Текст книги "Трон императора: История Четвертого крестового похода"

Автор книги: Николь Галланд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 42 страниц)

Акт III
РЕСТАВРАЦИЯ

Те, кто никогда не видел Константинополя, не отрываясь смотрели на него, ибо не могли и представить себе, что на свете бывают такие прекрасные города.

Жоффруа де Виллардуэн.

Хроника Четвертого крестового похода

29

Двадцать третьего июня 1203 года, в канун праздника Иоанна Крестителя, стоял чудесный день – теплое солнце, лазурное небо, попутный ветер. Флот под всеми парусами и рыцарскими вымпелами, трепещущими по бортам кораблей, выглядел великолепно. Цветные полоски и квадраты, львы и медведи, драконы и ангелы, олени и орлы, деревья, листья, птичьи перья, вепри, ключи, колеса, кони, оружие, замки, сказочные персонажи, несколько символов, показавшихся мне непристойными, и тысяча других всевозможных гербов колыхались и развевались на ветру, призывая всякого проплывавшего мимо рыбака устрашиться их величия.

Церковники требовали, чтобы мы соблюдали часы молитв, но моряки отказались звонить в колокола, пока находятся в море, – еще один из флотских предрассудков. Как бы там ни было, никто не делил день на часы. Здесь, среди воды, властвовали языческие силы – солнце, луна и ветер. Мы легко и быстро преодолели акваторию под названием Mare Nostrum, [26]26
  Наше море (лат.) – латинское название Средиземного моря.


[Закрыть]в основном благодаря попутному ветру, хотя казалось, будто ветра вообще нет. Когда настал час, корабли свернули к северо-востоку, на Византию, хотя первоначальный план был свернуть к юго-востоку, на Александрию. Теперь обратного пути не было. Мы продолжали идти на север по Эгейскому морю, после чего повернули на восток и, преодолев немало морских опасностей, вышли в спокойные воды. Бесконечный день с бесконечным солнцепеком наконец склонился к вечеру, и корабли приготовились стать на рейд в Мраморном море в виду Константинополя, величайшего города Византии.

Перед выходом в море Бонифаций еще раз проявил свою хитрую сущность, прислав к нам в шатер гонца с известием, что принцессе якобы требуется служанка на время морского похода. Лилиана тут же пошла, не терзаясь никакими раздумьями, хотя Отто разбушевался не на шутку. Бонифаций явно старался ради себя, а не ради принцессы, но мы утешались тем, что женщины хотя бы вместе. Полагая, что удерживает у себя любовниц обоих братьев, Бонифаций перестал тревожиться насчет германцев на время пути. Достаточно того, что он взял в заложницы женщин. Я попробовал было проникнуть на корабль Бонифация под видом музыканта, нацепив ливрею его слуги, но мне было отказано – рылом, мол, не вышел. По крайней мере первый месяц пребывания царевича Алексея в армии «Календу мая» ему будут играть исключительно благородные трубадуры, и только сыновья вельмож будут подавать ему еду, снимать с него сапоги, чесать ему яйца и стелить постель. Поэтому я сел в весельную лодку и вернулся ни с чем на «Венеру», где попытался придумать другой способ добраться до пленниц Бонифация. Плавать я не умел, денег на подкуп у меня не было, и любые мои усилия тут же пресекались.

Мы с Грегором общались мало и скрытно, чтобы не вызвать вопросов у людей Бонифация, отчего это вдруг глупый музыкантишка так подружился с маркизовым зятьком-буяном. Под напором Грегора я неохотно согласился направить все наши усилия – если только мы сумеем что-то предпринять – на то, чтобы как можно быстрее доставить пилигримов в Египет. Раз не вышло помешать походу на Константинополь, Грегор поставил себе новую цель: быстрее завершить здесь все дела. Теперь, когда я понял, что настоящим домом Джамили является Константинополь, а не Египет, прилагать особые старания мне было ни к чему. Но после всего, что мы с Грегором пережили, у меня возникло к нему родственное чувство. Теперь мы старались быстрее доставить армию в Константинополь и сразу вывезти ее оттуда, пусть даже для этого требовался союз с Бонифацием. Но сначала нам предстояло вызволить женщин.

Однако целый месяц, что длился морской переход, мы не могли ничего ни сказать, ни сделать. Наши руки были связаны. Я всей душой ненавидел Бонифация, но восхищался его ловкостью, благодаря которой Грегор превратился в его комнатную собачку на неопределенный срок. Благополучие Джамили, а теперь еще и Лилианы тем не менее вовсе не зависело от него. Грегор хоть и проявил героическое мягкосердечие в самый решительный момент на Корфу, но ради своего долга перед армией не колеблясь пожертвовал бы обеими женщинами. Бонифаций понимал это – вот почему обвинение в сговоре с колдуньей-иудейкой оказалось таким полезным. В любом Крестовом походе не найдется места тем, кто приютил иудеев. Пока Джамиля оставалась в лапах Бонифация, он в любой момент мог разыграть эту карту против Грегора.

В море мне пришлось довольствоваться только обществом Отто, который без умолку болтал о единственном предмете, занимавшем его больше, чем блуд, – об искусстве войны, особенно в той части, что связана с конными сражениями, ибо Отто был истинным ценителем лошадей. Однажды мне пришлось прослушать длиннющую речь об истории боевых коней, начавшейся в Ломбардии – на личных землях Бонифация – в первых десятилетиях седьмого века. (Отто презирал Бонифация, но гордился даже отдаленной причастностью к земле с таким наследием.) В результате этого Италия всегда обладала самой подготовленной и дисциплинированной во всем христианском мире пехотой, потому что рыцари и пехотинцы издавна действовали как единая сила. Следующие пять веков я продремал, но проснулся на новой речуге, на этот раз о родословной великой лошади Грегора, Саммы, которая при своем росте, превышавшем восемнадцать ладоней, [27]27
  Ладонь – мера для измерения высоты лошади, равная 4 дюймам (примерно 10,16 см).


[Закрыть]была действительно самой большой во всей армии. Затем Отто принялся объяснять последние достижения в оружейной области. Он говорил о какой-то стали из местечка, вроде бы прозывавшегося Скандинавией, и я снова погрузился в тревожные грезы.

И вот теперь наконец мы оказались у берегов великой Византии с целой армией пилигримов, собиравшихся нарушить приказ Святого отца, хотя они сами того не подозревали. Венецианцы выстроили флот по кривой, занявшей добрую милю, чтобы всем вместе поглазеть на Константинополь, Царьград, который поднялся перед нами в золотистом свете. На корабли опустилась благоговейная тишина. Лучи заходящего солнца высветили силуэты ошеломленных пилигримов на огромных парусах, как эскизы на пергаменте.

На борту «Сан-Джорджо» Бонифаций Монферрат, вероятно, спрашивал себя, правильно ли он оценил наши шансы произвести впечатление на такой великий город. Его почетная гостья – со связанными запястьями и приставленным к ней вооруженным громилой – сказала, бросив в сторону города взгляд знатока:

– Это всего лишь ограждение от ветра. Погодите, вот подойдем к Босфору…

На борту «Пилигримки» епископ де Труа пригласил епископа Конрада и Грегора Майнцского полюбоваться панорамой. Все трое согласились, что было бы в самом деле чудесно, если бы великолепные церкви, поднимавшиеся ввысь, свидетельства духовного богатства, подчинялись не византийскому патриарху, глупцу, чьего имени они даже не могли припомнить, а его святейшеству Папе Иннокентию III.

А я с борта «Венеры» потрясенно смотрел на город и моргал, лишившись дара речи. Никак не мог понять, что за вид открылся мне: мы все еще находились в нескольких милях от Константинополя, а его стенам тем не менее конца не было видно. В одну сторону они исчезали в глубине материка, а в другую – огибали выступавшую в море часть города. Башен было не сосчитать – и куда их столько? А за ними, поднимаясь выше стен, виднелись короткие и широкие купола, как у церквей, что я видел в Венеции. Один из куполов показался мне особенно огромным – даже не верилось, что это творение рук человеческих. С расстояния все дышало обманчивым спокойствием. На зеленых холмах за городскими стенами грациозно поднимались каменные строения. Сам не знаю, чего я ожидал, но только не этого. От города так и веяло самодовольством, так мне казалось. Впрочем, он имел на это право.

На следующее утро, с рассветом, флот поднял якоря и пошел мимо городских стен, а мы по-прежнему сохраняли благоговейную тишину. Подойдя к берегу на расстояние слышимости, гонцы на авангардных судах затрубили в трубы, застучали в барабаны. На эту какофонию к стенам сбежалась огромная толпа бородатых горожан в тюрбанах, которые уставились на нас без всякого воодушевления, а местные рыбачьи суденышки поспешили убраться с нашего пути. Мне с трудом верилось, что в одном месте может собраться столько людей. Кое-кто из зрителей грубо жестикулировал, шутовски размахивая руками, но в основном константинопольцы держались, как мне показалось, больше настороженно, нежели радушно или с вызовом.

Мы прошли под парусами и на веслах мимо этого мыса, а потом попробовали продолжить путь, выйдя в широкое устье широкой реки, несшей свое быстрое течение прямо на нас. Это было равносильно шторму. Оказавшись в таком непростом месте, мы увидели весь город. Теперь он лежал перед нами как на ладони.

Столица Византии раскинулась вокруг храма с красноватым невысоким куполом, превосходившим размерами все остальные строения. Рядом с ним едва можно было разглядеть высокую каменную или металлическую колонну, на верху которой примостилась какая-то соринка, которая при более пристальном рассмотрении оказалась конной статуей: всадник, видимо, поднял руку, указывая на тот самый берег, куда мы направлялись. (Моряки на «Венере» принялись ворчать по этому поводу, но, как я уже отмечал, они удивительно суеверная братия.) Сразу за стеной, ближе, чем храм с его непонятным всадником, располагались большие безымянные строения, тесно заполнившие невысокий холм. Сами стены не закрывали панораму, а вот холмы и ближайшие строения мешали что-либо разглядеть. Вдоль узкой бухты расположились домишки попроще. Вход в нее защищал ряд деревянных барж.

Сами баржи представляли собой не очень грозную защиту, но между ними протянулась знаменитая городская цепь. Издалека она казалась простой потрепанной веревкой, но тот факт, что мы могли ее разглядеть с большого расстояния, свидетельствовал о ее массивности. Мне с трудом верилось, что люди, построившие и населявшие этот огромный город, не вели междоусобных войн. За этой стеной, утыканной башнями, проживало наверняка гораздо больше народу, чем во всей Британии. Как тут справиться со всей этой громадой двум сотням кораблей с воинами?

Мы высадились напротив имперского летнего дворца Скутари. Бонифаций с ближайшими соратниками переехал в это красно-белое каменное чудище. Остальные пилигримы раскинули палатки поблизости, на вершине крутого холма, обрывавшегося прямо в реку, которая прозывалась Босфором и оказалась вовсе не рекой, как сообщил мне один венецианский моряк, а проливом. (Когда я попросил его объяснить поточнее, что такое пролив, то мне показалось, что он просто дал определение какой-то особой реки. Моряки ужасно щепетильны по поводу своих морских словечек.) Парусный транспорт был отбуксирован галерами против течения туда, где прибрежные холмы начали сглаживаться. Там было легче доставить на берег лошадей и тяжелые грузы – доспехи, припасы – и перенести затем в лагерь.

Разгрузка судов, перевозивших лошадей, выявила убыль. Многие животные погибли в пути от болезней и обезвоживания. Туши мы съели и до сей поры не подозревали, насколько поредели их ряды. Армия хоть и прошлась по дворцовым кладовым, но все равно припасов катастрофически не хватало. Пехоте было велено раздобыть продовольствие самостоятельно. В этих краях зерно и фрукты созревали рано, так что пилигримы поживились на полях и в садах близлежащих деревень. Тем самым они произвели на местных жителей поистине неизгладимое впечатление.

Нетвердо шагая по земле, которая, казалось, так и ходит волнами, Грегор, Отто и я отправились вечером к шлюхам, где надеялись услышать что-то интересное, но так ничего и не услышали. Грегор был тверд в своем намерении действовать дипломатично, а мы с Отто согласились, что для начала нужно пробраться во дворец, оглядеться и потом уже решать, как вызволить женщин. Мы также сошлись с ним в том, что мне проще других сделать это незаметно, так как никто не знал, что я имею отношение к пленницам. В общем, я напялил красно-белую ливрею Бонифация и предстал перед воротами дворца Скутари, держа в руках лютню и фидель. Я не имел ни малейшего представления, зачем мы здесь высадились и как долго пробудем на этом берегу. Поэтому никак не мог определить, сколько у меня времени на то, чтобы втереться в доверие и найти женщин, раз во дворец мне все-таки удалось проникнуть. Даже не знал, где их держат.

Раньше я думал, будто все дворцы одинаковы, но ошибался. Это был мой первый византийский дворец. Вскоре мне предстояло увидеть еще более роскошный, но уже этот буквально ослепил. Меня провели без всяких церемоний через боковую дверь, потом повели вверх по мраморной лестнице. Преодолев несколько пролетов, я попал в просторный зал с высоким потолком и стенами, блестевшими золотом. Голубые и зеленые мраморные колонны поддерживали массивный позолоченный потолок. Пол был выложен сложным геометрическим рисунком из блестящего камня – темно-зеленого, красно-коричневого, белого. (Тогда я понял, что греки или безумны, или тупицы. Кто, скажите на милость, имея выбор, предпочтет для своего жилища такой твердый и холодный материал, как мрамор?) Вдоль одной стены тянулась низенькая галерея, отделенная от зала колоннами, – туда меня и препроводили. Я оказался рядом с мозаикой, изображавшей розовощеких крестьянских детей – ростом выше Грегора – за дойкой коз. Напротив меня выстроились в ряд сводчатые окна, глядящие на Босфор и открывающие великолепный вид на город и его гавань. Стул был только один, и на нем восседал Алексей. По византийскому обычаю, все остальные, включая музыкантов, должны были стоять в его присутствии. «Все остальные» в данном случае составляли невероятно удобное для моего дела собрание: маркиз Бонифаций Монферрат, Энрико Дандоло, венецианский дож, и ближайшее окружение Бонифация, в основном бароны, графы и герцоги, а также Грегор Майнцский, которому тоже удалось проникнуть во дворец, и, наконец, Лилиана с Джамилей.

30

Судя по виду, обращались с ними хорошо, и одеты они были хорошо, до смешного хорошо. Кто-то, наверное, перерыл дворцовые гардеробы и выбрал для них парчовые одеяния, достойные их мнимого статуса, – платья с открытыми плечами, при виде которых мое сердце затрепетало. На Джамиле был головной убор, похожий на корону, с которой свисали длинные сережки. При других обстоятельствах я бы расхохотался в голос от такой нелепицы. Корона чуть не лопалась от обилия бирюзы и драгоценных камней, настолько огромных, что лично мне они казались стекляшками.

Разумеется, Джамилю разрядили для того, чтобы держать в узде Грегора: о красивой и умной принцессе, собиравшейся в скором времени принять христианство, много говорили, и всегда в связи с Грегором Майнцским. Поэтому если бы вдруг ее разоблачили как нераскаявшуюся иудейку-простолюдинку, то это разрушило бы его образ у вельмож. (Это обстоятельство меня поразило как необычайно глупое, хотя, конечно, если подумать, я ведь родом из других краев, где не знают, что такое европейская галантность и сопутствующая ей нетерпимость к иудеям. На моей родине иудеи были всего лишь библейскими персонажами, а так как это угнетаемый народ, то мы восхищались той непримиримостью, с какой он расправлялся со своими недругами. Поэтому и ужас Грегора, как бы кто-то не заподозрил его в связи с иудейкой, показался мне совершенно не рыцарским, но в конце концов пришлось смириться – все-таки нами управляют разные звезды.)

Я увидел Грегора в тот момент, когда он стоял коленопреклоненный перед Алексеем, низко опустив голову. Видимо, его позвали сюда, чтобы он подтвердил свою готовность и дальше участвовать в фарсе – тем и объяснялось присутствие женщин. Я шагнул за ограждение для музыкантов и оказался рядом с трубачом, который в этот день больше пил, чем ел, судя по его дыханию.

– С ума все посходили, – прошептал он мне, приваливаясь к стене, чтобы не упасть. – Господа из благородных, а ведут себя как дураки. Три часа без малого только и делают, что кланяются друг другу. Вот тебе нота, чтобы ты настроил свои струны под меня.

Бонифаций опустился на колени рядом с Грегором и начал поднимать его.

– Сын мой, ты не должен так уничижаться, все мы воины Христа и равны в его глазах, – зычно проговорил он, и клянусь, что никогда прежде не слышал столько довольства в его голосе.

– Как воин Христа, мессир, я должен подчеркнуть свою готовность выполнить нашу задачу здесь, с тем чтобы незамедлительно отправиться в Святую землю и выполнить то, чего Он от нас ждет, – сказал Грегор. – Чем скорее мы добьемся победы здесь, тем скорее устремимся туда, где Господь благосклонно примет наши усилия.

Бонифаций нахмурился, но до Алексея не дошла тонкость замечания. Царевич заскучал, а потом взял и ушел. Его уход сопровождался громким шумом, исходившим от моего собрата-музыканта и меня. Царевич потребовал, чтобы Лилиана удалилась вместе с ним. Она бросила на Бонифация взгляд, в котором смешались испуг и отчаяние. Маркиз жестом выразил сожаление, послал ей воздушный поцелуй, а потом просигналил своему охраннику, чтобы тот убедился в ее покорности и проводил до места. Хорошо, что Отто среди нас не было.

– А теперь ее высочество поделится с нами знаниями об этих краях, – объявил Бонифаций, якобы обращаясь к небольшому собранию вельмож, а на самом деле к Джамиле.

Ни один из присутствующих не удивился, откуда египетской принцессе так много известно о земле, лежащей за три моря от ее родины. То ли они еще хуже знали географию, чем я, то ли прекрасно понимали, кто она такая, и тоже решили поучаствовать в фарсе.

Вельможи проследили за широким жестом Бонифация, когда тот махнул в сторону сводчатых окон, глядящих на город. Затем маркиз что-то буркнул, и его помощник подал нам знак не играть. Я отложил лютню и вытянул шею – передо мной раскинулась широкая панорама, ничем не закрытая, так как можно было смотреть через весь зал в окна поверх людских голов.

– Госпожа, – произнес Бонифаций и помпезно вывел Джамилю перед собравшимися, словно она была священником.

Мы находились на третьем этаже дворца, примостившегося на краю высокой скалы, как раз напротив самой глубокой и самой охраняемой бухты из всех, что я когда-либо видел. От нее нас отделял Босфор. Бухта соединялась с Босфором точно так, как Босфор – с Мраморным морем. Джамиля рассказала присутствующим, что город, надежно укрытый массивной стеной с башнями, вдоль которой мы проплыли, расположен на полуострове, не таком узком и длинном, как было с Задаром, а на треугольнике, похожем на перевернутый нос или загнутый носок турецкой туфли. Кончик этой туфли указывает на восток, прямо на нас, через Босфор. Северный берег полуострова – в том месте, где туфлю обычно шнуруют, – защищен как стеной, так и этой узкой и глубокой бухтой под названием Золотой Рог, самым большим торговым портом во всем мире. За бухтой (справа от нас) город перерастал в предместье под названием Пера. Голос ее высочества дрогнул на этом слове. Огромная Галатская башня охраняла не только Перу, но, что более важно, вход в бухту Золотой Рог, где она соединялась с Босфором. Ее высочество добавила, словно пыталась продать нам поместье, что по спокойным, безопасным (хотя и глубоким) водам бухты налажена регулярная и дешевая паромная переправа.

Но то же самое нельзя было сказать о лодочной переправе через бурный Босфор, отделявший нас от города. Посреди пролива сгрудились маленькие суденышки, развернувшись носом против течения и непонятным образом удерживаясь на месте, пока пара рыбаков, каждый в своей лодке, проверяли сети. Транспортные корабли нервно сновали по проливу, опасаясь огромной махины – венецианского флота. Ни одна из лодок даже не пыталась переплыть на другой берег поперек течения.

– Пересекать Босфор чрезвычайно трудно, – пояснила Джамиля, явно вновь прибегая к далеким воспоминаниям детства. (Она совершенно не старалась изображать из себя принцессу, но держалась с тем величием и грацией, которые были в ней, когда я впервые ее увидел.) – Для этого судам требуется особая оснастка.

– Теперь ясно, почему никому из сторонников Алексея не удалось добраться сюда, чтобы устроить торжественную встречу. – Бонифаций улыбнулся Джамиле. – Продолжайте. Объясните теперь, что это такое.

Он указал на несколько рядов красновато-оранжевых палаток, раскинутых по склону, где возвышалась Галатская башня. Палатки находились так далеко, что мы не могли разглядеть символы на вымпелах.

– Это армия василевса, его величества Алексея Третьего, дяди вашего царевича Алексея, – объявила Джамиля. (Вельможи оживились и с интересом придвинулись к окнам, как будто лишние полшага могли позволить им разглядеть человека на расстоянии четырех тысяч шагов.) – Он тот, кого вы называете узурпатором.

– Потому что он и есть узурпатор, – предостерегающе произнес Бонифаций. – Ограничьтесь уроком географии, ваше высочество.

Джамиля указала на окно.

– Алексей Третий вышел туда, чтобы оборонять цепь. Галатская башня, у подножия которой он находится, была воздвигнута для охраны бухты. Как видите, у подножия холма, между двух берегов, прикреплена цепь. Это самая большая цепь в мире, каждое железное звено больше человеческого роста и толще руки, и она закреплена на берегу Перы. – И снова голос ее дрогнул на этом слове. – Течение Босфора, лучники, несущие дозор на башне, и армия узурпатора из варягов, расположившаяся на склоне холма, – все это помешает отстегнуть цепь, а разорвать ее просто невозможно – на протяжении последних пяти веков многие пытались это сделать, но ни разу не сумели.

– Обязательно ли нам заходить в гавань? – спросил кто-то. – Почему нельзя просто атаковать городские стены?

– Потому что мы не собираемся идти в атаку на город! – отрезал Дандоло. – Только на ее теперешнего правителя. В любом случае нападение на городские стены со стороны воды обречено на провал. Нам помешает течение. Мы создавали этот флот специально для боев перед Александрией, а не в коварном течении Босфора. Быть может, нам еще удалось бы швырнуть несколько камней, но закрепить корабли, чтобы ввязаться в бой, мы все равно не смогли бы. Единственный способ завоевать город – каким-то образом войти в гавань. Это известно веками, но еще ни разу не было осуществлено.

– Значит, нам остается только вступить в бой с людьми узурпатора за контроль над цепью, – произнес Грегор, глядя в окно.

Наступила долгая тишина, все обреченно уставились на вид, представший нашим глазам.

– Мессир, – осторожно продолжил Грегор, – прошу вас, подумайте, что для этого потребуется: нам придется пересечь Босфор поперек течения и произвести высадку – опять-таки в борьбе с течением – у подножия не холма, а, по сути, горы, кишащей вооруженными людьми. Чтобы подобраться к механизму цепи, мы должны будем прорваться с боем, обогнув холм, ничем не защищенные от града стрел, которые посыпятся на наши головы с башни. А ведь башня огромная, – добавил он с легким отчаянием.

– По этой причине город ни разу не был взят, – сказала Джамиля. – А вовсе не потому, что на него до сих пор никто не нападал. Нападали даже большими силами, чем у вас.

Грегор по-прежнему стоял у окна.

– А мы можем обойти войско узурпатора и подвести корабли прямо к тому месту, где закреплена цепь… как, вы там говорите, называется это предместье?

– Пера, – тихо ответила Джамиля. – Там живут константинопольские иудеи.

Ага! Она там родилась, и там же, по всей вероятности, до сих пор живут ее многочисленные родственники. И туда же мне придется вернуть ее, чтобы исполнить свою клятву. Тоска, с которой она смотрела на то, что никак не могла видеть, разбила мое сердце и вызвала ревность.

– Если вы попытаетесь добраться до цепи с моря, то вам все равно будут угрожать лучники на башне. В том-то и великий секрет галатского бастиона, что оттуда полукругом простреливается весь пролив.

Мужчины еще немного поглазели в окна. Несколько раз кто-нибудь из них открывал рот, собираясь изречь дельную мысль, но затем сам себя останавливал, поняв несостоятельность предложения.

– Теперь вы понимаете, почему я не торопился согласиться с вашим планом? – после долгой паузы спросил Дандоло с отцовской укоризной. – Презираю эту империю, но не могу с ней не считаться, в основном по причине безупречных оборонительных сооружений Константинополя.

Грегор отошел от Джамили и протиснулся к Бонифацию.

– Я не стану призывать своих людей рисковать… – начал он, но Бонифаций поднял руку, веля ему замолчать.

– Если понадобится, то станешь, – тихо изрек маркиз и ушел.

Следующие несколько дней продолжалось молчаливое, напряженное противостояние. Каждый вечер солнце опускалось за горизонт, а бухта Золотой Рог самодовольно оставалась под охраной огромной черной железной цепи. Пилигримы разбрелись в поисках съестного, все дальше и дальше удаляясь в глубь материка. В основном местность там была дикая, а ближе к берегу попадались и засеянные поля, и фруктовые сады. Византийская аристократия облюбовала побережье для своих летних дворцов. Меня поразило количество рыбы в Босфоре. На моих глазах один крестьянин, стоя на берегу, поймал тунца голыми руками. Ловкий трюк, не более, поэтому я тоже попробовал и с тем же результатом. Но рыцари и бароны требовали мяса, поэтому все пешие воины и слуги почти неделю рыскали в его поисках.

По вечерам мы собирались в своем шатре на совет и тихо обсуждали сложившуюся ситуацию, иногда даже спорили, а Ричардусы тем временем играли в шахматы возле фонаря. Мы все сходились во мнении, что сопротивление Бонифацию ничего нам не даст. Вполне возможно, он лишь ужесточит охрану женщин и будет затягивать исполнение главной задачи – повторную узурпацию, как я начал называть договор с Алексеем. Грегор вернулся к тому, что вновь начал сплачивать войска в ежедневной муштре. Его прежний золотистый свет исчез, и я уже сомневался, что он когда-нибудь вернется. Но со своими людьми Грегор говорил тепло и откровенно, объясняя, что единственный путь спасения для них – исполнить свой долг здесь быстро и добросовестно.

Каждый день я старался проникнуть во дворец под видом музыканта, иногда мне это удавалось, но женщин больше не видел и ни разу не смог остаться один, чтобы попробовать отыскать их. Отто тоже не прекращал попыток, но не отличался тихим нравом и тонкостью обхождения. Поэтому все охранники сразу подозревали в нем беспардонного громилу – в общем, ему так и не удалось пройти даже за ворота. Мы не знали, что происходит во дворце, и от этого можно было сойти с ума.

На следующий день после Праздника

Тела и Крови Господних, 1 июля 1203 года

Думал, что не стану делать новых записей, пока мы находимся в Византии, ибо предполагал, что это будет хроника только паломничества, а раз мы отклонились от главной цели, то считаю наш поход отложенным. Однако, подумав, пришел к выводу, что должен отразить в записях наши намерения вернуться к главной цели, поэтому все-таки пишу.

Верю, что, если действовать споро, решительно и точно, мы еще успеем в Иерусалим до осени. Только теперь я стал настоящим воином во всех смыслах, чего не имел возможности сделать, просидев всю зиму в задарском доме или на корабле, с которого не сходил на берег по нескольку месяцев. Наконец попал в свою стихию, и хотя теперь я старше, мудрее и печальнее, чем был до того, как увидел каналы Венеции, все же в полном ладу с самим собой.

Я наточил меч, который назван Десницей Николая в честь епископа, отстоявшего божественность Христа на Никейском вселенском соборе и давшего пощечину Арию. [28]28
  Арий – александрийский пресвитер (256–336), положивший начало так называемым арианским спорам в христианском богословии. Учение Ария – арианство – было осуждено как еретическое вселенскими Никейским (325) и Константинопольским (381) соборами.


[Закрыть]Снова провожу учения и сплачиваю войско. Бонифаций прослышал об этом и отнесся хорошо: теперь меня ежедневно приглашают во дворец Скутари на военные советы, где предводители обсуждают дальнейшие планы. Так длится уже несколько дней. В душе я склонен согласиться с венецианцем Дандоло (несмотря на проявленную им в Задаре кровожадность), выступающим за дипломатическое решение проблемы. Но по-прежнему остаюсь верен своему уважаемому тестю, который, видимо, понял, что я – податливый материал в руках мастера, который вылепит из меня что хочет.

Сегодня утром мессир Бонифаций публично выразил свое доверие ко мне, поставив меня во главе отряда рыцарей, охраняющих фуражиров, которым поручен сбор хвороста. В помощники я взял брата. Ситуация с женщинами тяготит его больше, чем меня, и мы с бриттом уже головы сломали, чем бы отвлечь Отто. Мое предложение брат принял с благодарностью.

Мы не стали возиться с доспехами, что является обычной практикой при таких обстоятельствах, тем более день выдался очень жаркий. За нами следовали оруженосцы с нашими щитами. Мы не ожидали наткнуться на отряды военных так далеко от города, но ближе к вечеру, когда по-прежнему стоял душный и влажный зной, мы накрыли лагерь из пятисот византийцев, сплошь конных воинов. Полагаю, их послали разведать, что мы из себя представляем. Однако, вполне возможно, они охраняли восточный фланг империи от набегов сельджуков.

Мы еще не обладали достаточным опытом совместных сражений. Тем не менее восемьдесят рыцарей моего отряда проявили себя с лучшей стороны, разделившись на четыре группы и атаковав греков в их лагере. Численность противника превышала нашу в шесть раз. На греках были странные доспехи, которых прежде мне не доводилось видеть: плотно облегающие кольчуги с юбками, очень похожие на панцири, состоящие из мелких, связанных между собой пластинок, с железными щитками на плечах. Совсем как на древнеримских воинах.

Мессир Бонифаций предупреждал меня, что византийская тактика ведения боя склоняется более к совместным действиям, нежели к проявлению индивидуальной доблести, поэтому я ожидал встретить грозных воинов, но они не внушали страха, а скорее, наоборот, сами были чуть живы от ужаса. Они дрогнули под нашим напором и обернулись в бегство (с женской трусливостью, но достойной восхищения координацией), бросив палатки, провизию, а также много мулов и лошадей. Мы преследовали их целую милю, пока до меня не дошло, что истинная ценность нашей победы в том, что осталось в лагере, и мы вернулись за трофеями. По правде говоря, особо хвастаться было нечем, но меня и моих солдат по возвращении в Скутари встретили как настоящих героев. Если слух о наших великих подвигах достигнет узурпатора, то, возможно, он сдастся без боя. Тогда не пройдет и нескольких дней, как мы погрузимся на корабли и направимся в Египет! Завтра днем меня с моими людьми будут принимать во дворце, где состоится настоящее пиршество (из дворцовых кладовых вынесут лучшие припасы) под музыку целого оркестра. Мы надеемся, что увидим там женщин, но, подозреваю, Бонифаций изолирует их от нас. Так он поступает каждый раз, когда я прихожу во дворец.

Алексею нравилось мое исполнение музыки его народа как на фиделе, так и на арфе, поэтому я легко получил место на подиуме для музыкантов в день пиршества. В перерывах между песнями болтал с другими музыкантами, в основном с пьяным трубачом. Он понятия не имел, где держат женщин, но отпустил несколько тошнотворных замечаний, что, по его мнению, выделывает с ними обеими Бонифаций, «особенно, с темненькой, которая огонь, а не баба».