Текст книги "Трон императора: История Четвертого крестового похода"

Автор книги: Николь Галланд

– Но он обучил тебя еще многому другому. Ты сам рассказывал. Вульфстан хотел, чтобы ты научился плавать, развивал ловкость, так что теперь ты можешь карабкаться по стенам, держать равновесие, вязать сложные узлы и выступать акробатом. Он учил тебя читать по звездам и облакам. А еще пытался заинтересовать тебя Библией. При чем здесь подготовка менестреля-убийцы?

– Все это для того, чтобы скрыть от братьев-монахов наши истинные намерения, – объяснил я.

– В самом деле? Ты изображал из себя послушника, выделывая трюки с веревкой и перелезая через стены? – спросила Джамиля. – Ну и как, ты был убедителен?

– Это неважно. Важно то, к чему я пришел. Есть явный злодей, который творит явное зло, а у меня есть возможность это зло остановить.

– Нет, – сказала Джамиля, – у тебя есть возможность остановить его. Потом кто-то другой займет его место, но к тому времени ты уже будешь мертв, так что не сможешь больше ничего остановить. Если вдруг у тебя появилась возможность повернуть эту армию на правильный путь, не растрачивай себя попусту на ее вожака. Прибереги силы для ведомого.

– Ведомый для меня бесполезен, он считает меня лгуном! – прокричал я, резко поворачиваясь к Джамиле. – Он считает, будто я пытаюсь его надуть!

Джамиля по-матерински кивнула.

– Вот что тебя расстроило, – сказала она. – Так исправь положение. Это не так просто, как убить вожака армии, но нужно же как-то начать.

– Не знаю как, – сказал я, хмурясь.

– Существует древнее таинственное понятие, которое мы на древнем таинственном Востоке называем «причина и следствие», – сказала она, переходя от иронии к сарказму. – Очень рекомендую. Не хочешь, чтобы тебя считали обманщиком, так не обманывай.

– Это не обман! – с обидой воскликнул я. – Это правда!

– Хорошо, – сказала она. – Продолжай в том же духе. В конце концов он тебе поверит. И если к тому времени ты по-прежнему будешь убежден в том, что Бонифаций творит зло, вот тогда ты сможешь что-то изменить.

– А что делать до тех пор?

Она протянула мне лютню.

– Попрактикуйся в песне, которую с моей помощью выучил.

Я потянулся было к лютне, но в последнюю секунду передумал.

– У меня есть мысль получше.

Жилище епископа Конрада не уступало в роскоши дворцу Бонифация – это был небольшой особняк убедительно католического, гнетущего вида, специально выстроенный для визитов церковных сановников. Я туда проник, представившись личным посланником Грегора, и, как только был допущен к хозяину, тут же просветил его относительно моих настоящих целей.

– Естественно, все высокопоставленные священники обсудили письмо, – сказал епископ носку своей туфли, которым толкал медвежью шкуру поближе к огню.

Он не был ни старым, ни грузным, но обладал великолепно развитыми челюстями, заполучить которые большинству мужчин удается только к концу жизни. Они буквально ходили из стороны в сторону, когда епископ качал головой, как сейчас.

– Но ты не такая важная птица, чтобы требовать объяснений, – строго заметил он.

– Умоляю вас, ваше преосвященство, мне невыносима мысль, что Грегор – наставник, которому поручено сопроводить такого подопечного, как я, в Святую землю, – считает меня лжецом, – пожаловался я и, в знак своей готовности служить ему во всем, принялся подталкивать медвежью шкуру собственной туфлей (не такой красивой, но зато новой). – Умоляю вас, ваше преосвященство, расскажите ему, что письмо Папы действительно существует. Только и всего.

Конрад еще раз толкнул шкуру, затем наконец заставил себя посмотреть мне прямо в глаза. Я всегда считал его бодрым и общительным, но сейчас он показался мне болезненно-подавленным. Челюсти, наверное, ныли.

– Рассказать Грегору о твоей честности означает признаться, что его святейшество действительно запретил отклонение от первоначального курса.

Я пожал плечами.

– Ну и что? Почему вы не хотите, чтобы он знал правду?

Вновь вперив взгляд в медвежью шкуру, Конрад ответил:

– Ситуация сложная и тонкая, сын мой…

– Святая Троица – вот где тонкость и сложность, ваше преосвященство. Если вы думаете, что я когда-нибудь сумею ее понять, то давайте для начала попрактикуемся, устроим мне проверку на сообразительность – вдруг пойму.

– Поход на Византию, как ни прискорбно, необходим. Вот и все, что тебе нужно знать.

– Значит, вы отказываетесь помочь мне доказать мою правдивость перед Грегором?

– А ты разве правдив, лютнист-недоумок?

Я невольно прищурился, услышав угрозу.

– Так вы уже рассказали Бонифацию, кто я такой?

– А что бы это дало? – сказал он. – Мой рассказ повлек бы за собой определенные последствия, но не знаю, какие именно и в чьих интересах. На данном этапе я даже сам не уверен, в чьих интересах хотел бы выступить. – Он вздохнул одновременно самодовольно и робко, словно был доволен своей робостью. – Возможно, к этому времени ты успел заметить, что я не склонен совершать поступки, последствия которых мне самому не ясны.

– Теперь, когда вы сказали, я действительно однажды заметил это, ваше преосвященство, – сказал я с искренним сарказмом. – Благодарю вас за тот случай. Но я был бы еще больше благодарен, если бы вы могли доказать Грегору мою честность.

– Но ты вовсе не честен, маленький лютнист.

– Выходит, вы одобряете мою нечестность по отношению к Бонифацию и не поддерживаете мою честность по отношению к Грегору. И как же тогда быть с христианскими ценностями?

Конрад раздраженно подозвал одного из охранников.

– У меня нет времени на твои богословские рассуждения, – сказал он. – Тем более что ты не желаешь воспринимать мои слова.

И охранник бесцеремонно лишил меня общества его преосвященства.

26

Прощайте дожди, время ливней прошло,

зима миновала, и все снова станет красивым.

Анонимный иудейский пиит

Праздник святого Иосифа Аримафейского,

17 марта 1203 года

Я возвращаюсь к данной хронике спустя много недель, ибо за это время не произошло абсолютно ничего, достойного записи. В захваченном городе ходят слухи, что из Рима пришла хорошая новость: его святейшество Папа Иннокентий простил нам, и даже венецианцам, все грехи и поддерживает любые действия, которые должна предпринять армия, чтобы возвести Алексея на отцовский трон.

По правде говоря, не знаю, следует ли этому верить.

Если быть честным, большинство воинов не очень рады новому маршруту – пусть даже Папа и благословил Алексея. Все, в том числе и я, хотят исполнить данный обет, а потом вернуться домой. У меня есть небольшие владения, требующие ухода, и жена – с ней мне еще предстоит как следует познакомиться, – а вскоре появится и ребенок, которому я должен служить примером.

В последнее время ко мне то и дело украдкой заглядывают гонцы от знатных баронов – Пьера Амьенского, Отто Шамплитта. Однажды даже пришел вассал Балдуина Фландрского. Все спрашивают, не примкну ли я к ним, если они уйдут из армии и направятся сразу в Святую землю, собрав кое-какие скудные средства. Признаюсь, мне ужасно хотелось бы так поступить. Но каждый раз я отсылаю гонцов с ответом, что не могу раскалывать армию. Думаю, бритт мешал бы мне отклонять подобные предложения, если бы мог. Поэтому приходится заставлять Отто усаживаться на него верхом и не сходить с места до тех пор, пока не вернутся мои оруженосцы и не скажут, что мой отказ благополучно доставлен кому надо. Отто считает это отличным развлечением.

Однако даже без моего участия воины числом в целую тысячу собрались вместе и попросили позволения покинуть армию и отправиться в Святую землю. Разрешение было им дано с большой неохотой. Бритт сильно сокрушался и сердился, когда узнал об этом.

– Если бы знал кого-то из них, кому можно доверять, ушел бы с ними и забрал бы Джамилю с собой! – сказал он.

Его заявление расстроило меня больше, чем можно было предполагать. Хотя он, конечно, для меня все равно что заноза в боку, все же я к нему привязался, а Джамиля – одна из самых достойных и просвещенных женщин.

Несколько недель назад за мной прислал мессир Бонифаций и заявил, что я не очень оправдываю свою награду – свободу «любовницы-мусульманки», – и попросил меня каждое утро на военных учениях произносить вдохновенные речи. Вот и стараюсь. Бритт поприсутствовал несколько раз, а потом заявил непонятно что: «У тебя пропало золото». Полагаю, мне удалось сохранить хорошую мину, но тех, кто способен отличить настоящее от подделки, мне кажется, я не сумел убедить. Для меня наступил непонятный момент. Все время думаю о словах бритта, заявившего, будто мессир Бонифаций скрывает запрет Святого отца на отклонение от маршрута. Начинаю задаваться вопросом: а вдруг он все-таки не соврал?

Праздник святого Рупрехта Зальцбургского,

27 марта 1203 года

Меня не отпускают дурные предчувствия. Восемь дней назад в Святую землю отправилась еще тысяча недовольных воинов. Сразу после этого мессир Бонифаций снова меня отчитал – по-отцовски, озабоченно – за то, что не стараюсь, как могу, ради армии. Он также поставил своего человека, Клаудио, у самых наших ворот, как напоминание о том, что ему точно известно, где находится «принцесса». (Поэтому кое-кто из моих домочадцев покидает дом и возвращается только через соседнюю крышу, дабы не быть связанным со мной в глазах Клаудио.)

Тем не менее совсем недавно еще одна группа воинов попыталась уйти пешком, но их загнали обратно в город наши разъяренные жертвы – задарцы.

– Не могу исполнить свой долг, мессир, – сказал я, когда меня в очередной раз призвали к ответу. – Ради вашего же блага и блага армии дайте мне другое поручение.

При том разговоре кроме маркиза присутствовал и мессир Дандоло, хотя эти двое вельмож, если быть до конца честным, недолюбливают друг друга и почти не разговаривают. Дандоло дошел до того, что поверил, будто его земляки-венецианцы покидают армию по наущению какого-то набожного сладкоречивого пилигрима, и он решил, что это, должно быть, я.

– Это вы поощряете их к уходу, – настаивал он.

Встревоженный и расстроенный, я сказал:

– Мессир, клянусь головой святого Иоанна, что не делаю ничего подобного. Я совершенно не способен на подстрекательство к дезертирству. Даже у этого лютниста было бы больше шансов на успех… – И тут я указал на человека с перевязанной рукой, который играл для Дандоло, ибо венецианец постоянно держит при себе музыкантов.

Лютнист изобразил крайнее удивление.

– С чего бы мне подстрекать кого-то к дезертирству, мессиры? – спросил он.

Это был один из тех редких случаев, когда человек, с которым я лично совершенно не знаком, посмел заговорить вслух в присутствии Бонифация, тем самым только укрепив мнение о себе как о полном идиоте.

– Из-за того, что Папа запретил поход? – хитро добавил лютнист.

Разумеется, по моей реакции было ясно, что слышу об этом в первый раз.

– Что это значит, мессир? – потрясенно спросил я.

Дандоло к тому времени либо догадался, что Папа воспротивился походу, либо ему было все равно. Мессир Бонифаций метал сердитые взгляды на туповатого музыканта, который на секунду расстроился, словно наказанный ребенок, не понимающий, что же плохого он натворил. Но маркиз тут же обрушил весь свой темперамент на меня.

– Действительно, поначалу Иннокентий не одобрил это решение, – заявил он.

– Значит, мы не должны так поступать! – твердо ответил я и начал мысленно извиняться перед одним своим другом.

Мессир Бонифаций, однако, остался спокоен и продолжал:

– Я отписал его святейшеству, сын мой, объяснил, какую выгоду получит церковь, и он передумал. Сейчас он поддерживает отклонение от маршрута. – Маркиз покосился в сторону музыканта. – Это произошло в отсутствие нашего маленького лютниста.

Естественно, мне всем сердцем захотелось поверить его словам.

– Рад это слышать. Позволено ли мне будет взглянуть на его письмо? – сказал я.

– Оно у епископа Суассонского, – ответил Бонифаций. – Полагаю, он уже отослал его в Суассон, на хранение.

Усомнившись в его честности, я сказал:

– Выходит, мне следует полагаться только на ваше слово.

– Разве есть причина, по которой моего слова недостаточно? – спросил мессир Бонифаций.

Я запнулся, ибо не хотел произносить резкости моему покровителю и родственнику в присутствии кого-либо из Венеции. Но мессир требовал ответа, и я неуверенно сказал:

– Один раз вы уже нарушили свое слово, мессир.

– Грегор, – с укором обратился ко мне мессир Бонифаций, сразу превратившись в строгого патриарха, – я его держу на протяжении всей зимы. Каждый день в моей власти схватить твою подругу. Тысячи воинов знают, где она находится и чего она стоит. Каждый день я забочусь о том, чтобы она оставалась на свободе. Моему слову можно верить.

Несколько дней назад, ночью, в дождь, пятьсот воинов со своими слугами погрузились на маленький грузовой корабль и под покровом темноты попытались удрать. Едва выйдя из бухты, корабль налетел на подводные скалы и пошел ко дну; все люди утонули. Мы три дня копали могилы и поминали погибших.

В конце концов дезертирство прекратилось.

В начале апреля, когда солнце светило гораздо жарче, чем обычно ранней весной, мою проклятую шину наконец сняли, а воины начали собирать скарб и грузить его на корабли. Людей к этому времени поуменьшилось, да и кораблей тоже, так как дезертиры на них уходили в море. Первоначально по просьбе Бонифация день отплытия назначили на седьмое, но потом пришлось перенести дату из-за того, что седьмое выпадало на понедельник, а всем известно, что первый понедельник апреля – это день, когда Каин убил Авеля. Он совершенно не подходит для начала морского путешествия. (Мне всегда было в диковину, как это кому-то вообще удается совершить морской переход.)

Когда на борт «Венеры» позвали женщин, я пошел с ними. Но прежде мы трое вместе с Ричардусами полдня готовили дом к возвращению полноправных хозяев. В то время как остальные воины тщательно обыскивали свои зимние жилища, чтобы напоследок еще раз поживиться, Ричардусы вычистили конюшню и застелили ее свежей соломой для будущего возвращения упрямого египетского осла. Мы с Джамилей засеяли огород семенами, заложенными на хранение еще с прошлого осеннего урожая, и я посадил теплолюбивые растения, пока женщины делали уборку и наводили порядок. Мы оставили набор шахмат, вырезанный Ричардусами за длинные зимние вечера, и немного деньжат, что я заработал, играя для Дандоло (Бонифаций не любил расплачиваться звонкой монетой). Еще мы оставили три накидки, аккуратно развесив их на колышках, но забрали с собой лютню – подарок хозяев Джамиле.

Когда в конце концов мы втроем заперли за собой ворота, то за ними остался самый ухоженный и оснащенный дом во всем Задаре. Мы сияли от удовольствия, представляя, как египтяне, пережившие невзгоды, наконец вернутся в родное гнездо. Я повесил за спину чехол с лютней, взял под руки двух красавиц и повел их по улице.

Джамиля не покидала дома с того дня, как мы переселились в него в прошлом ноябре. Она занервничала, подходя к ближайшей открытой площади, поэтому Лилиана стянула с себя покрывало и набросила ей на голову. Мы стали так, что Джамиля оказалась между нами, где она чувствовала себя более защищенной, и были ее поводырями, так как теперь она ничего не видела. Чтобы отвлечь Джамилю, а заодно и себя от того, что ее тело то и дело ударялось о мое, я прикинулся дурачком и специально вел всю компанию на стены, через лужи, кругами, пока обе мои спутницы не начали хохотать. Их смех был для меня лучшей наградой: Лилиана впервые смеялась так свободно, а Джамиля раньше почти не смеялась. Задохнувшись от веселья, мы добрались до бухты, где принялись ждать, пока нас не доставят на весельной лодке к «Венере». Надеялись, что через несколько часов уже будем в открытом море.

Но время шло, а мы не двигались с места. Со стороны города начали подниматься десятки черных столбов дыма. Джамиля показала на военные галеры: огромные катапульты, которым один раз не удалось разбить городские стены, были вновь установлены в гавани по приказу венецианцев. На этот раз никакого сопротивления со стороны крепостных стен не будет, и они падут точно так же, как дома за этими стенами разрушатся от пламени.

За несколько дней город Задар был разрушен до основания.

27

 
Первое мая! Ни лавровый листок, ни птичья
трель, ни яркий цветок
Не отвлекут меня, о веселая дама, от того,
чтобы внимать каждому твоему слову.
Прекрасная дама, молю тебя.
Люби меня всегда.
Я за тебя готов сразиться с любым
противником и поразить его, поверь.
Лишь бы остаться рядом с тобой навсегда.
 

Календа мая (весьма приблизительная трактовка)

Первые несколько недель на острове Керкира, западной окраине Византийской империи, многие из нас будут вспоминать с чувством, близким к ностальгии. Это был период обманчивого спокойствия перед наступлением самых длинных и тяжелых испытаний в нашей жизни.

Несмотря на мелководье, путь вдоль побережья мы преодолели легко. Горы к востоку от нас приблизились к самому краю суши, и вскоре уже казалось, будто они вырастают прямо из моря. Знакомые запахи и звуки и физические трудности пребывания на борту корабля послужили приятным разнообразием на фоне последних мрачных дней, когда на наших глазах разгневанная Венеция уничтожала Задар. Вода не переставала поражать нас своими оттенками – зеленым на отмелях и бархатисто-синим на глубине. Они были такими насыщенными, что хоть ложкой черпай. На горных склонах росли сосны – ярко-зеленые пятна на фоне белого известняка – совсем как весенняя поросль у меня на родине. Путешествие морем было малоприятным, но во второй раз оно проходило легче. Почти все время я обучал Джамилю игре смычком (трудно запомнить, что нужно дышать, пока проводишь смычком по струнам, – так и тянет задержать дыхание до конца «полного прохода»). Для меня это был прекрасный предлог касаться ее запястий.

Поначалу никто не знал, почему мы сделали здесь остановку и куда затем направимся. Бонифаций, дож и высокородные особы остались на берегу, подальше от дымящихся руин Задара, и ждали прибытия царевича Алексея из Германии.

Остров Керкира, который иначе называется Корфу, представляет собой длинный участок суши, широкий на севере, сужающийся к юго-востоку. Этакий итальянский полуостров в миниатюре. На некоторых картах он похож на баранью отбивную. Большая полукруглая бухта с городом-крепостью, примостившимся на нижней губе, расположена на восточной стороне, в виду греческого материка. Добрые жители этого города, прослышав о судьбе Задара, встретили нас яростным градом камней, так что пришлось спасаться бегством после первой попытки бросить в бухте якорь. На самом деле этот прием объяснялся не только нашей репутацией. Всемирно известный генуэзский пират Леон Ветрано (да, я тоже о нем никогда не слышал) завоевал остров несколько лет назад и использовал его для совершения набегов на некое место под названием Пелопоннес. В конце концов он исчез где-то в тумане, но местные жители до сих пор не любят неожиданных визитеров. Мы попытались приблизиться к острову снова, на этот раз с севера, вне зоны действия мощных катапульт крепости. Место здесь было коварное из-за песчаных отмелей, но в конце концов весь флот вошел в безопасную гавань. Как только венецианцы захватили несколько близлежащих деревень и запугали восточную половину острова, добившись капитуляции, нам позволено было высадиться на берег, и мы разбили лагерь на равнине.

Здесь было красиво и бесконечно солнечно – горы не такие крутые, как возле Задара, а воздух гораздо нежнее. Чудесно жить на просторе, не чувствовать скованности от корабельных переборок или городских стен. Я увидел много необычных певчих птиц и дичи, некоторых даже узнал: пустельга, сокол, жаворонок. А таких безобидных зверюшек, как здесь, я не встречал с тех пор, как покинул Британию, – гекконов, серых цапель, ежей, белых цапель, белок и прочих мелких тварей, которых не встретишь ни на мощеных городских улицах, ни на кораблях. Мне особенно понравились гекконы; я с удивлением отметил, что эти рептилии похожи на меня.

Иногда с городских стен слетали камни, выпущенные из катапульт, иногда молодежь делала короткую, беспощадную вылазку, но в целом нас никто не тревожил. Местные священники, оказавшиеся православными, даже пригласили к себе на обед Конрада вместе с другими католическими епископами. Там состоялся теолого-политический спор (православные, в частности, пришли в ужас от того, что католическая церковь участвует в военных действиях). После этого священники расстались на вежливой ноте.

Как обычно, начали расползаться слухи, что Грегор Майнцский безропотно держит путь на Константинополь, хотя, как и в случае с Задаром, не будет участвовать в бою. Не представляю, кто мог распустить эти слухи, но они оказали благотворное воздействие на германских и фламандских рыцарей. Если кто из них и не хотел сражаться в поддержку царевича Алексея, то у него теперь не оставалось предлога вообще отказаться от похода. Отправиться в Константинополь, гласила новая молва, само по себе не зазорно, просто это новое отклонение от главной цели паломничества. В конце концов, Константинополь – один из пяти городов-святынь христианского мира, где собрано так много реликвий, что только от их близости можно излечить все болезни и очиститься от всех грехов. По слухам, там хранилась голова Иоанна Крестителя, который был – всем известно – семейным святым Грегора Майнцского. Отклонение к Константинополю будет благотворно для души каждого.

Особенно моей.

Ибо меня давно осенило, что у Джамили, вероятно, больше родственников в Константинополе, чем в Египте. Поэтому и захотелось пробудить в Грегоре собственное желание отправиться туда.

Вообще-то ничего «пробуждать» не пришлось. Грегора абсолютно не радовало новое отклонение от курса, и он наполовину (но не больше) был убежден, что так поступать не следует. Он уже начал подозревать, что я говорил правду, заявив о запрете Папы Иннокентия. С другой стороны, рыцарь все еще хватался за одну-единственную соломинку: предводитель сказал, что они идут в поход, значит, они идут. Он смутился, и в то же время у него отлегло от души, когда я передумал и начал всячески поддерживать эту идею.

Многие воины, однако, не хотели ничего большего, кроме как исполнить свои клятвы в Святой земле, а потом вернуться к семьям и обычным делам. Они не желали отклоняться в сторону и вмешиваться, пусть даже косвенным образом, в политику других народов, даже если это означало, что они увидят легендарный город Византии. Кроме того, армия подписала договор с венецианцами всего лишь на год, и этот год перевалил за половину. Пакт о помощи Алексею подписало не больше десятка вожаков. Само собой, такое обязательство не свяжет всю армию, ворчали в закоулках между палатками.

Грегор, чувствуя растущие разногласия, забеспокоился, и теперь, как ни смешно, я к нему присоединился. Ну кто мог подумать, что я стану волноваться из-за того, что армия, презираемая мною, свернет от цели, презираемой мною, ради другой цели, еще более мною презираемой?

Волновались не только мы с Грегором. Отто был ни за, ни против нового маршрута. Он желал только одного: чтобы армия оставалась целостной и служила мощной боевой (или, на худой конец, мародерской) силой, куда бы ее ни направили. Брожение умов угрожало этой целостности.

Ну и конечно, была еще Джамиля. Она расцвела, вырвавшись из заточения, проводила часы в благословенном относительном одиночестве на задворках лагеря, купаясь в лучах яркого солнца и собирая соцветия и стебли местных целебных трав. Женщина улыбалась, глядя на мои акробатические трюки, и смеялась над моими дурачествами – не потому, что находила их смешными, а потому, что уж очень я старался ее рассмешить, и ей это нравилось.

Джамиля выговаривала Грегору позади шатра одним солнечным днем, когда думала, что я их не слышу:

– Господин, ты избегаешь разговоров о своем моральном выборе, потому что беспокоишься за меня. Наверное, ты веришь, что Папа запретил поход на Византию, но боишься подвергнуть меня риску. Поэтому я стала твоим предлогом не рассматривать слишком пристально сложившуюся ситуацию.

Услышать ответ Грегора мне не удалось, потому что Лилиана (мы подслушивали вместе с ней) утянула меня от шатра, почувствовав, что я собираюсь вмешаться.

Ближе к вечеру на горизонте появилась красная галера дожа, и вся армия, придя в большое волнение, принялась гадать, кто сойдет на берег. По всей солнечной равнине люди стайками двигались к гавани, чтобы наконец увидеть пресловутого царевича Алексея. Я отправился туда вместе с Грегором, потому что вопреки себе был заинтригован. Теперь, когда у меня были собственные причины желать этого нового похода, хотелось убедиться, что от него будет хоть какой-то толк. Я знал, что Алексею едва исполнилось двадцать, но помнил, каким был мой король в двадцать лет. В этом возрасте он уже успел стать настоящим лидером, не чета всем прочим знатным, но мелким сошкам. Возможно, Алексей сам был знатной мелкой сошкой, а узурпатор – таким же злодеем, как мой мерзкий англичанин. Возможно, Алексей заслуживал, чтобы мы с Грегором стали его искренними поборниками. Возможно, если я помогу ему свергнуть дядю-узурпатора, то это станет для меня очищением грехов. Я хотел рассмотреть все варианты.

На берегу толпились бароны со своими слугами, пожелавшие узнать, на что они подпишутся, если армия действительно пойдет на Константинополь. Царевич Алексей вышел на палубу венецианской галеры, и мы наконец увидели юношу, чьи жизненные обстоятельства меняли судьбу всей кампании.

Вид у него был непримечательный, но не противный. Темно-каштановые волосы, карие глаза, аристократическая бледность правда, отдававшая желтизной, высокие округлые скулы. Нельзя сказать, чтобы он был абсолютно неуклюж, но не без того. К тому же он не производил впечатление человека, владеющего мечом или копьем. Держался царевич скорее с усталым раздражением, нежели с воинственным достоинством. А еще он был усыпан жемчугом – я имею в виду не украшения, а расшитую тунику, показавшуюся мне нелепой.

Народ был разочарован. Разочарование буквально зависло в воздухе и проявилось в паузе перед тем, как послышались протокольно-приветственные крики и хлопки. Всем стало ясно, что юноша, а по сути мужчина, не завоюет новых сторонников, а может, даже и лишится нескольких еще до того, как ступит на твердую землю.

– Мессиры! – воскликнул красивый, обаятельный, закаленный в битвах маркиз Бонифаций, обращаясь к своему окружению. – Перед вами будущий император Византии!

Вновь прозвучало жиденькое вежливое «ура», а вовсе не взволнованный рев, который мог бы еще убедить меня, что у Алексея есть шанс.

Грегор, стоявший рядом со мной, только вздохнул. Действительно, ничего тут не скажешь.

– Все, что нужно сделать, – это посадить его на трон, – постарался я подбодрить рыцаря. – Ты ведь не виноват, что в песнях о нем поют как о величайшем лидере.

Грегор не нашелся что ответить. Через несколько секунд он показал рукой на берег и робко произнес:

– Бонифаций будет ждать, что я…

– Пойдешь лично поклониться и расшаркаться, – договорил за него я. – А мне, наверное, пора начать складывать стихи о красивом челе сопляка. Подозреваю, меня скоро захотят видеть во дворце Бонифация.

Я вернулся в шатер, и сердце мое упало.

Лилиана в одиночестве склонилась над кухонной доской, у которой обычно трудилась с Джамилей. Запаниковав, я пересчитал скатки и увидел, что одной не хватает. Лилиана резко вскинула голову. Глаза ее блестели, хотя она пыталась взять себя в руки.

– Джамиля ушла, – сказала Лилиана, покашляла и снова принялась кромсать овощи к обеду. – На этот раз по-настоящему. Ты сам знал, что когда-нибудь это случится.

– Как ты могла ее отпустить?

– А как я могла ее остановить? – срывающимся голосом сказала Лилиана.

– Куда она ушла? – взревел я. – И как давно?

– Ушла, когда все побежали на пристань, но не знаю, куда она направилась, – сдержанно ответила Лилиана. – Возможно, в город. Кажется, там живут иудеи. Я дала ей на дорогу еды, сколько смогла выделить, скатку и одеяло.

– Вряд ли Джамиля пойдет в город со всем этим скарбом. В городе все эти вещи ей ни к чему, – сказал я, чувствуя, что схожу с ума. – Скорее всего, попытается отыскать торговый корабль, держащий путь на восток. – Я метнулся к груде накидок, из которой достал одну. – Как раз сейчас из-за прибытия Алексея гавань полностью закрыта, так что, возможно, успею ее перехватить.

Лилиана как-то подозрительно хмыкнула. Накидка выпала из моих рук.

– Выкладывай, что знаешь, – потребовал я.

– Ничего не знаю, – ответила она. – Только… она предвидела, что гавань будет закрыта для движения, и, думаю, ей хотелось просто удрать как можно дальше и как можно быстрее, чтобы ты ее не нашел. В общем, советую искать ее в глубине острова.

– Это что же получается: она отправилась одна в дикий лес, чтобы отсидеться там несколько дней? – фыркнул я. – Такая безрассудность совершенно не в ее характере.

– Да, конечно, – согласилась Лилиана. – Но если бы ей понадобилось ускользнуть от тебя, неужели она выбрала бы маршрут, который ты смог бы предвидеть?

Схватив накидку, я выскочил вон.

Я ничего не знал о том, как выслеживать человека в дикой местности; ни слова не знал по-гречески; не был знаком с географией этого места и имел ограниченный обзор с равнины. На севере равнина огибала бухту и переходила в невысокие холмы. На юге, в пределах видимости, остров был плоский. На западе, примерно в часе ходьбы, располагался горный массив, куда ни один здравомыслящий человек не отправился бы пешком. Я пошел именно туда.

На краю военного лагеря дорога расходилась на семь дорожек, ведущих к горам. Не зная, на что ориентироваться, я выбрал самую широкую. Фактически это была достаточно широкая тропа, пригодная для проезда повозки и прогона стада овец или коз, но ее не замостили и вообще никак официально не пометили. Она вилась по долине, а затем переходила на склон крутой горы и имела множество ответвлений. Их я выбирал наугад, так что не смог бы самостоятельно найти дорогу обратно. Проклятия сыпались из меня при каждом шаге, было ясно, что надрываюсь зря.

Если бы мне понадобилось доказательство, что Бог существует, то я нашел бы его в том удивительном факте, что мы с Джамилей шли одним и тем же путем. Она шла с вещами, а я налегке. Тем не менее, когда мне удалось ее нагнать, было уже почти темно. Над горными вершинами откуда ни возьмись появились грозовые облака. Все замерло в ожидании дождя, так что каждый звук воспринимался громче, чем обычно. На листве появились серовато-пурпурные отблески.

Я удивился не меньше ее. Тропинка изогнулась в резкий поворот, и буквально через один шаг я увидел Джамилю, сидящую под оливковым деревом, таким кривым и шишковатым, что казалось, будто оно свито из веревки.