбящим

Следующий день тоже прошел как в ночном кошмаре. Состоялась похоронная месса, во время которой тело Отто лежало еще спокойнее, чем во сне. Рану на груди скрывал погребальный саван, лицо было почти белым. Я пожалел, что явился на службу, напомнившую мне о других смертях, так и оставшихся неотомщенными. Те, другие, взывали ко мне с упреком, требуя исполнить долг.

Лилиана, подчинившись Джамиле, не пошла на службу. Мы принесли ей локон волос Отто и его кинжал. Грегор отдал мне кольчужный капюшон, принадлежавший брату. Остальные доспехи были распределены между воинами, с которыми Отто успел подружиться, какая-то часть попала к Ричардусам. Грегор оставил у себя меч и щит.

Очень поздно той ночью, когда Лилиана уснула или задремала, мы с Джамилей сидели рядышком, укутавшись в одно одеяло, полностью одетые, сплетя руки и ноги для уюта и тепла. Мне захотелось провести остаток жизни вот так, держа ее в объятиях.

– Не знаю, что буду делать, – прошептал я ей на ухо, уткнувшись носом в волосы, – когда перевезу Лилиану в безопасное место.

– Что хочешь, – сказала она. – Такой благословенной свободе не многие могут порадоваться.

Пряди ее волос легко пощекотали мне лицо.

– Нет у меня никакой свободы. Когда-то дал клятву, заключил смертельный договор с собственной совестью. А сегодня в часовне мне о нем напомнили… У меня осталось одно незавершенное дело. Я даже пока к нему не приступал…

– Потому что у тебя был отличный предлог отвлечься, – возразила Джамиля. – Ты поклялся сначала совершить хороший поступок. И совершил: вернул меня моему народу…

Я напрягся, а Джамиля, подумав, что мне хочется отстраниться от нее, вцепилась в меня еще крепче.

– Ты собираешься заключить брак без любви. Прости, если не считаю это таким уж триумфом.

– Я сейчас о другом, – сказала она. – Самуил пришел за мной семь месяцев назад. И все это время ты жил, не думая о том, чтобы вернуться к мести. Так зачем же делать это сейчас? Неужели ты так ничему не научился? Неужели ты по-прежнему думаешь, что на насилие лучше всего отвечать еще большим насилием?

– Разве не так поступает ваш Бог?

Она пожала плечами.

– Я знаю рассказы о некоем Боге, который так поступает. Мне никогда не хватало высокомерия подражать ему, но, думаю, жизнь моя все равно не была бы лучше, даже если бы я решилась на это. – Она заговорила еще тише, прижавшись губами к моему виску. Слова ее звучали и печально, и соблазнительно. – У нас, слабых смертных, есть более полезные порывы, чем месть.

– Единственный порыв сильнее мести – это любовь или надежда на любовь, а ты отнимаешь ее у меня. – Чувствовалось, что она набрала в легкие воздуха, чтобы ответить, и потому пришлось слегка повысить голос: – Я славно отвлекся за эти семь месяцев, за что благодарен тебе, Джамиля. Мне стыдно, что я так долго этого не понимал. Вульфстан пришел бы в ужас, если бы узнал, сколько времени потрачено попусту. Можно было бы вернуться в Англию и давно закончить дело.

– Вообще-то, – сказала она еще более доверительно, – мне кажется, ты полностью оправдал надежды Вульфстана.

Я отвел голову назад, чтобы заглянуть ей в глаза.

– Как ты можешь такое говорить? Он научил меня, как спланировать убийство и самому покончить с собой, а я продвинулся в осуществлении нашего плана не дальше, чем когда видел монаха в последний раз.

Она покачала головой.

– Я долго размышляла о твоем Вульфстане и пришла к выводу, что с его стороны это была всего лишь уловка.

Мой смех прозвучал саркастически.

– С чего ты взяла?

Она понимающе улыбнулась, и от этой улыбки у меня по спине пробежали мурашки и мне вновь отчаянно захотелось провести остаток жизни, сидя рядом с ней. Отпустив меня, Джамиля немного подвинулась, так что мне тоже пришлось разомкнуть объятия, а она принялась считать по пальцам в образовавшемся между нашими телами промежутке:

– Он научил тебя всему необходимому, чтобы выжить в Европе: языкам, музыкальным стилям, основным навыкам, таким как умение ориентироваться, распознавать растения, предсказывать погоду. Он постарался научить тебя, насколько это возможно для сухопутного человека, мастерству мореплавателя: как взбираться по веревочным лестницам, удерживать равновесие, вязать узлы и еще одному делу, которое ты так и не освоил, – плаванию, впрочем, многие матросы тоже не умеют плавать. Затем, завершив обучение, он отослал тебя в Венецию под выдуманным предлогом…

– Весь монастырь слышал, что англичанин отправился в Венецию.

– Или, быть может, весь монастырь просто повторял то, что услышал от Вульфстана, – сказала Джамиля. – Мне кажется, он придумал местопребывание твоего англичанина. И еще я думаю, что он с самого начала намеревался тебя обмануть. Указал прямо противоположное направление от того места, где действительно находился англичанин, чтобы ты узнал, насколько широк мир. Обучил тебя ряду умений, а затем направил туда, где ты мог их лучше всего применить и где отсутствие у тебя набожности не бросалось бы в глаза, – в Венецию. Он не готовил тебя к смерти, он готовил тебя к жизни. Возможно, даже надеялся, что ты отправишься в этот поход и тоже станешь своего рода пилигримом. Как и произошло.

Я хотел ей возразить, но вдруг осознал всю несуразность правды: половина умений, которые мне довелось освоить по настоянию Вульфстана, на самом деле не имели никакого отношения к нашему плану, зато все они пригодились мне, когда я против воли стал морским паломником.

Она восприняла мое молчание как согласие.

– Выходит, ты понимаешь, что это значит? – продолжала она, забирая мои руки в свои ладони. – Ты должен идти вперед и жить, а еще ты должен передать Грегору свое умение жить.

– Дел у меня будет невпроворот, если стану заботиться о благополучии и здоровье всех, кого знаю.

– Это хорошее противоядие от твоей прошлой жизни, – сказала она. – Хотелось бы и мне найти такое. – Она взяла мой подбородок в ладони и серьезно взглянула мне в глаза. Мне нравилось ощущать ее руки на своем лице. – Я серьезно насчет Грегора. Мы с ним не виделись несколько недель, и за это время он так изменился, что это меня пугает. Он совершенно исхудал, лицо приобрело землистый оттенок. И свет погас в его глазах.

– Не могу же я остаться здесь, чтобы присматривать за ним, и одновременно уехать с Лилианой.

– Тогда оставайся здесь вместе с Лилианой, пока вы оба не убедитесь, что Грегор в безопасности! – предложила она.

– В этом случае мне понадобится помощь.

Она покачала головой и, к моему огорчению, выпустила из ладоней мой подбородок.

– Я ведь тебе говорила, во дворце Влахерны появилась группа недовольных, заявляющих, что Алексей был убит. Мурзуфл постарается перевести подозрение на Самуила, поэтому мы должны уехать. Меня удивляет, почему Самуил до сих пор не пришел сюда за мной.

Я снова обнял ее и уткнулся лицом в плечо.

– Не уезжай с ним! Умоляю, не бросай меня.

– Умоляю, не умоляй меня.

– У меня ничего не останется, если ты уйдешь.

– Ты сам у себя останешься, – ответила она. – Не так уж плохо.

– Бросовая земля.

– Бросовая земля – это всего лишь полезный участок, который нужно освоить, – сказала Джамиля и мягким движением высвободилась из моих рук.

Она поцеловала меня, на секунду прижалась лбом к моей щеке, потом распутала наши ноги и поднялась, потянув меня за собой. Я не шелохнулся.

– Проводи меня до ворот Перы. После всего, что мы пережили, будь тем, кто в конце концов вернет меня домой.

– Вернет тебя куда? – сварливо осведомился я.

Но все равно поплелся с ней до ворот. Мы держались за руки и молчали: каждый раз, когда кто-то из нас набирал в легкие воздуха, собираясь что-то сказать, второй напрягался в неприятном ожидании – в результате молчание продолжалось. Сначала мы пробирались сквозь расположение шумной и суетливой пехоты по тропе, которую я знал назубок, потом поднимались по лесистому и каменистому склону. А вот и ворота Перы. Они были заперты и охранялись изнутри двумя вооруженными юнцами.

Все мое тело напряглось. Не доходя до ворот несколько шагов, я остановился и повернулся к Джамиле. Взял ее за руки. Меня била дрожь.

– Я проиграл. Не могу этого сделать.

– Раньше тебе это удавалось, – хрипло сказала она, выдавливая из себя сочувственную улыбку и глядя на мою ключицу, чтобы не смотреть в глаза.

– В том-то все и дело, что ни разу. – Она подняла взгляд, но тут мне пришлось смотреть в сторону. – Ты ушла, когда тебя увели другие. Я сам обещал этим другим доставить тебя, но в действительности мне не пришлось этого делать. – Мой язык едва шевелился. – И теперь не могу этого сделать, Джамиля. Не могу исполнить своего обещания, и мне наплевать. Скажи, что требуется, чтобы нам остаться вместе, и я сокрушу горы.

– Не могу, – сказала она безжизненно. – Не могу поступить так с моим народом, с Самуилом.

– Мне ты обязана гораздо больше, чем Самуилу! – выпалил я не подумав, просто от отчаяния.

И допустил ошибку. Джамиля напряглась и отняла руки.

– Я тебе обязана? – спросила она, словно выговаривая фразу на чужом языке. – Не стану отрицать, ты совершил много хорошего, но неужели ты поступал так только для того, чтобы кто-то был тебе обязан? – Она посмотрела на меня удивленно и обиженно. – Не думала, что ты такой.

– Ну и правильно. – Мои руки снова потянулись к ее рукам, но она отвела их и продолжала смотреть на меня тем же ужасным оценивающим взглядом. – Я спасал тебя, пытался накормить твоих соплеменников, да и других тоже, вовсе не для того, чтобы ты была мне обязана. Но сама посмотри, что сделал я и что он!

Джамиля еще больше ужаснулась, но мне было уже не остановиться.

– Я был и остаюсь более достойной для тебя парой! И заслуживаю тебя. Пусть даже знаю вполовину меньше того, что знает он, и нет у меня ни набожности, ни ремесла, ни денег, ни общины, ни… Проклятье!

Я стиснул зубы и бросился к воротам, даже не удосужившись взглянуть, пошла ли она следом. Горло у меня так сильно сжалось, что казалось, то ли я сейчас разрыдаюсь, то ли меня вывернет.

Джамиля ничего не сказала, просто пошла за мной. Я остановился, дойдя до ворот, и она остановилась рядом. Я не мог поднять на нее глаза.

– Рада, что ты высказался, – произнесла она не своим голосом. – Слушать было не очень приятно, зато теперь нам легче расстаться. Ты доставил меня до места – значит, сдержал свое слово, хоть и против воли. Слышишь? Ты сдержал слово. Так что можешь не терзаться на мой счет, выискивая предлог, как бы еще себя наказать. – Видя, что я не собираюсь к ней поворачиваться, она тоже повернулась ко мне спиной и добавила, с трудом сдерживая слезы: – Молю Бога, чтобы в один прекрасный день в твою жизнь вошли покой и бескорыстие. Ступай.

Джамиля прошла через ворота и жестом велела охраннику снова закрыть их. Вскоре она скрылась из виду и даже ни разу не оглянулась, оставив мне самое горькое прощальное благословение в моей жизни.

63

В конце концов некоторые деревянные башни на городских стенах достигли семи ярусов. Если бы я мог забраться туда, то, несомненно, увидел бы Джамилю, где бы она ни скрывалась с Самуилом. У меня заныло сердце от воспоминания о нашей последней минуте. Интересно, как они там: смеется ли она или стонет под его рукой? Такие мысли мучили меня, но еще больнее было думать о том, что этим двоим приятно общество друг друга. И в то же время я в этом сомневался, и это сомнение приводило к еще большей муке – Джамилю не так-то легко было рассмешить, но мне удавалось заставить ее улыбнуться. У меня оставалось незавершенным еще одно маленькое дельце, и, как бы я ни старался восполнить пробел, ни один мой добрый поступок не мог с ним сравниться. Я радовался, что Грегор не готовится к военным действиям, но мне до отчаяния хотелось вернуть того, прежнего Грегора.

В четверг восьмого апреля, вечером, воины (за исключением Грегора Майнцского) вооружались. Все войско смотрело на город и семь холмов, на которых он раскинулся. На самом высоком, холме Христа Всевидящего, стояли огромные алые шатры Мурзуфла. У подножия холма пролегала выжженная пожаром часть города, а Мурзуфл стоял наверху и наблюдал, как вражеская армия заводит коней в транспортные корабли, запечатывает люки и грузится на галеры после благословения священников.

На рассвете следующего утра Мурзуфл по-прежнему наблюдал с холма, как корабли медленно пересекают бухту, двигаясь к другому берегу. За их движением наблюдали также сто тысяч греков. Все это сопровождалось невероятным шумом – барабанным боем и звуком труб. А я стоял на стене опустевшей Перы и наблюдал за Мурзуфлом, подставив лицо утреннему ветру. Он вел себя как на пикнике, устроенном, чтобы отпраздновать неспособность франков даже приблизиться к его берегам. Я спросил у себя, как делал это каждый день, где сейчас Джамиля с Самуилом, и подумал, что лучше бы Самуил отравил Мурзуфла. Потом подумал еще немного и решил, что лучше бы он отравил меня.

Атаковать решили с моря. Во время первого штурма венецианцы добились большого успеха, тогда как армия выстояла только потому, что узурпатор поджал хвост и убежал. Поэтому галеры еще раз были покрыты пропитанными уксусом шкурами и еще раз были свиты сети из виноградных лоз, чтобы набросить их поверх шкур.

Мурзуфл, видя, что армия готовится к осаде с моря, приказал надстроить каменные стены деревянными парапетами, чтобы венецианцы не смогли набросить на них абордажные крюки и перекинуть мостки с кораблей.

Когда Дандоло понял, что затеял Мурзуфл, он оснастил корабли более высокими мостками.

Мурзуфл, поняв затею Дандоло, надстроил стены еще выше.

Тогда Дандоло оснастил корабли для еще более высоких мостков.

Все это продолжалось до начала апреля. Мы с Лилианой и Грегором тем временем предавались скорби каждый по-своему, Ричардусы оттачивали мастерство в шахматах, а Пера стояла покинутая жителями, которые скрылись неизвестно куда.

Деревянные парапеты, надстроенные на стенах, не только увеличивали их высоту. Они выступали над бухтой, поэтому любой корабль, приставший к берегу непосредственно под такой надстройкой, оказывался уязвимым для атаки. Всякого, кому удалось бы высадиться на сушу, ждал камнепад. Нескольким маленьким кораблям удалось достичь берега. Команды уже начали выгружать осадные орудия, но попали под жуткий камнепад. Дандоло, узнавший о происшедшем, прокричал своим людям, что в таком случае они должны прекратить наступление с берега и попытаться перекинуть мостки на стену. Клянусь, до меня доносился его пронзительный голос с другого берега бухты. Мне было интересно, что сейчас делает Бонифаций и где сейчас Джамиля. По-моему, я весь тот месяц, каждую его минуту, думал о Джамиле. В голову лезли опасные мысли. Мы ведь были с ней близки – что, если она сейчас носит моего ребенка? Мой ребенок не сойдет за ребенка Самуила. Все сразу обо всем догадаются, подвергнут ее позору, если не разыщу ее и не женюсь на ней… Я, величайший насмешник над всеми романтическими бреднями, часами предавался подобным размышлениям, тратя время попусту. Даже сейчас, когда стоял и наблюдал за настоящим морским сражением, мое скомканное прощание с Джамилей казалось не менее пагубным для благосостояния всего мира, чем натужно отдаваемые приказы Дандоло.

А дож поставил перед своими моряками непростую задачу: приказал большим кораблям, с достаточным балластом в противовес высоким надстройкам, подойти к стенам настолько близко, чтобы матросы смогли закинуть абордажные крюки и закрепить их на стенах. Венецианцы знали свое дело и имели нужную сноровку. Именно так они захватили два десятка башен за одно утро прошлого июля. Ветер обычно дул с севера, что помогло бы кораблям приблизиться к стенам. Но сегодня возникло неожиданное препятствие: ветер переменился, задул с юга и был настолько сильным, что корабли не сумели, несмотря на весла, подойти достаточно близко к берегу и забросить крюки. Сам император поразился такому развитию событий: до момента атаки никакого южного ветра в бухте не было. У местных не находилось слов, чтобы описать подобное чудо. Даже те корабли, что успели подойти к берегу, невольно дали задний ход, оставив людей в безвыходном положении на стенах, под градом камней.

Дож прокричал своим визгливым голоском, что этот переменчивый ветер скоро утихнет. Но время шло, а затишья не наблюдалось. К середине дня в попытке взобраться на стену погибла сотня людей. Весь штурм обернулся катастрофой. Когда был отдан приказ к отступлению, ликующие греки, многие из которых находились всего в нескольких ярдах от наступавшей армии, стоя на стенах, спустили штаны и выставили голые задницы потерпевшим неудачу завоевателям.

К тому времени, как выгрузили лошадей, солнце уже садилось, воздух стал прохладным, и вся армия была готова зарыться под камни от стыда и безнадежности. Поднявшийся южный ветер убедил моряков, а заодно и половину пилигримов (все они были добрыми христианами), что древний морской бог настроен против них. Гибель стольких людей всего за один день, не принесший никаких завоеваний, убедила большинство вожаков, что этот штурм был чудовищной и даже греховной ошибкой. Только Дандоло и Бонифаций не утратили вкуса к продолжению штурма. До Страстной пятницы оставалась неделя, и пилигримы, в основном, думали о Боге.

В тот же вечер Бонифаций созвал к себе в шатер епископов и остальных церковников. Больше никто не присутствовал. Я попытался проникнуть туда под видом музыканта, но Клаудио, охранник, меня не пустил. Пришлось болтаться неподалеку до окончания совета, а потом, выскочив из темноты, завязать обычный разговор с епископом Конрадом, пока он шел к себе в палатку.

– Я уже говорил тебе несколько недель назад, – любезно сообщил мне Конрад, – что Бонифаций требует от служителей церкви то, с чем они никак не могут согласиться. Не забивай себе голову лишним.

– А что будет дальше? – не отставал я. – Что мне сказать Грегору? – Это была уловка: Грегора сейчас ничего не волновало, кроме собственной души и Бога.

– Не знаю, сын мой, – устало ответил Конрад. – Это будут решать завтра армейские предводители. Наши православные братья, может быть, и неверно судят, но не могу не согласиться с ними, что церкви не пристало участвовать в военных действиях.

Меня приятно удивило подобное заявление, но Конрад поспешил уйти, прежде чем я успел спросить, не собирается ли он перейти в другую веру.

После весьма тягостной для всех ночи, во время которой дезертировало около ста человек, Дандоло и Бонифаций встретились с другими вожаками и попытались их сплотить. Меня, как всегда, позвали, по настоянию дожа, играть на лютне. И как всегда, никто меня не слушал. Даже когда я вообще перестал играть и, сложив руки, откровенно подслушивал, никто на меня не обратил внимания.

В начале совета мне казалось, что других попыток штурма предпринято не будет. Чуть ли не каждую минуту то с одной, то с другой стороны раздавалась самая часто повторяемая фраза с небольшими вариациями: «Ясно, что это знак свыше. Мы были не правы, напав на Новый Рим / Новый Иерусалим / Царьград!»

Но в конце концов это им наскучило, и они начали обсуждать другие военные планы. Дандоло отказался вести штурм со стороны Босфора или Мраморного моря – волны были слишком сильные, а кроме того, корабли не сумели бы справиться с течением и ветром.

– Но ветер вчера дул с юга, – возразил кто-то. – Находись мы к югу от города, он пригнал бы нас к стенам.

– Течение – более серьезное препятствие, чем ветер, – ответил Дандоло, не скрывая презрения к сухопутным воякам, не смыслившим даже в основах навигации. – Это течение могло бы унести нас далеко на юг, к Геллеспонту. [45]45
  Древнегреческое название пролива Дарданеллы.


[Закрыть]Как бы то ни было, если ветер был поднят каким-то древним богом, чтобы помешать нам, то он не станет насылать этот ветер, чтобы создать нам преимущество. Мы должны атаковать со стороны бухты.

– Нам не подвести корабли к берегу из-за сильного ветра! – последовало следующее возражение.

– А что, если нам связать корабли вместе? – предложил Балдуин Фландрский. – Укрепим их каким-нибудь образом для устойчивости. Так они лучше смогут сопротивляться ветру и контратакам со стороны греков. А поскольку в бухте нет сильного течения…

Бонифаций высмеял это предложение – вероятно, потому что оно исходило от его соперника в борьбе за трон. Тогда Дандоло поднял на смех Бонифация и объявил, что идея Балдуина – единственный способ добиться успеха. Я подумал, как последний идиот, что предложила бы Джамиля, будь она сейчас здесь. Жалкой моей душонке только и нужно было, что думать о ней при любой возможности и бранить себя за то, что плохо с ней простился.

По лагерю разошлись глашатаи, объявляя субботу днем отдыха. В понедельник, двенадцатого апреля, будет совершен последний приступ соединенными попарно кораблями.

Воины вовсе не обрадовались. Все они были убеждены, что поражение – их первое настоящее поражение – это знак свыше, что они совершают неугодное Господу дело. Многие обескураженные воины собрались вместе и подали прошение отпустить их немедленно в Святую землю, где они будут просить прощения у Господа за то, что с самого начала отступили от задуманного маршрута.

Громче всех в этой группе звучал голос Грегора Майнцского.

Прячась от всех на протяжении многих недель, Грегор тем не менее каким-то таинственным образом не утратил своего статуса среди пилигримов. Весть о его отказе сражаться тут же разнеслась повсюду; все только и обсуждали его изможденный вид и набожность. То, что он внезапно предпринял какие-то действия, подстегнуло воинов. Все это легко могло привести к повторению событий на Корфу.

Сказать, что Бонифаций был недоволен, – значит ничего не сказать.

Однако, прежде чем предпринять против Грегора какие-то меры, Бонифаций еще раз созвал совет со священниками и окружил свой шатер таким плотным кольцом охраны, что не было никакой возможности подобраться ближе и послушать. Меня разобрало дикое любопытство. Особенно потому, что на этот раз, когда священники расходились, у всех у них были суровые лица. Я подкатил к Конраду, вновь притворившись, будто случайно с ним столкнулся. Думал, он поведет себя, как и раньше, с благодушной таинственностью, однако он выглядел рассеянным, печальным, подавленным. И все равно не выдал, в чем там было дело.

– Я отправился в это паломничество, потому что сам находился под угрозой отлучения от церкви, – произнес он тихо, словно говорил сам с собой. (Меня не интересовала его биография, но все же я нашел эту подробность интригующей.) – Решил, что лучше вручить свою судьбу в руки Господа, чем в руки человека. – Он посмотрел на меня с такой печалью во взгляде, какую я видел только у Грегора. – Я обманывал себя, думая так. Пока мы ходим по земле, рука человека всегда будет к нам ближе, чем десница Господня. – Он тяжело вздохнул. – По крайней мере, теперь это мне понятно.

Вербное воскресенье,

11 апреля 1204 года

Приступаю к последней записи в данной хронике, не достигнувшей намеченной цели, точно также, как и сама кампания, которую я пытаюсь описать.

После разгромного, но заслуженного поражения в пятницу всей армии ясно, что мы совершаем такой серьезный грех, что сам Бог вмешался, наслав ветер в предостережение и подвергнув нас жестокому унижению. Многие воины сплотились, чтобы вернуться на праведный путь. Многие знали, что я в тот день не принимал участия в сражении, и гурьбой пришли к моему жилищу спросить почему и молить меня поговорить с маркизом о том, чтобы выполнить наш клятвенный долг перед Папой.

Я отправился днем к маркизу как представитель этих людей, ибо меня радует их искренность, тем более что священники вновь промолчали. Бонифаций предвидел мое появление и заранее пригласил к себе Дандоло. (Нахожу странным, что бритта опять пригласили играть для нас, даже в такой день. В жизни не встречал второго такого предводителя, как Дандоло, неспособного дать совет, если где то рядом не звучит отвлекающая музыка.) Разговор состоялся без посторонних, сразу после частной беседы Бонифация и епископов. И Бонифаций, и Дандоло отругали меня за то, что я настаиваю на продолжении паломничества. А потом в гневе сообщили, как все должно произойти. Я не слушал первую часть их длинных монологов, зато помню подробности, приведшие меня в ужас. Помимо всего прочего, они упомянули, что все статуи в городе, включая те, что украшают Ипподром, будут переплавлены на звонкую монету. Им известно, что я не хочу помогать тем, кто причиняет зло христианам, но они все равно попросили меня, лично, после победы руководить работой по снесению статуй, из которых отольют монеты. Эти деньги можно потом использовать для будущего паломничества, и тогда я в самом деле наконец увижу Святую землю, так что мне следует радоваться поручению. Пришлось ответить, что бесполезно обсуждать то, что случится после битвы, если эта битва вообще не должна произойти. Нам следует отплыть в Святую землю сейчас с тем, что у нас есть. Мы пустимся в неведомое, как Моисей со своей паствой, ибо не уступаем им в стойкости.

Можно было бы уйти в ту же самую минуту, если бы не ужасные слова Дандоло. Я увидел, какое впечатление они произвели на бритта, и сам содрогнулся в душе.

– Знай, если ты сейчас отправишься в Святую землю, – сказал дож, – то выжить в пути тебе удастся, только если ты станешь грабить невинных. Для тебя не будет ни манны небесной, ни воды из скалы. Ты должен будешь добывать пропитание сам, а другого средства, кроме как меч, у тебя нет. Ты можешь воспользоваться этим мечом в битве против воинов или в пустыне против женщин и детей. Так что для тебя лучше?

Тогда я согласился остаться, но сказал, что все равно не стану участвовать в битве, которую считаю греховной.

Оба не очень хорошо восприняли мои слова. Бонифаций пригрозил погубить мое доброе имя, отнять у меня земли, разлучить с женой и ребенком, если не вступлю в бой, когда он начнется. И вот что я решил: либо исполняю долг чести, понимая, что совершаю праведное дело, либо то, что делаю, не может считаться долгом, а всего лишь рабством. В любом случае это не деяние пилигрима.

Мой путь стал ясным. До горечи.

Я сказал, что буду сражаться и что готов даже посоветовать другим остаться и участвовать в бою.

Но не сказал, что еще намерен сделать.

Грегор в конце концов согласился сражаться, но я сомневался, как он с этим справится. Он неделями почти не занимался физическими упражнениями, не проводил учебных боев, едва дотрагивался до еды. Многие воины были готовы дезертировать. Если Бонифаций намеревался с помощью Грегора призвать их обратно в строй и сражаться за правое дело (какое бы оно ни было в эти дни), его ждало разочарование. По-моему, Грегор едва стоял на ногах.

Но он пообещал Бонифацию обойти лагерь и убедить других воинов остаться. Было ясно, что ему не придется никого убеждать, достаточно будет сказать, что он сам остается. Как только Дандоло меня отпустил, я разыскал Грегора, чтобы сопровождать его в обходе лагеря.

Мы бродили между палаток, когда начало смеркаться. Здесь было чуть теплее, чем в Британии в это время года, и суше. Люди собирались вокруг костров, делились опасениями, молились, пели, играли на музыкальных инструментах (чаще всего очень плохо играли). Примерно на целый час, пока спускалась ночь, я прикусил язык и позволил Грегору самому сообщать своим боевым товарищам, что он решил остаться и принять участие в приступе. Если те настаивали на объяснении, он обычно прибегал к аргументу Дандоло: лучше обнажить меч против воинов, чем против мирных жителей. Но таких, кто принимался его расспрашивать, было до обидного мало: большинство, услышав о его решении, просто принимали такое же, веря, что Грегор поступает правильно. Его же, видимо, тошнило от собственной переменчивости.

С другой стороны, к нему прислушались всего несколько сотен человек, и было ясно, что большинство будущих дезертиров по-прежнему не отказались от своего плана. А Грегору, давнишнему поборнику целостности армии, на самом деле было на это наплевать.

Под конец обхода мы вновь оказались в германском секторе и прошли мимо жилища Конрада. Перед домиком, на большой открытой поляне, где по утрам служили мессу, стоял епископ и читал проповедь. Она звучала на германском, и слушали ее восхищенные и счастливые воины. Да, счастливые – они все время переглядывались в радостном изумлении, как будто им только что сказали: «Не волнуйтесь о том, что говорил святой Павел. На самом деле почаще прелюбодействуйте, и тогда вы наверняка окажетесь на небесах!» Те самые люди, которые неделями ходили мрачные (не мрачнее Грегора, но все же), вдруг начали излучать уверенность. Впервые с прошлого лета они стали похожи на настоящих воинов. Преображение было мгновенным, разительным и затронуло почти каждого из присутствующих. Я даже испугался за них. Но самое неприятное, сам чуть ли не возликовал при виде их оживления.