Текст книги "Трон императора: История Четвертого крестового похода"

Автор книги: Николь Галланд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 42 страниц)

41

Пилигримы потерпели поражение от той самой системы, которую, по их заявлениям, пытались поддержать. Предрассветным темным утром слепого Исаака и его молодую красавицу жену Маргариту посадили на трон в полном императорском облачении, включая мою любимую деталь туалета – пурпурные туфли. Весь дворец, не спавший всю ночь, готовился присягнуть на верность Исааку, хотя всего за несколько часов до этого придворные вели горячие переговоры от имени человека, лишившего Исаака зрения и трона.

– Они, видимо, привыкли к незаконному захвату власти, – заметил я, когда до нашей камеры дошло известие о восстановлении Исаака на троне.

Мурзуфл с горечью пояснил, что так уж повелось в Станполи (так ласково называли Константинополь местные жители). Победили одного человека, а не народ. Город может подвергнуться атаке и даже разрушению, но никогда не будет завоеван. Из-за его величины и населенности не было разумных причин брать его штурмом. Другое дело – стать его новым императором. Такие вопросы решались путем дворцовых интриг или на поле битвы, за городскими стенами. («И неизменно в этом были замешаны безумцы, – заметил он. – Ну разве разумный человек захочет стать здешним василевсом? Если можно пользоваться всеми благами хорошей жизни без всякого бремени ответственности, то зачем надевать корону? Без такого украшения на голове легче пить, и есть, и танцевать, и ласкать женскую грудь».)

Сами горожане, от последних нищих до богатейших аристократов, соблюдали привычный уклад жизни, разве что вносили несколько искусных изменений в угоду тому, кто теперь находился у власти. Народ, видя, что их повелитель лишился трона, просто принимал следующего – возможно, неохотно, но при этом ни разу не поднял восстания, чтобы предотвратить дворцовый переворот. Единственным исключением была судьба легендарного Андроника Комнина, который взошел на трон и пал под шумное народное одобрение. Но в целом люди были слишком заняты собственными делами. Так уж повелось в Станполи. Такова была привилегия могущественного и богатого народа.

– Мы считаемся самой большой силой в христианском мире в течение нескольких столетий, несмотря на частые смены власти, значит, ясно, что мы ведем себя правильно, – весело заключил Мурзуфл с легкой насмешкой, но вполне искренне.

Я покачал головой.

– Это настолько чуждо моей собственной жизни, что мне на ум даже не приходит ни одна острота.

– Все в порядке, – снисходительно сказал он. – Все равно я остроумнее тебя. Ты будешь хитрым, а я остроумным, и мы еще зададим жару! О, какие брови мы себе отрастим! Если вы простите мою грубость, прелестная дама…

Ночью до царевича Алексея дошло известие, что его отец, Исаак, восстановлен на троне. Если подробнее, то известие дошло в виде двух людей. Одним из них был византийский гонец, который нес лампу и хорошо знал местность. Вторым был Отто Франкфуртский, освобожденный вновь коронованным Исааком, чтобы доказать армии пилигримов, что он протягивает им руку дружбы. Конфликт между константинопольским троном и крестоносцами был исчерпан. Меч теперь заменит оливковая ветвь.

– Но остается одна маленькая загвоздка, – заметили. – Исаак не заключал сделки с пилигримами. Ее заключил Алексей. И ему нужно сесть на трон, чтобы исполнить свою часть договора. Но трон достался Исааку, причем по праву, так что нет никаких веских причин заменять его Алексеем.

– Исаак слеп, – напомнила мне Джамиля, – и если уж на то пошло, слабоумен.

– Что ж, они могли бы стать соправителями, – игриво предложил я. – В этом не больше логики, чем в том, что мы до сих пор видели.

– Хочешь – верь, хочешь – не верь, но в этих краях так принято, если правитель стареет или слабеет, – сказала Джамиля. – Судя по твоим поступкам, им следовало бы привлечь тебя к царствованию.

Утро перерастало в полдень, когда нас наконец выставили из дворца, потому что никто не знал, что с нами делать. Разумеется, никто на самом деле не поверил, будто я обладаю сверхъестественной силой, кроме императора Исаака, который, услышав мою историю, захотел встретиться со мной. Он был очарован моими мистическими способностями и пригласил меня вернуться в любое время и предсказать ему будущее, пообещав щедрую награду.

В качестве последнего слова мудрости я посоветовал ему освободить его верного друга Алексея Дуку по прозвищу Мурзуфл и восстановить при дворе. Это все равно наверняка бы произошло, но Исаак проникся ко мне особой симпатией за внимание к судьбе заключенного.

А потом наконец мы оказались на свободе.

Нас выпустили без церемоний через парадные ворота. На тот случай если кто-то за нами наблюдал, мы двинулись на юг вдоль прибрежной стены, словно направлялись к Латинскому кварталу, и уже через сотню шагов вышли к обугленным остаткам этой части города.

Район был большой, а разрушения в нем носили катастрофический характер: многие акры земли на трех самых больших холмах плюс еще часть территории на плоской равнине, уходящей в глубь материка. Плотность населения была невысока, так как жили здесь в основном аристократы в своих дворцах, зато было чему гореть. Если в пожаре гибнут живые люди, то долго еще стоит особый отвратительный смрад, заставляющий тело реагировать мгновенно: хочется вывернуться наизнанку, зарыдать и тут же унести ноги. Так и было со мной в Пере. Здесь же – ничего подобного. Пахло в основном дымом от сгоревшего дерева, к которому изредка примешивался острый запах каких-то красок или сплавов. Здесь когда-то жили состоятельные люди со слугами и многочисленными домочадцами, и все они теперь оказались бездомными. Сотни погорельцев, измазанных сажей, рылись в дымящихся руинах, рыдали или яростно кричали, спорили друг с другом, проклиная франков и узурпатора. У них не было причин связывать Джамилю с армией пилигримов, но я со своими коротко стриженными волосами и бородой никак не тянул на грека. И мы были чужаки. Здешние жители хорошо знали друг друга, так что наша пара сразу бросалась в глаза. Мы смущенно остановились. Обе ладошки Джамили оказались в моей руке.

Ну вот и настал момент.

– Иди без меня, – сказал я. – Глупо тащить тебя обратно в лагерь. Ты могла бы затеряться в городе и выбрать себе любую судьбу, какую захочешь.

– У тебя чуткое ухо, через пару месяцев ты бы тоже заговорил по-гречески, – сказала она и отняла руку, покраснев, но не глядя мне в глаза.

У меня даже закружилась голова, когда я представил, как мы будем растить с ней милых греческих ребятишек в нашем тихом, уютном греческом домике. Мурзуфл стал бы их крестным, научил бы неприличным шуткам. Я бы освоил местный музыкальный стиль и играл бы при дворе. Мы были бы счастливы, занимались бы только своими делами и не лезли в чужие…

Нет.

– Куда бы дальше ни двинулась армия, таких людей будет больше.

Я показал на скорбящих и погорельцев.

– И ты думаешь, что способен остановить зло, оставшись с пилигримами? – Джамиля по-прежнему не смотрела на меня. – Вместо того, чтобы пойти со мной?

– Я не способен это остановить. Возможно, Грегору удастся, но только с моей помощью. – «Поэтому давай вместе вернемся в лагерь», – хотелось мне сказать, но, разумеется, я не предложил ей подобной глупости. – Этот город мне чужой, но когда-то он был тебе домом, – настаивал я из чувства долга.

– Только не этот город. – Она слабо махнула в сторону бухты. – Пера. Я почти не знала города, редко здесь бывала. Моим домом была Пера и ее люди, но и того и другого больше нет. Теперь у меня нет другого дома, кроме шатра Грегора, и нет родных, кроме вашей компании. Даже если Бонифаций обнаружит, что я жива, то, думаю, он в конце концов откажется от своего идиотского маскарада, раз получил теперь желаемое. Он не станет больше заниматься мною.

Мне так сильно хотелось того же самого, что способность здраво рассуждать куда-то исчезла. Ну конечно, это плохая идея, и я попытался вспомнить почему.

– И ты, и Грегор рискуете, если станет известно, что он приютил иудейку, – сказал я, снова повинуясь чувству долга.

– Если Грегор захочет, чтобы я ушла, придется так и сделать, – ответила она. – Но сначала нам нужно спросить его. – Она робко взяла меня за руку. – Идем же, Галахад. [37]37
  Сэр Галахад – один из рыцарей Круглого стола, воплощение рыцарских добродетелей.


[Закрыть]

– Что, обязательно быть Галахадом? – возмутился я. – Галахад никогда не веселился.

Джамиля улыбнулась. Руки у нее были теплые. Они сжали мои пальцы. Мы оба слегка поежились, а потом поспешили обратно на север, к воротам возле Влахерны, через которые вошли вчера. Выйти из них оказалось проще простого. Отсюда до лагеря пилигримов было рукой подать, предстояло лишь подняться по небольшому склону в сторону монастыря.

Лагерь гудел, охваченный безумной деятельностью; мы даже не сразу отыскали шатер Грегора. К нашему удивлению, он был почти пуст: вещи сложены, походный алтарь убран в особый сундук. Я испытал потрясение, узнав от единственной живой души, старика Ричарда, что мое надуманное решение императорской дилеммы на самом деле осуществилось: Алексея собираются короновать и сделать соправителем отца. Более того, Алексей в сопровождении почетного караула французских воинов уже перебрался во дворец, чтобы воссоединиться с отцом и мачехой. Исаак поклялся исполнить все немыслимые условия договора, заключенного его сыном с крестоносцами, того самого договора, который осмеял Бровастый, сидя в тюремной камере. Помимо выплаты двухсот тысяч марок серебром и других обязательств император собирался выделить десять тысяч воинов в помощь кампании и отрядить пятьсот рыцарей на бессрочную охрану Иерусалима. Пилигримы были в экстазе.

– Хозяин готов отплыть в Иерусалим, как только нам заплатят, – радостно продолжил Ричард. – Он вызвался прислать нас на помощь слугам Бонифация, которые сейчас складывают шатры, туда я и направлюсь сию минуту. А мессир Отто хочет воспользоваться минутой славы и обратиться к Бонифацию с просьбой об освобождении Лилианы. Потом будем праздновать весь день и ночь. Мы это заслужили!

И он ушел, насвистывая.

Мы с Джамилей остались вдвоем в шатре. Многозначительно улыбнувшись, она вынула из сундука одеяло и швырнула в дальний угол. Занавески там были подняты. Продолжая улыбаться и не сводя с меня глаз, она потянула за веревку и опустила занавес с одной стороны, потом неспешно прошла в другой угол и там проделала то же самое, так что шатер теперь оказался разделенным надвое; в задней половине, более уединенной и темной, на земле лежало расстеленное одеяло. Джамиля скользнула туда.

Я глянул в отгороженный занавеской угол, куда проникал свет из прорехи в потолке, и почувствовал, как сердце забилось прямо в горле, за адамовым яблоком. Джамиля лежала на одеяле.

– Присоединяйся, – сказала она.

Я шагнул туда, опустился на колени и положил ладонь ей на голову, словно родитель, благословляющий дочь. При этом все время смотрел на прореху в шатре. Потом только понял, что боюсь оторвать от нее взгляд, боюсь посмотреть Джамиле в глаза. Поэтому продолжал пялиться на потолок. Снаружи царила суета, но, несмотря на нее, в шатре стояла звонкая тишина.

– Ну вот и пришла та минута, – произнесла Джамиля. – Наконец-то. Ты сам это знаешь.

Она смотрела на меня, а я все еще смотрел на потолок, чувствуя ее взгляд.

– Какая минута?

– Та самая, когда ты должен заключить меня в объятия и насладиться мною.

– А-а, – только и выдавил я.

– Мы оба заслужили это, оба хотим этого, и наконец у нас появилась возможность.

Я зажмурился, набрал в грудь воздуха, потом все-таки опустил голову, открыл глаза и признался:

– Я боюсь.

– Почему?

– Здесь что-то замкнуло, – сказал я, показывая на грудь. – Ты хочешь это отомкнуть, а мне надо, чтобы все осталось как прежде.

– Почему?

Я покачал головой, отводя взгляд в сторону.

Она внимательно на меня смотрела.

– Знаешь, я очень любила своего мужа, но все же…

– Все не так просто. У меня на руках кровь.

– Ты только что предотвратил битву, которая могла бы унести десять тысяч жизней, – возразила она.

– А в результате величайшая империя христианского мира отдала свой суверенитет французским завоевателям. – В моих словах звучало отвращение. – То же самое случилось и в родном королевстве. Я не заслуживаю прощения, Джамиля. Что бы я ни делал, стараясь исправить положение, только усугубляю свои прошлые грехи. Так что все мои теперешние поступки не имеют значения.

Вместо того чтобы успокоить меня или изречь, как всегда, что-то умное, она просто пожала плечами и спросила:

– Если они не имеют значения, тогда зачем останавливать себя?

Я засуетился. Взглянул на нее. Потом в сторону. И снова на нее. И снова в сторону. И залился румянцем.

– Ты разрумянился, – тихо произнесла она без всяких эмоций, просто констатируя факт. – Значит ли это, что тебе хочется?

– Все не так просто. Это не то что покувыркаться с Лилианой. Для меня это означает что-то огромное, но сам не знаю точно, что именно.

– Тогда есть только один способ выяснить – попробовать.

– Одну минутку, – взмолился я, подняв руку.

Джамиля снова пожала плечами, устраиваясь поудобнее.

– Можешь не торопиться. Буду здесь во всем своем великолепии, с тем, что полагается и о чем ты уже мечтал, – руками, ногами, грудью…

– Одну минутку, – повторил я сердито. – Длинную минутку. В тишине. А потом насладимся.

Джамиля просияла.

– Хорошо!

Наступила тишина. Я постарался разобраться в своей душе.

– Ты ведешь себя ужасно неестественно, – не удержалась от выговора Джамиля, заставив меня буквально подпрыгнуть.

– Помолчи, – строго приказал я. – Теперь мне придется начинать минутку с самого начала. Так мы пробудем здесь до вечера.

Джамиля рассмеялась – как редко мне доводилось слышать ее смех!

– Да, это запомнится гораздо лучше, чем любая серенада или драгоценный подарок! – с одобрением объявила она.

Видеть радость на ее лице, которое становилось от этого таким прекрасным, тоже удавалось нечасто. Я даже позабыл о несмываемом пятне на своей душе и был готов к действиям. Склонился над ней, пока она продолжала смеяться, и прижался губами к ее губам. Смех у нее был такой заразительный, что я тоже невольно хмыкнул. Потом мы уже не смогли целоваться как следует из-за того, что нас разобрало веселье, поэтому терлись носами о щеки, шеи и уши друг друга, от чего нам было щекотно и мы еще больше смеялись. По-моему, я так не хохотал с самого детства. Я перекатился на нее и почувствовал, как она дрожит подо мной. Когда я потянулся к ее длинному подолу, она с готовностью начала помогать мне. Край юбки почти достиг нужной высоты, но тут я снова с нее скатился.

– Нет, – сказал я.

Джамиля перестала смеяться. Я лежал, уткнувшись лицом ей в шею, потом отпрянул немного, чтобы посмотреть на нее.

– Хочу сделать все, как полагается. Позволь мне полностью раздеть тебя, а не просто задрать юбку, словно какой-то шлюхе. Хочу касаться тебя везде.

В тусклом свете ее лицо потеплело от удовольствия.

– А что, если нас застукают?

– Кто нас застукает в этот прекрасный вечер, когда все кругом празднуют? – усмехнулся я.

– Мессир! – раздался вдруг голос из-за полога шатра.

Джамиля чуть не подавилась смехом, а я вскочил, тихо выругавшись.

– Отлично выбрали момент, – прошептала она.

Я узнал голос: это был германский воин, дежуривший в нашей части лагеря. Пока я неохотно приводил себя в порядок, стараясь остудить пыл, она прошептала:

– Так мне раздеться, пока тебя не будет?

– Нет, – торопливо прошептал я в ответ, пытаясь стереть образ, нарисованный воображением. – Узнаю, в чем там дело, а потом вернусь и сам тебя раздену.

– И тогда ты насладишься мной, – твердо заявила она, словно все еще сомневаясь, что сумела меня убедить.

– Естественно. – Я чмокнул ее в лоб и вышел из шатра, объявив: – Грегор в карауле, а я его слуга.

– К нему человек, – коротко пояснил воин. – Ни с кем не желает говорить о своем деле, кроме него.

– Тогда пусть войдет.

Стоило мне отойти от Джамили, как я сам испугался той радости, что был так близок к ней. Я даже не расстроился из-за этой короткой паузы. Если, конечно, она будет короткой.

Воин отошел в сторону, и к шатру приблизилась знакомая фигура. Строгий длиннобородый человек, примерно мой ровесник.

– Я пришел за Джамилей, – сказал Самуил.

В первую минуту у меня пропала способность думать, не то что говорить.

– Да, – наконец произнес я. – Конечно.

Акт IV
КОНСТАНТИНОПОЛЬ

Греки и франки настроены теперь весьма дружелюбно друг к другу во всех отношениях.

Жоффруа де Виллардуэн.

Хроника Четвертого крестового похода

42

Праздник святого Арнульфа из Меца,

18 июля 1203 года

Мы с братом Отто вернулись в шатер в прекрасном расположении духа после того, как отпраздновали нашу славную и бескровную победу, и нашли его (шатер) в диком беспорядке: все сундуки открыты, а их содержимое разбросано в ярости по полу. Лютня и фидель бритта разбиты. Сам бритт был не в лучшем состоянии. Он сообщил нам, пребывая в сильном волнении, что Джамилю забрали пережившие пожар в Пере иудеи и он сам привел их к ней. Бритт говорил так, словно способствовал похищению, а не воссоединению родственников.

Я приказал ему снова сложить все как было и лично присматривал за ним, пока он этим занимался. Только тогда я позволил ему вновь начать дерзить; по правде говоря, прежнее нахальство вернулось к нему в полном объеме. Он больше переживает свою потерю, чем Отто из-за Лилианы.

Вечером императорская пара, отец и сын, Исаак и Алексей Ангелы, почтительно обратились к армии с просьбой отойти обратно на другой берег бухты, в тень Галатской башни. Армия, располагающаяся рядом с дворцовыми стенами, создает впечатление принудительной оккупации, а их величествам нужно было убедить своих граждан, что дело обстоит абсолютно не так. Как однажды выразился Дандоло Венецианский, мы их сторонники, а не завоеватели.

Наши предводители, радуясь победе, сразу согласились, тем более что просьба подкреплялась повозками, груженными снедью и бочками с вином, чтобы облегчить нам переезд.

Как бы ни радовали меня припасы, я ропщу от известия, что армия снимается с места только для того, чтобы обосноваться на другом. По сути, мы ведь должны были немедленно погрузиться на корабли и отплыть в Святую землю; поэтому я и приказал основательно упаковать все вещи. Отто, как закаленный ветеран, что рвется в следующий бой, упросил меня пожаловаться мессиру Бонифацию. Но найти мессира сейчас невозможно, так как эту ночь он проведет во Влахерне, празднуя и совещаясь с Алексеем и Исааком. Поговорю с ним завтра.

Праздник святого Арсения,

19 июля 1203 года

Мессир Бонифаций вернулся в полуразобранный лагерь на рассвете и тут же начал проводить военное совещание на платформе, оставшейся от его шатра, который в это время переправляли через бухту в Галату. Я приблизился к платформе, когда совет подходил к концу. В нем принимали участие мессир маркиз, бароны и графы, епископы и один грек, очень высокий и худой, без бороды. Кожа на лице у него была гладкая, как у женщины, а голос тонкий. Предводители войска ликовали, обнимали друг друга, прославляли имена императора Исаака и его сына Алексея, которому в самом скором времени тоже предстояло короноваться императором. Греческий евнух – предполагаю, именно им он и был – выглядел мрачно и под каким-то предлогом поспешил вернуться во Влахерну в окружении грозной охраны, достойной самого императора. (Это были представители варяжской гвардии. Рискую показаться тщеславным, однако до Константинополя я почти не встречал воинов, которые считались бы мне ровней по силе, будь то наемники или рыцари. Но любой варяг, которого я здесь видел, вероятно, мог бы свалить меня одним ударом.)

При моем приближении бароны, графы и епископы начали расходиться, но его преосвященство епископ Конрад, завидев меня, подошел и тепло поприветствовал.

– Грегор, сын мой, – сказал он радостно, – Господь награждает нас за наше вмешательство! Алексей и его отец уже выплатили первую половину обещанного!

Он указал туда, где за платформой Бонифация выстроился ряд повозок, груженных обитыми железом сундуками. Один из этих сундуков, которые охранялись вооруженными воинами, был открыт на всеобщее обозрение. И действительно, это было какое-то чудо: полный сундук серебра, холодно блестевшего на утреннем солнце. От удивления у меня пропал дар речи. За всю жизнь мне не довелось видеть столько денег. Его преосвященство выразил восторг, но, видя мое настроение, поспешил уйти.

Наконец я дошел до низкого помоста, на котором восседал мой многоуважаемый тесть, и, хотя он прекрасно видел меня, слуга все равно с помпой доложил о моем приходе. Мессир Бонифаций заулыбался и вышел из-за походного стола, чтобы обнять меня. Он излучал радостное волнение, которое мешало ему усидеть на месте.

– Сын мой, – воскликнул он, – ты уже слышал счастливую новость? – Он указал на повозки. – Сто тысяч марок серебром!

Мне не хотелось показывать, насколько сразила меня эта цифра, но все-таки я не удержался от колкости:

– Он должен нам в два раза больше, мессир.

– Вторая половина поступит совсем скоро, – заверил мессир Бонифаций.

– Почему он не платит все сразу? – поинтересовался я.

– Чтобы собрать для нас эту сумму, им пришлось почти опустошить сокровищницу, – ответил мессир Бонифаций. – Нет у них таких денег, какие мы просим. Сначала им придется получить столько серебра.

– Могу спросить, каким образом они планируют его получить?

– Налоги, полагаю. А что?

– Сто тысяч марок серебром? С налогов? Да во всем французском королевстве не найдется столько денег! Такие поборы уничтожат город!

Мессир Бонифаций сразу помрачнел. Он опустился на стул и резким жестом велел мне сесть на табурет, что стоял рядом.

– В договоре не говорится, что они выплатят нам деньги, происхождение которых должно быть нами одобрено. Там говорится только, что они должны нам заплатить, – Он снова улыбнулся. – Это отличная новость, прежде всего потому, что как только мы отдадим нашу долю Дандоло, то наконец рассчитаемся с долгами проклятым венецианцам.

– Выходит, все это достанется одним венецианцам? – Я указал на сундуки, но не глядел на них, чтобы не подать виду, насколько поражен таким богатством.

– Они получат большую часть. Но… когда поступит вторая половина – а это произойдет совсем скоро, – мы разделим ее поровну! Грегор, все идет хорошо. Давай не будем портить праздник, вернувшись к прежним мелким раздорам. Так зачем ты искал встречи со мной? – Мессиру Бонифацию, видимо, очень хотелось изменить мое настроение к лучшему, поэтому он отпустил не совсем красивую шутку: – Не желаешь ли предложить ставку повыше, чем твой брат, чтобы вернуть Лилиану? Только не говори ему, но мне кажется, что она к тебе неравнодушна. Я знаю, он теперь у нее не в фаворе, но моя доброта не позволяет откровенно ему об этом сказать.

– Хотелось бы знать, когда мы отправимся в Иерусалим, – сказал я.

Мессир Бонифаций по-отечески похлопал меня по руке, посмеиваясь.

– Мой благочестивый пилигрим, – сказал он, – для начала давай воспользуемся моментом, чтобы восстановить силы и насладиться удачей.

– Это не удача, – сказал я, – это средство добраться до Иерусалима.

И я не чувствую себя виноватым за эти слова, ибо так оно и есть.

– Мы снимемся с места, как только нам полностью заплатят, – сказал мессир Бонифаций.

– И когда же это произойдет?

– Сразу после коронации Алексея.

– А когда это произойдет?

– Первого августа, – изрек мессир Бонифаций так, словно победил в споре. – Через две недели. Вот тогда он заплатит нам остаток долга, как уверяет меня Константин Филоксенит. А потом мы отправимся прямиком в Святую землю, – Он откинулся на спинку стула, сложил руки на коленях и заулыбался, как любящий отец. – А потом Грегор Майнцский прославится как величайший пилигрим в истории христианства, после чего он вернется со мной на родину и останется при моем дворе столько, сколько захочет. И несмотря на то что он женат на моей дочери, он даже может получить обратно любимую всеми шлюху. – Маркиз слегка посерьезнел. – Кстати, если уж речь зашла о подобных женщинах, мне было жаль узнать о смерти твоей Джамили.

– Сколько времени, по-вашему, понадобится Алексею, чтобы расплатиться с нами?

Мессир Бонифаций вздохнул.

– Грегор, приказываю тебе перестать волноваться по этому поводу. Я доверяю людям, которых мы только что возвели на трон, иначе не стал бы им помогать!

– Мы не возводили на трон Исаака…

– Мы устранили его брата, узурпатора, и легко могли бы устранить его самого, если бы я счел это необходимым, – возразил мессир Бонифаций. – Но я этого не сделал. Мы имеем дело с достойными людьми.

– Рад это слышать, мессир. В таком случае, полагаю, вскоре мы продолжим наше паломничество.

– Если ты так озабочен тем, чтобы продолжить паломничество, Грегор, – сказал мессир Бонифаций, – воспользуйся возможностью и, пока мы здесь, посети местные святые места. Айя-София, храм Святой мудрости, величайший в своем роде.

– Величайший не означает святой.

– На окраине города, – сказал мессир Бонифаций, – вдали от всего, находится самая необычная святыня мира: голова Иоанна Крестителя. Пойди поклонись ей.

Я невольно бросил взгляд на городские стены. У нас с Иоанном Крестителем один день рождения, а кроме того, в моем родовом гербе есть его цветок. В рукояти меча я храню небольшую реликвию – лоскуток его одежды. У меня с ним тесная духовная связь. Мой тесть хорошо это знает.

– И в самом деле, – продолжал мессир, очень стараясь перевести разговор на другую тему. – Даю тебе приказ: пока твои оруженосцы переносят шатер, дай себе день отдыха и посети город. Местным реликвиям, святыням и церквям нет числа, и все они ждут, чтобы принять тебя как пилигрима. Константинополь, Царьград, Новый Рим ждет твоего поклонения.